Трускиновская Далия. Сыск во время чумы

   – Это правильно, – одобрил Архаров. – Помолись, чтобы врать тебе не дозволял.
   И закрыл за собой дверь.
   Маленький огонек освещал чулан слабо, но Архаров освоился – и ему этого хватало. Изменения на лице Устина, направление его взгляда, движения бровей он разглядеть мог. Привалясь спиной к двери, он устроился поудобнее.
   – Стало быть, я хочу узнать от тебя вот что… Да не ежься ты, дурень. Когда ты со своим рублем притащился к косому Арсеньичу за провиантом, кото ты там видел? И чему стал свидетелем?
   Устин молчал.
   – Дуралей ты, – тихо сказал Архаров. – Хочешь быть убийцей митрополита – я тебе мешать не стану, нам же легче… Но ты своим молчанием хорошим людям вредишь. Статочно, ты видел злодеев, которые разгромили лавку и убили приказчика. Коли их не изловить – от них много беды будет.
   Устин вздохнул.
   – Знаешь ты, о ком я толкую, а выдавать не хочешь. Не по-божески это…
   – А Богородицу обокрасть – по-божески?
   – Нет, – отвечал Архаров.
   – А крестных ходов Господа лишить? Восемь крестных ходов в год из Успенского собора, такое для души утешение! А он и этого лишил. К Илье Пророку, что на Воронцовом поле, ходя не было, и потом, в Новодевичью обитель, и в празднование происхождения честных древ, – ничего не было! И к Донской Богородице не ходили, а она ведь Москву спасла, вот откуда у ней обида, вот почему все за нас, грешных, не вступается. Тогда она и Митеньке в видении являлась! И на Сретенье хода не было… Да что уж говорить…
   Устин, взволновавшись было, с некоторым трудом принудил себя к смирению.
   – По мне, коли уж митрополит наказан поделом, и иные люди тоже должны наказание понести – те, что сундук с деньгами на всемирную свечу преступным образом унесли и спрятали, – отвечал Архаров. – Вот они уж точно Богородицу обокрали.
   – Так разве ж?..
   – Что?
   – Разве ж владыка его отцу игумену не отдал?
   – Какому отцу игумену?
   – Донской обители.
   – Нет, не отдал.
   Архаров пристально посмотрел на Устина. Тот несколько смутился. В словах про отца игумена было некое увиливание от подлинной сути событий. Но зачем, для чего – Архаров пока не мог взять в толк.
   – Ты все же расскажи, кого в лавке у косого Арсеньича повстречал. И не запирайся – я знаю, что ты на рубль, что я тебе оставил, купил продовольствия. Ночью ходил за провиантом. И сколько-то его приобрел. Да только домой к себе не понес. Куда ты его девал?
   Устин низко-низко опустил голову – видать, по наитию оберегался от архаровского взгляда.
   Архаров же соображал так – коли Мамонов не путает, а он не путает, кошель возле мертвого приказчика семеновцы подобрали в ночь, последовавшую за тем днем, когда были розданы три меченых рубля, розданы наобум лазаря, лишь потому, что подозрительность архаровская так присоветовала. И, раз они все в ту ночь сошлись у косого Арсеньича, то те, кто их туда притащил, должны были встретиться!
   – Взял ты, стало быть провианту – а на рубль ты мог его взять немало. И куда-то ты его поволок, и спрятал, а потом… потом ты отправился в свой домишко… где у тебя жил приятель твой… Митька…
   Архаров говорил наугад. И следил – не отзовется ли что на Устиновом лице.
   – А Митьки-то и не было, один красный крест на воротах…
   – Не мучайте меня, ваша милость, для чего вы меня мучаете? – спросил Устин. – Как если бы не знали, что с Митенькой…
   Архарову сделалось неловко.
   Хотя он уже умственно отказался от мысли, будто Устин и Митька выследили митрополита, натравили на него толпу (а как все получалось складно!), приложили руку к убийству и, выследив, унесли сундук, или же спрятали где-то в Донском монастыре, сейчас он окончательно понял – Устин меньше всего на свете способен думать о деньгах. Он, скорее всего, мечтал именно о всемирной свече перед образом, о том, как ее будут отливать, украшать узорами, расписывать, окладывать сусальным золотом, как ее крестным ходом понесут к Варварским воротам, как водрузят и зажгут – и как свершится чудо, грянет с небес гром, рухнет море ослепительно белого света, всех затопит, а звонкий и нежный голос Богородицы известит об окончании мора. Для него это было столь же естественным завершением беды, как для Архарова – смена караула в Зимнем.
   – Для чего ты его привязал? – вдруг спросил Архаров.
   – Убежать порывался… а он же – как дитя…
   – И ты все это время держал его у себя связанным?
   – Да… кормил…
   – И что бы с ним стряслось, кабы убежал?
   На этот вопрос Архаров не получил ответа.
   – У зачумленных бы что-то взял, в зачумленный дом забрался?
   – Да…
   – Настолько с ума сбрел?
   Архарову показалось странным, что блаженный, которого приходится привязывать, затеял сбор денег на свечу, да еще столь успешно, что пришлось вмешиваться митрополиту. Но он ощущал желание Устина упорствовать в своем и решил до поры не противоречить.
   – Ну, царствие ему небесное, – сказал Архаров, и тут Устин поднял голову, их глаза встретились. Что-то было в архаровском простом пожелании такое – на что отозвалась Устинова душа.
   – Да, – мечтательно сказал Устин, – воистину так. Пострадал при жизни, а там – царствие небесное.
   – И ты бы того хотел?
   – Да… чего же лучше?..
   Архаров чуть было не брякнул Устину, что он проболтался, но вовремя опомнился. Устин не просто так желал пострадать – а за некий грех, связанный с убийством митрополита. И тут следовало разбираться бережно.
   – Так ты бы рассказал мне, кого ты видел у косого Арсеньича, – попросил Архаров. – Как там все было, как торговля шла, когда те молодцы ввалились…
   Устин задумался.
   – Я там кругом виноват, – вдруг признался он. – Я за владыку хочу ответ держать, а не за то…
   – И будешь держать ответ за владыку, – успокоил Архаров. – Я уж позабочусь. За что вздумал пострадать – за то и пострадаешь. Говори, Устин, видишь – мы тут вдвоем, никто в уголку не пишет…
   – Я нашел рубль, сперва выбросить хотел. Думал – искушение сатанинское. Потом подумал – мне же Митеньку кормить, а пока сидели взаперти, все до крошки подъели. Дай, думаю, куплю у Арсеньича, он старик добрый, богомольный, он меня знает… дай, думаю, хоть пшена куплю. А пока шел к нему, надумал, что надо нам с Митенькой в другое место перебираться. Тут… тут не житье… Дай, думаю, куплю пшена, гречневых круп, да тут же и отнесу к матушке крестной. Я там, в обители, под ее крылышком возрос, все закоулочки знаю. Найду там, где приютиться, меня не погонят. И Митеньку туда приведу, матушки за ним приглядят, молиться за него будут, ему, знаете, больше всего праведная молитва была нужна, а моя-то не праведная…
   – Да, – согласился Архаров. – Теперь вижу, что ты ему истинный товарищ.
   – Какой товарищ, коли я его погубил?
   Архаров испугался, что сейчас снова начнется покаяние.
   – К тебе батюшку пришлют, чтобы ты исповедался в грехах, а я не батюшка. Ты мне про Арсеньича.
   – Лавка у них на Маросейке заперта стоит, окна заложены от фабричных, а я знаю, как со двора в подвал спускаться, а черед подвал выходить наверх. Пришел к Арсеньичу, а у него человек, с виду черен, нерусский, выговор такой, такой… неправославный… может статься, католик, француз… Но Арсеньич его привечает, он у Арсеньича рыбу сушеную берет, снетков, что в щи кладут, лещей, еще чего-то набрал, я не смотрел… а Арсеньич сам впускает и выпускает, дверь на засов закладывает. И он задержался, уходить стал, когда я деньги достал. Арсеньич и не стал провожать через подвал. Тут они и ввалились!
   – Кто?
   – Налетчики! Тут же стали припасы в мешки кидать, Арсеньича – в зубы, он упал, я тоже упал, зажмурился, верно, стал молитву творить… Потом меня за плечо трясти стали. Вставай, говорят. Я встал, мне тут мешок на плечо взвалили, тащить велели… погнали с тем мешком куда-то, а мешок тяжелый, твердый, углы врезаются… я дороги не вижу, плачу, думаю – пропал я, и Митенька мой пропал… Бегом гнали, гнали, в дом привели. Там до чумы, видать, вельможа жил. Сюда, говорят, его сваливай. Я мешок свалил, стою, что делать – не знаю, опять молитвы творить стал. А они кричал, ругаются срамными словами, ничего не понять. Тут меня Господь умудрил – спрятался я. Задом, задом оттуда – в комнату какую-то попал, под кровать заполз, думаю – авось пронесет, милостив Господь.
   – И долго ты там лежал?
   – Долго. Тихо стало. Ну, думаю, с Божьей помощью буду выбираться… А они… Они у окон, с ружьями. Коли кто подойдет – стрелять хотят… затаились с ружьями и ждут…
   – И как же ты выбрался?
   – А на другую ночь. Уже не до припасов было. Я как осиновый листок дрожал.
   – Они тебя не искали?
   – Сперва кричали, да я побоялся вылезать. Потом, видать, решили, что я утек, а я тогда утекать побоялся. А другой ночью уже как пес, на четвереньках через двор пробирался.
   – Что же они не на фуре провиант везли, а тебя заместо вьючной скотины взяли? – полюбопытствовал Архаров.
   – Так фура-то была, за углом стояла! Там солдаты ехали, встали, и до фуры было не дойти.
   – Вот теперь все сходится, – подытожил Архаров. – Арсеньич, хозяйское добро спасая, схватил кошель с выручкой и кинулся бежать. Когда до наших добежал – рухнул. Такое случается, когда сердце изношенное. А было это между лавкой и местом, где фура стояла. Разумно я рассуждаю, а, Устин Петров?
   Архаров, к своему удивлению так по-ребячьи похвастался, что Устин невольно улыбнулся.
   – Я за вашу милость Бога молить стану, – вдруг пообещал он. – Ваша милость меня утешили, а утешители блаженны…
   Тут Архарову пришло на ум, что после такого сумбурного и бестолкового розыска он и точно прослывет в гвардии блаженным.
   – Вот, рассказал, как было, и на душе полегчало! – тихо радовался Устин. – Верно велено исповедаться друг перед другом!
   – И я тебе весьма благодарен, – сказал Архаров. – Теперь ясно, что не ты погубил своего дружка Митьку. А то как-то сомнительно выходило.
   – Так кто ж подтвердит, что я у налетчиков в доме сидел? – задал Устин настолько здравый вопрос, что Архарову сделалось не по себе.
   Тут в дверь постучали. Архаров выглянул и увидел довольного Левушку.
   – Привез! – доложил Левушка. – У него от беготни нога разболелась, иначе бы дома не застал.
   Архаров запер чулан и отправился встречать Шварца.
   – Первым делом, сударь, должно вас самого подвергнуть допросу, – заявил невозмутимый немец. – Какой розыск вы изволили вести и каких дров наломали.
   Архаров еще не знал этой его особенности вставлять в правильную речь простонародные словечки.
   Шварц стоял перед ним очень пряменько, в синем мундире на манер драгунского, чистеньком – без единой пушинки и пылинки. И глядел весьма строго.
   – Розыск мой таков, что вместо своего злодея я, сдается, твоих злодеев, Карл Иванович, выследил. Тех, что напали на лавку с провиантом, что на Маросейке, и вывезли провиант в тот самый ховринский особняк, у которого мы с тобой околачивались.
   – Как вы сие установили?
   – В их шайке есть высокий смуглый француз, он был знакомцем убитого приказчика и впустил в лавку налетчиков. И тут мы можем, изловивши шайку, доказать ее виновность. Ведь коли мы найдем деньги или драгоценности – на них не написано, где взяты, и налетчики отрекутся. А хозяин лавки скажет, что у него там пропало, и коли он свое имущество опознает, да есть у нас еще свидетель, что на тот час был в лавке, – то тут же, как его сиятельство указать изволили, без суда и следствия…
   – Я понял, – сказал немец. – И хозяина знаю, это второй гильдии купец Харитон Кучумов. Я сам к нему поеду, коли позволите.
   – Надо вернуть ему деньги, – вспомнил Архаров. – Те, что нашли у приказчика.
   И невольно подумал, что, исходя из имени, купец Кучумов должен быть детиной статным и приятного нрава. А вот что касается немца – надо бы дойти до ближайшего храма и убедиться, что имени «Карл» в святцах нет. Похожее имелось – Карп, означало «плод», но трудно было вообразить себе дерево, приносящее Шварцев.

* * *

   Военный совет состоялся ночью на колокольне летней церкви Знамения Богоматери, откуда открывался вид едва ль не на все Зарядье. Ключ от колокольни был получен без затруднений, и взобрались туда четверо – Архаров, Левушка, Шварц и прискакавший по делу из Данилова монастыря Бредихин.
   Бредихин был бодр, весел, а на вопросы о чуме отвечал, показывая на свое лицо, так:
   – Коли со мной оспа не сладила, то и чума отступится!
   Этого офицера Архаров взял с собой как человека пожилого, рассудительного и умеющего противоречить таким же пожилым людям. К тому же, с годами у него испортилось зрение – читать книгу он не мог, разве что отнеся ее от глаз на два аршина, зато вдаль видел – мух на церковном кресте мог сосчитать. А это качество при наблюдении за ховринским особняком могло сильно пригодиться.
   В первую ночь сидели до вторых петухов – пока не стало ясно, что в особняке затаились. На вторую ночь, как стемнело, виден был свет, перемещавшийся от окна к окну – кто-то ходил со свечой.
   Некоторое время спустя был подан сигнал – денщик Фомка, засевший на соседней крыше, куда Архаров не рискнул втаскивать свое пузо, а Шварц – свою болящую ногу, зажег свечу в фонаре и стал им качать. Сие означало – выезжают.
   Левушка и Бредихин спустились вниз, где были привязаны кони, а Шварц и Архаров остались рассуждать и строить диспозицию.
   – Фура у них, как я и полагал, стоит в каретном сарае, – сказал Шварц. – Но не все они всякую ночь выезжают за добычей. К тому же после полуночи им ездить нежелательно – всякий обыватель сообразит, что мортусы в такое время уже почивать изволят под присмотром. А как определить, сколько их в особняке сидит, я не ведаю. Полагаю, трое или четверо едут за добычей, но не менее пяти или шести остается, включая атамана.
   – Устин Петров, будучи строго допрошен, утверждал, что, когда они разгромили кучумовскую лавку и ждали нападения на особняк, едва ли не в каждом окне стоял человек с ружьем или пистолетом, а то и по двое. И это – лишь в окнах первого жилья.
   – Сдается, во второе жилье они и не наведываются. Окна второго жилья так расположены, что, коли в них кто мелькнет или свет зажжется, издали видно. А окна первого этажа, выходящие на черный двор, видны лишь тому, кто во дворе или, как мы, наподобие ворон на колокольне.
   – Ты за себя, Карл Иванович, говори. Какая из меня ворона? Я более на голубя похож, – пошутил Архаров, имея в виду голубей, которых откармливали для кухонной надобности. – Что присоветуешь?
   – Можно брать их днем, приступившись с солдатами. Но приступ чреват тем, что отстреливаться до последнего будут простые шуры и налетчики, атаман же найдет способ уйти и унести главные ценности. Или же так их в особняке спрячет, что и за сто лет не найдешь. У нас (где – у нас, Шварц уточнять не стал) рассказывали то ли байку, то ли действительное происшествие, о воре, который, померев без покаяния, принялся стеречь закопанное им в известном месте награбленное добро, и много беспокойства своими дурачествами наделал. Таковых шалунов не всякий священник изгонять умеет.
   – Значит, будем брать врасплох, – спокойно постановил Архаров.
   – Будем брать врасплох, – подтвердил Шварц. – Выждем ночь, когда отъедет фура, тут же малыми силами нападем на нее, свяжем мазуриков, отберем их дегтярные робы и какое-то время спустя въедем во двор, как ежели бы вернулись, и войдем в особняк. На фуре же скрыто поедут солдаты – лежа и под рогожами, чтобы ворваться в особняк вслед за теми, кто исполнит роль мнимых негодяев.
   – Нет, Карл Иванович. Сие чревато, – возразил Архаров. – А ну как впотьмах одного упустим, а он тревогу поднимет? Коли так, лучше уж идти на приступ среди бела дня.
   – Среди бела дня поднимать стрельбу в зачумленном городе – тоже не лучшее решение. Вы, сударь, уже на примере могли убедиться, сколь удачно москвичи истолковывают наизнанку поступки вашей экспедиции. Семеновцы желали оказать помощь умиравшему приказчику – а им тут же приписали ограбление лавки.
   – Но ведь велено же стрелять мародеров без суда и следствия.
   – Захваченных на месте преступления мародеров, сударь. А эти сидят себе тихонько, прячась от морового поветрия. Мы даже не можем доказать, что это они заманили меня в тот дом, оглушили, заперли и подожгли.
   – Можем! Были свидетели! Все их видели!
   – Ах, сударь, – неожиданно томным голосом вертопраха, изъясняющего свою любовь записной вертопрашке и щеголихе, – произнес Шварц. – Кабы ведали вы, сколь охотно идут в свидетели московские обыватели! Да тут же все отрекутся, что были у дома и глазели на пожар.
   – Не потому ли, что со свидетелями дурно обходятся? – проницательно спросил Архаров.
   – С теми, кто охотно содействует розыску, обходятся почтительно. Бывают случаи, когда за помощь при отыскании украденного или за предоставление сведений об опасном злодее свидетели получали вознаграждение. А с иными – по обстоятельствам дела… Иной свидетель сам немногим лучше пособника…
   Архаров промолчал.
   Пока что обойтись без Шварца он не мог. Шварц видел в затее с ловлей мародеров те ухабы и колдобины, которых пока не видел Архаров.
   – Придется еще поразмыслить, – поняв, что архаровское молчание означает бессилие перед положением дел, сказал Шварц.
   – Погоди, черная душа… Есть выход.
   – И где же вы его изволите видеть?
   Архаров завертелся на колокольне, поскольку Зарядье и днем-то знал плохо, а ночью, сверху, даже знакомых мест не узнавал.
   – А вон! Там, кажись!
   – Выход?
   – Он самый. Мы можем взять фуру и дегтярные робы у мортусов.
   – Опасно, сударь.
   – Прокоптим как следует – и выйдет не опасно. Мне Самойлович убийственной силы курения дал – понюхай, Карл Иванович. Микроскопические создания сотнями дохнут.
   Архаров дал Шварцу обнюхать рукав своего мундира.
   – Какие, вы изволили молвить, создания? – деловито спросил Шварц.
   – Микроскопические. Сам не видал, не знаю, а Самойлович божится, что они с человека на человека ползают и тем заразу разносят. А может, сами и есть зараза, черт ли этих докторов поймет.
   – Благодаря моровому поветрию наука движется вперед, – поучительно изрек Шварц. – Не двинуться ли и нам?
   – Вперед?
   – Нет, сударь, вниз, с колокольни.
   Если лезть впотьмах наверх было довольно легко, то спускаться вниз по крутой лестнице с высокими, выше тех, к которым привык Архаров, ступеньками, без света, наощупь, оказалось затруднительно. Наконец сползли и отправились туда, где уже должен был ждать Фомка.
   Архаров размышлял так: с одним рублем все выходит складно, получивший его подозрительный Устин уже сидит под замком. Но судьба двух других пока – великая загадка. Они сошлись вместе в течение нескольких часов – и, может статься, француз-мародер что-то имеет по этому случаю сказать. Он был у покойного Арсеньича, когда туда пришел Устин… Может, и впрямь что-то заметил?
   Совершенно вывалился из поля архаровского зрения третий подозреваемый – благообразный купчина, который столь достоверно врал про Устинову кончину. А для чего врал?
   Знал ли он, что Устин замешался в темное дело с убийством митрополита? Для чего ему было таким образом прятать от любопытствующих человека, объявившего себя впоследствии убийцей?
   – Извольте осторожнее, сударь, тут ступенька сильно выщерблена, – сказал Шварц.
   По сравнению с кромешным мраком на лестнице обычный ночной мрак уже показался Архарову чуть ли не ясным днем.
   – Сейчас проводим тебя, Карл Иванович, на Никольскую, а спозаранку я наведаюсь к мортусам.
   – Они, сударь, чужих не любят. Они – колодники, у них свои понятия.
   – Да, кстати, не скажешь ли, что означает «талыгай»?
   – Сие слово означает «военный человек».
   – Стало быть, не ругательное? – обрадовался Архаров. – Ну, тогда дельце это на мази. С мортусами я сговорюсь.
   Его уверенность подкреплялась и тем, что из денег, выданных графом Орловым на розыск, оставалось более половины.
   – Только не сказывайте им, что в сем деле и я некоторым образом соучаствую, – попросил Шварц. – Среди них непременно есть мои крестники. Иначе говоря, те, кого я упек в каталажку.
   Архаров усмехнулся.
   – Да уж постараюсь.
   Вдали раздался глухой стук копыт.
   – Это Тучков с Бредихиным, – сказал Архаров. – Больше некому.
   – Возможны реприманды, – отвечал Шварц. – Извольте затаиться.
   И сам первый спрятался за угол.
   Первым подьехал Левушка и завертелся, пытаясь впотьмах найти Архарова со Шварцем. Даже задрал голову, стараясь увидеть, не сидят ли они еще на колокольне.
   – Архаров! – негромко позвал он.
   – Для таких случаев нужно придумывать знаки оповещения, – объявил Шварц. – На сей раз, поскольку диспозицию мы составляли в условиях несуразной суеты, их придумано не оказалось. Впредь будем разумны.
   – Далеко ли проводили мазуриков? – спросил Архаров.
   Бредихин доложил – фура поволоклась в сторону Лубянки, по местам безлюдным – вдоль остатков старой городской стены, к которой лепились ныне брошенные хибары и халупы, годные лишь на снос. Там мародеры повернули налево – к кварталам, где стояло немало оставленных владельцами хороших домов. В них можно было чем-то поживиться.
   – Умные, у себя под боком не шарят, – похвалил мазуриков Архаров.
   – Как волки, что не режут скот возле логова, – подтвердил Бредихин.
   – Коли бы попытаться сделать засаду в развалинах у стены, то напасть на фуру удалось бы беспрепятственно, однако, упустив хоть одного из шуров, мы бы в тех руинах вовеки его уже не изловили, – молвил Шварц. – О чем я имел честь предупреждать.
   – Едем на Остоженку, – решил Архаров. – Все. И тебе, Карл Иванович, уголок сыщется. А спозаранку – к мортусам.
   – Занятно… – произнес немец. А объяснять, что ему показалось тут занятным, не стал.
   Фомка разбудил Архарова затемно – поспать удалось совсем немного. В иную пору денщик был бы несправедливо изруган – хотя и выполняет приказание, однако ж спать охота! Но сейчас Архаров, к собственному удивлению, проснулся легко, даже радостно, чего с ним давно не бывало. Позавтракал куском хлеба и кружкой кваса – совсем по-простому. И это тоже как-то празднично на душу легло. Выехав на набережную и ощутив свежесть, идущую от Москвы-реки, Архаров пустил коня шагом. Было в этом ясном октябрьском утре удивительное ощущение предчувствия, утро сулило, а что – не понять.
   Архаров по части предчувствий был не мастер – все, что приходило ему в голову, он старался объяснить. И уж, во всяком случае, красоты природы оставляли его спокойным. Может, он наконец освоился с верховым способом передвижения; может, замысел ворваться в особняк графов Ховриных, перерядившись мортусом, его развлекал; может, скромный фрыштик не обременил собой брюхо и способствовал ощущению легкости; может… Иных причин своего блаженного настроения Архаров не находил. Ему было тепло под офицерской епанчой, тело не ощущалось вовсе, осени не было – он видел совсем еще зеленую траву на склоне; таким образом, оказвшись вне времени и даже несколько вне тела, он растворился весь в радостном предчувствии и вернулся на грешную землю нескоро – а когда добрался до Васильевского спуска. Можно бы проехать по Москве-реке и дальше – до Проломных ворот, но за ними он бы запутался в переулках, проще было предпочесть прямые и надежные линии.
   Увидев Архарова, что прямо на коне едет через бастион к бараку, мортусы даже не слишком удивились.
   Тот, кто подрядил их на уборку мертвых тел, не чаял, что чума затянется до осени. Казенной теплой одежды у них не было, а каждый, ночуя в неотапливаемом бараке, норовил закутаться на свой лад, в тряпье, где-то подобранное по случаю. Зрелище было – как если бы на бастионе поселились городские нищие.
   Но теперь были видны лица.
   Лица были не таковы, чтобы млеть от восторга. Они соответствовали ремеслу этой честной компании и выдавали приверженность многим порокам. Однако увидеть других он и не ждал.
   – Хлеб да соль, – пожелал Архаров, видя, что мортусы расходятся от котла с дымящимися мисками в руках.
   – Ем, да свой! – вразнобой откликнулись мортусы.
   Навстречу вышел сержант в грязной епанче, зевая во весь беззубый рот.
   – Чего вашей милости вдругорядь угодно? – не слишком учтиво осведомился он.
   – Федора ищу. И того молодца, что растолковал про рябую оклюгу. Прими…
   Архаров спешился, отдал поводья сержанту и преспокойно пошел к мортусам.
   – Ты, что ль, Ваня? – спросил безносого верзилу.
   – Запомнил, – хмуро сказал на это верзила. – С чем пожаловать изволил, талыгайко?
   – Мне фура нужна и балахонов ваших штуки четыре. С крюками, как положено.
   Гнусавый Ваня чуть не выронил миску.
   – На что тебе? – почти по-человечески спросил он.
   – Мародеров из ховринского дома выковыривать.
   – Крюками?!
   – Именно так, – подтвердил Архаров. – Молодцы, ступайте сюда, растолкую.
   Первым быстро подошел высокий красивый парень, лет двадцати двух, черноглазый, чернобровый и кудрявый, любой купец хотел бы заполучить такого орла в приказчики – не было бы отбою от покупательниц. По его лицу Архаров прочитал, как если бы написано большими печатными буквами: норов пылкий, упрямый, чувства вскипают бурно, разражаясь мордобоем или слезами, и при этом парню вечно подавай нечто невозможное, для чего пришлось бы идти на край света. Иной рекомендации не понадобилось – перед ним был Федька.