Страница:
Данилов выставил вперед огромный кулак, похожий на кувалду.
– Зачем? – поморщился Струков. – На основании какой статьи Конституции мы лишим человека, гражданина нашей страны, законного права подать жалобу на действия милиционеров? Пусть строчит бумажки хоть Генеральному прокурору, если есть свободное время. Какой дурак поверит, рецидивисту и психу, состоящему на учете в диспансере, будто он имел при себе пятьдесят штук зелеными? Нашел на улице за шашлычной, – майор рассмеялся громким раскатистым смехом.
…В полночь Чума, уже крепко поддатый, сидел перед окном своей квартиры, пялился в черную пустоту двора, слушая, как на столе бухтит радиоприемник. Время от времени Чума вытаскивал из ящика кухонного стола сотенную зеленоватую купюру, неизвестно какими судьбами оказавшуюся в его сумке, разглаживал ее пальцами и снова опускал в ящик. Хотелось с кем-то поговорить, излить душу, хоть словом перекинуться. Но рядом не было живого человека, только из радиоприемника доносился глуховатый голос диктора и его собеседника, какого-то экономиста с повернутой башкой.
– Итак, мы подошли к главной теме нашего разговора, – сказал диктор. – И я адресую вопрос гостю студии. Судя по звонкам в редакцию, многие радиослушатели держат свои сбережения в долларах.
Чума ласково погладил долларовую банкноту и повторил за диктором.
– В долларах держат…
– Скажите, – продолжал диктор, – выгодно ли сейчас хранить деньги в долларах или, как предлагают некоторые эксперты, разумно перевести хотя бы часть накоплений в евро или рубли?
– Пошли вы на хер с вашими рублями и вашими ментами, – ответил Чума за умника экономиста и выключил радио. – Пошли вы все…
Он последний раз взглянул на свою сотню, спрятал под стол бутылку, на донышке которой плескалась утренняя опохмелка, и поплелся в комнату отсыпаться после самого неудачного в жизни дня.
К частному дому на окраине Ногинска Мальгин подъехал около десяти утра. Судя по наводке, которую дал Алексеенко, его ближайший помощник Поляк должен отсиживаться именно здесь, у женщины по имени Альбина. Поставив машину на противоположной стороне улицы, наискосок от низкого покосившегося на сторону заборчика, Мальгин стал ждать. С водительского места хорошо просматривались противоположная сторона: за низким штакетником забора хилые вишни, сбрасывающие последние листья, старый одноэтажный дом с мезонином и застекленной верандой. Час тянулся за часом, но ничто, ни одна примета, не выдавала присутствия в доме живого человека.
Ближе к обеду терпение Мальгина было вознаграждено. На веранду выползла женщина неопределенных лет, видимо, та самая Альбина Тростина, развесила на веревке стираное бельишко и снова скрылась за дверью. Минули еще два с лишним часа, Мальгин, решив, что бывшая жена к этому времени уже появилась на работе, достал мобильный телефон, набрал номер клуба «Зеленое такси». Настя действительно оказалась на месте, видно, только что пришла и, натянув на себя униформу, короткую юбчонку и кофточку с огромным вырезом на груди, заняла место за барной стойкой.
– Привет, – сказал Мальгин. – Ужасно по тебе соскучился. Как там наш ребенок?
– Нормально. Спрашивает, в каком лесу заблудился его папаша.
– Я был в командировке, поэтому не смог…
– Ты всегда одинаково врешь, – перебила Настя. – Командировка, командировка… Уши вянут. Я оборвала твой домашний телефон, чтобы напомнить об алиментах. В твоей страховой шарашке отвечают, что ты там больше не работаешь. Устроился на новое место? Надеюсь, зарплату там не урезали?
– Устроился, – соврал Мальгин. – Но с испытательным сроком. Я хотел спросить: никто не оставлял мне письмишка или записки?
– Как раз вчера вечером заходил один тип. Попросил передать письмо.
– Что за тип? Рост выше среднего, русоволосый?
– Не знаю. Если бы я запоминала всех мужиков, которые трутся о стойку животами, то провела лучшие годы жизни в дурке.
– Тогда, пожалуйста, прочитай мне письмо.
Настя нырнула под барную стойку. В трубке слышались хриплые стоны саксофона, стук барабана и бренчание электрогитары. Музыканты разминались перед открытием заведения.
– Я прочитаю письмо, а ты прибавишь к алиментам наценку на курьерские услуги. Годится? Тогда слушай: «Я обещал напомнить о себе, когда появится повод. Ты помог мне с моим делом, а я умею помнить добро. Тебе положены премиальные. По твоим меркам, это достойная сумма. Получить деньги ты сможешь в течение трех дней, начиная с сегодняшнего. Через три дня предложение перестает действовать. Свяжись со мной, В. Б.»
Настя дважды продиктовала номер мобильного телефона. Мальгин накарябал цифры на листке отрывного блокнотика.
– Спасибо, ты мне очень помогла.
– Ты знаешь законы лучше меня, – ответила Настя. – Но и я кое-что помню из этой грамоты. Помню, что алименты начисляются со всех форм материального вознаграждения, в том числе заработной платы и премиальных. Утаивание оных влечет…
– Обещаю ничего не утаивать.
– Когда это случиться? Число, месяц, год?
– Как только, так сразу, – Мальгин дал отбой. Его бывшая жена, если захочет, может испортить кому угодно, даже ангелу. Портить настроение – ее профиль.
Мальгин потянулся, глянул на часы и решил, что будет ждать до шести вечера. Если Поляковский не нарисуется, придется придумать какой-то предлог и войти в дом без приглашения. А там уж как фишка ляжет.
Между тем объект, интересовавший Мальгина, отлеживался на мягкой перине и, время от времени, поднимаясь с кровати, прикладывался к стакану и закусывал холодными варениками.
Всякий раз, когда в жизни возникали финансовые или бытовые трудности, когда на хвост садились менты, и нужно было срочно залечь на дно, Юрий Поляковский, к которому давно прилипли кликухи Поляк или Палач, отсиживался у своей близкой подруги. Деревянный старый дом на окраине Ногинска был во всех отношениях хорошим лежбищем, адрес которого в Москве знал единственный человек – Алексеенко.
Вчерашним вечером Поляк вместе с Олежкой Кучером вскрыли люберецкий тайник и доставили в пошивочную мастерскую «Олаф» два нарезных карабина с оптикой, четыре пистолета иностранного производства и несколько коробок с патронами, однако дверь не открыли. Поляковский, потерзав звонок, поднялся наверх, забрался на заднее сидение «Ауди», которую на прошлой недели отобрали у одного торгаша, вовремя не погасившего мизерный по нынешним временам долг, и, пока машина катила по темным переулкам, названивал боссу по всем известным телефонам. Странное дело, на звонки никто не отвечал. Тогда Поляк, нутром чуя недоброе, велел Кучеру, сидевшему за рулем, разворачиваться, ехать обратно к «Олафу». А там, на тротуаре, уже стояли тачки с мигалками и толкалось столько ментов и зевак, что из крейсера «Аврора» эту толпу не прошибешь.
Поляк, решив, что теперь, когда Алексеенко взяли менты, остался за старшего, сделал несколько распоряжений. Все завтрашние мероприятия на кладбище отменяются, стволы нужно немедленно отвезти в Люберцы и спрятать в том же месте, «Ауди» загнать в гараж и на время забыть о существовании этой тачки. Затем они с Кучером разбегутся в разные стороны и станут ждать известий. Если хозяин жив, в тюрьме он или на воле, обязательно даст знать о себе.
Поздним вечером на такси Поляк прикатил в Ногинск к своей подруге Альбине Тросиной. Сбросил ботинки и плащ в сенях, надолго заперся в туалете, сделав оттуда несколько звонков Алексеенко, но тот опять не ответил. Поляк вошел в спальню, чтобы пристроить на вешалке костюм, и обнаружил, что шкаф битком набит чужим шмотьем: платьями, костюмами, обувью. В углу комнаты одна на другой стояли коробки с импортными магнитолами. Поляк, запретившей сожительнице связываться с ворованными вещами, чтобы не притащить на хазу всю местную ментовку, показал пальцем на коробки и, дрогнувшим голосом спросил: «Это что такое, твою мать? Опять за старое взялась, сучье отродье?». «А на что я буду жить? – Тросина сделала морду кирпичом и уперла руки в бока. – На те копейки, которые ты мне даешь на бедность? А вещи это не ворованные, а чистые. Один пархатый дал на хранение, пока сам в отъезде». «Не хрена мне тут фуфлом двигать, – заорал Поляк, взбешенной примитивным враньем и наглостью Тросиной. – Какой еще пархатый? Ты, параша вонючая, за кого меня держишь?» «Ну, в последний раз», – заканючила Тростина. – Больше не принесу. Не принесу… Не принесу… Но ведь деньги где-то надо брать".
У Поляка задергалось веко правого глаза. Если бы под рукой оказался топор, то башка этой лярвы наверняка покатилась с плеч. Но топора под рукой не нашлось. «Иди и устройся на работу», – брызгая слюной, заорал Поляк. «Устроюсь», – пообещала Тростина, зная наперед, что на работе долго все рано не удержится. Со здешних хлебных должностей ее уже выгоняли, то за пьянство, то за воровство. Поэтому бедная женщина, скупая краденое у цыган и местных воров Михалыча и Ларика, ездивших на гастроли в столицу, жила перепродажей на рынке шмоток.
Поляк, поругавшись немного, грохнулся на стул, протянул к бутылке с рябиновый настойкой и, накатив губастый стакан, прикончил его в два глотка. Прошел в спальню, повесил на батарею сырые носки. Присев на стул, вставил снаряженную обойму в рукоятку пистолета, засунул его под подушку. Только тогда, словно ощутив себя в полной безопасности, выключил свет, рухнул на кровать, утонув в пуховой перине. Тростина, решив, что все обиды уже забыты, прилегла с краю, робея, обняла возлюбленного. Но еще не остывший от ссоры Поляк молча спихнул женщину ногами на пол. Тростина, шепотом матерясь, поднялась на ноги, пошла в соседнюю комнату, прилегла на диване. Еще недавно, год назад или около того, по бухому делу Юра обещал жениться, а сегодня поносит последними словами, убить готов. Конечно, она старше Поляковского на восемь лет, собой не так чтобы красавица. Словом, надежда на счастливое замужество, еще не погибшая в женском сердце, с каждым днем чахнет, как полевой цветочек в сохлой земле. От жалости к себе Тростина разрыдалась в подушку.
Утром она поняла, что с Юрой случилось большая неприятность. Он куда-то названивал по мобильному телефону, но почему-то никто не отвечал. Тогда Поляк вливал в себя очередную порцию «рябиновки», ложился на кровать и, слюнявя палец, ковырял им обои в цветочек. На все вопросы хозяйки отвечал руганью или отмалчивался. Только под вечер немного оживился, залез в штаны, натянул майку и спросил, дома ли сейчас Михалыч и Ларик.
– Дома, где им быть.
Тростина, решив, что рябиновка привела Поляка в то настроение, когда душа просит праздника. Он вытащил из пиджака бумажник, положил на стол деньги и сказал:
– Сходи за ними, пусть придут. И в магазине возьми чего-нибудь. На свое усмотрение.
Тростина, решившая, что Юра простил ей все пригрешения и вранье про пархатого, подхватила сумку и птичкой вылетела из дому.
Глава шестая
– Зачем? – поморщился Струков. – На основании какой статьи Конституции мы лишим человека, гражданина нашей страны, законного права подать жалобу на действия милиционеров? Пусть строчит бумажки хоть Генеральному прокурору, если есть свободное время. Какой дурак поверит, рецидивисту и психу, состоящему на учете в диспансере, будто он имел при себе пятьдесят штук зелеными? Нашел на улице за шашлычной, – майор рассмеялся громким раскатистым смехом.
…В полночь Чума, уже крепко поддатый, сидел перед окном своей квартиры, пялился в черную пустоту двора, слушая, как на столе бухтит радиоприемник. Время от времени Чума вытаскивал из ящика кухонного стола сотенную зеленоватую купюру, неизвестно какими судьбами оказавшуюся в его сумке, разглаживал ее пальцами и снова опускал в ящик. Хотелось с кем-то поговорить, излить душу, хоть словом перекинуться. Но рядом не было живого человека, только из радиоприемника доносился глуховатый голос диктора и его собеседника, какого-то экономиста с повернутой башкой.
– Итак, мы подошли к главной теме нашего разговора, – сказал диктор. – И я адресую вопрос гостю студии. Судя по звонкам в редакцию, многие радиослушатели держат свои сбережения в долларах.
Чума ласково погладил долларовую банкноту и повторил за диктором.
– В долларах держат…
– Скажите, – продолжал диктор, – выгодно ли сейчас хранить деньги в долларах или, как предлагают некоторые эксперты, разумно перевести хотя бы часть накоплений в евро или рубли?
– Пошли вы на хер с вашими рублями и вашими ментами, – ответил Чума за умника экономиста и выключил радио. – Пошли вы все…
Он последний раз взглянул на свою сотню, спрятал под стол бутылку, на донышке которой плескалась утренняя опохмелка, и поплелся в комнату отсыпаться после самого неудачного в жизни дня.
***
К частному дому на окраине Ногинска Мальгин подъехал около десяти утра. Судя по наводке, которую дал Алексеенко, его ближайший помощник Поляк должен отсиживаться именно здесь, у женщины по имени Альбина. Поставив машину на противоположной стороне улицы, наискосок от низкого покосившегося на сторону заборчика, Мальгин стал ждать. С водительского места хорошо просматривались противоположная сторона: за низким штакетником забора хилые вишни, сбрасывающие последние листья, старый одноэтажный дом с мезонином и застекленной верандой. Час тянулся за часом, но ничто, ни одна примета, не выдавала присутствия в доме живого человека.
Ближе к обеду терпение Мальгина было вознаграждено. На веранду выползла женщина неопределенных лет, видимо, та самая Альбина Тростина, развесила на веревке стираное бельишко и снова скрылась за дверью. Минули еще два с лишним часа, Мальгин, решив, что бывшая жена к этому времени уже появилась на работе, достал мобильный телефон, набрал номер клуба «Зеленое такси». Настя действительно оказалась на месте, видно, только что пришла и, натянув на себя униформу, короткую юбчонку и кофточку с огромным вырезом на груди, заняла место за барной стойкой.
– Привет, – сказал Мальгин. – Ужасно по тебе соскучился. Как там наш ребенок?
– Нормально. Спрашивает, в каком лесу заблудился его папаша.
– Я был в командировке, поэтому не смог…
– Ты всегда одинаково врешь, – перебила Настя. – Командировка, командировка… Уши вянут. Я оборвала твой домашний телефон, чтобы напомнить об алиментах. В твоей страховой шарашке отвечают, что ты там больше не работаешь. Устроился на новое место? Надеюсь, зарплату там не урезали?
– Устроился, – соврал Мальгин. – Но с испытательным сроком. Я хотел спросить: никто не оставлял мне письмишка или записки?
– Как раз вчера вечером заходил один тип. Попросил передать письмо.
– Что за тип? Рост выше среднего, русоволосый?
– Не знаю. Если бы я запоминала всех мужиков, которые трутся о стойку животами, то провела лучшие годы жизни в дурке.
– Тогда, пожалуйста, прочитай мне письмо.
Настя нырнула под барную стойку. В трубке слышались хриплые стоны саксофона, стук барабана и бренчание электрогитары. Музыканты разминались перед открытием заведения.
– Я прочитаю письмо, а ты прибавишь к алиментам наценку на курьерские услуги. Годится? Тогда слушай: «Я обещал напомнить о себе, когда появится повод. Ты помог мне с моим делом, а я умею помнить добро. Тебе положены премиальные. По твоим меркам, это достойная сумма. Получить деньги ты сможешь в течение трех дней, начиная с сегодняшнего. Через три дня предложение перестает действовать. Свяжись со мной, В. Б.»
Настя дважды продиктовала номер мобильного телефона. Мальгин накарябал цифры на листке отрывного блокнотика.
– Спасибо, ты мне очень помогла.
– Ты знаешь законы лучше меня, – ответила Настя. – Но и я кое-что помню из этой грамоты. Помню, что алименты начисляются со всех форм материального вознаграждения, в том числе заработной платы и премиальных. Утаивание оных влечет…
– Обещаю ничего не утаивать.
– Когда это случиться? Число, месяц, год?
– Как только, так сразу, – Мальгин дал отбой. Его бывшая жена, если захочет, может испортить кому угодно, даже ангелу. Портить настроение – ее профиль.
Мальгин потянулся, глянул на часы и решил, что будет ждать до шести вечера. Если Поляковский не нарисуется, придется придумать какой-то предлог и войти в дом без приглашения. А там уж как фишка ляжет.
***
Между тем объект, интересовавший Мальгина, отлеживался на мягкой перине и, время от времени, поднимаясь с кровати, прикладывался к стакану и закусывал холодными варениками.
Всякий раз, когда в жизни возникали финансовые или бытовые трудности, когда на хвост садились менты, и нужно было срочно залечь на дно, Юрий Поляковский, к которому давно прилипли кликухи Поляк или Палач, отсиживался у своей близкой подруги. Деревянный старый дом на окраине Ногинска был во всех отношениях хорошим лежбищем, адрес которого в Москве знал единственный человек – Алексеенко.
Вчерашним вечером Поляк вместе с Олежкой Кучером вскрыли люберецкий тайник и доставили в пошивочную мастерскую «Олаф» два нарезных карабина с оптикой, четыре пистолета иностранного производства и несколько коробок с патронами, однако дверь не открыли. Поляковский, потерзав звонок, поднялся наверх, забрался на заднее сидение «Ауди», которую на прошлой недели отобрали у одного торгаша, вовремя не погасившего мизерный по нынешним временам долг, и, пока машина катила по темным переулкам, названивал боссу по всем известным телефонам. Странное дело, на звонки никто не отвечал. Тогда Поляк, нутром чуя недоброе, велел Кучеру, сидевшему за рулем, разворачиваться, ехать обратно к «Олафу». А там, на тротуаре, уже стояли тачки с мигалками и толкалось столько ментов и зевак, что из крейсера «Аврора» эту толпу не прошибешь.
Поляк, решив, что теперь, когда Алексеенко взяли менты, остался за старшего, сделал несколько распоряжений. Все завтрашние мероприятия на кладбище отменяются, стволы нужно немедленно отвезти в Люберцы и спрятать в том же месте, «Ауди» загнать в гараж и на время забыть о существовании этой тачки. Затем они с Кучером разбегутся в разные стороны и станут ждать известий. Если хозяин жив, в тюрьме он или на воле, обязательно даст знать о себе.
Поздним вечером на такси Поляк прикатил в Ногинск к своей подруге Альбине Тросиной. Сбросил ботинки и плащ в сенях, надолго заперся в туалете, сделав оттуда несколько звонков Алексеенко, но тот опять не ответил. Поляк вошел в спальню, чтобы пристроить на вешалке костюм, и обнаружил, что шкаф битком набит чужим шмотьем: платьями, костюмами, обувью. В углу комнаты одна на другой стояли коробки с импортными магнитолами. Поляк, запретившей сожительнице связываться с ворованными вещами, чтобы не притащить на хазу всю местную ментовку, показал пальцем на коробки и, дрогнувшим голосом спросил: «Это что такое, твою мать? Опять за старое взялась, сучье отродье?». «А на что я буду жить? – Тросина сделала морду кирпичом и уперла руки в бока. – На те копейки, которые ты мне даешь на бедность? А вещи это не ворованные, а чистые. Один пархатый дал на хранение, пока сам в отъезде». «Не хрена мне тут фуфлом двигать, – заорал Поляк, взбешенной примитивным враньем и наглостью Тросиной. – Какой еще пархатый? Ты, параша вонючая, за кого меня держишь?» «Ну, в последний раз», – заканючила Тростина. – Больше не принесу. Не принесу… Не принесу… Но ведь деньги где-то надо брать".
У Поляка задергалось веко правого глаза. Если бы под рукой оказался топор, то башка этой лярвы наверняка покатилась с плеч. Но топора под рукой не нашлось. «Иди и устройся на работу», – брызгая слюной, заорал Поляк. «Устроюсь», – пообещала Тростина, зная наперед, что на работе долго все рано не удержится. Со здешних хлебных должностей ее уже выгоняли, то за пьянство, то за воровство. Поэтому бедная женщина, скупая краденое у цыган и местных воров Михалыча и Ларика, ездивших на гастроли в столицу, жила перепродажей на рынке шмоток.
Поляк, поругавшись немного, грохнулся на стул, протянул к бутылке с рябиновый настойкой и, накатив губастый стакан, прикончил его в два глотка. Прошел в спальню, повесил на батарею сырые носки. Присев на стул, вставил снаряженную обойму в рукоятку пистолета, засунул его под подушку. Только тогда, словно ощутив себя в полной безопасности, выключил свет, рухнул на кровать, утонув в пуховой перине. Тростина, решив, что все обиды уже забыты, прилегла с краю, робея, обняла возлюбленного. Но еще не остывший от ссоры Поляк молча спихнул женщину ногами на пол. Тростина, шепотом матерясь, поднялась на ноги, пошла в соседнюю комнату, прилегла на диване. Еще недавно, год назад или около того, по бухому делу Юра обещал жениться, а сегодня поносит последними словами, убить готов. Конечно, она старше Поляковского на восемь лет, собой не так чтобы красавица. Словом, надежда на счастливое замужество, еще не погибшая в женском сердце, с каждым днем чахнет, как полевой цветочек в сохлой земле. От жалости к себе Тростина разрыдалась в подушку.
Утром она поняла, что с Юрой случилось большая неприятность. Он куда-то названивал по мобильному телефону, но почему-то никто не отвечал. Тогда Поляк вливал в себя очередную порцию «рябиновки», ложился на кровать и, слюнявя палец, ковырял им обои в цветочек. На все вопросы хозяйки отвечал руганью или отмалчивался. Только под вечер немного оживился, залез в штаны, натянул майку и спросил, дома ли сейчас Михалыч и Ларик.
– Дома, где им быть.
Тростина, решив, что рябиновка привела Поляка в то настроение, когда душа просит праздника. Он вытащил из пиджака бумажник, положил на стол деньги и сказал:
– Сходи за ними, пусть придут. И в магазине возьми чего-нибудь. На свое усмотрение.
Тростина, решившая, что Юра простил ей все пригрешения и вранье про пархатого, подхватила сумку и птичкой вылетела из дому.
Глава шестая
Мальгин, увидев, что на веранде снова появилась женщина, та самая, что утром развешивала белье. Он выключил радио, посмотрел на часы. Время близится к пяти вечера. На улице нет прохожих, моросит серый дождик и кажется, что вот-вот наступит ночь. Из машины можно разглядеть, как Тростина сняла недосохшие тряпки, скомкав, кинула в таз и отнесла в дом. Через пять минут снова появилась на веранде. Одетая к выходу на улицу, в серый плащ и шерстяной берет, она спустилась с крыльца, но не остановилась, чтобы запереть замок. Плотно прикрыла дверь, пробежав по раскисшей от дождя тропинке, толкнула калитку, и, выйдя на улицу, зашагала в противоположном от Мальгина направлении. Неожиданно остановилась, полезла в красную матерчатую сумку и раскрыла над головой голубой купол складного зонтика.
Тростина так торопилась, что даже не кинула взгляд на нездешнюю темно зеленую «девятку» с московскими номерами, стоявшую на противоположной стороне улицы, наискосок от ее дома. Помахивая сумкой, она, огибая лужи, пошла по своей стороне улицы вдоль бесконечных заборов и скрылась за поворотом.
Мальгин включил заднюю передачу, проехав метров сто, развернулся, загнал машину в незнакомый темный переулок без названия. С одной стороны тянулась кирпичная стена какого-то склада, напротив, через дорогу прямо на тротуар строители выгрузили металлические трубы, вырыли траншею, которую сейчас заливал дождь, и скрылись. Мальгин, надвинул на лоб козырек кепки, заспешил обратной дорогой, на ходу застегивая пуговицы куртки. Итак, Тростина сняла с веревки еще сырое белье и вышла из дома, даже не заперев веранду. Она спешила и раскрыла зонтик, когда поняла, что дождь сильный, после десятиминутной прогулки она в своем легком плаще промокнет насквозь. Все эти суматошные, на первый взгляд, беспорядочные действия могли означать следующее: в доме остается человек, и этот человек ожидает гостя или гостей.
Если бы хозяйка просто вышла в ближайший магазин за харчами, оставив дом пустым, она поступила с точностью до наоборот: не тронула бы застиранное бельишко, все эти старые трусики и бюстгальтеры, которые неловко показывать постороннему человеку, заперла веранду и повернула деревянную завертку на калитке. И еще: гости появятся скоро, иначе не было бы этой спешки. Возможно, в запасе жалкая четверть часа или того меньше, но бессмысленно ждать лучшего момента, чтобы застать Поляка в одиночестве. Мальгин шагал быстро, сбиваясь на бег.
Осенние сумерки быстро сгущались, но было еще слишком светло, чтобы незамеченным пробраться напрямик от калики до веранды дома. Если Поляковский, ожидая скорого возвращения сожительницы, смотрит в окно, то все пойдет насмарку. Заметив чужака, он высадит заднее окно и в одних подштанниках удерет неизвестно куда. Ищи его потом, бегай. Значит, напрямик нельзя. Дошагав до того места, где начинается забор Тростиной, Мальгин бросил взгляд за спину: пешеходов не видно, только старуха с клюкой, покачиваясь от порывов ветра, бредет куда-то, внимательно глядя себе под ноги. Он уперся ладонями в деревянный столб, подпрыгнув, легко перемахнул штакетник забора. Прячась за корявыми ветками вишен, пригнулся и побежал к углу дома. Мягкая, пропитанная дождями земля, превратилась в настоящее болото.
Добежав до угла, Мальгин сбавил темп, прокрался к крыльцу, встав на нижнюю ступеньку, потянул на себя дверь. Чуть слышно скрипнули петли, Мальгин проскользнул на веранду, вжался спиной в простенок между окном и входной дверью, обитой черным войлоком. Прислушался. Казалось, дом спал мертвым сном и видел мрачные сны, слышно лишь как дождевые капли бьются в стекла веранды, в жестяные желоба. Мальгин расстегнул куртку, вытащил из-под ремня пистолет и, передернув затвор, сделал шаг к двери, потянул за ручку. С проворством кошки переступил порог, закрыл за собой дверь, едва не споткнувшись о помойное ведро, полное бумажного мусора и объедков. Пахло сигаретным дымом и сырой шерстью. В сенях не было окна. Мальгин застыл на месте, ожидая, когда глаза привыкнут к полумраку. Впереди узкий коридор, который, видимо, ведет на кухню, по левую руку прикрытая дверь, за которой жилые комнаты.
Здесь, в доме, все звуки стихли. Стлало слышно, как в комнате на стене тикают ходики. Мальгин снова вслушался тишину, показалось, на кухне что-то скрипнуло. Ступая на носки ботинок, он прокрался мимо двери, вдоль стены, сделав несколько шагов, пригнулся, чтобы не задеть плечом висящее на стене оцинкованное корыто, днище которого проела ржавчина. До конца коридора оставалось несколько шагов, когда Мальгин услышал другие звуки, отчетливые и ясные. Лязгнули пружины матраса, за стеной, в комнате, прошлепали по полу босые ноги, с места на место передвинули стул. Что-то звякнуло, будто бутылочное горлышко ударилось о стакан. Мальгин повернулся, свободной рукой сдвинул кепку на затылок, провел ладонью по горячему лбу.
Он попятился в обратном направлении, задел плечом корыто, о котором совсем забыл, до боли прикусил нижнюю губу, и услышал громкий скрип половицы под своим каблуком.
– Аля, это ты? – крикнул из комнаты Поляковский.
Тишина и громкие удары сердца.
– Ларик с тобой?
Пути назад для Мальгина не было. Он медленно переместился к противоположной стене коридора, сделал вперед еще один шаг, чувствуя пустоту и холод в груди. Теперь дверь находилась под прицелом.
– Алевтина, ты чего там совсем оглохла? Или как? Я, кажется, задал вопрос.
Отправив сожительницу в магазин за харчами и выпивкой, а заодно уж за парой всегда веселых собутыльников, Поляковский снова бухнулся на кровать и, отвернувшись к стене, долго разглядывал светлые обои в мелкий цветочек. Он думал о том, что сегодня нажрется, как три поросенка на поминках волка. Ближе к ночи, если Михалыч не забудет принести гармонь трехрядку, они как обычно в два голоса исполнят что-нибудь веселенькое, а не те заунывные, тянущие душу песни, что Поляк выучил на зоне. Пошла на хрен вся эта лагерная лирика, сентиментальная лабуда про старенькую маму, выплакавшую глаза в ожидании сына, про кудрявую рябину, срубленную по пьянке на дрова, про всякие там централы, которые тошно вспоминать тем, кто там в натуре припухал. Но веселые песни почему-то стерлись в памяти. Или вовсе не было тех песен?
Чтобы малость освежить закисшие мозги, Поляк слез с кровати, прошлепал босыми ногами в комнату и, оседлав стул, плеснул в стакан «рябиновки». Не поморщившись, влил настойку в распахнутую пасть, словно в воронку.
Из состояния задумчивости вывели странные звуки в коридоре. Значит, вернулась грымза Тростина, которая до сих пор по своей дурости лелеет надежду, что Поляк со дня на день натянет на ее гнутый палец обручальное кольцо. Он дважды крикнул Тростину, но та не ответила.
Поляк, подскочил, повалив стул, рванулся через распахнутую дверь в спальню, бухнувшись на колени перед кроватью, вытянул из-под подушки пистолет. Сунул руку под матрас, достал две снаряженные обоймы. Поднявшись на ноги, опустил обоймы в карман штанов, передернул затвор ТТ. Возможно, те звуки из коридора просто померещились? Но с чего бы взяться этим глюкам, ведь он пил настойку, а не колол в вену кислоту. Выжидая, Поляк замер на пороге спальни. Выставленная вперед рука с пушкой, направленная на дверь, слегка подрагивала.
– Альбина, – крикнул Поляк. – Это ты?
Не надеясь на ответ, он четырежды нажал на спусковой крючок. Среди гробовой тишины выстрелы прозвучали, словно залп тяжелой артиллерии. Пули прошили дверь навылет, выбили врезной замок, засыпали пол трухлявой щепой. Мальгин со своей стороны толкнул дверь носком ботинка и тут же убрал ногу с линии огня. Поляк почувствовал, что руки стал непослушными от волнения.
Он дважды выстрелил в стену, надеясь на то, что пули легко пробьют это препятствие. И не ошибся. Старый дом слеплен по досочке, из никудышного материала, который с годами не становился лучше. Дерево, поеденное жучком, от постоянной сырости местами прогнило, истончалось. Первая пула прошла сквозь стену перед самым носом Мальгина, выбив деревянную труху и клок утеплителя. Вторая пуля сорвала со стены оцинкованное корыто, висевшее за спиной, срикошетив, разбила голубой плафон, над входной дверью в сенях.
Мальгин успел наклонить голову, прикрыть глаза от мелких стеклянных осколков, разлетевшихся во все стороны. Корыто тяжело грохнулось на пол, вылетело ржавое днище.
– Не возьмешь, сука, – заорал из комнаты Поляковский, гадая про себя, кто именно пришел по его душу. – Ну, иди сюда, мразь поганая. Шмальну тебя в очко. Иди…
Поляк пустил еще одну пулю в дверной косяк, надеясь, что его жертва сменила позицию. Судя по звукам выстрелов, по высокой пробивной силе патронов, Поляк жарит из ТТ, значит, в запасе у него всего один выстрел. Важно не дать ему шанса перезарядить пушку. Один патрон… Поляк волнуется, поэтому наверняка промажет. Мальгин врезал подметкой ботинка в разбитую дверь, шагнул вперед и сделал два выстрела в никуда, еще не видя свою цель. Поляк сидел на полу в пустом углу комнаты, обеими ладонями он сжимал рукоятку пистолета, сжатые замком ладони подпер коленом, чтобы ствол не дрогнул в последний решающий момент.
Секунда, и он увидел человеческую фигуру в дверном проеме.
«Ку– ку», -из дверцы в настенных ходиках выскочила деревянная птичка и раскрыла клюв. «Ку-ку», – Поляк, вздрогнув от этого нежданного звука, непроизвольно скосил глаза на стену. «Ку-ку», – хрипло прокричала кукушка из часов, словно ворона прокаркала, оповещая живых, что наступило пять часов вечера. Самое время для дружеского сабантуя с гармонью и морем водки.
Мальгин выстрелил прицельно. Поляк выпустил пистолет, обеими ладонями обхватил правую сторону шеи, сжимая разорванную пулей артерию, из которой фонтаном хлестала кровь. Пороховой дым рассеялся. Мальгин опустил ствол, он понял, что все кончится через две-три минуты. Поляк, двигая задом, зачем-то отполз к подоконнику, поджал ноги и, прижимаясь спиной к стене, встал. Он шатался из стороны в сторону, закрывая пальцами сквозную рану на шее, склонил голову набок. Прошел несколько шагов вперед, поливая густой темной кровью ковер, застекленный сервант и светлые обои. Кажется, он ничего не видел впереди себя. Глаза вылезли из орбит и сделались похожими на большие белые пуговицы, изо рта высунулся язык, который двигался, нижняя челюсть шевелилась.
Поляк пытался что-то сказать. Попросить Мальгина, чтобы тот из чувства сострадания добил его выстрелом в голову. Но Мальгин не стрелял, сунув пистолет под ремень, перевел дыхание, молча наблюдал за чужими мучениями. Поляк повернулся, продолжая сжимать горло руками и поливать кровью дом сожительницы, вошел в спальню, животом упал на кровать. Сил, чтобы пережимать артерию, больше не осталось. Руки сделались чужими, через несколько секунд Поляк захлебнулся кровью, но правая нога его продолжала подергиваться. Не теряя времени даром, Мальгин вышел из комнаты в сени, приоткрыл дверь на веранду и, попятившись назад, захлопнул ее.
От калитки к дому приближалась веселая компания. Впереди какой-то бородатый мужик в черной куртке и серой кепчонке, нес футляр с гармонью. Позади него весело топал, взвалив на плечо красную сумку хозяйки, какой-то кавказец, замыкала шествие сама Тростина. Она о чем-то оживленно переговаривалась с мужчинами, вертела головой, показывая в улыбке золотые зубы. Мальгин повернул ключ, торчавший в замке. Влетел в большую комнату, задернул занавески. В три прыжка достиг спальни. Поляковский лежал на животе, скрестив руки под грудью, его нога больше не дергалась. Пуховая перина, уже впитала в себя, как огромная губка, всю человеческую кровь до последней капли. Под кроватью образовалась небольшая черная лужица.
Он рванулся через коридор на кухню. Подбежав к окну, не увидел ни ручки, шпингалетов, рама была намертво прибита гвоздями к оконному переплету. Стало слышно, как хозяйка и гости, о чем-то разговаривают, топают на веранде.
– Эй, проснись, – крикнула женщина, в дверь забарабанил крепкий кулак. – Просыпайся, Юра, к тебе пришла музыка.
Мальгин скинул куртку, намотал ее на руку и врезал кулаком в окно, разом пробив двойные стекла. От второго и третьего ударов вниз попадали последние осколки. Голоса за дверью стали громче.
– Посмотри в окно, – крикнул мужик. – Может, он ушел куда. Нет, слышь, что-то звякнуло. Вроде бутылка упала.
– У тебя на уме одни бутылки, – ответил голос с кавказским акцентом.
– Так ключ в замке, странно это, – возразила Тростина и тут же побежала в дальний конец веранды, заглянуть оттуда в окно большой комнаты. Она что-то крикнула мужчинам, но слов Мальгин не разобрал.
Забравшись на табурет, он согнулся, шагнул на стол, одной ногой встал на подоконник, пролез через разбитое окно, хотел спрыгнуть вниз, но сначала бросил матерчатую куртку, изрезанную битым стеклом. Оставлять ее здесь нельзя. Он прыгнул с подоконника на траву, схватил куртку и, пригибаясь, побежал вдоль дома к соседнему участку. На углу он нос к носу столкнулся с Лариком, мчащимся неизвестно куда. Не снижая скорости, на бегу, Мальгин успел развернуть корпус, отвести назад свободную руку. Он накатил противнику справа, всадив кулак в верхнюю челюсть.
Встречный удар был такой силы, что у Ларика ноги сами оторвались от земли, падая, он врезался затылком в край бочки, полной дождевой воды. Показалось, что на голову рухнуло темнеющее дождливое небо. А потом наступила тишина, из которой он сумел выбраться лишь через несколько минут. Ларчик пересел с земли на деревянную колоду, валявшуюся рядом, стараясь сообразить, что же случилось. Кажется, он попал под поезд, но руки и ноги почему-то целы. Истошный женский голос, совсем не похожий на голос Тростиной, доносился издалека. Женщина, как ошпаренная выскочила через калитку на дорогу, заметалась по проезжей части.
– Человека убили, – вопила она во всю глотку. – Зарезали. Как есть зарезали. Человека…
Тростина, заламывая руки, металась от забора к забору, стараясь сообразить, куда теперь бежать со своим горем. В винный магазин, где только что она побывала, на почту, на железнодорожную станцию или сразу в милицию. А вещи, что висят в шкафу? Как же вещи? За минуту не сообразишь.
– Человека зарезали…
Тростина так торопилась, что даже не кинула взгляд на нездешнюю темно зеленую «девятку» с московскими номерами, стоявшую на противоположной стороне улицы, наискосок от ее дома. Помахивая сумкой, она, огибая лужи, пошла по своей стороне улицы вдоль бесконечных заборов и скрылась за поворотом.
Мальгин включил заднюю передачу, проехав метров сто, развернулся, загнал машину в незнакомый темный переулок без названия. С одной стороны тянулась кирпичная стена какого-то склада, напротив, через дорогу прямо на тротуар строители выгрузили металлические трубы, вырыли траншею, которую сейчас заливал дождь, и скрылись. Мальгин, надвинул на лоб козырек кепки, заспешил обратной дорогой, на ходу застегивая пуговицы куртки. Итак, Тростина сняла с веревки еще сырое белье и вышла из дома, даже не заперев веранду. Она спешила и раскрыла зонтик, когда поняла, что дождь сильный, после десятиминутной прогулки она в своем легком плаще промокнет насквозь. Все эти суматошные, на первый взгляд, беспорядочные действия могли означать следующее: в доме остается человек, и этот человек ожидает гостя или гостей.
Если бы хозяйка просто вышла в ближайший магазин за харчами, оставив дом пустым, она поступила с точностью до наоборот: не тронула бы застиранное бельишко, все эти старые трусики и бюстгальтеры, которые неловко показывать постороннему человеку, заперла веранду и повернула деревянную завертку на калитке. И еще: гости появятся скоро, иначе не было бы этой спешки. Возможно, в запасе жалкая четверть часа или того меньше, но бессмысленно ждать лучшего момента, чтобы застать Поляка в одиночестве. Мальгин шагал быстро, сбиваясь на бег.
Осенние сумерки быстро сгущались, но было еще слишком светло, чтобы незамеченным пробраться напрямик от калики до веранды дома. Если Поляковский, ожидая скорого возвращения сожительницы, смотрит в окно, то все пойдет насмарку. Заметив чужака, он высадит заднее окно и в одних подштанниках удерет неизвестно куда. Ищи его потом, бегай. Значит, напрямик нельзя. Дошагав до того места, где начинается забор Тростиной, Мальгин бросил взгляд за спину: пешеходов не видно, только старуха с клюкой, покачиваясь от порывов ветра, бредет куда-то, внимательно глядя себе под ноги. Он уперся ладонями в деревянный столб, подпрыгнув, легко перемахнул штакетник забора. Прячась за корявыми ветками вишен, пригнулся и побежал к углу дома. Мягкая, пропитанная дождями земля, превратилась в настоящее болото.
Добежав до угла, Мальгин сбавил темп, прокрался к крыльцу, встав на нижнюю ступеньку, потянул на себя дверь. Чуть слышно скрипнули петли, Мальгин проскользнул на веранду, вжался спиной в простенок между окном и входной дверью, обитой черным войлоком. Прислушался. Казалось, дом спал мертвым сном и видел мрачные сны, слышно лишь как дождевые капли бьются в стекла веранды, в жестяные желоба. Мальгин расстегнул куртку, вытащил из-под ремня пистолет и, передернув затвор, сделал шаг к двери, потянул за ручку. С проворством кошки переступил порог, закрыл за собой дверь, едва не споткнувшись о помойное ведро, полное бумажного мусора и объедков. Пахло сигаретным дымом и сырой шерстью. В сенях не было окна. Мальгин застыл на месте, ожидая, когда глаза привыкнут к полумраку. Впереди узкий коридор, который, видимо, ведет на кухню, по левую руку прикрытая дверь, за которой жилые комнаты.
Здесь, в доме, все звуки стихли. Стлало слышно, как в комнате на стене тикают ходики. Мальгин снова вслушался тишину, показалось, на кухне что-то скрипнуло. Ступая на носки ботинок, он прокрался мимо двери, вдоль стены, сделав несколько шагов, пригнулся, чтобы не задеть плечом висящее на стене оцинкованное корыто, днище которого проела ржавчина. До конца коридора оставалось несколько шагов, когда Мальгин услышал другие звуки, отчетливые и ясные. Лязгнули пружины матраса, за стеной, в комнате, прошлепали по полу босые ноги, с места на место передвинули стул. Что-то звякнуло, будто бутылочное горлышко ударилось о стакан. Мальгин повернулся, свободной рукой сдвинул кепку на затылок, провел ладонью по горячему лбу.
Он попятился в обратном направлении, задел плечом корыто, о котором совсем забыл, до боли прикусил нижнюю губу, и услышал громкий скрип половицы под своим каблуком.
– Аля, это ты? – крикнул из комнаты Поляковский.
Тишина и громкие удары сердца.
– Ларик с тобой?
Пути назад для Мальгина не было. Он медленно переместился к противоположной стене коридора, сделал вперед еще один шаг, чувствуя пустоту и холод в груди. Теперь дверь находилась под прицелом.
– Алевтина, ты чего там совсем оглохла? Или как? Я, кажется, задал вопрос.
Отправив сожительницу в магазин за харчами и выпивкой, а заодно уж за парой всегда веселых собутыльников, Поляковский снова бухнулся на кровать и, отвернувшись к стене, долго разглядывал светлые обои в мелкий цветочек. Он думал о том, что сегодня нажрется, как три поросенка на поминках волка. Ближе к ночи, если Михалыч не забудет принести гармонь трехрядку, они как обычно в два голоса исполнят что-нибудь веселенькое, а не те заунывные, тянущие душу песни, что Поляк выучил на зоне. Пошла на хрен вся эта лагерная лирика, сентиментальная лабуда про старенькую маму, выплакавшую глаза в ожидании сына, про кудрявую рябину, срубленную по пьянке на дрова, про всякие там централы, которые тошно вспоминать тем, кто там в натуре припухал. Но веселые песни почему-то стерлись в памяти. Или вовсе не было тех песен?
Чтобы малость освежить закисшие мозги, Поляк слез с кровати, прошлепал босыми ногами в комнату и, оседлав стул, плеснул в стакан «рябиновки». Не поморщившись, влил настойку в распахнутую пасть, словно в воронку.
***
Из состояния задумчивости вывели странные звуки в коридоре. Значит, вернулась грымза Тростина, которая до сих пор по своей дурости лелеет надежду, что Поляк со дня на день натянет на ее гнутый палец обручальное кольцо. Он дважды крикнул Тростину, но та не ответила.
Поляк, подскочил, повалив стул, рванулся через распахнутую дверь в спальню, бухнувшись на колени перед кроватью, вытянул из-под подушки пистолет. Сунул руку под матрас, достал две снаряженные обоймы. Поднявшись на ноги, опустил обоймы в карман штанов, передернул затвор ТТ. Возможно, те звуки из коридора просто померещились? Но с чего бы взяться этим глюкам, ведь он пил настойку, а не колол в вену кислоту. Выжидая, Поляк замер на пороге спальни. Выставленная вперед рука с пушкой, направленная на дверь, слегка подрагивала.
– Альбина, – крикнул Поляк. – Это ты?
Не надеясь на ответ, он четырежды нажал на спусковой крючок. Среди гробовой тишины выстрелы прозвучали, словно залп тяжелой артиллерии. Пули прошили дверь навылет, выбили врезной замок, засыпали пол трухлявой щепой. Мальгин со своей стороны толкнул дверь носком ботинка и тут же убрал ногу с линии огня. Поляк почувствовал, что руки стал непослушными от волнения.
Он дважды выстрелил в стену, надеясь на то, что пули легко пробьют это препятствие. И не ошибся. Старый дом слеплен по досочке, из никудышного материала, который с годами не становился лучше. Дерево, поеденное жучком, от постоянной сырости местами прогнило, истончалось. Первая пула прошла сквозь стену перед самым носом Мальгина, выбив деревянную труху и клок утеплителя. Вторая пуля сорвала со стены оцинкованное корыто, висевшее за спиной, срикошетив, разбила голубой плафон, над входной дверью в сенях.
Мальгин успел наклонить голову, прикрыть глаза от мелких стеклянных осколков, разлетевшихся во все стороны. Корыто тяжело грохнулось на пол, вылетело ржавое днище.
– Не возьмешь, сука, – заорал из комнаты Поляковский, гадая про себя, кто именно пришел по его душу. – Ну, иди сюда, мразь поганая. Шмальну тебя в очко. Иди…
Поляк пустил еще одну пулю в дверной косяк, надеясь, что его жертва сменила позицию. Судя по звукам выстрелов, по высокой пробивной силе патронов, Поляк жарит из ТТ, значит, в запасе у него всего один выстрел. Важно не дать ему шанса перезарядить пушку. Один патрон… Поляк волнуется, поэтому наверняка промажет. Мальгин врезал подметкой ботинка в разбитую дверь, шагнул вперед и сделал два выстрела в никуда, еще не видя свою цель. Поляк сидел на полу в пустом углу комнаты, обеими ладонями он сжимал рукоятку пистолета, сжатые замком ладони подпер коленом, чтобы ствол не дрогнул в последний решающий момент.
Секунда, и он увидел человеческую фигуру в дверном проеме.
«Ку– ку», -из дверцы в настенных ходиках выскочила деревянная птичка и раскрыла клюв. «Ку-ку», – Поляк, вздрогнув от этого нежданного звука, непроизвольно скосил глаза на стену. «Ку-ку», – хрипло прокричала кукушка из часов, словно ворона прокаркала, оповещая живых, что наступило пять часов вечера. Самое время для дружеского сабантуя с гармонью и морем водки.
Мальгин выстрелил прицельно. Поляк выпустил пистолет, обеими ладонями обхватил правую сторону шеи, сжимая разорванную пулей артерию, из которой фонтаном хлестала кровь. Пороховой дым рассеялся. Мальгин опустил ствол, он понял, что все кончится через две-три минуты. Поляк, двигая задом, зачем-то отполз к подоконнику, поджал ноги и, прижимаясь спиной к стене, встал. Он шатался из стороны в сторону, закрывая пальцами сквозную рану на шее, склонил голову набок. Прошел несколько шагов вперед, поливая густой темной кровью ковер, застекленный сервант и светлые обои. Кажется, он ничего не видел впереди себя. Глаза вылезли из орбит и сделались похожими на большие белые пуговицы, изо рта высунулся язык, который двигался, нижняя челюсть шевелилась.
Поляк пытался что-то сказать. Попросить Мальгина, чтобы тот из чувства сострадания добил его выстрелом в голову. Но Мальгин не стрелял, сунув пистолет под ремень, перевел дыхание, молча наблюдал за чужими мучениями. Поляк повернулся, продолжая сжимать горло руками и поливать кровью дом сожительницы, вошел в спальню, животом упал на кровать. Сил, чтобы пережимать артерию, больше не осталось. Руки сделались чужими, через несколько секунд Поляк захлебнулся кровью, но правая нога его продолжала подергиваться. Не теряя времени даром, Мальгин вышел из комнаты в сени, приоткрыл дверь на веранду и, попятившись назад, захлопнул ее.
От калитки к дому приближалась веселая компания. Впереди какой-то бородатый мужик в черной куртке и серой кепчонке, нес футляр с гармонью. Позади него весело топал, взвалив на плечо красную сумку хозяйки, какой-то кавказец, замыкала шествие сама Тростина. Она о чем-то оживленно переговаривалась с мужчинами, вертела головой, показывая в улыбке золотые зубы. Мальгин повернул ключ, торчавший в замке. Влетел в большую комнату, задернул занавески. В три прыжка достиг спальни. Поляковский лежал на животе, скрестив руки под грудью, его нога больше не дергалась. Пуховая перина, уже впитала в себя, как огромная губка, всю человеческую кровь до последней капли. Под кроватью образовалась небольшая черная лужица.
Он рванулся через коридор на кухню. Подбежав к окну, не увидел ни ручки, шпингалетов, рама была намертво прибита гвоздями к оконному переплету. Стало слышно, как хозяйка и гости, о чем-то разговаривают, топают на веранде.
– Эй, проснись, – крикнула женщина, в дверь забарабанил крепкий кулак. – Просыпайся, Юра, к тебе пришла музыка.
Мальгин скинул куртку, намотал ее на руку и врезал кулаком в окно, разом пробив двойные стекла. От второго и третьего ударов вниз попадали последние осколки. Голоса за дверью стали громче.
– Посмотри в окно, – крикнул мужик. – Может, он ушел куда. Нет, слышь, что-то звякнуло. Вроде бутылка упала.
– У тебя на уме одни бутылки, – ответил голос с кавказским акцентом.
– Так ключ в замке, странно это, – возразила Тростина и тут же побежала в дальний конец веранды, заглянуть оттуда в окно большой комнаты. Она что-то крикнула мужчинам, но слов Мальгин не разобрал.
Забравшись на табурет, он согнулся, шагнул на стол, одной ногой встал на подоконник, пролез через разбитое окно, хотел спрыгнуть вниз, но сначала бросил матерчатую куртку, изрезанную битым стеклом. Оставлять ее здесь нельзя. Он прыгнул с подоконника на траву, схватил куртку и, пригибаясь, побежал вдоль дома к соседнему участку. На углу он нос к носу столкнулся с Лариком, мчащимся неизвестно куда. Не снижая скорости, на бегу, Мальгин успел развернуть корпус, отвести назад свободную руку. Он накатил противнику справа, всадив кулак в верхнюю челюсть.
Встречный удар был такой силы, что у Ларика ноги сами оторвались от земли, падая, он врезался затылком в край бочки, полной дождевой воды. Показалось, что на голову рухнуло темнеющее дождливое небо. А потом наступила тишина, из которой он сумел выбраться лишь через несколько минут. Ларчик пересел с земли на деревянную колоду, валявшуюся рядом, стараясь сообразить, что же случилось. Кажется, он попал под поезд, но руки и ноги почему-то целы. Истошный женский голос, совсем не похожий на голос Тростиной, доносился издалека. Женщина, как ошпаренная выскочила через калитку на дорогу, заметалась по проезжей части.
– Человека убили, – вопила она во всю глотку. – Зарезали. Как есть зарезали. Человека…
Тростина, заламывая руки, металась от забора к забору, стараясь сообразить, куда теперь бежать со своим горем. В винный магазин, где только что она побывала, на почту, на железнодорожную станцию или сразу в милицию. А вещи, что висят в шкафу? Как же вещи? За минуту не сообразишь.
– Человека зарезали…