Трускиновская Далия. Сыск во время чумы

   – Инок, что ли? – допытывался Архаров. – Церковный, с бородой?
   Но вот как раз бороды парнишка не заметил.
   – А коли встретишь – признаешь?
   Ответа на этот прямой вопрос Архаров не добился.
   Правда, одно мальчик вспомнил доподлинно – при нем испуганные монахи толковали, что тело митрополичьего келейника было найдено отнюдь не там, где следовало бы ожидать, на на дворе, по которому пронеслись, как буря, бунтовщики, и не поблизости от кельи, в которой митрополит поспешно переоблачался в простую рясу, надеясь, что его не признают. Архаров начал разбираться – и оказалось, что тело лежало на задворках, там, куда буяны не заглядывали. И где-то поблизости вроде тело митрополичьего кучера обнаружилось. А потом позвали мортусов – и они прибрали всех покойников в ту яму, где хоронят скончавшихся от чумы.
   – Сундук, – только и сказал Архаров. – Злодеи знали, что он их выдаст.
   – В храме полумрак, бурый кафтан сошел за черный, – добавил Левушка.
   Ничего более выяснить не удалось.
   – Нужен Шварц, – решил Архаров. – Он умеет розыск вести, где-то его обучали… не в Тайной ли канцлярии?
   Вот это как раз не было древней историей – указ покойного государя Петра Федоровича о роспуске Тайной канцелярии был обнародован в 1762 году, когда Архаров уже получил свой первый чин и понимал смысл этого события. Несколько месяцев спустя указ был подтвержден взошедшей на престол государыней Екатериной Алексеевной, и тогда уже Россия окончтельно избавилась от страшного пароля «слово и дело государево!», по которому любого можно было хватать, тащить и допрашивать с пристрастием.
   Вскоре было решено создать Тайную экспедицию, но до поры до времени в ней большой нужды не было, а бывшие сотрудники Тайной канцелярии получили другие места – иные, поскольку заботы этой конторы по указу передавались в ведение Сената, отныне числились за Сенатом, иные оказались раскиданы по другим ведомствам.
   – Умеет, как же! Кабы умел – не попал бы в мародерскую ловушку! – возразил Левушка.
   Архаров хмыкнул – Левушка был прав, но что-то у них двоих это дело не ладилось. Вместо сундука вон труп с ножом в груди отыскали, а что с него взять?
   Подумав, Архаров решил доложить о ходе розыска графу Орлову. Пусть видит – сделано все, что возможно, однако следствие зашло в тупик. Убийца, скорее всего, втихомолку изъял из Донского монастыря сундук – и теперь затаился в ожидании, когда кончится моровое поветрие и из Москвы можно будет податься прочь, в захолустье. Коли бы сундук был в монастыре – Устин Петров уж был бы замечен там, ведь после нашествия бунтовщиков там опять примечали всех посторонних. Надо полагать, они с Митькой тот сундук сразу исхитрились перетащить к себе – потому Устин более и в церковь не ходил, и в дом никого не впускал. А потом он вместе с сундуком и исчез…
   В дурном настроении преображенцы поскакали обратно.
   По дороге, уже у самой Остоженки, они были перехвачены партией, спешащей в сторону Кремля – там вышла стычка у солдат Великолуцкого полка, вызваных Еропкиным, с какими-то людьми. Преображенцы присоединились, прибыли на место, но там уже было тихо – даже ни единого залпа сделать не пришлось.
   Фабричные за эти несколько дней поняли, что гвардейцы взялись за Москву основательно и будут появляться всякий раз, как кому-то придет охота побузить.
   Вернувшись на Остоженку окончательно, Архаров объявил, что после всей суматохи хочет лишь жрать и спать. Но поспать не удалось – подойдя к своему тюфяку, он обнаружил у изголовья платок – простой полотняный платок, завязанный узелком и благоухающий уже привычным уксусом. Очень удивившись, он развязал тяжеловатый узелок, и на тюфяк упали три большие монеты.
   Архаров долго глядел на них, не решаясь взять в руки, потому что боялся поверить собственным глазам. Наконец он крикнул Левушку.
   Тот подбежал и тоже уставился на загадочный подарок.
   – Поди, узнай, кто сюда приходил, – велел Архаров.
   – Послушай, того же не может быть, такой реприманд… – прошептал Левушка.
   – Ну, реприманд! Не с луны ж они свалились! – вдруг разозлился Архаров.
   – А точно ли те самые?
   – Погляди.
   Левушка взял рубли и убедился – все три были меченые.
   – По… погоди, Николаша… Прежде всего надобно найти того, кто их тебе подбросил!
   – А я тебе о чем толкую?!.
   Левушка побежал по особняку и всех переполошил. Полчаса спустя сделалось ясно: одни прибегали, другие убегали, кого-то присылал граф Орлов, кого-то присылал сенатор Волков, носились также подчиненные Еропкина, все лица для прислуги – новые, и в этой суматохе по особняку мог незамеченным пройти слон – тот самый, которого в теплую пору по улицам напоказ водят.
   – Ахти мне, был чужой, был! – вспомнил один из лакеев. – И как раз про его милость господина капитан-поручика спрашивал – где расположиться изволили!
   – Тащи сюда! – потребовал Архаров.
   Притащили Никодимку. Его уже приставили колоть дрова – ранние холода заставили начать топить печи не в срок, опять же – особняк был новый, хотя и успел за лето просохнуть, но дров требовал немало.
   – Ты, что ли, сожитель? – удивился Архаров. – Гнать его в три шеи!
   И чуть было не брякнул, что Никодимка – из дома, который посетила чума, но вовремя воздержался – в особняке бы началась немалая паника. Когда столько народу живут скученно, друг к дружке жмутся, одно слово о чуме может произвести целый бунт, особливо среди офицеров.
   – Ваши милости, Николаи Петровичи, я же пригожусь! – и Никодимка опять запричитал, что детинка он справный, за всем присмотрит, комар носу не подточит!
   – А коли ты такой толковый, объясни, сделай милость, откуда вот это взялось! – Архаров показал ему платок и монеты. – Кто это мне тут милостыньку подал?!
   – Так это, должно, Марфа! – совершенно не удивившись, отвечал Никодимка.
   – Как – Марфа? Она в Даниловом монастыре помирает! – возмутился Левушка.
   – Так это она сейчас помирать изволит, а вчера была в добром здравии и Глашку посылала… Выходит, к вам посылала! Я-то не докумекал, а она втихомолку девчонку снарядила, про ваши милости ей приказала, девчонка побежала, а тут и несчастье…
   – Молчи, Христа ради! – взревел Архаров.
   – Дармоед прав! – воскликнул Левушка. – Как раз у Марфы и могли сойтись все три рубля! Бог ее ведает, чем она, кроме девок, промышляет!
   – Молчи, – приказал Архаров. – Уведи сожителя, не то я его… ты знаешь!..
   Левушка вытолкал Никодимку из гостиной, которую отдали под офицерский бивак.
   – С чего ты взял, будто Марфа к нам Глашку послала, да еще с деньгами? – спросил он тихонько.
   – А к кому же? – удивился Никодимка. – Она давеча все вас вспоминала. Ядреные, говорит, кавалеры Николаи Петровичи…
   – А деньги откуда взяла?
   – А того не ведаю.
   – К вам кто-то приходил?
   – Нет, ваша милость, не было гостей.
   – Может, Марфа сама выходила? Припасов купить? – подсказал Левушка.
   – Выходила ли Марфа? Так она меня к дочке спосылала, я к дочке бегал, узнать, все ли в добром здравии, а она, может, и выходила, она – отчаянная голова, это ее Иван Иванович так выучил, и пистолет он же подарил, – затараторил Никодимка.
   И тут вышел Архаров.
   – Коли Марфа, то надобно ее расспросить, – сказал он.
   – Побойся Бога, Архаров, как ты ее расспрашивать станешь?! Она же зачумленная лежит, бредит!
   – Может, и не бредит. Больше-то прислать некому, больше про меченые рубли никто не знал. А они где-то все вместе сошлись – про это я ее и спрошу. Где она сразу все три раздобыла. И девка эта, Глашка, будь она неладна! Нет чтоб меня дождаться!
   – Так ты на часы погляди! Не могла ж она по чужому дому весь день околачиваться! Проскользнула, покрутилась, деньги оставила – да и прочь подалась!
   – Быть того не может, чтобы Марфа не велела ей чего на словах передать!
   Опять Архаров затеял розыск, спрашивая уже про девку лет четырнадцати, опять переполошил все население особняка. Прислуга только диву давалась – как девка, никого не спрашивая, сразу отыскала архаровский тюфяк.
   – Может, кто из солдат указал? – предположил денщик Фомка.
   – Надо ехать к Марфе, – вдруг окончательно решил Архаров и тут же, не дожидаясь криков приятеля, решительно повернулся к нему: – Коли ты, Тучков, за мной увяжешься, пеняй на себя, недосчитаешься передних зубов.
   – Николаша, ты сдурел! Сам, добровольно, лезешь в чумной барак! Гляди, там и останешься.
   – Останусь – значит, так Бог велел.
   На Архарова накатило упрямство. Примерно такое же, какое им владело, когда он выходил драться. Только противница была опасная – моровая язва, она же чума.
   Как перед дракой он наскоро сводил все мысли к двум-трем попроще, да и те из головы выкидывал, так и теперь: имущество, коли что, достанется младшему братцу Ивану, больше некому, похоронят иждивением графа Орлова, который эту кашу заварил. Вот и все.
   Ему необходимо было видеть Марфу – и все тут! В бреду ли, не в бреду ли… Бог милостив – авось на краткий миг очухается!
   Архаров велел седлать себе свежую лошадь, зарядил седельные пистолеты. С собой взял охрану в количестве четырех человек и проводника из еропкинской дворни. Левушку послал матерно – если тот окажется в Даниловом монастыре, то и в бараки тоже потащится, хватит на Преображенский полк одного спятившего обалдуя.
   К монастырю он приехал уже ночью.
   Пускать его не хотели, Самойловича звать не желали, тогда Архаров потребовал доктора Матвея Воробьева. Воробьев был в бараках, дежурил – так что и за ним не пошли. Тогда Архаров поднял шум. Прибежали караульные солдаты, он велел позвать кого-либо из офицеров, привели Бредихина. Тогда-то выяснилось, что Самойлович не в монастыре, а ночует в Павловской больнице, неподалеку.
   Бредихин дал человека – показывать дорогу и чтобы не возникло осложнений с охраной больницы. Теперь, после того, как бешеная толпа разгромила бараки и забила насмерть врачей, строгости вокруг медицины граф Орлов развел неимоверные.
   Самойлович спал, не раздеваясь, а только скинул свой обкуренный армяк и завернулся во вполне приличный шлафрок. Он вышел к Архарову, признал его, выслушал просьбу, очень ей удивился – и, разумеется, отказал.
   – Я не для того здесь главным врачом поставлен, чтобы дозволять всякие безобразия!
   – У меня поручение от его сиятельства графа Орлова. На днях в бабий барак привезли женщин. Их должны были запомнить, их мортусы на фуре привезли. Коли хоть одна жива, я должен с ней видеться и говорить, – Архаров не раз и не два повторил эти простые слова.
   – Да русским языком же вам повторяю – никак нельзя, господин Архаров, посторонних в бараки не допускаем.
   – Они хоть живы?
   – Возможно, и живы, но входить в барак не позволяю.
   – Я должен их видеть, – хмуро сказал Архаров.
   – Не могу допустить, они заразны, – отвечал Самойлович.
   – Я должен их видеть. Приказание его сиятельства графа Орлова.
   – Не могу.
   Помолчали.
   – Сам-то ты, сударь, как-то заразы избегаешь, и прочие врачи с тобой вместе, – заявил Архаров.
   – Сам-то я берегусь.
   – Ну и я поберегусь. Мне лишь вопроса два или три задать.
   Архаров с неудовольствием обнаружил в своем голоса этакие просительные нотки.
   Эти вопросы вдруг сделались для него самым важным в свете делом.
   Они еще некоторое время препирались, Архаров грозил неудовольствием графа, Самойлович же – неудовольствием Господа Бога и своей докторской совести, так на так и вышло.
   Пока спорили, Архарову пришла на ум логическая неувязка.
   – Послушай, сударь, ведь коли так – коли зараза настолько сильна, то и выздоравливать никто не должен. А они у тебя лежат среди таких же заразных – и ведь выздоравливают! Как сие получается?
   – Как – одному Богу ведомо, – тут же скоренько отвечал врач. – А мы подметили такую особенность чумы. Валит она – сразу наповал, тут тебе и жар, и бред, и пот прошибает, и кровавая рвота – как у кого. Лежит такой страдалец четыре дня, лежит пять дней, много – шесть, иных к постелям привязываем, чтобы в помутнении рассудке не сбежали. И тут – или помер, или на поправку пошел. Как если бы Господь определил моровой язве для ее злодеяния только сей довольно краткий срок. Возможно, те микроскопические создания, которые больного изнутри разъедают, дольше не живут…
   Но это он добавил с некоторым сомнением.
   – Сами помирают? – уточнил Архаров.
   – Хотелось бы, чтоб помирали. Или же в теле у страдальца за это время образуется сила, способная справиться с язвой. Нам главное – продержать больного этот срок, не дать ему помереть, а потом уже полегче.
   Архаров вновь стал просить и грозить.
   Самойлович, очевидно, устав и от своего ремесла, и от занудливого гвардейца, призадумался.
   – Черт с вами, капитан-поручик. Я дам вам записку к доктору Вережникову. Он в Даниловом монастыре ведает женскими бараками, – сказал Самойлович Архарову. – Пусть сам решает, я не могу… я знаю, что не положено…
   Архаров с запиской поскакал обратно и наконец был впущен в монастырь. Его свита осталась снаружи и была им отправлена к солдатским палаткам, где горели костры, – чтоб хоть не мерзнуть осенней ночью.
   В самом монастыре старенький инок-привратник велел ему обождать – не появится ли кто из насельников или из служителей. Такой человек появился – средних лет, с длинной острой бородой, по виду – монах, но только обряженный, как показалось Архарову, в исподнее – белые штаны, белую рубаху, поверх – большой фартук. Но, скорее всего, это просто была старая одежда, застиранная почти до белизны.
   – Ванюша, сходи за Василием Андреевичем, – велел инок этому человеку.
   Некоторое время спустя пришли двое – служитель с факелом и молодой, худощавый, сердитый доктор, даже при факельном свете – бледный, из той породы, которую Господь, слепив уверенной рукой и по канонам мужской красоты, почему-то позабыл раскрасить, так она и осталась белокожей и светлоглазой до ощущения полной прозрачности. Даже крутые завитки густых и жестких вьющихся волос, не убранных в обычную прическу, были как раз таковы – разве что самую малость желтоваты.
   Взяв записку, доктор Вережников с большим неудовольствием ее прочитал.
   – Приказание его сиятельства графа Орлова, – в который уж раз повторил Архаров. – Не отступлюсь. Ночевать тут, на дворе, останусь.
   – Этак он и впрямь заразу подцепит, – сказал молодой доктор, судя по лицу и повадке – человек весьма независимый. – Ладно, недосуг нам ученые диспуты с гвардией затевать. Пусть ваша милость в безопасное переоденется, а кафтанчик с прочим добром мы пока прокоптим. Иначе вы у нас прорву времени отнимете, а послушаться все равно придется.
   Архаров онемел.
   Он и вообразить не мог, что врач способен так разговаривать с гвардейским офицером.
   Возможно, сказывалось, что Архаров, будучи постоянно здоров и ни разу не побывав на войне, не схлопотав даже пустячной царапины от пули или клинка, мало сталкивался с докторами, разве что с Матвеем – но тому бы просто не дозволил себя лечить.
   Василий Андреевич – тоже из полковых врачей, как Самойлович, из тех врачей, что на турецкой войне с фельдмаршалом Румянцевым побывали, и потому воспитавший в себе решительность и уверенность, на архаровский взгляд даже чрезмерные, растолковал: посетитель с ног до головы переоденется в наряд смотрителя, который потом сдаст, а его собственная одежда, пока он будет в бараке разводить белендрясы (так и выразился!), пройдет обработку целительным дымом, куда более действенным, чем навозный – Самойлович как раз проверял еще один изобретенный им курительный порошок, так что опасность невелика.
   – Хрен с вами, – сказал на это Архаров. – Где тут раздеться можно?
   Он был готов проделать это и на дворе, но служитель отвел его в пустовавшую келью.
   Весь в белом, несуразном, охваченный по пузу огромным фартуком, в чьих-то влажных от уксуса здоровенных башмаках, похожий на неуклюжее и сильно недовольное привидение, Архаров был отконвоирован служителем и Василием Андреевичем через двор и какие-то калитки к женским баркам.
   Внутри было тесно, мрачно, горело всего несколько свеч, постели стояли вплотную. В изножии каждой приколот был листок со сведениями о больной. Женщины лежали по-разному – иные, в твердой памяти, переговаривались между собой, иные метались в бреду. Некоторые и впрямь были привязаны.
   Архаров увидел в углу огонек лампады перед образами Богородицы и целителя Пантелеймона, перекрестился.
   – Ищите свою бабу, – сказал Василий Андреевич и дал ему простенький медный подсвечник с одним огарком.
   – Вновь привезенные в том углу, – подсказал служитель и поспешил на зов.
   Архаров пошел вдоль постелей, честно вглядываясь в лица. Наконец он увидел лежащих рядом Парашку и Марфу. Глаза у обеих были закрыты, лица – в крупных каплях пота.
   – Марфа Ивановна! А, Марфа Ивановна? – позвал он.
   Она чуть приподняла голову.
   – Марфа Ивановна, это я, капитан-поручик Архаров, – отрекомендовался он. – Николай Петрович. Не помнишь, что ли?
   Марфа явно слышала его – но не имела сил прийти в себя, отгнать бредовые видения.
   – Марфа Ивановна, отзовись, – сердечно попросил Архаров. – Для чего ты ко мне Глашку посылала? Что ей велела на словах передать?
   Марфа молчала.
   – Три меченых рубля я получил. Ты где их взяла?
   Упоминание о деньгах заставило ее открыть глаза.
   – Ядреный кавалер… – дрожащим голоском прошептала она. – Глашка… Негасим… Герасим…
   – Какой Герасим? – переспросил Архаров.
   – Не-га-сим… – очень четко и громко начав слово, к концу его Марфа утратила дыхание и рухнула обратно на подушку.
   Архаров остался стоять в недоумении.
   – Герасим?
   Марфа опять собралась с силами.
   – Искомай за рябой оклюгой… почунайся дером от масы…
   – Марфа!
   Но она больше ничего не сказала.
   – Бредит, – заметил, подходя, служитель. – Зря все это.
   – Ан не бредит, – возразил другой, еще совсем молоденький. – Я знаю, это она по-байковски чешет.
   – И сама не разумеет, что чешет.
   – По-каковски? – переспросил Архаров.
   – По-байковски. Так мазурики перекликаются, еще нищие. Простому человеку не понять.
   Архаров еще постоял, позвал Марфу, но она не отвечала. Тогда лишь он пошел прочь – и начал скидывать свои белые одеяния прямо во дворе, невзирая на холод.
   – Искомай за рябой оклюгой… почунайся дером от масы… – твердил он.
   Нужно было запомнить эти слова, донести их до знающего человека. Марфа что-то пыталась сказать – забыв, что Архаров байковскому наречию не учен. Что-то же они значили! О чем-то же она просила его? Или приказывала?
   К нему подошел доктор Вережников.
   – Напрасно вы это, – сказал он укоризненно. – Схватите горячку, лечить некому, все врачи – по баракам.
   – Мне, господин доктор, перо и бумага надобны. И велите, чтобы мой мундир принесли, – отвечал на это Архаров.
   Он догадался, что надо прямо здесь записать странные слова. А растолкует их… да тот же мортус Федька!
   Доктор велел срочно сыскать какого-то Коробова со всем его хозяйством.
   Когда мортусы при Архарове с определенной бравадой изъяснялись по-байковски, он угадывал общий смысл их речей – кроме, разве что, Ваниной песни. Но тут догадок было мало. Какой-то Герасим, какая-то рябая оклюга…
   – Господин Архаров, вам грамотный человек не нужен? – вдруг как-то не совсем уверенно спросил доктор Вережников.
   – А что, имеется?
   Грамотный очень даже пригодился бы! Граф Орлов, мотаясь по всей Москве, желал получать письменные донесения. А Архаров лучше бы с фехтмейстером два часа в зале пропрыгал, обливаясь потом, чем несчастную цидульку в три строки собственноручно изготовил. Его нелюбовь к бумаге была такова, что стоило взять перо в руку – ладонь мокрой делалась.
   – Вылечили студента, ему податься некуда. У нас пока живет, за больными ходит, да не по душе ему это. И не по силенкам.
   – Студента? – Архаров не сразу сообразил, что в Москве имеется свой университет, детище графа Шувалова.
   – Да, толковый малый, только глупостями занимается, – с неудовольствием отметил Вережников.
   – А делопроизводству обучен?
   – Сомнительно. Мы его пробовали приставить записи вести – не заладилось. А вы, сударь, с ним потолкуйте.
   Служитель принес мундир и штаны Архарова, поставил к его ногам сапоги. От всего имущества нестерпимо воняло.
   – Ничего, зато живы останетесь, – утешил доктор.
   Вскоре явился тонкий узкоплечий юноша в кафтанище с чужого плеча, белобрысый, почти безбровый, росточка малого, на вид подросток. Он принес стопку бумаги, чернильницу и перо – за собственным ухом.
   Странно даже было, что здоровенных мужиков чума загоняла в могилу, а это дитя выжило. Смущен юноша был беспредельно, и всякому было понятно – ощущает неловкость за то, что вообще на сей свет явился. Но сказал, что звать его Александром Коробовым, а лет ему двадцать четыре.
   – Давай пиши, – тут же приказал Архаров. – А ты, братец, ему посвети.
   Студент располодил свое хозяйство на лавочке и, скрючившись в три погибели, изготовился писать.
   – Искомай за рябой оклюгой, – внятно продиктовал Архаров. – Есть? Почунайся дером от масы.
   Студент поднял голову.
   – Записывай, не ленись, – одернул его доктор Вережников.
   – Я не ленюсь. «Дером» – через «есть» или через «ять»?
   Архаров (как всегда, неожиданно для зрителей и слушателей) расхохотался.
   Он вообразил себе гнусавого мортуса Ваню, решающего вопрос о правописании в байковском языке.
   – Как напишешь, так и ладно, – успокоил студента доктор. – Возьмите его, господин Архаров, в судах секретари и того хуже пишут, а дело разумеют.
   – И из каких же ты, Коробов? – спросил Архаров.
   – Из разночинцев.
   Архаров поглядел на доктора, словно бы задавая вопрос: это как? Есть дворяне, есть мещане, есть крестьяне. Есть духовное сословие. А разночинец кто такой? Промеж них всех болтается, как дерьмо в проруби?
   Будучи в Петербурге всего-навсего исполнительным офицером, он и не знал, что слово уже введено в документы. А сейчас ему сделалось любопытно.
   – Меткое словечко. Оно одно людей разного звания объединяет, – отвечал Вережников. – И государыне нравится, она его все настойчивее в обиход вводит. Да я и сам – разночинец.
   – Давно ли? – спросил Архаров, имея в виду государыню.
   – Вообще-то, сдается, давно. Есть какой-то указ о тех, кто незаконно пишет себя в дворянстве, еще при царице Елизавете его огласили, так там вроде пытались разобраться, кто такие разночинцы. Наверно, с того времени государыня слово знает. А потом еще университетские бумаги. Там вроде граф Шувалов совсем красиво изволил выразиться: разночинцы есть образованные простолюдины. Но это давно было, в пятьдесят пятом, как университет заводили.
   Вот тут бы Левушка точно помянул всуе древнюю историю. Архаров этой науки не понимал – дай Боже управиться с новыми законами и с новым начальством, куда еще старые помнить…
   Он взял листок бумаги с поддсохшими чернилами. Написано отчетливо, ни единой кляксы. Взять, что ли, бедолагу? Ишь как смотрит, и податься ему некуда…
   Крайне редко Архаров жалел людей. Чаще на них непутем обижался или же сердился. И тут сперва сказал себе было, что таких жалобных разночинцев нужно на годик-другой определять в армейские полки, чтобы сделались мужчинами. А потом возразил – да куды с таким росточком и с девичьим личиком? Карабина не поднимет.
   – По-французски разумеешь?
   – Немного, больше по-немецки. Могу читать на аглицком.
   – И чему ж тебя профессора в университете учили? – спросил Архаров.
   – Астрономии! Геометрической и физической! – первым делом вспомнил студент, и тут его опущенные долу голубые глаза явились наконец, распахнулись, засияли, и в них обозначилась безмолвная, но восторженная похвала сей науке. Сразу можно было уразуметь – ничего важнее для Саши Коробова в свете не было. Архаров вздохнул – на его взгляд, как раз ничего бесполезнее не было.
   – Это все для досуга, – наконец сказал он. – А мне нужно, чтобы было кому письмо продиктовать, бумаги мои соблюдать в порядке и что положено подшивать вместе. И со мной чтоб всюду.
   – Я могу, – пообещал студент.
   – Собирайся, поедешь со мной. Много добра не бери, тебя сзади на круп возьмут.
   – Да какое у него добро, – сказал доктор. – Мы его третьего дня отпустили, он до дома дошел, а дома-то и нет. Граф распорядиться изволил, чтобы опустевшие дома считать выморочными и жечь. Что на нем – то и его добро.
   Архаров с неудовольствием поглядел на свое приобретение – одевай-обувай его теперь… Да и куда селить – пока непонятно, у Еропкина и без того не повернуться. Однако на попятный не пошел. Проще раздобыть для парня шитый золотом кафтан с бриллиантовыми пуговицами, чем самому заниматься отписками.
   Меж тем Вережников велел позвать служителя и предупредил, что Архаров забирает Сашу.
   – Нам люди нужны, а тут человека забирают, – сварливо возразил служитель. – За больными ходить некому.
   – Вот к кому обращайся, – Вережников показал на Архарова.
   Служитель увидел в свете факела золотой галун на гвардейском мундире и на треуголке, поблескивавший эфес шпаги, и обращаться раздумал.
   – Объявлено же, что коли к вам наймется крепостной, то сразу получает свободу, – напомнил Архаров. – Дивизиями, полками должны к вам идти.