Тосс Анатолий. Фантазии женщины средних лет

   – Он был прав. Как же я раньше сам не понял. Ты и есть мальчик, самый настоящий мальчик, только повзрослевший. – Рене продолжал смеяться. – Он не дурак, твой Стив.
   Я не понимала, чему он смеется, ночь, в конце концов.
   – Так что ты смотрел? – снова перебила его я.
   – Ты ведь знаешь, любимая, – он никогда прежде не говорил мне «любимая», – ты ведь знаешь, что я очень гетеросексуальный человек. Меня нельзя даже заподозрить.
   – Нельзя, – согласилась я.
   – Но знаешь, что я подумал? Если бы ты родилась мальчиком, я бы стал гомосексуалистом.
   Сама не знаю почему, но я засмеялась. Я хохотала, как сумасшедшая, а потом приподнялась и теперь сама склонилась над ним.
   – Это самое сильное признание в любви, которое я когда-либо слышала,
   – сказала я, все еще смеясь. – Ты необычный. В тебе столько разного, я даже не понимаю, как все уживается в тебе одном.
   – Почему? – спросил он.
   Я была сверху, прямо напротив его глаз, он не мог избежать моего взгляда, но избегал, он смотрел через меня.
   – Как почему? Твой типаж – это отсутствие глубины и чуткости, и, поверь мне, ты в основном ему соответствуешь. В тебе трудно их предположить, я думаю, никто и не предполагает. Только я. Потому что я вблизи, я их различаю и каждый раз удивляюсь откуда, и не могу понять. Не должны быть, но есть.
   Взгляд Рене растекался по темноте, по-прежнему избегая меня.
   – А что, если… – сказал он и замолчал.
   – Что? – спросила я и как будто спугнула его своим «что». Даже в смутном еще рассвете я увидела, как собрались в точку его глаза, как бы держа меня на острие, не подпуская.
   – … а что, если мы будем спать, девочка, – сказал он, и я так и не поняла, предназначалось ли для фразы иное продолжение».
   Я иду в спальню и сбрасываю с себя полотенце. Я продрогла. Это из-за открытого окна, думаю я, оно выстудило кухню, а кухня застудила меня. Я сажусь на кровать и натягиваю толстые шерстяные носки, зябкость начинается с ног, я это знаю. Потом надеваю толстый, мягкий свитер под горло, настолько толстый, что тело теряет форму, так, смутные очертания. Теперь штаны, думаю я, джинсы мне надоели, слишком жесткие.
   Я смотрю на себя в зеркало, мне нравится то, что я вижу, в этом сокрытии форм, только оставленном намеке, есть своя таинственная, недосказанная прелесть. Я иду в гостиную и сажусь на диван. Нет, мне приходится встать и включить свет, в комнате слишком темно от запеленутого дождем света за окном. А может быть, думаю я, уже поздно и вечереет, я ведь совсем потерялась во времени.
   Прошел месяц со дня смерти Альфреда, и я получила от Дино очередное письмо. Он писал, что уходит из театра, потому что после смерти Альфреда все начало разваливаться, еще не развалилось, но начало. Сообщал, что собирается переехать в Рим, попробовать себя в кино, что известит меня, как только устроится на новом месте.
   Конечно, я нервничала, понимая, что теряю контроль, теперь все зависело только от него: когда он напишет, откуда? Мне оставалось лишь ждать. Я не догадывалась тогда, что это будет последнее письмо Дино. Я что-то чувствовала, беспокойство, нервозность, но как я могла знать?
   Смогу ли я осознать, что вытерпела за эти три месяца, каждый день по несколько раз проверяя почту и каждый раз впадая в отчаяние, обнаружив, что письма нет? Сейчас мне даже себе не объяснить, как я переживала, терзалась… Я усмехаюсь: пустые, трухлявые слова «переживала, терзалась», за ними ничего не стоит. Как они могут выразить физическую боль, рвущую на куски? Боже, мне никогда еще не было так больно!
   Иногда я думала, что с Дино что-то случилось, он мог заболеть, попасть в больницу, и тогда, как ни странно, мне становилось легче. Но я понимала, что обманываю себя, теперь я догадалась, что он все выдумал про театр, про переезд, что единственное, что он хотел – это освободиться от меня. Я стала писать ему каждый день, умоляя, униженно умоляя ответить. При чем тут достоинство, когда я теряла его? А я не могла его потерять! Но через две недели письма стали приходить назад с пометкой, что адресат выехал и что его местонахождение неизвестно, и я поняла, что он переехал, чтобы я не могла его найти.
   Теперь каждый вечер я проводила на диване, подобрав коленки, молча, смотря в никуда, и, если Рене включал телевизор и показывали фильм про любовь, я закрывала глаза. Я не могла смотреть на чужую нежность, на чужие ласки, боль входила внутрь через глаза, разрастаясь, становясь больше и тяжелее тела, не помещаясь в нем. Я сразу вспоминала нас с Дино, мне казалось, я могу протянуть руку и провести пальцами по его коже, запустить их в волосы, дотронуться до улыбки. И я протягивала руку и нащупывала пустоту.
   Я тут же представляла его с другой, обоих счастливых, улыбающихся, вот как эти двое в фильме. Я видела, как он смеется и рассказывает ей, как ловко отделался от меня, и она тоже смеется, а потом обнимает его и целует, а потом… и сердце замирало, и боль суживалась разящим острием…А потом, когда они занимаются любовью, его зрачки покрываются туманом, а руки сдавливают сильнее, я знаю, как они покрываются и как сдавливают его руки… И я плотно зажмуривала глаза, чтобы не проник свет, чтобы отогнать, чтобы избавиться вместе со светом.
   Проходили недели, надежда, что Дино откликнется, исчезала, и мне становилось хуже. Я позвонила на работу и взяла отпуск, мне полагался отпуск, я уже три года не отдыхала. Теперь я могла лежать целый день и, не отвлекаясь, думать о Дино, я не могла сосредоточиться ни на чем другом, да и не хотела, и в результате мой мозг безвольно повис в пространстве, где не было света, где не было даже теней.
   Последние недели я питалась исключительно сладким, лежа на диване, скованная прострацией, я по инерции запихивала в рот конфеты, шоколад, пока однажды меня не вырвало. После этого я вообще перестала есть, аппетит пропал, меня часто тошнило. Рене сильно испугался, когда увидел рвоту, он и раньше все понимал, а сейчас испугался. Он неожиданно оказался чутким, подсаживался на диван, говорил, что это болезнь, тяжелая форма депрессии, что последние годы я находилась в слишком сильном напряжении, и моя нервная система истощена. Он утверждал, что это опасно, и настаивал, чтобы я пошла к врачу, но я только стонала в ответ и просила: «Пожалуйста, не надо, прошу тебя».
   Конечно, он знал, что причиной моей болезни был Дино, что тот бросил меня. Я читала в глазах Рене жалость, он даже пытался меня кормить, готовил протертые кашки, перед этим консультируясь по телефону с женой Андре и простаивая часами на кухне, а потом нес варево ко мне на диван на почти негнущихся ногах, чтобы на расплескать. Он кормил меня из ложечки, как младенца, а когда было горячо, дул на свою кашку, и, если я проглатывала, он менялся лицом, в нем появлялось облегчение.
   По утрам он приносил мне письма Стива, которыми тот меня забрасывал теперь каждый день, беспокоясь, требуя ответа. Я пыталась их читать, но у меня не получалось, мне сразу хотелось плакать, слезы застилали глаза, не прорываясь, однако, наружу. Потом я перестала открывать письма, и они скапливались пачкой, но мне было все равно.
   Однажды я все же собралась и написала две строчки Я написала, что заболела, «хотя и ничего страшного, не волнуйся, но я не могу тебе сейчас отвечать, я напишу, скоро напишу, но потом, позже. И ты тоже пока не пиши, не надо, давай оба отдохнем от писем». Я попросила Рене, и он запечатал записку в конверт и отправил.
   В результате мой организм настолько ослаб, что я почти перестала двигаться, а еще через пару недель стали появляться боли. Они нарастали с каждым днем, сдавливая, ломая, как будто меня пытали, только не снаружи, а изнутри, как будто у меня отбиты легкие и печень и еще что-то в середине груди, но чуть ниже, ближе к животу. Я сворачивалась калачиком, подгибая ноги и схватившись руками за живот, чтобы сдержать боль, чтобы она не разорвала меня. Но она не проходила, и я продолжала лежать на диване, как зомби, без мыслей, без чувств, только освещенная болью, и бормотать. Я даже не прислушивалась к слетавшим с губ звукам, и только потом разобрала: я бормотала итальянские слова, которыми меня называл Дино и которыми я называла его.
   Через какое-то время Рене сменил тактику. Он стал говорить, что скорее всего я все выдумала, что неизвестно в конечном счете, что случилось, что надо бы проверить, что с Дино и где он, подумаешь, переехал, человека нетрудно разыскать, не иголка ведь. И еще он говорил, что у него связи, и он легко может найти Дино, стоит только сказать. Я не хотела его связей, я знала, что это за связи, но мысль проверить и разобраться в том, что произошло с Дино, постепенно заполнила меня. Она даже блеснула надеждой: может быть, действительно мне все привиделось. Мне удалось встать, я в последнее время вставала, только чтобы добраться до туалета, я даже по ночам не переходила в спальню, оставаясь лежать на диване. Сначала Рене переносил меня на руках, но потом я взмолилась, чтобы он меня не трогал, я чуть не плакала, не знаю от чего, от обиды, от жалости к себе, от того, что он ко мне вот так бережно, а мне не нужно, и он перестал, оставил меня в покое.
   Но сейчас я почувствовала себя настолько лучше, что смогла встать и подойти к телефону и, придав голосу деловой тон, попросила одну из своих секретарш найти в Италии человека. Я назвала ей имя и фамилию, сказала, сколько лет. «Скорее всего он в Риме», – добавила я, и когда она, дура, спросила: «Как его найти?», меня прорвало, и я накричала на нее, что не мешает иногда самой пошевелить мозгами, что есть, в конце концов, компьютеры, не говоря уже о телефонных справочниках и адресных книгах. Она перепугалась, я слышала потому, как она отвечала: «Да, мадам, конечно, мадам, я сделаю, мадам», и я сказала: «Да уж, будьте так любезны, сделайте», и повесила трубку.
   Оттого, что я хоть что-то, наконец, сделала, мне стало легче. Я даже пошла на кухню, Рене не было дома, открыла холодильник и извлекла оттуда кусок холодной баранины и мягкого, пахучего сыра, достала из шкафчика бутылку вина.
   Сначала я ела с удовольствием, я смаковала мясо, запивая его вином, но скоро меня стало тошнить, и я остановилась, понимая, что еще немного и меня вырвет. Я взяла с собой недопитую бутылку и снова улеглась на диван, к приходу Рене я выпила ее всю и была совершенно пьяной, как очень давно не была. Мое опьянение, перемешавшись со слабостью, ввело меня в зыбкое, почти невнятное состояние, и, когда пришел Рене, я попросила его лечь рядом. Он видел, что я пьяна, но лег, не сказав ни слова, и мы занимались любовью, бурно, хотя и быстро: долго я не могла. Этот нервный, ирреальный акт любви был первым за последний месяц и для меня, и для Рене, если, конечно, он не изменял мне. Потом мы спали вместе, я сама добрела до кровати и ночью клала на него руку, и мне снилось, что я трогаю Дино, что он снова со мной, и я вздрагивала и не хотела просыпаться от счастья, и первый раз за два месяца проспала до утра.
   Секретарша позвонила через день и смиренным голосом сообщила, что нашла телефон и адрес и продиктовала их мне. Я и в этот день чувствовала себя лучше, утром я даже пришла на кухню и вместе с Рене пила кофе и ела джем, ощущая, что едва трепещущая жизнь вползает в меня, пусть и боязливо, пусть и неловко Я спросила Рене: «Что лучше, написать или позвонить?» – и он посоветовал позвонить.
   – Ты думаешь? – спросила я, чувствуя, что у меня внутри все обмирает.
   – А если он сам возьмет трубку? Я не смогу разговаривать, я умру, я не говорила с ним много лет.
   – Можно написать, но представляешь, как долго ждать ответа? А если он не ответит? Ты же сойдешь с ума, пока будешь ждать.
   «Он прав», – подумала я.
   – Лучше решить сразу. Разрубить. Подготовься к разговору, продумай, что сказать. Может быть, Дино подойдет к телефону сам, может быть, кто-то другой. Подготовся к разным вариантам. Не спеши.
   – Да, – согласилась я, – ты прав. Надо подготовиться, все продумать и позвонить. – Я постаралась улыбнуться. – Ты мой милый.
   Я помню, я так и сказала тогда «ты мой милый» и нашла силы встать, и подошла, и обняла его сзади.
   Я готовилась к разговору несколько дней. Сначала у меня замирало сердце, когда я думала, что услышу его голос, и я конструировала итальянские фразы и записывала их в тетрадку, я всегда знала, что лучше записывать. Потом я перечитывала, зачеркивала, изменяла и записывала снова, и так много раз.
   А если, думала я, Дино скажет: «Давай будем вместе» или «приезжай», что тогда? Хочу ли я приехать к нему? Я не была уверена. Тогда что же я хочу? – и все снова путалось.
   Постепенно я все же поняла, единственное, к чему я стремлюсь, это узнать правду, какой бы она ни была. И не нужно, чтобы Дино прятался от меня, почему он должен прятаться? А если он предложит быть вместе, я скажу, что это очень сложно, я скажу, что надо подождать хотя бы полгода. Да, именно так и надо, выиграть время, а там все утрясется и уладится, и я что-нибудь придумаю, я ведь знаю себя.
   А если к телефону подойдет не он? Мало ли кто может подойти к телефону? Но ты должна быть готова ко всему, говорила я себе. Я придумала целый сценарий, я представлюсь агентом страховой компании, я была уверена, что мой в целом не такой уж сильный акцент не помешает. Я предложу выгодную страховку, но для этого надо предварительно получить информацию о потенциальном клиенте, например, какой возраст, образование, профессия, семейное положение. Ну а когда задаешь много вопросов, можно, как бы случайно, из любопытства, вставить и дополнительные. Я сидела и записывала свои вопросы, а потом предполагаемые ответы и снова свои теперь уже тоже предполагаемые вопросы и опять ответы. Я как будто писала роли для живой пьесы.
   Наконец я закончила с текстом и теперь тренировалась правильно говорить, подыскивая подходящий голос, выбирая верные интонации, чтобы мне поверили. А потом я выбирала день звонка и каждый раз отодвигала его, каждое утро обещая себе, что позвоню сегодня, и снова отодвигала, находя оправдания. То Рене был дома, а я не хотела говорить при нем, то погода плохая, то воскресенье, и не хорошо как-то в воскресенье. Месяц отпуска заканчивался, и мне пора было собирать себя, по частям, но собирать, а для этого я должна была позвонить. И я позвонила.
   Я сидела за столом, одетая в строгий деловой костюм, я специально оделась, чтобы не чувствовать себя больной, а наоборот, собранной и нацеленной. Сначала я услышала гудки, а потом очень быстро сняли трубку, так быстро, что я даже растерялась. Голос был женский, я предполагала, что может быть женский, к женскому я тоже готовилась, но, видимо, все же недостаточно: сердце соскользнуло вниз, мне пришлось сглотнуть, чтобы справиться с ним.
   – Меня зовут Сильвия Лакуро, – проговорила я. – Я работаю… – и назвала имя большой страховой компании. Я старалась звучать милой и доброжелательной, почти подружкой, чтобы ей было невдомек, что я мечтаю убить ее прямо сейчас, по телефону, только за то, что она оказалась в квартире моего Дино. Я попросила его к телефону.
   – А Дино нет дома, – ответила она. Голос у нее был звонкий и приятный на слух, мне показалось, молодой. – Ему что-нибудь передать?
   – А когда он будет? – спросила я. Чем дольше я буду вести нейтральный разговор, тем лучше.
   – Поздно вечером. У него сейчас репетиция, а потом спектакль. Он поздно вернется.
   Я вдруг поняла, что больше не волнуюсь, все же я не зря готовилась. Моя цель теперь находилась рядом, звонкая и доверчивая, наивная цель, и глупо было ее отпугнуть волнением. Мне даже стало весело, я, наверное, испытала то же, что Рене в своих гонках: отсутствие жалости, безразличие. Я вспомнила, как Стив сказал однажды, что чужая любовь – это минное поле, постороннему лучше туда не соваться, подорваться недолго. Вот и мне не было жаль эту девочку, она попала на минное поле, куда ей не стоило попадать, и не моя в этом вина.
   – Да, – сказала я, – жаль, а я хотела поговорить о важном для него деле. – Я сразу поняла, что подцепила ее.
   – Да? – сказала она. – А о чем именно?
   – К сожалению, – я решила дать ей заглотнуть крючок целиком, – я могу поговорить только с ним или с членами его семьи. Но у меня записано, что он не женат. – Если бы она сказала, что он женат, я бы удивилась и сказала, что, значит, у меня устаревшая информация.
   – Да, – ответила она, – мы не женаты, мы только помолвлены, но у нас свадьба через месяц и четыре дня. – У меня сковало живот, но я не позволила себе распуститься.
   – Правда? – сказала я радостно. – Поздравляю. Это чудесно. Как вас зовут, кстати?
   – Софи, – ответила она и хотела что-то добавить, но я перебила, и голоса наши наложились.
   – Что? – спросила она.
   – Я так рада за вас, Софи! Поздравляю вас. Знаете, для меня день свадьбы был самым счастливым в моей жизни. Бог ты мой, – я выдержала паузу, у меня так было в тексте, «пауза», но я даже не смотрела, я знала наизусть, – как это все давно было. Одиннадцать лет. Мы учились вместе, я и Лучи-ано, вместе сбегали с уроков, а потом целовались в парке. – Она засмеялась. –• А потом я поступила в университет, а он пошел в армию, и я ждала его. Представляете, Софи, за все это время я ни разу ни с кем не встретилась, даже в кино ходила только с подружками. Как это давно было!
   – Ой, – сказала она, – как красиво. У нас тоже так.
   – Да? – спросила я.
   – – Да. Дино даже переехал из-за меня в Рим. Он очень хороший артист.
   – А я думаю, откуда такая знакомая фамилия? Может быть, я видела его в кино?
   – Нет, он еще не снимался. Он только сейчас получил первую роль, небольшую, но очень хорошую. А так он в театре играет.
   Она стрекотала своим свежим голоском, мне даже не надо было ее подгонять.
   – Их театр приехал на гастроли, и мы познакомились, потом я ездила к нему, а он ко мне, целых семь месяцев, перед тем как он сделал мне предложение.
   «Кретин, баран, – думала я, – променять меня на эту дуру».
   – Это так романтично, – сказала я.
   – Да, он вообще такой романтичный… – Она еще что-то хотела сказать.
   – Вы наверняка счастливы, Софи?
   – О, я без ума от Дино. Если бы вы знали, сколько в нем красоты, сколько чувств.
   Это было больно, очень больно, но я не позволила хватке, сдерживающей меня, разжаться и отпустить. «И не позволю», я даже вся ежалась от напряжения, удерживая ее. Сучка, если я попрошу, эта девчонка расскажет, как трахается с ним. Со всеми подробностями.
   – Я знаю, – сказала я, придав голосу почти материнскую заботу, – со мной точно так же. До сих пор. Знаете, Софи, никто не верит, мы с Лучиано одиннадцать лет женаты, но по-прежнему влюблены друг в друга. Я каждый день бегу с работы домой, как на первое свидание.
   Она снова перебила меня и заверещала, переполненная своим счастьем.
   – Я тоже не могу дождаться, когда он придет. Я так жду его, я даже не могу передать, как жду.
   – Это потому что вы любите своего Дино, Софи. Я даже по телефону слышу, что любите.
   – О, да, – ответила она нараспев, как будто читала по книге.
   – И он вас наверняка тоже. – Это, собственно, было последнее, что я хотела узнать.
   – Да, – сказала она, – мне кажется, да. Нет, я уверена. Он, знаете, мне такие слова говорит. – «Молчи!», я чуть не закричала. – А потом я вижу по его глазам, у Дино такие выразительные глаза, они ничего не могут скрыть. Мне кажется, он без ума от меня.
   «Вы не знаете, Софи, как мне его убить?» – хотела спросить я, но этого не было в сценарии.
   – Ну что ж, счастья вам. Большого, сердечного счастья. «Что за чушь такую я мелю? « – подумала я, но это не имело значения: она даже не спросила про акцент. Откуда у меня акцент, если мы с моим мнимым мужем еще в школе учились вместе? Конечно, у меня был ответ, я все предусмотрела, но она даже не спросила, дура.
   – Да, спасибо. – Мне показалось, она хочет пригласить меня на свадьбу.
   Мы говорили еще минут пять о том и о сем, совсем немного о страховке, в основном о свадьбе. Я рассказывала, какое у меня было платье, а она про туфельки, которые купила, и о том, что приедут ее родители из Вероны и брат из Милана, и как она счастлива. Она все повторяла, что счастлива, и я подумала, что, наверное, я мазохистка: я давно уже могла положить трубку, все и так понятно, но ведь не клала, слушала. Она бы еще говорила, но я, наконец, попрощалась, пообещала перезвонить, когда будет Дино, еще раз пожелала счастья и повесила трубку.
   А потом с меня словно сошла заморозка, разом, в мгновение. Хорошо еще, что я успела дойти до дивана и не упасть на пол. Я потерялась. Я помню только, что мое тело выворачивало, но не все сразу, а как бы по частям, отдельно, руки, живот, грудь, я билась, сейчас я понимаю, это были судороги. Я даже не плакала, из меня просто что-то выходило: жижа, слизь, изо рта, из носа, вместе с криком, с ревом. Боль, которая, казалось, утихла, словно затянутая пружина распрямилась и врезалась в меня, калеча своими острыми концами, и я подумала, что сейчас умру.
   Видимо, я действительно ужасно выглядела, потому что, когда вернулся Рене, я по выражению его лица поняла, что со мной неладно. Он только взглянул на меня и стал на глазах бледнеть. Его и без того бескровное лицо как бы вышло за рамки белого цвета, оно словно поседело, так от горя разом седеют волосы. Мне стало страшно. Он ничего не спросил, видимо, и так все было ясно, только обнял меня.
   – Ну что ты, Джеки, – приговаривал он. – Так нельзя, девочка, я люблю тебя. Нам ведь с тобой было хорошо. И увидишь, все опять будет хорошо. Только возьми себя в руки.
   Он говорил со мной, как с ребенком, а мне по-прежнему казалось, что я умираю. Я даже пробовала вырваться, я закричала: «Отпусти меня, отпусти меня немедленно». Но он не отпускал, а только сильнее прижимал к себе, и у меня не было больше сил биться у него в руках, и я замерла. Потом он заставил меня выпить лекарство, оно было горькое на вкус, и я сама не заметила, как уснула, или мне так только показалось, а на самом деле я умерла. Мне очень хотелось перестать жить.
   Но я проснулась. Я не знала, вечер сейчас или ночь, было темно, я ничего не могла различить, только взгляд Рене. Он смотрел на меня и молчал.
   – Я должна ехать, – сказала я совершенно спокойно. Я и чувствовала себя, спокойно и ясно, все стало абсолютно понятно. И еще – ощущение, будто внутри меня ничего не осталось, будто я пустая. «Потому что без боли, – подумала я, – и еще от слез. Это облегчение от слез».
   – Куда? – спросил он.
   – В Рим. – Он даже не спросил зачем.
   – Нет, тебе нельзя ехать.
   Он смотрел на меня в темноте, не мигая. Его взгляд, полный доходящего до печали спокойствия, предохранял, предоставляя убежище и защиту. Даже сейчас, подумала я, когда я раскалываюсь на рваные, режущие куски, я все равно чувствую себя под его надежной защитой.
   – Я должна. – Я постаралась улыбнуться, и получилось виновато, просяще. – Мне надо поговорить с ним, понимаешь, я сама должна во всем убедиться. Может быть, эта девочка все выдумала, может быть, это ей кажется, а в действительности все абсолютно не так. – Я почти молила и этой улыбкой, и теперь голосом, особенно голосом.
   – Вряд ли. – Рене все так же, не отрываясь, смотрел на меня, сейчас особенно молчаливым, даже непривычным взглядом.
   «Грустный, – подумала я. – Я в первый раз вижу его грустным. Это он за меня переживает».
   – Нет, – сказал он, – я знаю, ты пытаешься обмануть себя. Что может быть не так? Они женятся.
   – Зачем ты мне делаешь больно? Специально? – взмолилась я.
   – Нет, – он покачал головой, не отводя взгляда, – я помогаю тебе. Согласись и прими все как есть, и тебе станет легче. Не надо обманывать себя, иллюзия только растягивает.
   – Что растягивает?
   – Боль, обиду.
   – Откуда ты знаешь? Ты ведь ничего не чувствуешь. – Он не обиделся, только улыбнулся. Опять грустно, заметила я.
   – Я знаю Он протянул руку и провел по моей щеке, вытирая ее от засохших слез, их соли, горечи. Его пальцы скользили медленно и плавно, как никогда прежде. В их движениях скрывалась печаль.
   – Рене, – я снова взмолилась, – но ведь может оказаться все, что угодно Может быть, она богатая, и он польстился на деньги. Так тоже может быть.
   – Тогда зачем ты переживаешь? Он тогда не стоит. Я выдохнула, разочарованно, бессильно.
   – Ты не понимаешь.
   – Я понимаю, – он снова улыбнулся. – Но тебе не следует ехать. – Я знала, что он скажет. – В таком состоянии, как сейчас, с тобой может произойти все, что угодно. Ты же на грани срыва.
   Я хотела сказать: «Я уже сорвалась. Сорвалась и лечу». Но промолчала.
   – Представляешь, если все именно так, как она рассказала? Ты совсем заболеешь. Тебе нельзя ехать…
   И тут он неестественно резко осекся, не закрыв предложение интонацией, явно прервав его посередине. Мне даже почудилось, что он скажет: «я не пущу тебя», но он не сказал.
   – Ты не понимаешь – снова сказала я, не зная, что сказать еще. Мы молчали.
   – Хочешь, – наконец предложил он, – хочешь, я поеду? – Я не поняла.
   – Зачем?
   – Я могу все узнать. Если, как ты говоришь, Дино движет расчет, то это заметно. По крайней мере, я увижу. Может быть, мне удастся поговорить с ним. Придумаю предлог, схожу в театр и поговорю. А потом позвоню тебе и расскажу. Мне в Рим на машине, сама знаешь, одно удовольствие. – Я пожала плечами. – Только тебя одну оставлять не хочется. Я снова пожала плечами.
   – Правильно, – сказал он после паузы, – так и надо сделать. Поездка займет три дня, не больше. Во всяком случае, исчезнут сомнения, и мы все потом решим.
   – Я не знаю, – промолвила я, – ты мне расскажешь правду? Ты не обманешь?
   – Что за глупости, – Рене усмехнулся.