Трускиновская Далия. Шайтан-звезда (Часть 2)

   Вернувшись к себе, Абриза послала невольниц на дворцовую кухню за ужином, приказав, чтобы принесли самые изысканные лакомства. И опять взяла в руки зеркало.
   Оттуда смотрело на нее хмурое, но прекрасное большеглазое лицо, которое она не могла увидеть в этом китайском бронзовом зеркальце все целиком, а лишь по частям: насупленные брови, длинные и в меру тонкие, родинка на щеке, подобная точке мускуса, локон на широком лбу, по локону на каждом виске, маленький округлый подбородок...
   Лицо было прежним - но не прежней была душа. В ней словно погасло пламя, оставив удушливый дым.
   Умм-Джабир ускользнула от Абризы, но зато навела ее на некую мысль, и Абриза ухватилась за эту мысль так, как ее мать в ярости или в опасности хваталась за куттары.
   Решившись, она стала готовиться к своему сражению.
   Абриза сняла платье изумрудного цвета и велела принести то черное, которое выбрала для себя Джейран. Оно было ей велико, но когда она запахнула его и подпоясалась золотым поясом так, что он лежал на бедрах, то почувствовала, что именно этот наряд поможет ей в ночной беседе. Нарджис выпутала из ее волос весь жемчуг, расчесала их - а потом Абриза, к немалому ее удивлению, потребовала покрывало. Она собралась накинуть его на голову впервые за все время жизни в хариме.
   И, в довершение всего, Абриза сняла украшения с рук и с ног.
   Теперь она была готова - и, позвав Масрура, велела ему тайно привести в харим Джабира ибн Джафара аль-Мунзира.
   Ей пришлось повторить это имя - но Масрур все равно остался в недоумении.
   - Никто не может входить в харим царя, кроме самого царя, о госпожа, сказал он. - Разве тебе никто не говорил об этом?
   - А если бы Умм-Джабир захотела видеть своего сына? - спросила Абриза. Где бы они встретились?
   Масрур задумался.
   - У благородной Умм-Джабир свои покои, и она могла бы пригласить туда сына... - неуверенно ответил он. - Но аль-Мунзир встретил ее, когда она приехала, и был с ней, когда она выбирала себе тани, украшения и невольниц. Она не станет звать его к себе, о госпожа.
   И тут Абриза вспомнила историю об исчезновении матери аль-Асвада, которую рассказал ей Джабир в те времена, когда служил ей под видом черного раба и под именем Рейхана.
   - О Масрур, а разве замуровали уже тот ход, которым можно было тайно проникнуть в харим? - спросила она. - Десять лет назад здесь творились странные дела, и исчезали люди, и никто не мог понять, как это все вышло. Что касается хода - то я знаю о нем от аль-Мунзира, и через него аль-Асвад навещал свою мать. И если ты отыщешь аль-Мунзира и попросишь его прийти ко мне этим ходом, то никто ничего не узнает.
   - Это ход, ведущий через дворцовую кухню, о госпожа... - евнух призадумался. - Но нужно будет купить молчание рабов, которые работают там по ночам.
   - Надеюсь, этот товар нам по карману, - высокомерно сказала Абриза. Ступай и имей в виду - я вовсе не собираюсь навещать этих рабов и расспрашивать, сколько дирхемов они от тебя получили. Вот двадцать динаров - можешь хоть все их истратить.
   Масрур, очевидно, умел производить вычисления в голове. И он, подняв взор к потолку, очень быстро прочитал на этом потолке, что в двадцати динарах содержится ровным счетом четыреста дирхемов - куда больше, чем требуется для подкупа, даже весьма щедрого подкупа.
   - На голове и на глазах, о госпожа! - воскликнул он, протягивая руку за деньгами.
   Не прошло и ночного часа, как дверная занавеска шелохнулась.
   - Это ты, о Масрур? - спросила Абриза.
   Евнух, склонившись, вошел.
   - Он следует за мной, о госпожа... - и, поскольку Абриза открыла рот, чтобы отдать еще какие-то приказания, Масрур торопливо добавил: - Я развел твоих невольниц по их помещениям, и приказал им тушить светильники, и запер их, чтобы они не помешали тебе, о госпожа!
   Абриза поняла, что эта предусмотрительность обойдется еще в несколько динаров. Но, поскольку ей однажды пришлось уже отдать евнуху Шакару все свои драгоценности за то, что он помог ей бежать из этого самого дворца, она лишь усмехнулись - очевидно, у здешних евнухов был некий список благодеяний, в котором на первом месте по стоимости стоял побег, а на последнем - запирание помещений, в которых спят невольницы...
   Она оглядела столик с лакомствами, приготовленный для гостя, весь уставленный дорогими тарелками с жемчужно-радужной глазурью, которая от света сверкала как начищенное серебро. Их привезли из Фустата Египетского, хотя Масрур и не был в этом уверен - таких грудастых птиц на длинных лапах, как он заметил, рисовали иранские мастера. Но что касается кубков для пиров - он раздобыл два воистину дорогих, маленьких, из цветного стекла со стеклянными же накладными узорами, имевших не плоское
   дно, а острие, чтобы пирующий мог воткнуть такой кубок рядом с собой в толстый ковер. Когда Абриза удивилась странному размеру кубков, Масрур, не смущаясь, напомнил ей, что она, как христианка, может употреблять виноградное вино даже крепких сортов, из тех, какого много не выпьешь. И даже принес ей бутылку из оливкового стекла, где было такое вино, и сам перелил его в серебряный кувшин с крышкой, и принес также подходящие кувшины для прохладительных напитков. Абриза по-хозяйски оглядела все - и курильницу в углу, струящую приятный дымок, и лампу на подставке, и разноцветные подушки на ковре, даже поправила их, чтобы полулежать в самой выгодной и удачной для себя позе, - и тут край занавески отошел в сторону, придерживаемый темной рукой, а звучный голос произнес:
   - Привет, простор и уют тебе, о госпожа!
   - Ради Аллаха, входи, о аль-Мунзир! - воскликнула Абриза.
   Он вошел - и она несколько мгновений глядела на него, не в силах произнести ни слова.
   Почему-то, когда она теперь вспоминала о нем, то видела его таким, как во главе войска, спещащего на выручку аль-Асвада, - статным великаном в длинной кольчуге, чье лицо закрыто кольчатым забралом и видны лишь глаза. И когда он по приказу аль-Асвада унесся встречать погоню, он был именно таким - прекрасным, сильным, гордым и неуязвимым.
   Сейчас же на пороге стоял не хмурый лев, залитый в железо, нет - на пороге стоял благородный сотрапезник, знающий толк в стихах и в музыке, одетый, как и она, в черный шелк с золотыми прошивками, подпоясанный кушаком, сплетенным из золотых шнуров, и тюрбан на нем также был небольшой и черный, но, к удивлению Абризы, лицо аль-Мунзира не казалось одного цвета с его нарядом. Он улыбнулся - и из-под усов блеснули белоснежные зубы, он пригладил рукой короткую бородку - и на руке блеснул перстень.
   Она легко поднялась с подушек и подошла к нему, придерживая на груди покрывало.
   - Я был на пиру у аль-Асвада, и там твой посланец нашел меня, но я не мог прийти раньше. Какая забота мучит тебя, о госпожа? - спросил Джабир, сразу поняв, что если такая женщина, как Абриза, отказалась от украшений, и при ее приближении не звенят браслеты, и глаза ее опущены, то она переживает немалое огорчение.
   Именно этого Абриза и добивалась.
   Она вздохнула и произнесла стихи:
   Если б ведом приход ваш был, мы б устлали Кровью сердца ваш путь и глаз чернотою.
   И постлали б ланиты мы вам настречу, Чтоб лежала дорога ваша по векам.
   Аль-Мунзир усмехнулся - это были первые стихи, которые он и Ади аль-Асвад услышали от Абризы ночью, на речном берегу.
   И он также произнес стихи:
   Легко относись ко всему. Всех ведь дел В деснице Аллаха, ты знаешь, судьба.
   И то, что запретно, к тебе не придет, А что суждено - не уйдет от тебя.
   - Ради Аллаха, не надо этих утешений! - Абриза помотала головой и вздохнула так, что вздох завершился стоном. - Разве заменят они то, что было? Я сижу здесь, в этих покоях, всеми заброшенная и забытая, как столетняя старуха, и если бы я не позвала тебя - ты бы не вспомнил обо мне, а Ади аль-Асвад - с тобой вместе!
   Она указала гостю на подушки, а Масруру - на дверную занавеску, и он ушел, пятясь и шевеля толстыми губами, как бы произнося непременное:
   - На голове и на глазах!
   - О госпожа, ты же знаешь, сколько забот сейчас и у аль-Асвада, и у меня, и у всех нас, - сказал, садясь, аль-Мунзир. - И разве ты полагаешь, что мы должны навещать тебя? К тому же, нас осведомили, что тебя нашла женщина, в которой ты признала свою мать, и мы думали, что ты занята ею. Мы помним о тебе - но аль-Асвад сам выберет время, чтобы приблизить тебя к себе, а что касается меня...
   Абриза тем временем опустилась напротив, как и было задумано полулежа, облокотившись, чтобы обрисовались все ее достоинства и совершенства.
   - Если он узнает, что тебя здесь видели, ты можешь сказать, что навещал свою мать, о аль-Мунзир, - отвечала она, вложив в голос всю доступную ей горечь.
   - Мне незачем лгать аль-Асваду. Но одно дело - навестить, а другое навещать, о госпожа. Нам не нужны сплетни и слухи, - объяснил Джабир. Довольно с нас того, что вышло из-за Джейран. Одна из невест царя связалась с отродьем шайтана и в нее саму вселился шайтан, другая тайно принимает у себя посторонних мужчин - подумай, что скажут в Хире обо всем этом. Вспомни, как аль-Асвад взошел на трон, о госпожа, и не забудь при этом, что у царевича Мервана в городе были и сторонники. Разве нужно подставлять аль-Асвада под их удары?
   - Ты, как всегда, предостерегаешь, о друг Аллаха... А что вышло с Джейран? Почему ты говоришь, что в нее вселился шайтан?
   Удивление Абризы было искренним - после того, как Джейран и Джарайзи покинули зал, она удалилась от разломанного окна и из высокомерия не стала расспрашивать о дальнейших подвигах девушки осведомленного Масрура. Евнух сам сообщил, что она вывела свое войско из Хиры, получив как награду за свои деяния немалое количество золота и серебра, и Абризе вполне хватило этих сведений.
   - Потому что она сражалась такой дубиной, какую даже я бы с трудом размахивал, о госпожа, и она скакала с этой дубиной так быстро и ловко, что даже уследить за ней мы могли с трудом. Казалось бы, только что она стояла здесь - и вот она уже на другом конце двора, а ведь та проклятая дубина весит чуть ли не кинтар! Жаль, что ты не видела всего этого - сыны Адама так не бьются, о госпожа, и она вызволила своих людей только с помощью шайтана.
   - Ты веришь в это? - удивилась Абриза, с трудом представлявшая себе такое увесистое орудие.
   - Я не верил, пока не увидел, как она носится с крючковатой дубиной, не зная утомления. И вспомни, в какую ярость она впала, когда узнала, что ее люди заперты в подвале, как она кричала и бесновалась! Ты ведь видела это сверху, клянусь Аллахом!
   - Да, я видела это, я только не знала, что она натворила, когда убежала вместе с этим мальчиком... - и тут Абриза вдруг вспомнила, что и она однажды ночью бежала, не зная усталости, а потом удивлялась, как вышло, что ее никто не нагнал...
   И вдруг ей пришло на ум, что ни в коем случае сейчас нельзя осуждать Джейран, чтобы аль-Мунзир не заподозрил, что свидетельство Абризы было продиктовано ревностью.
   - Бедная Джейран... - произнесли Абриза. - Я не могу понять, что с ней произошло. Она по характеру немногословна и спокойна, и я так радовалась,
   что мы вместе будем в хариме аль-Асвада, ибо от нее нельзя было ожидать козней и неприятностей, к тому же, я готова была любить ее за то, что она сделала ради аль-Асвада...
   - Да, мне тоже при первой встрече показалось, что она из молчаливых и покорных, - согласился Джабир, - но если такие люди решаются действовать, то их поступки непредсказуемы. Я вспоминаю теперь, как она убежала от нас в Черном ущелье, - и не могу понять, откуда у нее взялись сила и ловкость, чтобы опередить мужчин и вскарабкаться на те скалы.
   - Так, значит, не было ничего удивительного в том, что она размахивала дубиной?
   - Нет, о госпожа, я еще раз говорю тебе - дубина была бы не по плечу и мне самому. Она осталась там, в казарме, после человека, которого отыскал где-то в Персии Юсуф аль-Хаммаль ибн Маджид, начальник молодцов правой стороны. Это был силач из силачей, и он развлекал старого царя поднятием тяжестей, пока не надорвался и не умер. Я полагаю, если Аллах увел от нас эту Джейран, то сделал это для нашего блага. А у тебя здесь будут другие подруги.
   - Другие подруги? - Абриза вдруг поняла, что, избавившись от Джейран, она избавилась от наименьшего из зол. Ведь аль-Асвад, как и полагается царскому сыну, будет окружен льстецами, наперебой предлагающими ему
   красивых невольниц и даже невест! И трудно даже представить, кем будет населен его харим год спустя...
   Джабир понял, что говорить этого не следовало.
   - Разве кто-нибудь сможет сравниться с тобой, о госпожа? - спросил он, как показалось Абризе - ласково, вкрадчиво и возбужденно. - Разве не о тебе сложены стихи?
   Она была создана, как хочет, и вылита По форме красы самой, не меньше и не длинней.
   Влюбилась в лицо ее затем красота сама. Она будто вылита в воде свежих жемчугов.
   Произнеся эти бейты, он замер в ожидании ответа. Но ответа не было.
   Абриза не могла вспомнить ничего подходящего, и еще недавно ей даже не пришлось бы вспоминать - только что рожденные строки сами сорвались бы с ее уст, блистая и покоряя.
   - Не надо стихов, о аль-Мунзир... - прошептала она. - До стихов ли мне теперь?
   - Не огорчайся из-за Джейран, о госпожа, - торопливо молвил Джабир, вспомнив некстати, с каким трудом он усмирял бурное страдание этой женщины, когда она, бежав из Хиры, приехала в лагерь аль-Асвада. Начертал калам, как судил Аллах, и тебе не в чем упрекнуть себя. Ты была добра к ней - но ты не могла оскорбить свою веру. И даже к лучшему, что ты отдала ей это ожерелье, - разве такие красавицы, как ты, должны носить темные камни? Мне все время казалось, что не ты владеешь им, а оно владеет тобой, и я ждал для тебя беды от этого ожерелья.
   - Пресвятая Дева... - в волнении Абриза перешла на язык франков. - Что же я наделала! ..
   Лишь теперь она поняла, почему мать в пылу сражения набросила ей, растерявшейся, на шею это ожерелье, и почему удалось спасти Джевана-курда, и откуда взялись пылкие стихи, и все прочее, не поддававшееся объяснению.
   Все ее чувства и все ее способности умножило и сделало блистающими вернувшее свою силу черное ожерелье!
   А теперь оно, единственный подарок матери, висело на шее у Джейран, которая тем самым как бы отомстила Абризе за то, что красавица встала между ней и ее возлюбленным. И давало силу Абризе - а та употребляла ее на размахивание дубиной!
   Абриза осознала все это - и на глазах у нее блеснули слезы.
   Аль-Мунзир не знал языка франков, но понял, что женщина, сидящая напротив, от его слов впала в необъяснимое отчаяние. Он подвинулся к ней, совершенно забыв, что находится не в палатке посреди военного лагеря, а в царском хариме, где не только стены, но даже кувшины, тарелки и столики имеют глаза и уши.
   - О владычица красавиц, разве твое положение вдруг сделалось таким скверным? - пылко спросил он. - Прохлади свои глаза и умерь свои печали! Послушай, вот подходящие стихи:
   Будь же кротким, когда испытан ты гневом, Терпеливым, когда постигнет несчастье.
   В наше время беременны ночи жизни Тяжкой ношей, и дивное порождают.
   - О Джабир, не читай мне больше стихов! - задыхаясь от рвущихся из горла рыданий, воскликнула Абриза. - Я не могу тебе ответить на них! Все в моей жизни иссякло, и ушло, как вода в песок, и не вернется, как сборщики мимозы из племени Бену Анза!
   - Разве ты не находишься сейчас в царском дворце Хиры? - спросил озадаченный аль-Мунзир. - Разве ты больше не любишь аль-Асвада, а он не любит тебя?
   - Аль-Асвад не способен любить женщину, он любит только свою честь и свой царский трон! - воскликнула Абриза. - А я... А что касается меня... Будь оно проклято, это черное ожерелье! Оно околдовало меня! А когда я сняла его - мир стал иным, и аль-Асвад мне больше не нужен, и не хочу я сочинять о нем стихов!
   Она хотела сказать все это более тонко с самого начала, когда посылала евнуха Масрура за Джабиром, хотела испытать этими словами аль-Мунзира, но слова вырвались сами собой, так что она сама поразилась им - и вдруг поняла, что недалека от истины...
   А ее собеседник, дожив до таких лет, знал, что не нужно перечить женщине, говорящей о своих чувствах, и чем меньше ей возражать, тем скорее она успокоится. Однако то, что Абриза сказала об аль-Асваде ему вовсе не понравилось.
   - Чего же ты хочешь, о владычица красавиц? - старательно скрывая свое возмущение, спросил аль-Мунзир. - Если аль-Асвад тебе больше не нужен, может быть, нам отправить гонца к твоему отцу, чтобы он забрал тебя?
   - Нет, только не это, о Рейхан! - забывшись, Абриза вспомнила рабское имя, к которому привыкла за год жизни под общим кровом. - Я не хочу в монастырь!
   - Тогда пусть тебя возьмет твоя мать и найдет тебе мужа, - аль-Мунзир старался сохранять терпение, насколько хватало сил. - Раз уж она отыскалась, то пусть позаботится о тебе.
   - Моя мать? У нее голова набита какими-то бреднями! Знаешь, чего она требовала от меня? Чтобы я пошла с ней к какому-то мерзкому старику, подобному пятнистой змее, чтобы сперва стать его невестой, а потом отказать ему! И все это потому, что сама она когда-то любила этого старика! Слыхал ли ты что-либо подобное?
   Аль-Мунзир покачал головой. Воистину, нельзя было доверять судьбу своенравной Абризы женщине, которая строит такие подозрительные замыслы.
   - Ну, тогда, о госпожа, остается только призвать Джевана-курда, который обещал ввести тебя в свой харим, и поручить ему заботу о тебе, и избавить наши плечи от этой ноши! - сказал он, и Абриза не поняла, шутит чернокожий великан, или уже сердится на нее всерьез.
   Равным образом не помнила она таких обещаний со стороны Джевана-курда, но, возможно, их и не было, а веселая мысль о его женитьбе возникла в беседе приятелей у скатерти, уставленной напитками.
   - О Джабир, а разве нет иного пути? - изогнувшись и приподнявшись так, чтобы заглянуть ему в глаза, спросила она. - Ну, подумай же хорошенько, заклинаю тебя именем Аллаха! Я не могу вернуться к отцу, я не могу жить с матерью, я не могу стать женой аль-Асвада - так что же мне делать, куда мне деваться?
   Аль-Мунзир видел, что Абриза оказалась в тупике, куда сама себя загнала, и отказывается от разумных решений потому, что у нее на уме есть некое неразумное, и ей зачем-то нужно, чтобы ее силой или уговорами заставили принять это неразумное решение, но в чем заключается причуда женщины он, как и многие мужи, привыкшие к покорности пленниц, угадать не мог. А когда взгляд еще влажных от слез глаз Абризы стал долгим и настойчивым, разгадка словно бы забрезжила перед ним - и сама мысль о такой разгадке вселила в его сердце ужас.
   Он не мог продолжать эту беседу так, как хотелось Абризе, ибо на сей раз она избрала опасную причуду.
   Поэтому, когда на ум аль-Мунзиру пришла мысль, позволявшая отвлечь Абризу от чреватых последствиями рассуждений, он искренне обрадовался и возблагодарил Аллаха.
   - Прежде, чем обвинять в чем-то аль-Асвада, утри слезы и, реши, о госпожа, остаешься ли ты христианкой, или же принимаешь ислам! - сказал он. - Если ты остаешься христианкой - то поезжай к своему отцу, или к кому-то из родственников, и избавь нас от заботы о себе. Довольно того зла, что ты уже причинила аль-Асваду. Ведь только из-за тебя он восстал против отца и брата, только из-за тебя чуть не погиб позорной смертью.
   Абриза, не ожидав такой суровой речи, действительно вытерла глаза.
   - А если ты не хочешь жить в хариме аль-Асвада, но принимаешь ислам то соверши это наконец, и тогда аль-Асвад поселит тебя в любом из своих городов, и назначит тебе содержание, и со временем, если Аллаху будет угодно, твоя судьба переменится к лучшему.
   От такого неожиданного предложения Абриза лишилась дара речи.
   Человек, сидящий перед ней, выпрямившись и расправив широкие плечи, уже не был сладкоголосым сотрапезником - он был Предупреждающим, снова вступившимся за друга и названного брата, он был воином, который обучен вести изысканную беседу с красавицами, но более этого не желает.
   Таким Абриза видела его во время многодневной скачки через пустыню - и даже не видела, потому что его лицо было закрыто или концом тюрбана, или кольчатым забралом шлема, а скорее ощущала, ибо, как всякая женщина, за много фарсангов ощущала подлинную силу воина и мужа.
   И таким он ей понравился, хотя вовсе не понравились его слова.
   - О аль-Мунзир, что такое ты говоришь? Ты - бесноватый, или твой разум поражен! Ты не отличаешь горькое от кислого и четверга от субботы, раз ты предлагаешь мне поменять веру, клянусь Аллахом! - опомнившись, закричала она и осталась сидеть с открытым ртом, когда Джабир аль-Мунзир, всплеснув широкими черными с золотом рукавами, расхохотался во всю мощь глотки, сверкая белоснежными зубами и раскачиваясь.
   - Я не буду больше спрашивать тебя о твоей вере, ибо не родился имам, который взялся бы точно определить ее, - отсмеявшись, сказал аль-Мунзир. Благодарение Аллаху, твоя печаль развеялась, и твое состояние улучшилось, и я ни слова не скажу аль-Асваду о том, что ты мне тут наговорила. У нас женщины не отрекаются от своей любви лишь потому, что их удручает уединение харима.
   Абриза разозлилась до крайности.
   Этот человек не понял ни единого из ее намеков!
   Она не желала больше быть женой аль-Асвада, она не хотела ни в монастырь, ни к отцу и ни к матери, так что же оставалось - за исключением харима Джевана-курда, разумеется?
   Любой слабоумный, кого родственники привели просить подаяния у дверей мечети, понял бы, какова цель Абризы, а этот чернокожий, да поразит его Аллах в сердце и в печень, при всей своей предусмотрительности, оказался глупее слабоумного!
   Абриза встала с подушек, ибо ей казалось неприличным говорить сидя о том, что казалось ей сейчас важнее всего на свете.
   Встал и аль-Мунзир, сделав при этом два шага назад, чтобы не стоять слишком близко к женщине, которая должна войти в харим его названного брата.
   - Не уходи, заклинаю тебя! - воскликнула красавица. - О Джабир, разве ты окончательно забыл те дни, что мы провели вместе?
   - С чего бы мне забывать их? - осведомился, насторожившись, чернокожий великан. - Вместо того, чтобы сражаться рядом с аль-Асвадом, я жил жизнью жирного евнуха, только и зная, что есть, пить и спать! Я ощущал себя подобно узнику в тюрьме, у которого даже нет рукоделия, чтобы дни не тянулись так долго. Аль-Асваду следовало хотя бы дать мне в дорогу нитки и пряжу, чтобы я, подобно узнику, плел шнурки для шаровар! А мой собственный шнурок для шаровар стал мне за этот год тесен, клянусь Аллахом!
   - И это - все, что ты можешь вспомнить, о аль-Мунзир? - искренне удивилась Абриза. - Разве ты забыл, как играл с моим сыном? И как пел мне песни арабов? И как учил меня прекрасным стихам?
   Тут ей действительно пришли на ум стихи из тех, которые читал Джабир аль-Мунзир, когда в полуденный зной все они, и Абриза, и невольницы, и старуха с ребенком, и он сам спускались в погреб, к проточной воде, и коротали там время за историями и преданиями.
   Это было не лучшее из того, что он поведал ей, но другое не пришло на ум, и Абриза произнесла оба бейта, стараясь вложить в них чувство такой силы, какая нужна, чтобы пробудить ответное чувство:
   Как путь мне найти, скажи, к вратам утешенья? Утешиться как тому, кто в огненном жаре?
   Прекрасны так времена, теперь миновавшие! О, если б из них могли вернуться мгновенья!
   Она произнесла эти бейты - и вдруг поняла, что времена были воистину прекрасны, только она не знала им цены.
   Но Джабир аль-Мунзир, уцелев во всех бедствиях, стоял перед ней, и его лицо, когда он слушал стихи, было прекрасно, и она не утратила в бедствиях своей похищающей сердца красоты, и между ними, казалось, должны были рухнуть все преграды - а Ади аль-Асвад пусть оплакивает свою судьбу, как бедуин - покинутую стоянку и колышки от палаток!
   - Да, ты права, о госпожа, эти стихи - из тех, что я читал тебе, стараясь, чтобы голос не выдал тревоги, признал аль-Мунзир. - А что еще я мог вспоминать, когда был оторван от моего брата аль-Асвада и от моих друзей ради нашей с ним верности?
   - Разве эти стихи - не о любви? - спросила Абриза, решительно делая первый шаг к Джабиру аль-Мунзиру.
   Он опустил глаза - и увидел ноги красавицы, которые делали немым звон ее ножных браслетов.
   Сейчас браслетов не было, да и туфли Абриза скинула, и он увидел две изящные крошечные ступни, такие, что вдвоем поместились бы на его ладони.
   - Нет, о госпожа, они о тоске по минувшему! - возразил упрямец, не желавший понимать, к какой цели подталкивает его своенравная женщина.
   - Клянусь Аллахом, ты ошибся! - воскликнула она, делая еще один шаг, сходя с ковра и роняя покрывало, так что ее непокрытая голова оказалась вровень с плечом аль-Мунзира. - Вспомни - ведь мы целый год провели вместе! И каждый день мы видели друг друга, и я привыкла к тебе, а когда нас разлучили - я тосковала о тебе! Чего же еще ты хочешь услышать? А потом на меня нашло затмение - я испугалась за жизнь аль-Асвада и вообразила, будто люблю его, и принялась сочинять стихи! А это было проклятие черного ожерелья! Теперь я все поняла! Это оно увеличило мою тревогу во много раз, так что я приняла ее за любовь! И все остальное оказалось на время забыто, о аль-Мунзир, о любимый!
   - Ты опять твердишь об этом ожерелье, о госпожа... - пробормотал аль-Мунзир, этот раб верности, отступая к двери. - По милости Аллаха ты избавилась от него, и пусть оно украшает Джейран! И что хорошего могу я вспомнить о нашей с тобой жизни в том городе? Я, сын благородных, надел наряд черного раба! И я был лишен жизни, достойной благородного! Неужели ты всерьез полагаешь, что близость женщины может мне заменить братство хмурых львов и горных барсов, о госпожа?