Страница:
– Глупости, – повторила за ним я.
У меня затекла рука, я слишком долго опиралась на нее. Я опустилась и легла на спину. Над головой нависал потолок. Я ни о чем не думала, я завороженно смотрела, как по нему ползали неровные черно-белые, иногда желтые тени. Желтые ползли значительно быстрее, я догадалась: это свет от машин залетает в окно. Хотя шума моторов слышно не было. Я прислушалась. Потом лицо Рене заслонило и потолок, и желтые пятна, оно было лишено теней, только черно-белое, вернее, темно-белое, вернее, темное – белое исчезло.
– Я люблю тебя, – сказал он, и я удивилась: к чему сейчас о любви? – Я хочу, чтобы ты знала. Конечно, так всегда говорят. Я знаю, тебе много раз признавались в любви, и мне бы не надо, но я скажу. – Я попробовала улыбнуться и, может быть, улыбнулась, не помню. – Я люблю тебя, как никто не любил и никто не будет. В свое время ты узнаешь и поймешь.
Он и говорит грустно, подумала я, даже слова, даже интонации – все пронизано грустью. Я хотела заглянуть в глаза, но они так приблизились, что я не разглядела. Он поцеловал меня в губы, коротко, лишь касаясь, тоже непривычно грустно. Все грустно, грусть так и барабанила по мне. Отчего так грустно, грустно, грустно? Я чуть приоткрыла губы, но Рене уже не было рядом.
– Я поеду, – сказал он.
– Сейчас? Так быстро?
– А зачем тянуть? Быстрее узнаю, быстрее все закончится.
Я все же нашла его глаза, они, я так и знала, были грустными. Такими я их и запомнила. Я молчала. Я слышала, как Рене рывком бросил тело с кровати, резкость вернулась к нему, я поняла это по жесткому шуршанию одежды, когда он одевался. Он больше не подошел ко мне.
– Еда в холодильнике, – сказал он издалека. – Обязательно поешь. – Потом была пауза. – Я позвоню тебе завтра.
Хлопнула дверь, я слышала, как хлопнула дверь.
Когда я проснулась, телефон замер от моего взгляда, как будто всю ночь только его и ждал. Я посмотрела на часы, было около одиннадцати утра, я не знала, как долго я спала, так как не знала, когда заснула. Я набросила халат и пошла на кухню варить кофе. Меня поташнивало, но я все же выпила с полчашки, чтобы хоть немного прийти в себя. Но не пришла.
Сколько раз потом я пыталась вспомнить, восстановить по минутам этот день, но так и не смогла. Что-то произошло с памятью, и она отказывалась складывать его из разрозненных кусков. Точно так же нельзя собрать разбившийся самолет, слишком много покореженного. Так утро и потерялось, а днем я снова заснула и проспала часа три, даже не снимая халата.
Потом я снова встала и снова пошла на кухню, аппетита не было, но мне надо было принять пищу, и я поела. Я подумала, что Рене уже давно в Риме. Он, наверное, еще утром приехал, если даже не гнать, то ехать часов четырнадцать, а он, наверное, добрался за десять, а может, еще быстрее. Я пыталась подсчитать, когда он мог приехать, но не могла, потому что не знала, в какое время он ушел из дома. Если вечером, думала я, то он должен быть в Риме рано утром, а если ночью, то все равно в первой половине дня. Я поставила телефон рядом, включила телевизор и стала смотреть, я даже помню что, старый черно-белый фильм Бергмана. А потом раздался звонок, я сняла трубку и услышала голос Рене.
Теперь надо быть внимательной, говорю я себе. Я и прежде много раз пыталась вспомнить и объяснить каждое сказанное нами слово, интонацию каждого вздоха, затаенный смысл пауз. Я пыталась заново и заново расшифровать их значения, дать ответ – но не могла. А теперь я должна. Теперь надо быть внимательной.
– Ну? – спросила я.
Голос Рене был хорошо слышен, хотя и чувствовалось, что он говорит издалека.
– Ты не спишь? – спросил он.
– Нет, – ответила я.
– Как ты себя чувствуешь?
– Нормально. – Пауза. – Ну? – снова спросила я. Я уже все знала, по тому, как он говорил, я все знала.
– Я их видел. И ее, и его.
– И что? – Видно было, что он тянет, поэтому я и догадалась. Я смотрела на телефонный аппарат, он был серый, я всегда Считала, что он белый, а он, оказывается, серый. Я дотронулась до этой серости и провела пальцем. Все было кончено, все стало бессмысленным. Я сама оказалась бессмысленной.
– Я расскажу тебе все. Не скрывая. – Я и так знала, что он не скроет, и промолчала в ответ. Но он все же спросил, чтобы убедиться:
– Хорошо?
– Хорошо, – согласилась я.
Это было странно: я пребывала в прострации, я как бы ничего не чувствовала, я вообще могла легко потерять сознание; дай я волю накатывающей слабости, и она накрыла бы меня, отключив от реальности.
– Она молодая, красивая, ее зовут Софи.
– Сколько ей лет? – спросила я.
– Лет двадцать. – Я кивнула, она была моложе меня больше чем на пятнадцать лет. – Она типичная итальянка, яркая и живая, из тех, кто к сорока увядают.
«К сорока, – усмехнулась я. Он не понимал, что говорит. – Впрочем, я не итальянка, и не яркая, а главное – не живая!»
– Я видел их вдвоем. – Его голос звучал глухо, но это из-за расстояния, наверное. – Я знаю, тебе будет больно, но я скажу…
«Не надо!» – хотела крикнуть я, но промолчала. Я уже не ведала, где я нахожусь: в сознании или вне его.
– Я видел их вдвоем. Они выглядят так, как будто любят друг друга.
– Они выглядят так? – я смогла лишь повторить за ним.
– Да, это видно. По мелочам. Сразу видно. Он прижимает ее, она просто висит на нем. И у него при этом такие, знаешь, мягкие с поволокой глаза и улыбка. Он постоянно прижимает ее… – голос Рене повис.
Знаю ли я? Ведь только я и знаю! Я зацепилась за диван, чтобы не съехать на пол. Если бы я сползла вниз, я бы уже не сумела подняться.
Я встаю, делаю несколько шагов, снова останавливаюсь, неожиданное волнение охватывает меня. Столько раз я думала над этим разговором, а догадалась только сейчас. Я подхожу к окну. Там темно, за окном. Мое сознание само стремилось потеряться, исчезнуть из реального мира, говорю я себе. Если быя упала тогда в обморок, ничего бы не произошло, я бы выздоровела, и все вернулось и было бы, как всегда. Почему я не потеряла тогда сознание? Зачем я цеплялась за диван?
– …в общем это видно, – закончил Рене и снова замолчал. Я тоже молчала. – Ну что? – спросил он наконец.
– Мне больно, Рене. Ты не знаешь, как больно. Я умру.
Теперь надо сосредоточиться. Я опираюсь на подоконник и прислоняюсь лбом к стеклу, оно единственное отделяет от меня ночной лес. Он весь мокрый и поглощен одним дождем, больше ничем.
Я должна быть внимательной, потому что это самое важное: что и когда я говорила, когда молчала, и даже как молчала. Потому что они – мои слова и мое молчание – все решили. Я должна еще раз все вспомнить, очень внимательно, точно, по слогам, по буквам. Только это важно, только это!
Я определенно помню свои слова о том, что умру. Но сказала ли я, что мне больно? Я не уверена, но кажется, что сказала. Потому что Рене спросил:
– Что ты хочешь, чтобы я сделал?
Или чуть по другому:
– Ты хочешь, чтобы я что-нибудь сделал?
Слово в слово не помню, но то, что Рене задал такой вопрос, – это точно. Я не понимала, о чем он. Эта правда! «Правда ли?» – одергиваю я себя. «Да, правда, тогда еще не понимала». И поэтому спросила:
– Что?
Но я могла спросить «что?» и зная, что он имеет в виду. Но я не знала, перерываю я себя, я не обманываю, я не знала!
– Я могу что-нибудь сделать.
Я запомнила эту фразу. Рене именно так и сказал, расплывчато: «что-нибудь».
Догадалась ли я теперь? Мне хочется сказать «нет», но я не уверена. Я была не в себе. И все же я снова спросила: «что? «
– Что?
– Что-нибудь, чтобы он тебе больше не мешал.
Теперь самое важное вспомнить, как сказал Рене: «Никогда не мешел» или «Не мешал»? В этом и заключается основная разница. Как он сказал?
Но я не помлю, я почти кричу себе, не помню!
Хорошо, что I' сказала потом?
Я либо вообще не ответила, либо произнесла: «Не знаю, делай как хочешь», или что-то в этом духе.
Что значит «в этом духе», сказала или нет? Это же самое главное!
Я не знаю, мне кажется, что я ничего не ответила, потому что Рене тут нее повторил:
– Чтобы он больше не преследовал тебя.
И здесь я промолчала, это я помню точно. Я, вообще, больше не сказала ни слова, и Рене тоже молчал, а потом сказал:
– Ну хорошо. Я еще позвоню, – и повесил трубку.
А я потом заснула, как такое могло произойти? Не знаю, но я сразу заснула.
Я резко выдыхаю, и ночной лес за окном сразу покрывается непрозрачным облаком, осевшим на стекле. Легкая дрожь пробегает по телу. Я во всем разобралась только сейчас, в первый раз. Как могло случиться, что я не поняла этого прежде?!
Я вообще ни в чем не виновата. Я находилась без сознания, я не представляла, что происходит вокруг, я не понимала, что именно он говорит, слышала, но не различала. Иначе бы я не пошла спать. Но я легла и заснула. Значит, я не понимала, так ведь бывает, это и называется состоянием аффекта.
Мое дыхание сходит со стекла, я опять могу различить темный, почти ночной вечер за окном, вечер, плотно покрытый шевелящимся на нем дождем.
Но ведь Рене не знал, что я без сознания, думаю я, он понял мое молчание именно как согласие.
Но в чем же моя вина? Я была без сознания и не в ответе за свое молчание. Слава Богу, я во всем разобралась, наконец-то, после невыносимой многолетней муки, я так удачно разобралась.
Все правильно, повторяю я за собой, я не в ответе и не виновата. Вообще ни в чем не виновата.
Я больше не дрожу, лишь изредка озноб пробегает по телу. Он словно изморозь, как будто что-то холодящее и скользкое иногда проваливается за шиворот и разбегается по телу, и только тогда я вздрагиваю. Как вздрагивает лес от дождя, пытаюсь сравнить я. Я отрываю голову от стекла, оно уже не холодит, это я своей горячностью отогрела его. Как оно еще не расплавилось?
Ну а потом я проснулась, и было светло, часов восемь утра, а в девять позвонил Рене. Я помню, я посмотрела на часы, на них было девять, и почти сразу раздался звонок.
– Это я. – Он говорил по-театральному глухо. Да и вступление «это я» тоже звучало вычурно заговорщическим.
– Да, – сказала я, – ты где?
– Все, – он как будто не слышал меня, – можешь больше не волноваться.
Я еще не знала, что он имеет в виду, но зябкая, дрожащая волна сразу накрыла меня. Я за последние дни свыклась с ней, но сейчас к ней был примешан ужас.
– Ты о чем? – спросила я, и в этот момент все разом сложилось: его голос, вчерашний разговор, мое молчание – все составилось воедино.
– Все, – повторил он, – тебе больше не надо волноваться, никогда.
Он так и сказал «никотда», я хорошо это запомнила.
Я слышала свое сердце, собственно, мое тело и было сердцем – больше ничем. Оно билось в руки, спину, виски. Осталось только оно, все остальное лишь служило стенками для заболевшего бешенством сердца.
– Я не понимаю, – снова сказала я. Но я все понимала, в этот момент я уже понимала.
– Я не могу сейчас говорить. – Голос Рене еще более отдалился. – Успокойся, тебе больше не о чем волноваться. Все разрешилось очень удачно. Навсегда. Забудь обо всем, как будто ничего не произошло. Как будто этой истории не существовало. Он не будет тебя тревожить.
– Кто он? – спросила я, прекрасно зная, кто. Но я не могла не спросить, я боялась, что он повесит трубку.
– Я не могу сейчас говорить, – повторил Рене, я уже почти не слышала его, я еще подумала, что, наверное, сломался телефон. Иначе почему я так плохо его слышу? – Мне пора. Но ты не волнуйся, все в порядке, все закончилось.
«Почему он повторяет одно и то же?» – не поняла я.
– Я на день задержусь, у меня дела, я приеду послезавтра. – Его голос растворился.
Я все еще держала трубку, пытаясь разобраться, даже гудки были ненормальные: отрывистые, нервные, рваные гудки. Они барабанили по мне, а я старалась вникнуть в их смысл, они что-то стремились поведать, я долго слушала, пока могла держать трубку. А потом она налилась тяжестью и упала, сначала повисла рука, почти касаясь пола, а потом упала трубка.
«Был ли это обморок?» – снова думаю я. Наверное был, но странный, потому что я помню борьбу, звон стекла, грохот, я падала, ползла, сопротивлялась, что-то съезжало на меня, я видела кровь, но это я все вспомнила позже. А тогда, когда я очнулась, я стояла, перегнувшись через окно, хватая воздух открытым рыбьим ртом, я еще не могла двигаться, но поняла, что выжила, хотя чуть не умерла, но теперь уже не умру. Сердце все еще неиствовало нелепыми шутовскими скачками. «Почему шутовскими?» – зачем-то подумала я, но теперь это было неважно, потому что я выжила. Мне удалось оглянуться.
Стол был перевернут, наверное, я хваталась за него, пытаясь встать, и он упал, на полу валялись осколки вазы и еще чего-то керамического. Что у нас было керамическое? – попыталась вспомнить я, но не смогла. Стулья были раскиданы, один разломан на части, ковер скомкан, словно в него заворачивали человека, даже картина слетела со стены и блестела разбитой рамой. Как я дотянулась до нее и как сорвала?
Я, видимо, боролась за жизнь. Как я могла так яростно бороться и почему ползла к окну? Откуда я знала, что мне нужно окно? Я животное, догадалась я, пытающееся выжить на подкожном инстинкте, больше ни на чем. Я наконец почувствовала боль, моя рука оказалась разрезана, все было перемазано кровью, я только сейчас заметила, и одежда тоже. Но я боялась, я не решалась отойти от окна. Хотя мне надо было спешить, я даже сказала вслух: «Мне надо спешить», я потом все продолжала повторять: «Надо спешить, спешить».
Почему я спешила? – думаю я, отрываясь от окна, и доски на полу принимают мои шаги ласковым, мурлыкающим скрипом. Я боялась. Я отчетливо помню моментально возникший страх, что Рене приедет и мне придется смотреть на него, слышать его голос. Одна мысль об этом пугала, я не могла представить, что опять увижу его холодные, безразличные глаза. Глаза убийцы! Я ведь всегда знала, что он убийца, ижила с ним, зная, что живу с убийцей, только потому, что мне нравилось с ним спать. Мне стало противно, я не хотела вспоминать, но в память насильственно лез его цепкий взгляд, его хваткие руки, то, как он говорит, как ходит, как сидит, низко, тяжело, как будто устало, но на самом деле упруго, скрывая готовность к прыжку.
Что я наделала? Я только сейчас впервые поняла, с кем я жила все это время. И что я наделала? Он убил моего Дино. Я почему-то не хотела плакать, а если бы и попыталась, то не смогла. Сердце сбавило ярость, я еще раз глубоко вдохнула, как бы примеряясь, можно ли на него положиться.
Потом я была в спальне, засовывая в сумку белье, платья, не складывая, а запихивая, как попало. Сумка была красная, и я с трудом разглядела на ней кровь. Я бросила одежду и пошла на кухню за пластырем или бинтом, какая разница. По дороге мне попался опрокинутый стул, я нагнулась и подняла, что-то хрустнуло под ногой, осколок, и тут же сердце плеснуло вверх, и комната поплыла перед глазами. Я выпрямилась, пытаясь глубже дышать, протянула руку, оперлась о стенку. Тебе не нужно нагибаться, тебе не нужны резкие движения, бубнила я про себя.
Я все же дошла до кухни и залепила порез тремя пластырями, одной рукой было неудобно, и я снова измазалась в крови. Меня преследовала мысль, что надо спешить, что надо уйти до его прихода, он сказал послезавтра, но он хитрый, он все подстроил, он может войти в любую минуту. Я понимала, что я опять не в себе, что какой бы он ни был коварный, ему еще ехать назад, и у меня есть десять часов, ну не десять, а восемь, ну хорошо, пять, чтобы подстраховаться. Я успею перекусить и принять душ, мне необходимо принять душ, я уже не мылась, стыдно сказать сколько, я сама слышу свой запах, первый раз в жизни…
Мне стало лучше, наверное, оттого что теперь я уже точно знала, что ухожу. Я почувствовала облегчение, даже смогла заставить себя быть размеренной и поесть, а потом пойти в душ. Что я ела тогда? – думаю я и снова подхожу к окну, и останавливаюсь. Какая разница? Никакой, отвечаю я сама себе и иду назад.
Только в душе до меня дошло, что Рене все выдумал. Я старалась не мочить заклеенную пластырем руку, неловко выставляя ее наружу, я приходила в себя от воды, от свежести, от тепла. И тут я поняла, что он вполне мог все выдумать. Несомненно, ему было неприятно, что я переживаю, он наверняка ревновал, любой бы ревновал. Поэтому он и не хотел, чтобы я поехала к Дино, и уговорил меня и поехал сам.
Зачем ему надо было убивать, когда можно просто сказать, что убил? Он знал, что я поверю, я в таком состоянии, что могу поверить чему угодно, и он все выдумал, чтобы я успокоилась. Конечно, все именно так и есть. Он ведь не предполагал, что я живучая, живучее его и хитрее, и умнее его. Даже смешно сравнивать, я, конечно, умнее, я просто пребывала в невменяемом состоянии. Мной запросто можно было манипулировать.
Какое смешное слово, думаю я, «манипулировать», длинное, неуклюжее. Неужели я именно этим словом подумала тогда в душе? Нет, я вообще не думала словами. Я думала злорадными образами. Думала, что он недооценил меня, а я вот взяла и разгадала, правда, едва не умерла перед этим.
Я выключила воду и, когда, не вытираясь, вышла из ванной, кожу холодило. Даже не успев накинуть халат, я набрала номер Дино. Никто не отвечал. Я продолжала держать трубку, свыкаясь с безразличной замкнутостью гудков. «Его нет дома, его просто нет дома», – твердила я. Мне стало холодно, и я повесила трубку.
Я долго одевалась, я примерила одно платье, мне не понравилось, оно висело на мне, я слишком похудела, потом другое – тоже не то Какая разница, решила я и надела самое простое, джинсы и майку, я повернулась перед зеркалом, я не выглядела в них болезненно-худой, просто худой, бывает такая стройная худоба. Я не хотела тащить с собой чемоданы, мне было наплевать на одежду, я знала, что больше никогда не вернусь в этот дом и не увижу этого человека, не услышу его голоса. Я растворюсь, исчезну для него, перестану существовать. Но я все же вынула из сумки запиханные ранее вещи и аккуратно их сложила, а потом выбрала из шкафа еще пару платьев и тоже положила в сумку.
На работу я позвоню из Италии, решила я, и возьму расчет. Я всегда найду работу, я вообще могу несколько лет не работать, я прилично заработала за последние годы и теперь могу отдохнуть. Много ли мне надо, в конце концов? Главное, чтобы все было в порядке с Дино. Я была уверена, что с ним все в порядке, почти уверена. Я вызвала такси и через час приехала в аэропорт. Следующий самолет вылетал через два часа, долго, конечно, но что делать.
Я начала думать, что лучше сделать: сразу пойти домой к Дино или позвонить и договорится встретиться с ним. Если его не окажется дома, то неизвестно, сколько мне придется ждать, А если он дома и сам откроет, тоже непонятно: он еще, глядишь, умрет, увидев меня. Я представила и засмеялась, наверное, громко, какая-то пожилая дама, выкрашенная в пергидрольную бесцветность, обернулась и посмотрела на меня через очки. Мне вдруг стали смешны мои недавние страхи, конечно, он жив, конечно, ничего не случилось. Этот, я хотела забыть его имя, все выдумал, да и вообще глупость, я даже не понимала, как я могла поверить, это же настоящее помешательство, расстройство мозгов.
Подумаешь, Дино женится. Ну и что? Что, я не знаю, как все происходит в жизни? Наверняка у него были женщины и до нее, он молодой, красивый. Ну, еще одна! Какая разница? Они все приходят и уходят, и только я останусь навсегда. Это же очевидно, почему я сразу не поняла, что не могу его потерять? Я знаю Дино, даже если ему кажется, что он любит ее, эту Софи, – ну полгода, ну год, от силы, а потом он вернется ко мне. Даже лучше, если он женится. Так даже безопаснее для меня, а пройдет время, и он снова будет моим. Потому что то, что было у нас, не проходит.
Однажды я вычитала где-то мысль: «Для того чтобы забыть одну жизнь, надо прожить еще одну, равную ей». А это невозможно, равную нашей Дино прожить не сможет ни с кем. Как я не поняла этого сразу, как позволила себе распуститься и впасть в истерику?
Я зашла в бар и заказала кофе и рюмку коньяка, мне захотелось коньяка, и бутерброд, и шоколадку, мне хотелось есть, непривычно много есть.
В самолете справа от меня сидел белесый мужчина в темных очках, он даже в самолете их не снял. От него пахло туалетной водой, и я чувствовала, что он постоянно разглядывает меня, хотя и не видела его глаз. Я улыбнулась ему и поинтересовалась, откуда он. Он ответил, что из Швейцарии, он говорил с сильным акцентом. Я рассказала короткий анекдот про швейцарцев, впрочем, весьма безобидный. Он засмеялся и покачал головой, а потом рассказал свой анекдот, совсем не смешной, но я из приличия улыбалась и тоже качала головой. Мы болтали всю дорогу, и он оставил мне телефон, по которому его можно будет застать в Риме, и я взяла, пообещав, что обязательно позвоню, зная, что, конечно же, не сделаю этого.
Я так и не придумала, что мне делать. Я позвонила Дино прямо из аэропорта, к телефону по-прежнему никто не подходил, и я решила поехать к нему домой. Села в первое из стоящих вереницей такси, назвала адрес. Мы ехали через центр, наступал вечер, он покрывал город густой синевой, и было красиво, но я не смотрела, я думала о том, что скоро увижу Дино.
Оказалось, что он живет недалеко от центра. Я сверила адрес, все правильно, дом был невысокий, трехэтажный, на тихой, едва растревоженной машинами улице. Я прикинула, куда выходят окна его квартиры, это было нетрудно, верхний этаж занимала только одна квартира, тогда как на первом и втором этажах их было по две: одна слева, другая справа. Его находилась на втором слева, и свет в окнах отсутствовал.
Я огляделась, напротив расположилось маленькое кафе, и я села прямо на улице и заказала каппучино и паннини с ветчиной. Я отвыкла от крепкого итальянского кофе, он освежил, я и ела с удовольствием, каждую минуту ожидая, что вот Дино пройдет по улице и, не заметив меня, начнет открывать ключом подъездную дверь. Я бы даже не встревожилась, если бы он появился не один, я уже знала, что это не имеет значения.
Около одиннадцати вечера я вошла внутрь кафе и попросила телефонную книгу, чтобы позвонить в ближайшую гостиницу. Я сняла номер, придумав себе имя, кто его знает, может быть, этот ублюдок попытается разыскать меня, и заснула как убитая. Мне ничего не снилось, и утром я встала свежей, как будто заново родилась. Ну и что, что Дино не оказался вечером дома? – подумала я. Он мог уехать с театром на гастроли. Жаль, что я не знаю, в каком театре он играет. Это было бы самое простое, пойти в театр. Как это я не додумалась узнать про театр?
Я не стала брать такси, решив прогуляться. Одно окно в квартире Дино оказалось приоткрыто, а вчера, я попыталась вспомнить, все окна были затворены, значит, кто-то дома: или он, или она. Я зашла в кафе, в котором ужинала вчера, и позвонила, никто не отвечал. Снова набрала номер – безрезультатно. Но окно открыто, говорила я себе, значит, кто-то внутри, как же иначе? Перейдя улицу, я подошла к парадной двери и позвонила в квартиру. Я так и не решила, что скажу, да и что я могла решить, не зная, кто откроет мне дверь. Но дверь никто не открывал. Я позвонила снова, потом еще, я просто прилепила палец к кнопке звонка.
Я так и стояла у двери, нажимая на кнопку, когда раздался жужжащий звук отпираемого замка, и я зашла в подъезд. Мне следовало бы остановиться, перевести дыхание и собраться с мыслями, подготовиться. Но я не могла, я была гонима, кто-то гнал меня, я сама гнала себя, и, не вызывая лифта, я преодолела лестницу и снова позвонила в дверь. На этот раз она открылась почти одновременно с моим звонком.
Я сразу могла бы догадаться, если бы не дыхание, сбившееся и разломленное, что эта молодая девушка, стоящая передо мной, и есть его Софи. Она действительно была красива, это бросалось в глаза, и, наверное, поэтому я не заметила сразу, что она необычно одета и странно смотрит на меня. Я сразу смогла бы все понять по одежде и по взгляду, но я не поняла. Она отодвинулась, пропуская меня, и сказала, как будто привычно.
– Проходите. – Я узнала ее по голосу.
Я зашла, в коридоре было темно, даже сумрачно.
– Вы долго звонили? – спросила она и, не дожидаясь ответа добавила, как бы оправдываясь, – я спала и не слышала. Проходите, – снова сказала она и первая прошла в гостиную.
В комнате было светлее. Софи остановилась на середине и повернулась ко мне. Она и вправду была хороша, хотя и типичной итальянской красотой, только очень бледна.
– Вы кто? – спросила она.
Мы так и стояли посередине комнаты.
– Я знакомая Дино. Мы давно знакомы, – сказала я.
– А… – промолвила она, как будто это ее не интересует. – Вы извините, что я так выгляжу. Я… – она бессильно развела руками, одними кистями, – я сама не знаю. Мне кажется, я вас видела. Вы мне чем-то знакомы.
– Маловероятно. – Я догадалась, что она узнала мой голос, и постаралась изменить акцент. – Я живу в Америке, я американка.
– А… – сказала она. – Я никогда не была в Америке. Вы с Дино познакомились, когда он ездил в Америку?
Я и не знала, что Дино был в Америке. Я кивнула.
– Да, – сказала она и снова замолчала. – Мне надо бы пойти умыться. Я знаю, я плохо выгляжу. – Я промолчала, и она продолжала стоять. – Так вы специально прилетели? – спросила она, так и не двинувшись с места.
И тут я поняла, что она вся в черном. Даже лента в волосах. Я почувствовала, что сейчас упаду. Мне надо было дойти до кресла, и я побрела.
– Извините, что я вам не предложила сесть. Это все ото сна. Я, знаете, сплю, потом просыпаюсь, плачу и снова засыпаю. Я вообще не особенно соображаю. Как вас зовут?
– Джеки, – сказала я.
– Да, по-моему, Дино мне о вас рассказывал. Вы археолог, кажется. – Я кивнула. – Принести вам что-нибудь выпить? – я кивнула. – Что? – Я пожала плечами.
У меня затекла рука, я слишком долго опиралась на нее. Я опустилась и легла на спину. Над головой нависал потолок. Я ни о чем не думала, я завороженно смотрела, как по нему ползали неровные черно-белые, иногда желтые тени. Желтые ползли значительно быстрее, я догадалась: это свет от машин залетает в окно. Хотя шума моторов слышно не было. Я прислушалась. Потом лицо Рене заслонило и потолок, и желтые пятна, оно было лишено теней, только черно-белое, вернее, темно-белое, вернее, темное – белое исчезло.
– Я люблю тебя, – сказал он, и я удивилась: к чему сейчас о любви? – Я хочу, чтобы ты знала. Конечно, так всегда говорят. Я знаю, тебе много раз признавались в любви, и мне бы не надо, но я скажу. – Я попробовала улыбнуться и, может быть, улыбнулась, не помню. – Я люблю тебя, как никто не любил и никто не будет. В свое время ты узнаешь и поймешь.
Он и говорит грустно, подумала я, даже слова, даже интонации – все пронизано грустью. Я хотела заглянуть в глаза, но они так приблизились, что я не разглядела. Он поцеловал меня в губы, коротко, лишь касаясь, тоже непривычно грустно. Все грустно, грусть так и барабанила по мне. Отчего так грустно, грустно, грустно? Я чуть приоткрыла губы, но Рене уже не было рядом.
– Я поеду, – сказал он.
– Сейчас? Так быстро?
– А зачем тянуть? Быстрее узнаю, быстрее все закончится.
Я все же нашла его глаза, они, я так и знала, были грустными. Такими я их и запомнила. Я молчала. Я слышала, как Рене рывком бросил тело с кровати, резкость вернулась к нему, я поняла это по жесткому шуршанию одежды, когда он одевался. Он больше не подошел ко мне.
– Еда в холодильнике, – сказал он издалека. – Обязательно поешь. – Потом была пауза. – Я позвоню тебе завтра.
Хлопнула дверь, я слышала, как хлопнула дверь.
Когда я проснулась, телефон замер от моего взгляда, как будто всю ночь только его и ждал. Я посмотрела на часы, было около одиннадцати утра, я не знала, как долго я спала, так как не знала, когда заснула. Я набросила халат и пошла на кухню варить кофе. Меня поташнивало, но я все же выпила с полчашки, чтобы хоть немного прийти в себя. Но не пришла.
Сколько раз потом я пыталась вспомнить, восстановить по минутам этот день, но так и не смогла. Что-то произошло с памятью, и она отказывалась складывать его из разрозненных кусков. Точно так же нельзя собрать разбившийся самолет, слишком много покореженного. Так утро и потерялось, а днем я снова заснула и проспала часа три, даже не снимая халата.
Потом я снова встала и снова пошла на кухню, аппетита не было, но мне надо было принять пищу, и я поела. Я подумала, что Рене уже давно в Риме. Он, наверное, еще утром приехал, если даже не гнать, то ехать часов четырнадцать, а он, наверное, добрался за десять, а может, еще быстрее. Я пыталась подсчитать, когда он мог приехать, но не могла, потому что не знала, в какое время он ушел из дома. Если вечером, думала я, то он должен быть в Риме рано утром, а если ночью, то все равно в первой половине дня. Я поставила телефон рядом, включила телевизор и стала смотреть, я даже помню что, старый черно-белый фильм Бергмана. А потом раздался звонок, я сняла трубку и услышала голос Рене.
Теперь надо быть внимательной, говорю я себе. Я и прежде много раз пыталась вспомнить и объяснить каждое сказанное нами слово, интонацию каждого вздоха, затаенный смысл пауз. Я пыталась заново и заново расшифровать их значения, дать ответ – но не могла. А теперь я должна. Теперь надо быть внимательной.
– Ну? – спросила я.
Голос Рене был хорошо слышен, хотя и чувствовалось, что он говорит издалека.
– Ты не спишь? – спросил он.
– Нет, – ответила я.
– Как ты себя чувствуешь?
– Нормально. – Пауза. – Ну? – снова спросила я. Я уже все знала, по тому, как он говорил, я все знала.
– Я их видел. И ее, и его.
– И что? – Видно было, что он тянет, поэтому я и догадалась. Я смотрела на телефонный аппарат, он был серый, я всегда Считала, что он белый, а он, оказывается, серый. Я дотронулась до этой серости и провела пальцем. Все было кончено, все стало бессмысленным. Я сама оказалась бессмысленной.
– Я расскажу тебе все. Не скрывая. – Я и так знала, что он не скроет, и промолчала в ответ. Но он все же спросил, чтобы убедиться:
– Хорошо?
– Хорошо, – согласилась я.
Это было странно: я пребывала в прострации, я как бы ничего не чувствовала, я вообще могла легко потерять сознание; дай я волю накатывающей слабости, и она накрыла бы меня, отключив от реальности.
– Она молодая, красивая, ее зовут Софи.
– Сколько ей лет? – спросила я.
– Лет двадцать. – Я кивнула, она была моложе меня больше чем на пятнадцать лет. – Она типичная итальянка, яркая и живая, из тех, кто к сорока увядают.
«К сорока, – усмехнулась я. Он не понимал, что говорит. – Впрочем, я не итальянка, и не яркая, а главное – не живая!»
– Я видел их вдвоем. – Его голос звучал глухо, но это из-за расстояния, наверное. – Я знаю, тебе будет больно, но я скажу…
«Не надо!» – хотела крикнуть я, но промолчала. Я уже не ведала, где я нахожусь: в сознании или вне его.
– Я видел их вдвоем. Они выглядят так, как будто любят друг друга.
– Они выглядят так? – я смогла лишь повторить за ним.
– Да, это видно. По мелочам. Сразу видно. Он прижимает ее, она просто висит на нем. И у него при этом такие, знаешь, мягкие с поволокой глаза и улыбка. Он постоянно прижимает ее… – голос Рене повис.
Знаю ли я? Ведь только я и знаю! Я зацепилась за диван, чтобы не съехать на пол. Если бы я сползла вниз, я бы уже не сумела подняться.
Я встаю, делаю несколько шагов, снова останавливаюсь, неожиданное волнение охватывает меня. Столько раз я думала над этим разговором, а догадалась только сейчас. Я подхожу к окну. Там темно, за окном. Мое сознание само стремилось потеряться, исчезнуть из реального мира, говорю я себе. Если быя упала тогда в обморок, ничего бы не произошло, я бы выздоровела, и все вернулось и было бы, как всегда. Почему я не потеряла тогда сознание? Зачем я цеплялась за диван?
– …в общем это видно, – закончил Рене и снова замолчал. Я тоже молчала. – Ну что? – спросил он наконец.
– Мне больно, Рене. Ты не знаешь, как больно. Я умру.
Теперь надо сосредоточиться. Я опираюсь на подоконник и прислоняюсь лбом к стеклу, оно единственное отделяет от меня ночной лес. Он весь мокрый и поглощен одним дождем, больше ничем.
Я должна быть внимательной, потому что это самое важное: что и когда я говорила, когда молчала, и даже как молчала. Потому что они – мои слова и мое молчание – все решили. Я должна еще раз все вспомнить, очень внимательно, точно, по слогам, по буквам. Только это важно, только это!
Я определенно помню свои слова о том, что умру. Но сказала ли я, что мне больно? Я не уверена, но кажется, что сказала. Потому что Рене спросил:
– Что ты хочешь, чтобы я сделал?
Или чуть по другому:
– Ты хочешь, чтобы я что-нибудь сделал?
Слово в слово не помню, но то, что Рене задал такой вопрос, – это точно. Я не понимала, о чем он. Эта правда! «Правда ли?» – одергиваю я себя. «Да, правда, тогда еще не понимала». И поэтому спросила:
– Что?
Но я могла спросить «что?» и зная, что он имеет в виду. Но я не знала, перерываю я себя, я не обманываю, я не знала!
– Я могу что-нибудь сделать.
Я запомнила эту фразу. Рене именно так и сказал, расплывчато: «что-нибудь».
Догадалась ли я теперь? Мне хочется сказать «нет», но я не уверена. Я была не в себе. И все же я снова спросила: «что? «
– Что?
– Что-нибудь, чтобы он тебе больше не мешал.
Теперь самое важное вспомнить, как сказал Рене: «Никогда не мешел» или «Не мешал»? В этом и заключается основная разница. Как он сказал?
Но я не помлю, я почти кричу себе, не помню!
Хорошо, что I' сказала потом?
Я либо вообще не ответила, либо произнесла: «Не знаю, делай как хочешь», или что-то в этом духе.
Что значит «в этом духе», сказала или нет? Это же самое главное!
Я не знаю, мне кажется, что я ничего не ответила, потому что Рене тут нее повторил:
– Чтобы он больше не преследовал тебя.
И здесь я промолчала, это я помню точно. Я, вообще, больше не сказала ни слова, и Рене тоже молчал, а потом сказал:
– Ну хорошо. Я еще позвоню, – и повесил трубку.
А я потом заснула, как такое могло произойти? Не знаю, но я сразу заснула.
Я резко выдыхаю, и ночной лес за окном сразу покрывается непрозрачным облаком, осевшим на стекле. Легкая дрожь пробегает по телу. Я во всем разобралась только сейчас, в первый раз. Как могло случиться, что я не поняла этого прежде?!
Я вообще ни в чем не виновата. Я находилась без сознания, я не представляла, что происходит вокруг, я не понимала, что именно он говорит, слышала, но не различала. Иначе бы я не пошла спать. Но я легла и заснула. Значит, я не понимала, так ведь бывает, это и называется состоянием аффекта.
Мое дыхание сходит со стекла, я опять могу различить темный, почти ночной вечер за окном, вечер, плотно покрытый шевелящимся на нем дождем.
Но ведь Рене не знал, что я без сознания, думаю я, он понял мое молчание именно как согласие.
Но в чем же моя вина? Я была без сознания и не в ответе за свое молчание. Слава Богу, я во всем разобралась, наконец-то, после невыносимой многолетней муки, я так удачно разобралась.
Все правильно, повторяю я за собой, я не в ответе и не виновата. Вообще ни в чем не виновата.
Я больше не дрожу, лишь изредка озноб пробегает по телу. Он словно изморозь, как будто что-то холодящее и скользкое иногда проваливается за шиворот и разбегается по телу, и только тогда я вздрагиваю. Как вздрагивает лес от дождя, пытаюсь сравнить я. Я отрываю голову от стекла, оно уже не холодит, это я своей горячностью отогрела его. Как оно еще не расплавилось?
Ну а потом я проснулась, и было светло, часов восемь утра, а в девять позвонил Рене. Я помню, я посмотрела на часы, на них было девять, и почти сразу раздался звонок.
– Это я. – Он говорил по-театральному глухо. Да и вступление «это я» тоже звучало вычурно заговорщическим.
– Да, – сказала я, – ты где?
– Все, – он как будто не слышал меня, – можешь больше не волноваться.
Я еще не знала, что он имеет в виду, но зябкая, дрожащая волна сразу накрыла меня. Я за последние дни свыклась с ней, но сейчас к ней был примешан ужас.
– Ты о чем? – спросила я, и в этот момент все разом сложилось: его голос, вчерашний разговор, мое молчание – все составилось воедино.
– Все, – повторил он, – тебе больше не надо волноваться, никогда.
Он так и сказал «никотда», я хорошо это запомнила.
Я слышала свое сердце, собственно, мое тело и было сердцем – больше ничем. Оно билось в руки, спину, виски. Осталось только оно, все остальное лишь служило стенками для заболевшего бешенством сердца.
– Я не понимаю, – снова сказала я. Но я все понимала, в этот момент я уже понимала.
– Я не могу сейчас говорить. – Голос Рене еще более отдалился. – Успокойся, тебе больше не о чем волноваться. Все разрешилось очень удачно. Навсегда. Забудь обо всем, как будто ничего не произошло. Как будто этой истории не существовало. Он не будет тебя тревожить.
– Кто он? – спросила я, прекрасно зная, кто. Но я не могла не спросить, я боялась, что он повесит трубку.
– Я не могу сейчас говорить, – повторил Рене, я уже почти не слышала его, я еще подумала, что, наверное, сломался телефон. Иначе почему я так плохо его слышу? – Мне пора. Но ты не волнуйся, все в порядке, все закончилось.
«Почему он повторяет одно и то же?» – не поняла я.
– Я на день задержусь, у меня дела, я приеду послезавтра. – Его голос растворился.
Я все еще держала трубку, пытаясь разобраться, даже гудки были ненормальные: отрывистые, нервные, рваные гудки. Они барабанили по мне, а я старалась вникнуть в их смысл, они что-то стремились поведать, я долго слушала, пока могла держать трубку. А потом она налилась тяжестью и упала, сначала повисла рука, почти касаясь пола, а потом упала трубка.
«Был ли это обморок?» – снова думаю я. Наверное был, но странный, потому что я помню борьбу, звон стекла, грохот, я падала, ползла, сопротивлялась, что-то съезжало на меня, я видела кровь, но это я все вспомнила позже. А тогда, когда я очнулась, я стояла, перегнувшись через окно, хватая воздух открытым рыбьим ртом, я еще не могла двигаться, но поняла, что выжила, хотя чуть не умерла, но теперь уже не умру. Сердце все еще неиствовало нелепыми шутовскими скачками. «Почему шутовскими?» – зачем-то подумала я, но теперь это было неважно, потому что я выжила. Мне удалось оглянуться.
Стол был перевернут, наверное, я хваталась за него, пытаясь встать, и он упал, на полу валялись осколки вазы и еще чего-то керамического. Что у нас было керамическое? – попыталась вспомнить я, но не смогла. Стулья были раскиданы, один разломан на части, ковер скомкан, словно в него заворачивали человека, даже картина слетела со стены и блестела разбитой рамой. Как я дотянулась до нее и как сорвала?
Я, видимо, боролась за жизнь. Как я могла так яростно бороться и почему ползла к окну? Откуда я знала, что мне нужно окно? Я животное, догадалась я, пытающееся выжить на подкожном инстинкте, больше ни на чем. Я наконец почувствовала боль, моя рука оказалась разрезана, все было перемазано кровью, я только сейчас заметила, и одежда тоже. Но я боялась, я не решалась отойти от окна. Хотя мне надо было спешить, я даже сказала вслух: «Мне надо спешить», я потом все продолжала повторять: «Надо спешить, спешить».
Почему я спешила? – думаю я, отрываясь от окна, и доски на полу принимают мои шаги ласковым, мурлыкающим скрипом. Я боялась. Я отчетливо помню моментально возникший страх, что Рене приедет и мне придется смотреть на него, слышать его голос. Одна мысль об этом пугала, я не могла представить, что опять увижу его холодные, безразличные глаза. Глаза убийцы! Я ведь всегда знала, что он убийца, ижила с ним, зная, что живу с убийцей, только потому, что мне нравилось с ним спать. Мне стало противно, я не хотела вспоминать, но в память насильственно лез его цепкий взгляд, его хваткие руки, то, как он говорит, как ходит, как сидит, низко, тяжело, как будто устало, но на самом деле упруго, скрывая готовность к прыжку.
Что я наделала? Я только сейчас впервые поняла, с кем я жила все это время. И что я наделала? Он убил моего Дино. Я почему-то не хотела плакать, а если бы и попыталась, то не смогла. Сердце сбавило ярость, я еще раз глубоко вдохнула, как бы примеряясь, можно ли на него положиться.
Потом я была в спальне, засовывая в сумку белье, платья, не складывая, а запихивая, как попало. Сумка была красная, и я с трудом разглядела на ней кровь. Я бросила одежду и пошла на кухню за пластырем или бинтом, какая разница. По дороге мне попался опрокинутый стул, я нагнулась и подняла, что-то хрустнуло под ногой, осколок, и тут же сердце плеснуло вверх, и комната поплыла перед глазами. Я выпрямилась, пытаясь глубже дышать, протянула руку, оперлась о стенку. Тебе не нужно нагибаться, тебе не нужны резкие движения, бубнила я про себя.
Я все же дошла до кухни и залепила порез тремя пластырями, одной рукой было неудобно, и я снова измазалась в крови. Меня преследовала мысль, что надо спешить, что надо уйти до его прихода, он сказал послезавтра, но он хитрый, он все подстроил, он может войти в любую минуту. Я понимала, что я опять не в себе, что какой бы он ни был коварный, ему еще ехать назад, и у меня есть десять часов, ну не десять, а восемь, ну хорошо, пять, чтобы подстраховаться. Я успею перекусить и принять душ, мне необходимо принять душ, я уже не мылась, стыдно сказать сколько, я сама слышу свой запах, первый раз в жизни…
Мне стало лучше, наверное, оттого что теперь я уже точно знала, что ухожу. Я почувствовала облегчение, даже смогла заставить себя быть размеренной и поесть, а потом пойти в душ. Что я ела тогда? – думаю я и снова подхожу к окну, и останавливаюсь. Какая разница? Никакой, отвечаю я сама себе и иду назад.
Только в душе до меня дошло, что Рене все выдумал. Я старалась не мочить заклеенную пластырем руку, неловко выставляя ее наружу, я приходила в себя от воды, от свежести, от тепла. И тут я поняла, что он вполне мог все выдумать. Несомненно, ему было неприятно, что я переживаю, он наверняка ревновал, любой бы ревновал. Поэтому он и не хотел, чтобы я поехала к Дино, и уговорил меня и поехал сам.
Зачем ему надо было убивать, когда можно просто сказать, что убил? Он знал, что я поверю, я в таком состоянии, что могу поверить чему угодно, и он все выдумал, чтобы я успокоилась. Конечно, все именно так и есть. Он ведь не предполагал, что я живучая, живучее его и хитрее, и умнее его. Даже смешно сравнивать, я, конечно, умнее, я просто пребывала в невменяемом состоянии. Мной запросто можно было манипулировать.
Какое смешное слово, думаю я, «манипулировать», длинное, неуклюжее. Неужели я именно этим словом подумала тогда в душе? Нет, я вообще не думала словами. Я думала злорадными образами. Думала, что он недооценил меня, а я вот взяла и разгадала, правда, едва не умерла перед этим.
Я выключила воду и, когда, не вытираясь, вышла из ванной, кожу холодило. Даже не успев накинуть халат, я набрала номер Дино. Никто не отвечал. Я продолжала держать трубку, свыкаясь с безразличной замкнутостью гудков. «Его нет дома, его просто нет дома», – твердила я. Мне стало холодно, и я повесила трубку.
Я долго одевалась, я примерила одно платье, мне не понравилось, оно висело на мне, я слишком похудела, потом другое – тоже не то Какая разница, решила я и надела самое простое, джинсы и майку, я повернулась перед зеркалом, я не выглядела в них болезненно-худой, просто худой, бывает такая стройная худоба. Я не хотела тащить с собой чемоданы, мне было наплевать на одежду, я знала, что больше никогда не вернусь в этот дом и не увижу этого человека, не услышу его голоса. Я растворюсь, исчезну для него, перестану существовать. Но я все же вынула из сумки запиханные ранее вещи и аккуратно их сложила, а потом выбрала из шкафа еще пару платьев и тоже положила в сумку.
На работу я позвоню из Италии, решила я, и возьму расчет. Я всегда найду работу, я вообще могу несколько лет не работать, я прилично заработала за последние годы и теперь могу отдохнуть. Много ли мне надо, в конце концов? Главное, чтобы все было в порядке с Дино. Я была уверена, что с ним все в порядке, почти уверена. Я вызвала такси и через час приехала в аэропорт. Следующий самолет вылетал через два часа, долго, конечно, но что делать.
Я начала думать, что лучше сделать: сразу пойти домой к Дино или позвонить и договорится встретиться с ним. Если его не окажется дома, то неизвестно, сколько мне придется ждать, А если он дома и сам откроет, тоже непонятно: он еще, глядишь, умрет, увидев меня. Я представила и засмеялась, наверное, громко, какая-то пожилая дама, выкрашенная в пергидрольную бесцветность, обернулась и посмотрела на меня через очки. Мне вдруг стали смешны мои недавние страхи, конечно, он жив, конечно, ничего не случилось. Этот, я хотела забыть его имя, все выдумал, да и вообще глупость, я даже не понимала, как я могла поверить, это же настоящее помешательство, расстройство мозгов.
Подумаешь, Дино женится. Ну и что? Что, я не знаю, как все происходит в жизни? Наверняка у него были женщины и до нее, он молодой, красивый. Ну, еще одна! Какая разница? Они все приходят и уходят, и только я останусь навсегда. Это же очевидно, почему я сразу не поняла, что не могу его потерять? Я знаю Дино, даже если ему кажется, что он любит ее, эту Софи, – ну полгода, ну год, от силы, а потом он вернется ко мне. Даже лучше, если он женится. Так даже безопаснее для меня, а пройдет время, и он снова будет моим. Потому что то, что было у нас, не проходит.
Однажды я вычитала где-то мысль: «Для того чтобы забыть одну жизнь, надо прожить еще одну, равную ей». А это невозможно, равную нашей Дино прожить не сможет ни с кем. Как я не поняла этого сразу, как позволила себе распуститься и впасть в истерику?
Я зашла в бар и заказала кофе и рюмку коньяка, мне захотелось коньяка, и бутерброд, и шоколадку, мне хотелось есть, непривычно много есть.
В самолете справа от меня сидел белесый мужчина в темных очках, он даже в самолете их не снял. От него пахло туалетной водой, и я чувствовала, что он постоянно разглядывает меня, хотя и не видела его глаз. Я улыбнулась ему и поинтересовалась, откуда он. Он ответил, что из Швейцарии, он говорил с сильным акцентом. Я рассказала короткий анекдот про швейцарцев, впрочем, весьма безобидный. Он засмеялся и покачал головой, а потом рассказал свой анекдот, совсем не смешной, но я из приличия улыбалась и тоже качала головой. Мы болтали всю дорогу, и он оставил мне телефон, по которому его можно будет застать в Риме, и я взяла, пообещав, что обязательно позвоню, зная, что, конечно же, не сделаю этого.
Я так и не придумала, что мне делать. Я позвонила Дино прямо из аэропорта, к телефону по-прежнему никто не подходил, и я решила поехать к нему домой. Села в первое из стоящих вереницей такси, назвала адрес. Мы ехали через центр, наступал вечер, он покрывал город густой синевой, и было красиво, но я не смотрела, я думала о том, что скоро увижу Дино.
Оказалось, что он живет недалеко от центра. Я сверила адрес, все правильно, дом был невысокий, трехэтажный, на тихой, едва растревоженной машинами улице. Я прикинула, куда выходят окна его квартиры, это было нетрудно, верхний этаж занимала только одна квартира, тогда как на первом и втором этажах их было по две: одна слева, другая справа. Его находилась на втором слева, и свет в окнах отсутствовал.
Я огляделась, напротив расположилось маленькое кафе, и я села прямо на улице и заказала каппучино и паннини с ветчиной. Я отвыкла от крепкого итальянского кофе, он освежил, я и ела с удовольствием, каждую минуту ожидая, что вот Дино пройдет по улице и, не заметив меня, начнет открывать ключом подъездную дверь. Я бы даже не встревожилась, если бы он появился не один, я уже знала, что это не имеет значения.
Около одиннадцати вечера я вошла внутрь кафе и попросила телефонную книгу, чтобы позвонить в ближайшую гостиницу. Я сняла номер, придумав себе имя, кто его знает, может быть, этот ублюдок попытается разыскать меня, и заснула как убитая. Мне ничего не снилось, и утром я встала свежей, как будто заново родилась. Ну и что, что Дино не оказался вечером дома? – подумала я. Он мог уехать с театром на гастроли. Жаль, что я не знаю, в каком театре он играет. Это было бы самое простое, пойти в театр. Как это я не додумалась узнать про театр?
Я не стала брать такси, решив прогуляться. Одно окно в квартире Дино оказалось приоткрыто, а вчера, я попыталась вспомнить, все окна были затворены, значит, кто-то дома: или он, или она. Я зашла в кафе, в котором ужинала вчера, и позвонила, никто не отвечал. Снова набрала номер – безрезультатно. Но окно открыто, говорила я себе, значит, кто-то внутри, как же иначе? Перейдя улицу, я подошла к парадной двери и позвонила в квартиру. Я так и не решила, что скажу, да и что я могла решить, не зная, кто откроет мне дверь. Но дверь никто не открывал. Я позвонила снова, потом еще, я просто прилепила палец к кнопке звонка.
Я так и стояла у двери, нажимая на кнопку, когда раздался жужжащий звук отпираемого замка, и я зашла в подъезд. Мне следовало бы остановиться, перевести дыхание и собраться с мыслями, подготовиться. Но я не могла, я была гонима, кто-то гнал меня, я сама гнала себя, и, не вызывая лифта, я преодолела лестницу и снова позвонила в дверь. На этот раз она открылась почти одновременно с моим звонком.
Я сразу могла бы догадаться, если бы не дыхание, сбившееся и разломленное, что эта молодая девушка, стоящая передо мной, и есть его Софи. Она действительно была красива, это бросалось в глаза, и, наверное, поэтому я не заметила сразу, что она необычно одета и странно смотрит на меня. Я сразу смогла бы все понять по одежде и по взгляду, но я не поняла. Она отодвинулась, пропуская меня, и сказала, как будто привычно.
– Проходите. – Я узнала ее по голосу.
Я зашла, в коридоре было темно, даже сумрачно.
– Вы долго звонили? – спросила она и, не дожидаясь ответа добавила, как бы оправдываясь, – я спала и не слышала. Проходите, – снова сказала она и первая прошла в гостиную.
В комнате было светлее. Софи остановилась на середине и повернулась ко мне. Она и вправду была хороша, хотя и типичной итальянской красотой, только очень бледна.
– Вы кто? – спросила она.
Мы так и стояли посередине комнаты.
– Я знакомая Дино. Мы давно знакомы, – сказала я.
– А… – промолвила она, как будто это ее не интересует. – Вы извините, что я так выгляжу. Я… – она бессильно развела руками, одними кистями, – я сама не знаю. Мне кажется, я вас видела. Вы мне чем-то знакомы.
– Маловероятно. – Я догадалась, что она узнала мой голос, и постаралась изменить акцент. – Я живу в Америке, я американка.
– А… – сказала она. – Я никогда не была в Америке. Вы с Дино познакомились, когда он ездил в Америку?
Я и не знала, что Дино был в Америке. Я кивнула.
– Да, – сказала она и снова замолчала. – Мне надо бы пойти умыться. Я знаю, я плохо выгляжу. – Я промолчала, и она продолжала стоять. – Так вы специально прилетели? – спросила она, так и не двинувшись с места.
И тут я поняла, что она вся в черном. Даже лента в волосах. Я почувствовала, что сейчас упаду. Мне надо было дойти до кресла, и я побрела.
– Извините, что я вам не предложила сесть. Это все ото сна. Я, знаете, сплю, потом просыпаюсь, плачу и снова засыпаю. Я вообще не особенно соображаю. Как вас зовут?
– Джеки, – сказала я.
– Да, по-моему, Дино мне о вас рассказывал. Вы археолог, кажется. – Я кивнула. – Принести вам что-нибудь выпить? – я кивнула. – Что? – Я пожала плечами.