Страница:
– Чего она испугалась, глупенькая?
– Беспомощности. Она боялась не того, что с ней будут делать, а того, что от нее ничего не зависело. Она боялась своей беспомощности. Ты привязала ее ноги к кровати, настолько широко, насколько это возможно, чтобы она не могла двигаться. Она начала плакать и просить отпустить, но ты уговаривала, чтобы она не боялась, что ей понравится, и она успокоилась.
Мне показалось, что его голос отдалился и тотчас вернулся. Когда я поняла, что он делает, было уже поздно – мои ноги неестественно широко разошлись, я потом я уже не могла их сдвинуть.
– Она так и лежала, – продолжал Рене, но я не знала, где он теперь и что собирается делать дальше, – с завязанными глазами, связанная, грудь расплющена и раздвоена ремнем, кисти прижаты к бокам, ремень вдавливался в живот, ноги разжаты до предела.
Я действительно не могла пошевелиться, я была беспомощна, он мог делать со мной все, что ему заблагорассудится, да и не только он, кто угодно мог, я все равно не смогла сопротивляться.
– Она такая открытая, ты видишь? – Я кивнула. – Хочешь попробовать? – Волна поднялась во мне, наверное, волнения, я вдруг заволновалась, такое забытое ощущение. Я облизала губы, они пересохли.
– Да, – сказала я. – Только попробовать. – Я тяжело дышала. «Я сама боюсь, – подумала я, – как эта девочка, боюсь».
Я почувствовала тепло и горячее прикосновение, я вдохнула, мне что-то мешало, я снова провела языком по губам. Сначала я услышала запах, его было так легко отделить от воздуха, а потом незнакомый вкус на губах, на языке. Как муравьиная кислота, почему-то вспомнила я. Я постаралась навязать этот вкус на язык как можно больше, но он скоро кончился, и лишь потом я снова различила мажущее прикосновение.
– Тебе нравится? – услышала я.
– Да… Не знаю… А ей, девочке, ей нравилось?
– Ей нравилось. – Голос Рене опять оказался в стороне.
– Что ты хочешь делать? – Я не видела, не знала, я только ждала, не зная.
– Кто-то позвонил в дверь, – сказал Рене, я точно различила его голос.
– Я не слышала, – сказала я.
– Это из-за платка. Я пойду открою. – Я ждала, он вернулся. Я знала, что он вернулся, но он молчал.
– Кто пришел? – спросила я.
– Это мой товарищ. – Я уже не была уверена, его ли это голос, голоса почти не существовало.
– Он ушел? – спросила я.
Рене не ответил. Я только слышала дыхание.
– Он ушел? – снова спросила я.
А потом услышала свой крик. Кто-то большой и жесткий вторгся в меня, как никогда прежде, совсем по-новому, и я не знала кто, но я знала, что не Рене. Я старалась вырваться, но не могла, а только глубже насаживалась, до боли, наверное, до крови.
– Кто это? – кричала я, но никто не отвечал, даже Рене. Ни одного голоса, только дыхание. Я извивалась, я хотела соскочить, но он был безжалостен, никто никогда не был так безжалостен ко мне.
«Неужели я и есть та девочка? – мелькнуло в сознании. – Не может быть!» Я открыла рот, чтобы глотнуть воздух, но воздуха не было, что-то воткнулось в рот, в горло, в легкие, и я поняла, что их двое, вне всякого сомнения, двое; я напряглась, но ремни держали меня. Почему-то я боялась упустить, я так и думала: «только не упустить», я не знала, что произойдет, если упущу, и я заглатывала, всасывала глубже, но теряла, и снова металась губами, языком, ища – он должен был быть рядом – и находила, и это было как облегчение. А тот, который внизу, распирал, я хотела освободиться от него, но не могла сдвинуть ноги.
Потом я оказалась на животе, я не знаю как, мне было неудобно, я упиралась коленями, головой, лицом, мне было жестко, я хотела подложить подушку, но не могла помочь себе руками. А потом все окончательно сдвинулось и поехало. Последнее, что я помнила, что они оба сзади, одновременно, я чувствовала их с болью, почти соприкасающиеся глубоко внутри. Я попыталась представить лица, но не смогла, лишь Рене, я не могла представить второго, даже Дино, я ощущала, как они оба двигались, каждый по своему, не совпадая, но видела лишь одно лицо Рене.
Я испугалась, что тонкая, живая перегородка во мне не выдержит и порвется, но лишь на секунду, потому что стало больно спине, как будто меня стегали крапивой, а потом вообще ничего, либо умерла, либо сошла с ума, помутилась. Так не было никогда.
Я очнулась, я поняла, что пришла в себя, увидев Рене, склонившегося надо мной. Я подняла руку и дотронулась до его лица, он был живой, реальный, мой любимый.
– Тебе было хорошо? – спросил он.
– Да, – попыталась сказать я, но не получилось. Я вдохнула и выдохнула, легкие, кажется, работали. – Да, – повторила я. – Что это было?
– Мы занимались любовью, – ответил он.
– Кто-то был еще? – спросила я. Он молчал. Я приходила в себя. – Нет,
– сказала я и улыбнулась. – Никого не было. – Он продолжал молчать. – Ведь, правда, никого не было? Ну, скажи, что не было! Я просто на время сошла с ума. – Рене пристально смотрел на меня. Он всегда странно смотрел, я привыкла. Я ударила его по плечу, не сильно, сильно я не могла.
– Никого не было. Это ты все сделал. Что ты в меня засовывал? – Мне даже стало смешно. – А? Давай, признавайся. – У меня никак не получалось серьезно. – А?
– Догадайся, – сказал он наконец.
– Догадалась, – сказала я и снова легла на спину. Он лежал рядом. Мы молчали. – Со мной что-то произошло, – сказала я. – Я не то умерла, не то сошла с ума. Ничего не помню. Такого еще не было. Чтобы так полностью. Со мной на самом деле можно было делать все, что угодно.
– Так тебе понравилось? – снова спросил Рене.
– Я не знаю, – соврала я. – Все болит, даже сидеть больно. – Я попробовала приподняться на кровати, не спуская ног, но снова рухнула вниз. – И спина горит. – Я подняла руку, пытаясь рассмотреть хотя бы бок. Он был в красных полосках, почти кровавых.
– Что это? – испугалась я. Но Рене молчал, и я махнула рукой, какая разница, конечно же, я и так знала.
Ну да, думаю я, наверное, кого-то это бы шокировало. Ну и что? Значит ли, что так нельзя? Конечно, нет: у каждого – свой предел.
Мы находились в постоянном поиске разнообразия, главное состояло в том, чтобы разжечь фантазию. Рене не хотел экспериментировать слишком часто, иногда случалось, что у меня было настроение, а у него – нет, и я не настаивала. Конечно, я не всегда так улетала, как тогда, в первый раз, иногда я не могла полностью потеряться, мне чего-то недоставало, я немного злилась, но что я могла сделать?
Я помню, один раз именно так и произошло, я была близка, но остановилась на самом рубеже, и от близости и неоправдавшегося ожидания, видимо, не смогла сдержать неудовлетворенность, проступившую на лице. В любом случае Рене заметил и спросил: «Не хватило?» Я перевернулась на живот, мне хотелось тереться о простыню, и я не хотела объяснений.
– Да нет, – ответила я, – все в порядке. – Я кончила, но в самом начале, и сейчас во мне застыл нерастраченный заряд, и он беспокоил.
– Хочешь еще? – спросил он, и в его голосе мне послышалось любопытство.
Не знаю, почему я так сказала, наверное, просто хулиганила:
– Я бы не против, но как?
Он дотронулся до лица, провел по подбородку.
– Хочешь, – сказал он растянуто, – хочешь, я позову кого-нибудь из своих друзей?
Я лежала на животе, но мне пришлось перевернуться, чтобы сердце, сразу неистово забившееся на простыне, не сбивало меня упругими, раскатистыми ударами. Я не поняла, шутка ли это, может быть, еще один поворот игры, я взглянула на Рене, стараясь разобраться, но не смогла.
– Если ты хочешь, – сказала я осторожно.
«Пусть он сам разгадывает, игра ли это», – подумала я. Я видела, он пытается, как только что пыталась я.
– Я хочу, если ты хочешь, – сказал он после паузы.
– А кого ты позовешь? – Это был странный диалог. Конечно, он должен был понять, что я шучу, теперь, после моего вопроса. Я для того и спросила.
– Ты его не знаешь. Я позову, кого ты не знаешь и больше никогда не увидишь. – Его голос звучал странно серьезно.
– А если он мне понравится? – Ну, теперь-то уже он должен понять.
– Не важно, – ответил он. Нет, он не понимал или делал вид. – Это не имеет значения. Ты его увидишь в первый и последний раз.
Я теперь лежала на боку, подперев голову рукой, и хотя глухие удары все еще донимали грудную клетку, они убавили в силе. Сейчас он уже не мог их услышать. «Я не отступлю, – подумала я, – он первым начал этот блеф, пусть он его и заканчивает».
– Хорошо, – я согласилась, – зови. Он подошел к телефону и снял трубку.
– Ты на самом деле хочешь? – спросил он. – Если я позвоню, будет поздно.
И тут влажная тень промелькнула в его глазах, я не успела разгадать ее скрытое значение, но именно она вернула меня к действительности. Я поняла, все произойдет в точности так, как он обещает: он позвонит и потом будет поздно. Для чего поздно, я не знала, но знала, что будет. И я испугалась.
– Да нет, – засмеялась я. У меня получился хороший, искренний смех. – Ты что, дурачок, серьезно? Я думала, ты шутишь. – Я встала и подошла к нему. – Ты что? – повторила я.
– Так ты шутила? – спросил он.
– Конечно. Я думала, это игра. А ты что, серьезно? Ты такой глупый. – И я дотронулась до его руки.
– Хорошо, – сказал он просто, как будто ничего не произошло, и положил трубку.
Чай давно выпит. Я встаю, и полотенце, ослабнув, едва не падает с моего тела. Но я не останавливаясь, на ходу раскрываю его и тут же запахиваю вновь, плотно и туго. Я дотрагиваюсь рукой, ну, конечно, чайник остыл, и я снова зажигаю газ. Через минуту вода закипит, и я заварю себе еще одну чашку чая.
Что же появилось тогда во взгляде Рене? Что означала эта промелькнувшая тень? – думаю я. Растерянность! Единственный раз: никогда прежде, никогда после. Я тогда не смела даже предположить, что Рене может быть растерян. А вот сейчас с высоты времени разобралась.
Чайник исходит паром, я снимаю его с огня, я уже долила в чашку заварки и теперь кипяток бурлит и пузырится, как будто хочет обжечь не только чашку, но и мой взгляд тоже. Я снова сажусь за стол, к варенью.
А потом умер Альфред. Месяца через два после этого разговора с Рене я получила телеграмму от Дино, в которой он сообщал, что умер Альфред. Я плакала. Не только потому, что мне было горько от утраты, но и из-за того, что в первый раз теряла человека, который участвовал в моей жизни и о котором у меня сохранились память и чувства. Я почти физически ощущала, что из меня клещами вырывают кусок моего прошлого, я в первый раз столкнулась с простым фактом, что не все обратимо.
Мне всегда казалось, что все можно вернуть, достаточно только захотеть. Да и как может быть по-другому, думала я, стоит мне написать Стиву или Дино, что я хочу вернуться, и они в любую минуту примут меня, я всегда это знала. Конечно, я не собираюсь возвращаться, мне не нужен никто, кроме Рене. Но мне важно знать, что самые близкие люди, которых всего-то три человека, что они находятся в моей орбите и никогда с нее не сойдут.
А тут все покачнулось, оказалось, что ничто не вечно, вот и Альфред умер, а значит, не все обратимо и ни во все можно вернуться, и мне стало страшно, когда я это поняла.
Я прочитала письмо Рене, я всегда читала ему письма Дино, и он сразу все понял и ушел, только сказал, чтобы я дала знать, если он будет нужен. Мне и в самом деле хотелось быть одной, я вдруг поняла, как интимна смерть близкого человека, как трудно ее разделить с другими, даже родными, людьми. Я провела вечер, думая об Альфреде, вспоминая то, что давно забыла, и, когда мне хотелось плакать, я плакала.
На следующий день в газатах появились некрологи. В них сообщалось, что похороны должны состояться через два дня, съезжалось, как я поняла, много народу, и я тоже решила поехать. Я сказала об этом Рене.
– Хочешь, я отвезу тебя? – предложил он.
– Нет. Я поеду сама. – Я не хотела хитрить, я предпочитала, чтобы он остался дома.
– Как знаешь, – сказал он. И только через час, как бы возвращаясь к теме, спросил:
– Ты уверена, что хочешь встретиться с ним?
– С кем? – не поняла я.
– С Дино.
Непостижимо, но у меня вылетело из головы, что на похоронах я наверняка встречусь с Дино. Я так много думала об Альфреде, что совсем забыла о нем.
– Не знаю, – сказала я.
Я думала весь вечер и весь следующий день и в результате решила не ехать. Конечно, мне хотелось увидеть Дино, но надо быть реалистичной, мы не виделись почти пять лет. Да, мы переписывались, каждые две недели я получала от него письмо, а потом сама садилась за ответ. Но даже в письмах я избегала личных вопросов, хотя и понимала, что у него наверняка есть женщина, не может не быть. Но я не хотела этого знать, каждый раз, представляя Дино не одного, я теряла над собой контроль и, пугаясь собственной разрывающей злобы, старалась как можно скорее задушить догадку.
Дино по-прежнему писал, что любит меня, что в его жизни самое главное
– это я, и так будет всегда. И я смирилась, довольствуясь его заверениями. Пусть он с кем-то спит, утешала я себя, мне достаточно владеть его душой, знать, что он любит только меня. Что делать, если жизнь состоит из компромиссов, и, чтобы сохранить главное, иногда приходится приносить жертвы.
А если мы встретимся, Бог знает что может произойти, все так хрупко и легко поранить. К тому же наверняка мне придется изменить Рене. А я не хотела ему изменять, я знала, что Дино в любом случае не даст мне того, что может Рене. Да это и не имело значения, я просто пыталась избежать любую двусмысленность. Именно поэтому я решила не ехать. Когда я сказала об этом Рене, он даже не удивился.
– Конечно, – сказал он. – Я был уверен, что ты не поедешь. – Он все, как всегда, понимал.
Я подхожу к окну. Дождь стоит стеной, и я понимаю, что мне через нее не проломиться. Да, теперь уж не погуляешь, выговариваю я вслух, надо было раньше. Надо было, когда только моросило, могла надеть косынку и выйти, походить недалеко от дома. Ну и промокла бы, ну и что! А сейчас куда?
Я открываю окно, не полностью, конечно, я все еще в полотенце, и меня тут же обдает влажным запахом прибитой пыли и вычищенной зелени. Он так давно вместе с дождевыми каплями стучался в окно, этот запах, и вот наконец пробился. Ну и что теперь делать? – спрашиваю я, хотя можно не спрашивать, и так понятно: кроме чтения, занятий не осталось. Я снова сажусь за стол, так и не закрывая окна, мне нравится столкновение тепла дома с прохладной беспокойностью оббитой дождем природы.
«А все-таки я еще ничего, не двадцать пять, конечно, но ничего. – Стоев легким движением смахнул со лба русую прядь волос. – Конечно, морщин прибавилось, но седины не видно. А главное – тело в хорошей форме, упругое, как у мальчика, и телки по-прежнему клюют. В конце концов, туфта все это: возраст-фикция, главное, как себя сам ощущаешь»,
– заключил он оптимистически, отворачиваясь от оконного стекла, в котором себя разглядывал. Он окинул взглядом столики кафе, в котором они сидели с Вейнером, конечно, здесь был народ, но взгляд задержать было не на ком. А жаль.
– Так вот, я и говорю, старик, несправедливо это, конечно, по отношению к бабам. Для нас с тобой время в общем-то задержалось; я вот постоянно на протяжении, можно сказать, всей своей жизни трахаю юных, в молодости, да и сейчас тоже. Те, из молодости, они – уже тетки старые, усталые, побитые, я дружу с ними, не со всеми, конечно, – он усмехнулся,
– со всеми нельзя, себя не хватит. Я даже аллегорию придумал, слушай: я телок через себя, как через сито пропускаю; они подрастают, процеживаются и уходят, туда – в зрелость, старость, что у них там впереди маячит. А я здесь, по-прежнему незыблем, так сказать, и новое поколение опять же на меня натыкается. И знаешь, такое ощущение, что процесс застабилизиро-вался, в смысле, никогда не прекратится.
Вейнер отглотнул кофе из чашечки, но глаз не опустил, так и продолжал наблюдать, теперь исподлобья, за своим откровенным собеседником умными серьезными глазами, отгороженными от мира стеклами очков в тонкой золотой оправе.
« Ну откуда у него это? – подумал он с обидой. – И почему я терплю эту пошлую липкую болтовню? Почему вообще я здесь торчу, трачу время, столько ведь дел, мог бы в лаборатории работать, а вот сижу, слушаю. Что с ним произошло, почему он так испохабился? Ведь хороший парень был в молодости, когда мы познакомились, чистый, добрый. А вот сейчас мы как бы на разных сторонах баррикады. Впрочем, – удивился Вейнер себе, – что это я, какие, к черту, баррикады! Просто, – вздохнул он, – друзьями обзаводишься, к сожалению, только в молодости. А прошлое связывает, и ничего тут не поделаешь!»
– Я к чему это, – продолжал Стоев, – я последние два месяца по Турции гастролировал, по развалинам, так сказать, империи, как ее звали?
– Оттоманской, – вставил Вейнер.
– Ну да, так вот, я по ее курортам проехался. Продюсер у меня новый, шустрый парень, устроил мне разъезд по ихней турецкой Анталии. Выглядит это так: я, танцор классического балета, и четыре девчонки, я же говорю, лет по восемнадцати, к балету имеющие отношение, как я, – он взмахнул рукой, пытаясь найти сравнение. И рука, и взмах были изящными, – к твоей химической науке. Но ноги у них длинные, варьетешные, они, конечно, их поднимать быстро научились, ну, я про сцену, конечно. Так-то, за сценой, они и до меня отлично умели. Я же говорю, девки не без таланта.
Значит, ездили мы по курортам, по два концерта за вечер. Программа отличная, ну, мне-то чего, я свои па закручиваю, не так, как раньше, конечно, но кое-что могу еще. А девки ножками своими изящными мне очень так удачно подмахивают. От номера к номеру наряды меняют, и публика в восторге, ты бы видел, меня здесь в Дойче Опера на бис столько раз не вызывали.
Вейнер продолжал смотреть на него так же серьезно, как и прежде.
«А ведь правда, – думал он. – Когда-то Стоев был хорошим танцором, очень хорошим. И куда все ушло? В песок, в никуда. Кто он теперь? Учитель маленькой танцевальной школы для детей, да вот еще подрабатывает этими безвкусными шоу для тупого обывателя. Списанный танцор – печальная история, хотя ведь не стар, они ровесники, чуть за сорок. Они познакомились, когда Стоев приехал на стажировку в Берлинский балет подающим надежды молодым танцором. Тогда и подружились. Да, давно это было, и по Стоеву отчетливо заметно, что давно. Сдал он, даже не столько эти глубокие морщины, а просто все лицо как бы кусками пошло, раньше было цельным, а сейчас вразнос. Потасканное, подержанное лицо. Пьет много да и бесконечные связи здоровья тоже не прибавляют.
«Неужели я так же выгляжу? – Вейнер постарался вспомнить свое отражение в зеркале, когда сегодня утром подстригал свою аккуратную бородку клинышком. Он подстригал ее каждый день и каждый день с интересом изучал свое лицо. – Нет, морщин у меня нет, холеное, гладкое, еще молодое лицо. Это потому, что я стабилен, мне известно, что будет через месяц и через год. Залог моего успеха – стабильность. Пусть Стоев смеется, назьшая меня немецким педантом, как он сказал однажды про меня? «Фауст без Гретхен и без Мефистофеля». Неверно! В отличие от Фауста, мне не скучно, я люблю науку, которой занимаюсь. Да и жене я верен и никогда не искал другой женщины. К тому же, – Вейнер улыбнулся про себя, – в душе я остался романтиком. Немцы, вообще, самые неистребимые романтики. Мы и создали романтику в литературе, в музыке. Не поэтому ли я и сижу сейчас со Стоевым, вынужденный смотреть, как он проглатывает четвертую рюмку подряд, и слушаю замусоленные, вульгарные рассказы о его нескончаемых женщинах? Не потому ли все-таки люблю его, что в душе я романтик?
В общем-то, Стоев мне действительно нравится, как типаж нравится. Именно тем, что не похож на меня. Непредсказуемость его, порыв, его артистизм, и еще позитивная легкая энергия, которой он щедро делится. Даже то, что он пошлый бабник, мне в общем-то нравится.
А может быть, все проще, и я просто завидую ему? – Вейнер приподнял бровь, удивленный странной мыслью. – Может быть, в глубине души я мечтаю быть им, Стоевым, выездным танцором, и ездить с четырьмя молодыми, красивыми женщинами по открытым турецким площадкам? Это была бы необычная, совершенно неведомая мне жизнь. Хотел бы я?
Конечно же, нет! – снова удивился себе Вейнер. – Мне не нужна другая жизнь, я вполне удовлетворен своей. А что касается неизведанного, так мне вполне достаточно иметь Стоева с его рассказами. Я наделен другим, сильным, цельным, и чужого мне не надо».
– Так вот, – продолжал Стоев, – представляешь, четыре молодые девчонки с фантастическими фигурами от всех этих аплодисментов, нарядов, ну и прочего полностью оторвались; а отрыв, знаешь, изменяет реальность, имитирует акт выпадения из жизни, преходящего в свободный полет. Ну вот и они перешли; чего мы вытворяли все впятером, начну рассказывать – ты, Вейнерчик, от жены тут же уйдешь.
Вейнер улыбнулся.
– Не уйду, не бойся, но можешь не рассказывать, я представляю.
Стоев окинул его демонстративно снисходительным взглядом.
– Не представляешь, ты такое в своих пентхаузах не видывал, сидя у себя на унитазе и дроча потихонечку. Хотя, – Стоев махнул рукой, – ты и не дрочишь наверняка даже, и пентхауза у тебя нет, да и фантазии твоей только на пробирки и фенолф-талеины хватает, или чего ты там смешиваешь.
Вейнер снова улыбнулся, он не обижался, он знал, что Стоев шутит, хоть и глупо, но привычно. Ну а главное, Стоев уважал его именно за то, над чем сам подсмеивался: за верность женщине, делу, друзьям.
– Короче, днем мы отсыпались, ели, купались, потом представляли народу свою программу, и тут же в другое место, снова представляли, а потом в номер, пили, ну и сам понимаешь… Но мы, стариканчик, договорились, тему опускаю для твоего же блага. Девки классные, на меня, конечно, как на Бога, и, знаешь, я сам от такой жизни будто в другой мир погрузился, в Зазеркалье какое-то, как Алиса. Кайф! Знаешь про Алиску-то?
Вейнер на вопрос не ответил, только недоуменно поднял брови.
– В школу, к своим детишкам не тяжело было возвращаться? – спросил он в свою очередь.
– Да ладно, чего там тяжелого? Мастерство ведь не пропьешь. – Стоев опять махнул официанту, движение руки выглядело настолько красивым, что у Вейнера пробежала изморозь по позвоночнику.
– Да я не об этом. Я тебе что хочу рассказать? Мне показалось, я там в зрительном зале увидел женщину, ну, как, женщину, я ее еще девчонкой знал, давно, еще там, в той жизни. Я ее не видел много лет, и странно, что опять встретил.
– Почему? Что странного в том, что она на курорте отдыхала? – не согласился Вейнер, смотря, как официант ловко проскользнул к их столику с новым бокалом коньяка для Стоева.
– Понимаешь, странность в том, что она каждый раз исчезает, а потом снова появляется через несколько лет. Я думал все уже, закончилось, а вот опять. Мне было лет семнадцать, еще до того, как я в Берлин приехал, я в балетной школе тогда учился, и у нас, у студентов, во все театры контрамарки имелись. В театре я ее и увидел, я часто в театрах девок писал, мы с приятелем виртуозно это, надо сказать, делали. Так вот, я ее там увидел, в антракте, и сразу запал на нее. Правда, она с парнем была красивым, высоким, с выразительным таким лицом, намного красивее ее. Я на нее и обратил внимание из-за этого парня, очень уж он выделялся. И не понятно было, почему он с ней: маленькая, до плеча ему не доставала, хрупкая, почти прозрачная, как бы в себе. В общем, мышка такая. Но было в ней что-то, знаешь, я это сразу улавливаю, – Стоев усмехнулся, – даже не сексуальность, а, скорее, затаенная, внутренняя животность, что ли, которая, запомни, старик, и есть самое ценное в женщине качество. Неуловимое оно: в движений, в повороте бедер, как ногу ставит, взгляд, главное, взгляд, ну и разное. Нельзя объяснить, талантом специальным надо обладать, чтобы оценить. Вейнер улыбнулся, он знал про талант, и ему нравилось начало рассказа, и то, как изменился голос Стоева. Он давно обнаружил в нем этот переход, который, хотя и был поверхностный, но все же как бы с одной поверхности на другую. Хотя, конечно, в глубину, как сам Вейнер, Стоев проникнуть не мог. Ну хоть так, каждому свое, в конце концов.
– Знаешь, старик, я понял, почему этот парень ее оценил. Как бы объяснить? – Стоев задумался. – Она замыкала твой взгляд и уводила его внутрь себя. И держала его в себе, не отпуская. Не знаю, понимаешь ли ты, это редко бывает. И это признак, что клиент заслуживает особого внимания. Ну, в общем, не знаю, может быть, я не правильно объясняю, хотя это не важно, главное, она запала в меня. И я решил ее не отпускать, и после спектакля я пошел за ними.
– Как пошел? – не понял Вейнер.
– Ну как, обыкновенно, как в детективах. Они в метро, и я в метро, они по улице, и я за ними. Парень, конечно, ничего не заметил, он на ней был зафиксирован прочно, а она заметила, еще в театре заметила, и так вот, как я тебе объяснил, взгляд мой в себя вобрала. А потом на улице пару раз как бы невзначай обернулась, но спутнику своему ничего не сказала, что, конечно же, было хорошим признаком. Не для него хорошим, а для меня, естественно. Он ее проводил, я этот район города хорошо знал, а потом еще посидел у ее подъезда, смотрел, какое окно зажжется. Она на втором этаже жила, и я все смотрел через занавеску, как она ко сну готовилась, а потом, видимо, легла, и свет погас. Домой, помню, пешком пошел, метро уже закрыто, поздно было, а на такси денег не набралось, откуда тогда деньги?
Потом я встретил ее через пару дней у подъезда, хотел сразу, назавтра подъехать, но ребята куда-то утащили после занятий. Она и не удивилась, только остановилась, увидев меня, а я тоже не хотел в игры эти играть, так проще порой, когда напрямик. Подошел и говорю так нагло, смотря ей прямо в глаза:
– Беспомощности. Она боялась не того, что с ней будут делать, а того, что от нее ничего не зависело. Она боялась своей беспомощности. Ты привязала ее ноги к кровати, настолько широко, насколько это возможно, чтобы она не могла двигаться. Она начала плакать и просить отпустить, но ты уговаривала, чтобы она не боялась, что ей понравится, и она успокоилась.
Мне показалось, что его голос отдалился и тотчас вернулся. Когда я поняла, что он делает, было уже поздно – мои ноги неестественно широко разошлись, я потом я уже не могла их сдвинуть.
– Она так и лежала, – продолжал Рене, но я не знала, где он теперь и что собирается делать дальше, – с завязанными глазами, связанная, грудь расплющена и раздвоена ремнем, кисти прижаты к бокам, ремень вдавливался в живот, ноги разжаты до предела.
Я действительно не могла пошевелиться, я была беспомощна, он мог делать со мной все, что ему заблагорассудится, да и не только он, кто угодно мог, я все равно не смогла сопротивляться.
– Она такая открытая, ты видишь? – Я кивнула. – Хочешь попробовать? – Волна поднялась во мне, наверное, волнения, я вдруг заволновалась, такое забытое ощущение. Я облизала губы, они пересохли.
– Да, – сказала я. – Только попробовать. – Я тяжело дышала. «Я сама боюсь, – подумала я, – как эта девочка, боюсь».
Я почувствовала тепло и горячее прикосновение, я вдохнула, мне что-то мешало, я снова провела языком по губам. Сначала я услышала запах, его было так легко отделить от воздуха, а потом незнакомый вкус на губах, на языке. Как муравьиная кислота, почему-то вспомнила я. Я постаралась навязать этот вкус на язык как можно больше, но он скоро кончился, и лишь потом я снова различила мажущее прикосновение.
– Тебе нравится? – услышала я.
– Да… Не знаю… А ей, девочке, ей нравилось?
– Ей нравилось. – Голос Рене опять оказался в стороне.
– Что ты хочешь делать? – Я не видела, не знала, я только ждала, не зная.
– Кто-то позвонил в дверь, – сказал Рене, я точно различила его голос.
– Я не слышала, – сказала я.
– Это из-за платка. Я пойду открою. – Я ждала, он вернулся. Я знала, что он вернулся, но он молчал.
– Кто пришел? – спросила я.
– Это мой товарищ. – Я уже не была уверена, его ли это голос, голоса почти не существовало.
– Он ушел? – спросила я.
Рене не ответил. Я только слышала дыхание.
– Он ушел? – снова спросила я.
А потом услышала свой крик. Кто-то большой и жесткий вторгся в меня, как никогда прежде, совсем по-новому, и я не знала кто, но я знала, что не Рене. Я старалась вырваться, но не могла, а только глубже насаживалась, до боли, наверное, до крови.
– Кто это? – кричала я, но никто не отвечал, даже Рене. Ни одного голоса, только дыхание. Я извивалась, я хотела соскочить, но он был безжалостен, никто никогда не был так безжалостен ко мне.
«Неужели я и есть та девочка? – мелькнуло в сознании. – Не может быть!» Я открыла рот, чтобы глотнуть воздух, но воздуха не было, что-то воткнулось в рот, в горло, в легкие, и я поняла, что их двое, вне всякого сомнения, двое; я напряглась, но ремни держали меня. Почему-то я боялась упустить, я так и думала: «только не упустить», я не знала, что произойдет, если упущу, и я заглатывала, всасывала глубже, но теряла, и снова металась губами, языком, ища – он должен был быть рядом – и находила, и это было как облегчение. А тот, который внизу, распирал, я хотела освободиться от него, но не могла сдвинуть ноги.
Потом я оказалась на животе, я не знаю как, мне было неудобно, я упиралась коленями, головой, лицом, мне было жестко, я хотела подложить подушку, но не могла помочь себе руками. А потом все окончательно сдвинулось и поехало. Последнее, что я помнила, что они оба сзади, одновременно, я чувствовала их с болью, почти соприкасающиеся глубоко внутри. Я попыталась представить лица, но не смогла, лишь Рене, я не могла представить второго, даже Дино, я ощущала, как они оба двигались, каждый по своему, не совпадая, но видела лишь одно лицо Рене.
Я испугалась, что тонкая, живая перегородка во мне не выдержит и порвется, но лишь на секунду, потому что стало больно спине, как будто меня стегали крапивой, а потом вообще ничего, либо умерла, либо сошла с ума, помутилась. Так не было никогда.
Я очнулась, я поняла, что пришла в себя, увидев Рене, склонившегося надо мной. Я подняла руку и дотронулась до его лица, он был живой, реальный, мой любимый.
– Тебе было хорошо? – спросил он.
– Да, – попыталась сказать я, но не получилось. Я вдохнула и выдохнула, легкие, кажется, работали. – Да, – повторила я. – Что это было?
– Мы занимались любовью, – ответил он.
– Кто-то был еще? – спросила я. Он молчал. Я приходила в себя. – Нет,
– сказала я и улыбнулась. – Никого не было. – Он продолжал молчать. – Ведь, правда, никого не было? Ну, скажи, что не было! Я просто на время сошла с ума. – Рене пристально смотрел на меня. Он всегда странно смотрел, я привыкла. Я ударила его по плечу, не сильно, сильно я не могла.
– Никого не было. Это ты все сделал. Что ты в меня засовывал? – Мне даже стало смешно. – А? Давай, признавайся. – У меня никак не получалось серьезно. – А?
– Догадайся, – сказал он наконец.
– Догадалась, – сказала я и снова легла на спину. Он лежал рядом. Мы молчали. – Со мной что-то произошло, – сказала я. – Я не то умерла, не то сошла с ума. Ничего не помню. Такого еще не было. Чтобы так полностью. Со мной на самом деле можно было делать все, что угодно.
– Так тебе понравилось? – снова спросил Рене.
– Я не знаю, – соврала я. – Все болит, даже сидеть больно. – Я попробовала приподняться на кровати, не спуская ног, но снова рухнула вниз. – И спина горит. – Я подняла руку, пытаясь рассмотреть хотя бы бок. Он был в красных полосках, почти кровавых.
– Что это? – испугалась я. Но Рене молчал, и я махнула рукой, какая разница, конечно же, я и так знала.
Ну да, думаю я, наверное, кого-то это бы шокировало. Ну и что? Значит ли, что так нельзя? Конечно, нет: у каждого – свой предел.
Мы находились в постоянном поиске разнообразия, главное состояло в том, чтобы разжечь фантазию. Рене не хотел экспериментировать слишком часто, иногда случалось, что у меня было настроение, а у него – нет, и я не настаивала. Конечно, я не всегда так улетала, как тогда, в первый раз, иногда я не могла полностью потеряться, мне чего-то недоставало, я немного злилась, но что я могла сделать?
Я помню, один раз именно так и произошло, я была близка, но остановилась на самом рубеже, и от близости и неоправдавшегося ожидания, видимо, не смогла сдержать неудовлетворенность, проступившую на лице. В любом случае Рене заметил и спросил: «Не хватило?» Я перевернулась на живот, мне хотелось тереться о простыню, и я не хотела объяснений.
– Да нет, – ответила я, – все в порядке. – Я кончила, но в самом начале, и сейчас во мне застыл нерастраченный заряд, и он беспокоил.
– Хочешь еще? – спросил он, и в его голосе мне послышалось любопытство.
Не знаю, почему я так сказала, наверное, просто хулиганила:
– Я бы не против, но как?
Он дотронулся до лица, провел по подбородку.
– Хочешь, – сказал он растянуто, – хочешь, я позову кого-нибудь из своих друзей?
Я лежала на животе, но мне пришлось перевернуться, чтобы сердце, сразу неистово забившееся на простыне, не сбивало меня упругими, раскатистыми ударами. Я не поняла, шутка ли это, может быть, еще один поворот игры, я взглянула на Рене, стараясь разобраться, но не смогла.
– Если ты хочешь, – сказала я осторожно.
«Пусть он сам разгадывает, игра ли это», – подумала я. Я видела, он пытается, как только что пыталась я.
– Я хочу, если ты хочешь, – сказал он после паузы.
– А кого ты позовешь? – Это был странный диалог. Конечно, он должен был понять, что я шучу, теперь, после моего вопроса. Я для того и спросила.
– Ты его не знаешь. Я позову, кого ты не знаешь и больше никогда не увидишь. – Его голос звучал странно серьезно.
– А если он мне понравится? – Ну, теперь-то уже он должен понять.
– Не важно, – ответил он. Нет, он не понимал или делал вид. – Это не имеет значения. Ты его увидишь в первый и последний раз.
Я теперь лежала на боку, подперев голову рукой, и хотя глухие удары все еще донимали грудную клетку, они убавили в силе. Сейчас он уже не мог их услышать. «Я не отступлю, – подумала я, – он первым начал этот блеф, пусть он его и заканчивает».
– Хорошо, – я согласилась, – зови. Он подошел к телефону и снял трубку.
– Ты на самом деле хочешь? – спросил он. – Если я позвоню, будет поздно.
И тут влажная тень промелькнула в его глазах, я не успела разгадать ее скрытое значение, но именно она вернула меня к действительности. Я поняла, все произойдет в точности так, как он обещает: он позвонит и потом будет поздно. Для чего поздно, я не знала, но знала, что будет. И я испугалась.
– Да нет, – засмеялась я. У меня получился хороший, искренний смех. – Ты что, дурачок, серьезно? Я думала, ты шутишь. – Я встала и подошла к нему. – Ты что? – повторила я.
– Так ты шутила? – спросил он.
– Конечно. Я думала, это игра. А ты что, серьезно? Ты такой глупый. – И я дотронулась до его руки.
– Хорошо, – сказал он просто, как будто ничего не произошло, и положил трубку.
Чай давно выпит. Я встаю, и полотенце, ослабнув, едва не падает с моего тела. Но я не останавливаясь, на ходу раскрываю его и тут же запахиваю вновь, плотно и туго. Я дотрагиваюсь рукой, ну, конечно, чайник остыл, и я снова зажигаю газ. Через минуту вода закипит, и я заварю себе еще одну чашку чая.
Что же появилось тогда во взгляде Рене? Что означала эта промелькнувшая тень? – думаю я. Растерянность! Единственный раз: никогда прежде, никогда после. Я тогда не смела даже предположить, что Рене может быть растерян. А вот сейчас с высоты времени разобралась.
Чайник исходит паром, я снимаю его с огня, я уже долила в чашку заварки и теперь кипяток бурлит и пузырится, как будто хочет обжечь не только чашку, но и мой взгляд тоже. Я снова сажусь за стол, к варенью.
А потом умер Альфред. Месяца через два после этого разговора с Рене я получила телеграмму от Дино, в которой он сообщал, что умер Альфред. Я плакала. Не только потому, что мне было горько от утраты, но и из-за того, что в первый раз теряла человека, который участвовал в моей жизни и о котором у меня сохранились память и чувства. Я почти физически ощущала, что из меня клещами вырывают кусок моего прошлого, я в первый раз столкнулась с простым фактом, что не все обратимо.
Мне всегда казалось, что все можно вернуть, достаточно только захотеть. Да и как может быть по-другому, думала я, стоит мне написать Стиву или Дино, что я хочу вернуться, и они в любую минуту примут меня, я всегда это знала. Конечно, я не собираюсь возвращаться, мне не нужен никто, кроме Рене. Но мне важно знать, что самые близкие люди, которых всего-то три человека, что они находятся в моей орбите и никогда с нее не сойдут.
А тут все покачнулось, оказалось, что ничто не вечно, вот и Альфред умер, а значит, не все обратимо и ни во все можно вернуться, и мне стало страшно, когда я это поняла.
Я прочитала письмо Рене, я всегда читала ему письма Дино, и он сразу все понял и ушел, только сказал, чтобы я дала знать, если он будет нужен. Мне и в самом деле хотелось быть одной, я вдруг поняла, как интимна смерть близкого человека, как трудно ее разделить с другими, даже родными, людьми. Я провела вечер, думая об Альфреде, вспоминая то, что давно забыла, и, когда мне хотелось плакать, я плакала.
На следующий день в газатах появились некрологи. В них сообщалось, что похороны должны состояться через два дня, съезжалось, как я поняла, много народу, и я тоже решила поехать. Я сказала об этом Рене.
– Хочешь, я отвезу тебя? – предложил он.
– Нет. Я поеду сама. – Я не хотела хитрить, я предпочитала, чтобы он остался дома.
– Как знаешь, – сказал он. И только через час, как бы возвращаясь к теме, спросил:
– Ты уверена, что хочешь встретиться с ним?
– С кем? – не поняла я.
– С Дино.
Непостижимо, но у меня вылетело из головы, что на похоронах я наверняка встречусь с Дино. Я так много думала об Альфреде, что совсем забыла о нем.
– Не знаю, – сказала я.
Я думала весь вечер и весь следующий день и в результате решила не ехать. Конечно, мне хотелось увидеть Дино, но надо быть реалистичной, мы не виделись почти пять лет. Да, мы переписывались, каждые две недели я получала от него письмо, а потом сама садилась за ответ. Но даже в письмах я избегала личных вопросов, хотя и понимала, что у него наверняка есть женщина, не может не быть. Но я не хотела этого знать, каждый раз, представляя Дино не одного, я теряла над собой контроль и, пугаясь собственной разрывающей злобы, старалась как можно скорее задушить догадку.
Дино по-прежнему писал, что любит меня, что в его жизни самое главное
– это я, и так будет всегда. И я смирилась, довольствуясь его заверениями. Пусть он с кем-то спит, утешала я себя, мне достаточно владеть его душой, знать, что он любит только меня. Что делать, если жизнь состоит из компромиссов, и, чтобы сохранить главное, иногда приходится приносить жертвы.
А если мы встретимся, Бог знает что может произойти, все так хрупко и легко поранить. К тому же наверняка мне придется изменить Рене. А я не хотела ему изменять, я знала, что Дино в любом случае не даст мне того, что может Рене. Да это и не имело значения, я просто пыталась избежать любую двусмысленность. Именно поэтому я решила не ехать. Когда я сказала об этом Рене, он даже не удивился.
– Конечно, – сказал он. – Я был уверен, что ты не поедешь. – Он все, как всегда, понимал.
Я подхожу к окну. Дождь стоит стеной, и я понимаю, что мне через нее не проломиться. Да, теперь уж не погуляешь, выговариваю я вслух, надо было раньше. Надо было, когда только моросило, могла надеть косынку и выйти, походить недалеко от дома. Ну и промокла бы, ну и что! А сейчас куда?
Я открываю окно, не полностью, конечно, я все еще в полотенце, и меня тут же обдает влажным запахом прибитой пыли и вычищенной зелени. Он так давно вместе с дождевыми каплями стучался в окно, этот запах, и вот наконец пробился. Ну и что теперь делать? – спрашиваю я, хотя можно не спрашивать, и так понятно: кроме чтения, занятий не осталось. Я снова сажусь за стол, так и не закрывая окна, мне нравится столкновение тепла дома с прохладной беспокойностью оббитой дождем природы.
«А все-таки я еще ничего, не двадцать пять, конечно, но ничего. – Стоев легким движением смахнул со лба русую прядь волос. – Конечно, морщин прибавилось, но седины не видно. А главное – тело в хорошей форме, упругое, как у мальчика, и телки по-прежнему клюют. В конце концов, туфта все это: возраст-фикция, главное, как себя сам ощущаешь»,
– заключил он оптимистически, отворачиваясь от оконного стекла, в котором себя разглядывал. Он окинул взглядом столики кафе, в котором они сидели с Вейнером, конечно, здесь был народ, но взгляд задержать было не на ком. А жаль.
– Так вот, я и говорю, старик, несправедливо это, конечно, по отношению к бабам. Для нас с тобой время в общем-то задержалось; я вот постоянно на протяжении, можно сказать, всей своей жизни трахаю юных, в молодости, да и сейчас тоже. Те, из молодости, они – уже тетки старые, усталые, побитые, я дружу с ними, не со всеми, конечно, – он усмехнулся,
– со всеми нельзя, себя не хватит. Я даже аллегорию придумал, слушай: я телок через себя, как через сито пропускаю; они подрастают, процеживаются и уходят, туда – в зрелость, старость, что у них там впереди маячит. А я здесь, по-прежнему незыблем, так сказать, и новое поколение опять же на меня натыкается. И знаешь, такое ощущение, что процесс застабилизиро-вался, в смысле, никогда не прекратится.
Вейнер отглотнул кофе из чашечки, но глаз не опустил, так и продолжал наблюдать, теперь исподлобья, за своим откровенным собеседником умными серьезными глазами, отгороженными от мира стеклами очков в тонкой золотой оправе.
« Ну откуда у него это? – подумал он с обидой. – И почему я терплю эту пошлую липкую болтовню? Почему вообще я здесь торчу, трачу время, столько ведь дел, мог бы в лаборатории работать, а вот сижу, слушаю. Что с ним произошло, почему он так испохабился? Ведь хороший парень был в молодости, когда мы познакомились, чистый, добрый. А вот сейчас мы как бы на разных сторонах баррикады. Впрочем, – удивился Вейнер себе, – что это я, какие, к черту, баррикады! Просто, – вздохнул он, – друзьями обзаводишься, к сожалению, только в молодости. А прошлое связывает, и ничего тут не поделаешь!»
– Я к чему это, – продолжал Стоев, – я последние два месяца по Турции гастролировал, по развалинам, так сказать, империи, как ее звали?
– Оттоманской, – вставил Вейнер.
– Ну да, так вот, я по ее курортам проехался. Продюсер у меня новый, шустрый парень, устроил мне разъезд по ихней турецкой Анталии. Выглядит это так: я, танцор классического балета, и четыре девчонки, я же говорю, лет по восемнадцати, к балету имеющие отношение, как я, – он взмахнул рукой, пытаясь найти сравнение. И рука, и взмах были изящными, – к твоей химической науке. Но ноги у них длинные, варьетешные, они, конечно, их поднимать быстро научились, ну, я про сцену, конечно. Так-то, за сценой, они и до меня отлично умели. Я же говорю, девки не без таланта.
Значит, ездили мы по курортам, по два концерта за вечер. Программа отличная, ну, мне-то чего, я свои па закручиваю, не так, как раньше, конечно, но кое-что могу еще. А девки ножками своими изящными мне очень так удачно подмахивают. От номера к номеру наряды меняют, и публика в восторге, ты бы видел, меня здесь в Дойче Опера на бис столько раз не вызывали.
Вейнер продолжал смотреть на него так же серьезно, как и прежде.
«А ведь правда, – думал он. – Когда-то Стоев был хорошим танцором, очень хорошим. И куда все ушло? В песок, в никуда. Кто он теперь? Учитель маленькой танцевальной школы для детей, да вот еще подрабатывает этими безвкусными шоу для тупого обывателя. Списанный танцор – печальная история, хотя ведь не стар, они ровесники, чуть за сорок. Они познакомились, когда Стоев приехал на стажировку в Берлинский балет подающим надежды молодым танцором. Тогда и подружились. Да, давно это было, и по Стоеву отчетливо заметно, что давно. Сдал он, даже не столько эти глубокие морщины, а просто все лицо как бы кусками пошло, раньше было цельным, а сейчас вразнос. Потасканное, подержанное лицо. Пьет много да и бесконечные связи здоровья тоже не прибавляют.
«Неужели я так же выгляжу? – Вейнер постарался вспомнить свое отражение в зеркале, когда сегодня утром подстригал свою аккуратную бородку клинышком. Он подстригал ее каждый день и каждый день с интересом изучал свое лицо. – Нет, морщин у меня нет, холеное, гладкое, еще молодое лицо. Это потому, что я стабилен, мне известно, что будет через месяц и через год. Залог моего успеха – стабильность. Пусть Стоев смеется, назьшая меня немецким педантом, как он сказал однажды про меня? «Фауст без Гретхен и без Мефистофеля». Неверно! В отличие от Фауста, мне не скучно, я люблю науку, которой занимаюсь. Да и жене я верен и никогда не искал другой женщины. К тому же, – Вейнер улыбнулся про себя, – в душе я остался романтиком. Немцы, вообще, самые неистребимые романтики. Мы и создали романтику в литературе, в музыке. Не поэтому ли я и сижу сейчас со Стоевым, вынужденный смотреть, как он проглатывает четвертую рюмку подряд, и слушаю замусоленные, вульгарные рассказы о его нескончаемых женщинах? Не потому ли все-таки люблю его, что в душе я романтик?
В общем-то, Стоев мне действительно нравится, как типаж нравится. Именно тем, что не похож на меня. Непредсказуемость его, порыв, его артистизм, и еще позитивная легкая энергия, которой он щедро делится. Даже то, что он пошлый бабник, мне в общем-то нравится.
А может быть, все проще, и я просто завидую ему? – Вейнер приподнял бровь, удивленный странной мыслью. – Может быть, в глубине души я мечтаю быть им, Стоевым, выездным танцором, и ездить с четырьмя молодыми, красивыми женщинами по открытым турецким площадкам? Это была бы необычная, совершенно неведомая мне жизнь. Хотел бы я?
Конечно же, нет! – снова удивился себе Вейнер. – Мне не нужна другая жизнь, я вполне удовлетворен своей. А что касается неизведанного, так мне вполне достаточно иметь Стоева с его рассказами. Я наделен другим, сильным, цельным, и чужого мне не надо».
– Так вот, – продолжал Стоев, – представляешь, четыре молодые девчонки с фантастическими фигурами от всех этих аплодисментов, нарядов, ну и прочего полностью оторвались; а отрыв, знаешь, изменяет реальность, имитирует акт выпадения из жизни, преходящего в свободный полет. Ну вот и они перешли; чего мы вытворяли все впятером, начну рассказывать – ты, Вейнерчик, от жены тут же уйдешь.
Вейнер улыбнулся.
– Не уйду, не бойся, но можешь не рассказывать, я представляю.
Стоев окинул его демонстративно снисходительным взглядом.
– Не представляешь, ты такое в своих пентхаузах не видывал, сидя у себя на унитазе и дроча потихонечку. Хотя, – Стоев махнул рукой, – ты и не дрочишь наверняка даже, и пентхауза у тебя нет, да и фантазии твоей только на пробирки и фенолф-талеины хватает, или чего ты там смешиваешь.
Вейнер снова улыбнулся, он не обижался, он знал, что Стоев шутит, хоть и глупо, но привычно. Ну а главное, Стоев уважал его именно за то, над чем сам подсмеивался: за верность женщине, делу, друзьям.
– Короче, днем мы отсыпались, ели, купались, потом представляли народу свою программу, и тут же в другое место, снова представляли, а потом в номер, пили, ну и сам понимаешь… Но мы, стариканчик, договорились, тему опускаю для твоего же блага. Девки классные, на меня, конечно, как на Бога, и, знаешь, я сам от такой жизни будто в другой мир погрузился, в Зазеркалье какое-то, как Алиса. Кайф! Знаешь про Алиску-то?
Вейнер на вопрос не ответил, только недоуменно поднял брови.
– В школу, к своим детишкам не тяжело было возвращаться? – спросил он в свою очередь.
– Да ладно, чего там тяжелого? Мастерство ведь не пропьешь. – Стоев опять махнул официанту, движение руки выглядело настолько красивым, что у Вейнера пробежала изморозь по позвоночнику.
– Да я не об этом. Я тебе что хочу рассказать? Мне показалось, я там в зрительном зале увидел женщину, ну, как, женщину, я ее еще девчонкой знал, давно, еще там, в той жизни. Я ее не видел много лет, и странно, что опять встретил.
– Почему? Что странного в том, что она на курорте отдыхала? – не согласился Вейнер, смотря, как официант ловко проскользнул к их столику с новым бокалом коньяка для Стоева.
– Понимаешь, странность в том, что она каждый раз исчезает, а потом снова появляется через несколько лет. Я думал все уже, закончилось, а вот опять. Мне было лет семнадцать, еще до того, как я в Берлин приехал, я в балетной школе тогда учился, и у нас, у студентов, во все театры контрамарки имелись. В театре я ее и увидел, я часто в театрах девок писал, мы с приятелем виртуозно это, надо сказать, делали. Так вот, я ее там увидел, в антракте, и сразу запал на нее. Правда, она с парнем была красивым, высоким, с выразительным таким лицом, намного красивее ее. Я на нее и обратил внимание из-за этого парня, очень уж он выделялся. И не понятно было, почему он с ней: маленькая, до плеча ему не доставала, хрупкая, почти прозрачная, как бы в себе. В общем, мышка такая. Но было в ней что-то, знаешь, я это сразу улавливаю, – Стоев усмехнулся, – даже не сексуальность, а, скорее, затаенная, внутренняя животность, что ли, которая, запомни, старик, и есть самое ценное в женщине качество. Неуловимое оно: в движений, в повороте бедер, как ногу ставит, взгляд, главное, взгляд, ну и разное. Нельзя объяснить, талантом специальным надо обладать, чтобы оценить. Вейнер улыбнулся, он знал про талант, и ему нравилось начало рассказа, и то, как изменился голос Стоева. Он давно обнаружил в нем этот переход, который, хотя и был поверхностный, но все же как бы с одной поверхности на другую. Хотя, конечно, в глубину, как сам Вейнер, Стоев проникнуть не мог. Ну хоть так, каждому свое, в конце концов.
– Знаешь, старик, я понял, почему этот парень ее оценил. Как бы объяснить? – Стоев задумался. – Она замыкала твой взгляд и уводила его внутрь себя. И держала его в себе, не отпуская. Не знаю, понимаешь ли ты, это редко бывает. И это признак, что клиент заслуживает особого внимания. Ну, в общем, не знаю, может быть, я не правильно объясняю, хотя это не важно, главное, она запала в меня. И я решил ее не отпускать, и после спектакля я пошел за ними.
– Как пошел? – не понял Вейнер.
– Ну как, обыкновенно, как в детективах. Они в метро, и я в метро, они по улице, и я за ними. Парень, конечно, ничего не заметил, он на ней был зафиксирован прочно, а она заметила, еще в театре заметила, и так вот, как я тебе объяснил, взгляд мой в себя вобрала. А потом на улице пару раз как бы невзначай обернулась, но спутнику своему ничего не сказала, что, конечно же, было хорошим признаком. Не для него хорошим, а для меня, естественно. Он ее проводил, я этот район города хорошо знал, а потом еще посидел у ее подъезда, смотрел, какое окно зажжется. Она на втором этаже жила, и я все смотрел через занавеску, как она ко сну готовилась, а потом, видимо, легла, и свет погас. Домой, помню, пешком пошел, метро уже закрыто, поздно было, а на такси денег не набралось, откуда тогда деньги?
Потом я встретил ее через пару дней у подъезда, хотел сразу, назавтра подъехать, но ребята куда-то утащили после занятий. Она и не удивилась, только остановилась, увидев меня, а я тоже не хотел в игры эти играть, так проще порой, когда напрямик. Подошел и говорю так нагло, смотря ей прямо в глаза: