Страница:
Левушка вновь удивился – оказывается, немец умел высказываться и по-простому.
– Я нечто подобное предполагал, – признался Архаров. – Стало быть, вы полагаете, будто мортусы промышляют мародерством, мне же сдается, будто мародеры рядятся мортусами. Тучков, что скажешь?
Лицо Архарова при этом дивным образом изменилось – глаза сощурились, уголки губ приподнялись. Красоты от того, понятно, не прибавилось. На дамский взгляд, рожа сделалась хитрая и преотвратная. Однако Левушка не был дамой и понял: Архарову пришел на ум некий решающий в споре довод. Но какой?
Он задумался, всей своей круглой рожицей являя напряжение мысли.
– Тучков, привидение помнишь? – подсказал Архаров.
– Так оно же вовсе не привидение!
– Сам знаю. Где на него напоролся – помнишь?
Левушка задумался.
– Я ж с черного двора туда входил… – жалобно сказал он.
– Не то!
Шварц склонил голову набок, и на его невыразительном лице ожили глаза.
– Как – не то?
– Не то, да и только. Когда от призрака удирал – на что напоролся?
– На мортуса! – заорал счастливый Левушка. – Мортус по-французски ругался!
– Есть у меня основания полагать, милостивый государь, что шайка мародеров прячется в неком особняке в Зарядье, и что среди ее членов имеется некий француз, – сказал тогда Архаров. – Коли поможете сыскать тот особняк, то и убедитесь в моей правоте.
Немец молчал.
– А взамен попрошу об услуге, – продолжал Архаров и достал из кармана листок. – Тучков, читай.
– Искомай за рябой оклюгой, – внятно прочитал Левушка. – Почунайся дером от масы.
Тут-то у Шварца и приоткрылся рот.
– Как к вам сия цедула попала?
– Вы, сударь, имеете в виду, что злодеи, использующие сие наречие, вряд ли станут писать любовные билетики? – уточнил Архаров. – Нет, слова были продиктованы. Это – ключ к поискам некого предмета. Коли знаете их тайный смысл – не извольте скрывать, Карл Иванович.
– Тайного смысла тут немного.
– Ничего, сколько есть – за то и будем признательны.
Левушка усмехнулся – Архаров напоминал сейчас крупного пса, вцепившегося в добычу.
– Искомать – значит искать. Оклюга на языке мазуриков – церковь Божья. Дер – полуполтина.
– Стало быть, это – указание найти некоторое лицо за неизвестной церковью и, возможно, дать ему полуполтину?
– Поди туда, не знаю куда, – прокомментировал Левушка.
– Коли вы ничего не утаиваете – именно так, – подтвердил Шварц. – От масы – означает от меня. Мас или маса на воровском наречии – я. Почунаться – тут сложнее. Стоду чунаться – так они передают речение «Богу молиться». Но, поскольку всякая молитва предполагает поклоны, я допускаю таковой смысл: поклонись от меня полуполтиной.
– Гляди ты, не соврал дармоед, – заметил Архаров. – Осталось лишь уразуметь, что за рябая оклюга. А ты – девка, девка!
Это относилось к Левушке.
– Я, со своей стороны, оказал просимую услугу. Теперь желательно узнать местоположение особняка, – вялым голосом сказал Шварц.
– Тучков, вспоминай!
Оказалось, что Левушка, на манер пресловутой барышни из присказки, способен танцевать лишь от печки. Все трое отправились к Варварским воротам и ко Всехсвятской церкви, чтобы оттуда восстановить его погоню за вороватым разносчиком. Причем Архаров, незримо для Шварца, все время ухмылялся. Левушка понимал: приятель радуется, что немец, сам того не ведая, помогает в розыске сундука и, соответственно, в поисках убийцы митрополита.
Конечно же, для Левушки тогда все закоулки были на одно лицо и поворотов он не считал. Но определил место, где мортус-француз ушел через дыру в заборе. Архаров в азарте сам перещупал доски и нашел те две, что удобно раздвигались. Правда, сам, пролезая, чуть не застрял.
Наконец Шварц понял, о чем речь.
– Коли вашим милостям угодно, мы можем подойти с парадного крыльца, – предложил он. – Полагаю, я верно определил, чей это дом и где он стоит. Пока более не скажу ни слова.
– Ну и молчи, – смирился Архаров.
Немец привел их в довольно широкий переулок и сообщил его название – Псковский. Особняк, соответствующий описанию Левушки – огромный, с крыльями, в которых хватило бы места для анфилады сажен в десять, и строенный по меньшей мере в два жилья, – оказался, к счастью, один.
Парадное крыльцо было вполне в московском духе – ему предшествовал небольшой курдоннер, по обе его стороны имелись белые колонны, поддерживавшие навес – чтобы, вылезая из кареты, в плохую погоду не попадать под дождь.
Архаров, Левушка и Шварц вошли во двор.
– Коли хозяева уехали в подмосковную, двери заперты, – сказал Шварц. – Но, может статься, оставлен человек для присмотра за домом. Русские баре иначе не поступают.
Он взошел на крыльцо и постучал в высокое, а шириной в пол-аршина, окошко, спрятавшееся за колоннами так, что со двора сразу и не разглядеть.
– Нет там никого, – после продолжительного стука определил Архаров. И тут окно приотворилось.
– Чего надобно? – в узкую, уже некуда, щель грубовато спросил пожилой мужчина.
– Ты кто таков? – строго задал вопрос Архаров.
– Господ графьев Ховриных крепостной человек Степка, – тут же, опознав в Архарове человека, имеющего право задавать подобные вопросы, отвечал мужчина. Шварц же, переряженный разносчиком, как-то неприметно оказался за колонной, не позволяющей разглядеть его маскарад.
Да и как не опознать – Архаров в своей преображенской треуголке, в офицерской епанче поверх мундира, вид имел весьма представительный.
– Пускать никого не велено, – тут же добавил Степка. – Господа изволят быть в подмосковной. В доме только я да девка-французенка.
– А коли по распоряжению его сиятельства графа Орлова? – спросил Архаров.
– Его сиятельство – иное дело, да только принимать некому. Французенка умом повредилась. Хотя девка видная.
Архаров глянул на Левушку с некоторой укоризной – из-за бешеной девки подпоручик Преображенского полка в панику впал, как малое дитя, которому пальцами козу показали. Шварц же пригнулся и бесшумно проскользнул под самыми окнами, поспешил, прихрамывая, вдоль желтой стены. Дойдя до флигеля, повернулся, оценил, насколько стенка флигеля просматривается из узкого окна, и сделал повернувшемуся к нему Левушке два знака: палец к губам означал молчание, жест ладонью – просьбу подвинуться и заслонить. Левушка шагнул к Архарову и встал плечом к плечу, давая Шварцу возможность быстро пересечь опасное место и скрыться за углом.
– Более никого? – уточнил Архаров.
– Более никого. Господа вернутся, как моровая язва пройдет. Я сижу, не вылезаю, до храма Божия – и то добежать опасно, тут Богу молюсь. И ружье заряженное всегда при мне.
– А французенка?
– Тоже не выходит, боится девка. Нам господа оставили муки, круп, масла конопляного и макового, луку, капусты квашеной… – сторож принялся перечислять припасы.
– На двоих хватает?
– Благодарение Богу, хватает.
Архаров, не понимая Шварцева замысла, уже не знал, о чем толковать со Степаном. На помощь пришел Левушка – спросил о барышнях Ховриных, юных графинях, которых, оказывается, вспомнил – был с ними в каком-то непонятном свойстве через цепочку троюродных дядьев, теток и чьих-то жен от второго брака. Сторож обрадовался знакомым фамилиям, и какое-то время они выводили это свойство во всех его запутанных подробностях.
– Пойдем, Тучков, – сказал наконец недовольный таковой тратой времени Архаров. – Будь здоров, дядя Степан, не скучай. Иным разом заглянем. Поручение у меня было для твоих господ – да какие уж теперь поручения.
Левушка и Архаров сошли с крыльца и, обогнув круглую клумбу, поросшую бурьяном не хуже чумного бастиона, вышли на улицу.
– Чертов немец! – с чувством сказал Архаров. – Сбежал, будь он неладен! Получил от нас, чего желал, и мы ему более не надобны.
– Так ведь и мы получили, – возразил Левушка. – Марфины-то слова он на русскую речь переложил? Переложил.
– А что толку? Церквей на Москве – сам знаешь сколько. Сорок сороков! И сидит за некой церковью некий Герасим, и ему велено поклониться от Марфы полуполтиной!
– Может, нищий? – предположил Левушка.
– Не люблю я это сословие. Да и кто пойдет спрашивать нищих об имени? Они свои имена и сами, поди, давно забыли!
– За церковью… – произнес задумчиво Левушка. – Нет, это не нищий, нищие перед храмом обычно сидят. А что может быть за храмом? Кладбище разве что?..
– Мало нам было привидений, теперь ты собрался любезничать с покойником? – спросил Архаров.
И тут появился Шварц.
– Вынужден признать вашу правоту, сударь, – заявил он Архарову. – В особняке доподлинно кто-то скрывается. И это не женщина – я слышал шаги и мужские голоса. Полагаю, сторож для того столь длительно и охотно с нами беседовал, чтобы дать злодеям время укрыться. И теперь придется несколько подождать, прежде чем брать их логово, не то при первом знаке опасности сбегут и так спрячутся – с собаками не сыщешь.
– Так чей это, получается, особняк? – спросил Архаров.
– Графов Ховриных, – отвечал Шварц. – Я знаю, что это за семейство. Все подтверждается. Граф с графиней и с детьми еще в августе уехали в подмосковную – тогда уезжали все, кто ранее не догадался. У них доподлинно две младшие дочери, к которым приставили француженку учить французскому и на клавикордах. Сдается, сударь, ваш подчиненный видел в особняке именно французскую учительницу. Есть еще старшая дочь, замужем за Полтевым, и наследник, молодой граф, Михайла Иванович.
– Уехали, а француженку забыли, – задумчиво произнес Архаров. – Скотство это.
– Скотство, – подтвердил Шварц. – Да только с перепугу. Так-то они ее хорошо содержали и платили изрядно. А, может, и не только с перепугу. Сказывали, будто с молодым графом спуталась. Так что старая графиня тут прямой расчет имела: забыть девицу в пустом доме, авось сгинет, и одной заботой у нее станет меньше.
– А что за молодой граф? – как бы рассеянно полюбопытствовал Архаров. – И где он обретается?
– Да там же, в подмосковной, поди, – с таким тонко преподнесенным пренебрежением отвечал немец, что Архаров, глядевший себе под ноги, вдруг поднял глаза и уставился на него исподлобья.
Они поняли друг друга без слов – молодой граф не служил, он жил при родителях, уж как-то его избавили от военной обязанности, не подумав о том, что не служить для дворянина – бесчестье.
– Здоровьем хвор, что ли? – стараясь соблюсти беспристрастность, спросил Архаров.
– Я не имел чести беседовать с его докторами, – преспокойно отвечал Шварц. И тут они тоже поняли друг друга – молодой граф Ховрин, надо полагать, был здоров, как молодой бычок.
Общая картина Архарову была понятна. Когда в одном доме живут недоросль и девица, занимающая особое помещение, добра не жди. И о чем только думают дуры, попав в богатые дома? Нешто не видно, что на страже сыночка стоит благоразумная маменька, которая если даже и допускает интрижку, то тщательно следит, как бы оная интрижка не получила избыточного развития? Нешто не ясно, что гувернантка, пусть даже божественно играющая на клавикордах, не пара графу Ховрину? Музыка – одно, фамилия – другое.
Левушка молча шел рядом, тоже глядя себе под ноги. Вдруг он повернулся к Архарову.
– Сорок сороков – это по всей Москве! А Марфа – толстая!
– Ну и что с того? – откровенно удивился Архаров.
– Она далеко бегать не станет! Рябая оклюга где-то поблизости! Тут же, поди, в Зарядье!
– И тут храмов тоже немало, – возразил Архаров. – Карл Иванович, ты во всяком деле порядок любишь. Сколько в Зарядье и поблизости Божьих храмов?
Немец задумался, и Архаров увидел, что он потихоньку загибает пальцы. От этого тихого движения сделалось страшно – он ведь и впрямь считал известные ему церкви и церквушки!
– Да будет тебе! – прекратил он это нелегкое занятие. – Тут без мортусов не обойтись. Только они, может, и знают, который из храмов именуется рябой оклюгой.
– Благоразумнее всего побывать на бастионе вечером, когда они там собираются для переклички и ночлега, – сказал Шварц.
Архаров кивнул.
С тем они и расстались, в общем-то довольные продолжением знакомства. Хотя и Архаров не узнал, где искать сведения о трех меченых рублях, непостижимым обраом встретившихся у него на тюфяке, и Шварц не видел пока способа накрыть мародеров в их гнезде.
Но вечером выбраться на чумной бастион не удалось.
Архаров напрочь забыл, что на 4 октября было назначено отпевание покойного митрополита. Граф Орлов принялся готовиться к этому событию, в еропкинском особняке началась суматоха, и мортусы вспомнились уже ночью. Архаров с Левушкой решили, что за ночь рябая оклюга никуда не денется, постановили ехать на бастион сразу после отпевания и заснули.
– Вот уже и хороним владыку, – сказал он. – А как твой розыск?
– Есть основания полагать, что не далее, как сегодня после обеда смогу доложить о личности преступника, – сказал Архаров, имея в виду визит к мортусам.
Правда, после выясения правды о «рябой оклюге» следовало отыскать ее и поклониться полуполтиной от Мрфы некому Герасиму – но Герасим в ответ рассказал бы, как сошлись вместе три рубля, и это уже была бы ниточка, на другом конце – злодей. И смертельно любопытно, как к рублю, оставленному у дверей Устинова домишки, примешались два других, из коих один – отданный за упокой его же, Устиновой, души!
– Ты след взял, что ли? А что я тебе толковал? – обрадовался граф. – Гляди, справишься – награда будет знатная! А что, кто на примете?
– Дьячок Всехсвятского храма Устин Петров. Он в этом деле самый подозрительный.
Граф посмотрел на Архарова с удивлением – он не ждал, что виновник сразу будет назван по имени. Архаров кивнул.
Колонна, отправлявшаяся к Донскому монастырю, строилась на Остоженке и заняла немало места. Кабы не чума – сильно бы мешала проезду карет и телег. Но по случаю чумы улица была пустынна.
Оставив сколько надо людей для охраны особняка, Архаров, Волков и Еропкин сели все трое в одну карету и возглавили колонну. За ними в ряд по трое ехали гвардейцы. И, хотя отправились в путь заблаговременно, прибыли как раз к началу отпевания – впрочем, коли бы граф изволил задержаться, то и отпевание бы без него не начинали.
Замоскворечье тянулось, как долгая зима, и было таким же унылым. Люди попрятались, колонна шла в полной тишине. Даже колокола не звонили.
Ближайший колокол, подавший гулкий голос, как раз и был в Донском монастыре.
Карета подкатила к воротам, Орлов с Волковым и Еропкиным вышли, пересекли двор, с непокрытыми головами вошли в тот храм, где был изловлен покойный владыка Амвросий.
Там уже стоял на возвышении гроб, а в нем можно было, встав на цыпочки, разглядеть правильное лицо старца с ровно расчесанными волосами, уложенными по плечам, с короткой бородой и с двумя ранами на левой щеке – как говорили Архарову монахи, их нанес первый из убийц случившимся в руках колом. Проверить сие было невозможно.
На голове у владыки Амвросия была шитая жемчугом митра, в бледных руках – небольшой крест.
Народу в храм набилось немало – и это невзирая на чуму. Приплелись старушки-богомолки, которые уж не один десяток отпеваний видели. Архаров поглядел на них с любопытством – ему сделалось любопытно, о чем они шепчутся, поминают ли покойника, или спорят, сколько должно быть при его церковном ранге певчих на хорах.
Для графа и его свиты было оставлено место справа от иконостаса и уже охранялось поспешившими вперед измайловцами под командой Фомина. Главное было – избежать соприкосновения с толпой.
Когда Орлов, Волков и Еропкин встали впереди офицеров, бывший рядом инок подал знак – начинать. Раздался голос, своей торжественностью враз прекращающий тихие разговоры и вселяющий в храм скорбную тишину:
– Благословен Бог наш ныне, и присно, и во веки веков!..
И тут же другой голос начал псалом девяностый – «Живый в помощи Вышняго…»
Архарову доводилось бывать на панихидах, хотя и реже, чем церковным старушкам. Псалом он тоже знал – с детства, когда учился читать по божественным книгом под руководством старого пономаря. И тогда же он задал вопрос, на который до сих пор не получил ответа: «перьями Своими осенит тебя», сказано в псалме, но что за перья?.. Пономарь объяснял про крылатых ангелов, херувимов и серафимов, но речь-то шла не о них.
Архаров невольно отвлекся, вспомнил лицо пономаря; вспомнил ту осень, когда задавал вопросы; комнатку простую со стенами, не оклеенными обоями; молодое лицо матушки, которой не видал целую вечность, вспомнил и ощутил досадливую неловкость; деда с его охотничьими рассказами; еще что-то – а меж тем отпевание совершалось должным чином, иереи кадили, голоса певчих играли и переливались в вышине. Странная расслабленность снизошла на душу – Архаров, пытаясь истребить позникающие перед внутренним взором картинки давнего житья, принялся сам, своими словами, просить у Господа милости для владыки, погибшего мученической смертью за то лишь, что был умен, многознающ и желал прекратить распространение заразы.
На ум пришел старый инок, рассказавший, что владыка Амвросий был в свое время префектом Александро-Невской семинарии, и Архаров вдруг представил себе: как было бы славно, коли бы все те иереи, которых он обучал служению, встали сейчас на молитву. Эта придуманная им картина очень ему самому понравилась. Он мысленно попросил Господа об этом – и свеча, на которую он глядел, вдруг выкинула вверх длинное и острое пламя, как если бы ответ на прошение был милостивым.
После канона запели стихиры, после восьми стихир последовали заповеди блаженств – как если бы душа владыки Амвросия, устремившись ввысь, уже предстала перед раскрытыми вратами Божьего рая и первым узрела евангельского благоразумного разбойника…
– Разбойника, рая, Христе, жителя, на кресте Тебе возопиша, помяни мя, предсодеял еси… – произносил нараспев быстрый, но отчетливый голос, и тут у дверей храма возникла суматоха.
– …покаянием его, и мене сподоби недостойнаго… – успел еще пропеть голос, и тут был перекрыт криком.
Так кричит человек, испытывающий сильнейшую боль, подумал Архаров, и что же могло стать источником боли в храме Божием?
Но одновременно он уже подтолкнул Левушку, стоявшего рядом, да и другие офицеры графской свиты стали пробиваться к месту зарождения суматохи.
Первым добрался до виновника кто-то из семеновцев.
– Я выведу его, – услышали Архаров и Левушка голос офицера, и тут же – другой, пронзительный:
– Нет, не-ет! Пустите меня к гробу!
– Вот только юродивого тут недоставало, – буркнул Архаров, прокладывая дорогу локтями.
Семеновец держал в охапке невысокого плотненького монашка в скуфеечке, навзрыд плачущего, рвущегося к телу владыки. Архаров увидел его лицо – белое, восковое, увидел редкую русую бородку, и понял, кто это такой.
– Пусти его, – сказал он семеновцу. – Пусти, Бахметов. Он уж беды не причинит.
Монашек рванулся – и тут же люди расступились перед ним, он в несколько шагов оказался у гроба и рухнул на колени.
– Прости меня, владыко! Прости, Христа ради!.. Не ведал есмь, что творил!..
Архаров подошел сзади и положил ему руку на плечо.
– Покаялся в грехе – и будет. Вставай, Устин Петров. Сейчас иная беседа начнется.
Монашек повернулся к нему – и тут лишь Архаров по-настоящему вгляделся в бледное лицо.
Он обнаружил в глазах – безумие, в дерганье рта – величайшее напряжение души, и только.
Рядом с Архаровым оказался орловский адьютант Вася Муравьев.
– К его сиятельству в карету, – быстро шепнул он распоряжение.
Архаров подхватил стоявшего на коленях Устина, думал поставить на ноги, но тот стоять не желал. Вдвоем с Бахметовым вытащили дьячка из храма и усадили на жухлую траву.
– Хорошо хоть, успели отпеть, когда его нелегкая принесла, – сказал Бахметов. – Вот ведь выдумал – при гробе каяться!
– А где же? – жалобно спросил Устин. – Я его сгубил, я – смерти причина… Я кругом виноват!
– Это ты его сиятельству скажешь, – тут семеновец громко вздохнул. – Как же это тебя, дурака, угораздило?
Устин не выдержал сочувствия в голосе – разрыдался.
– Страшно небось? А ты молись, – посоветовал Бахметов. – Ты ведь не иначе как в помутнении рассудка…
– Нет! – закричал Устин. – Нет! Все понимал! Нечистый попутал!
– Оставь его, Бахметов, а то так и будет вопить, – сказал Архаров. – А лучше помоги его до кареты довести.
Тут из храма быстро вышел граф Орлов.
– Кто таков? – строго спросил он Устина, нависнув над ним, маленьким и съежившимся, словно накренившаяся башня вавилонская.
– Петров Устин… при Всехсвятском храме… – всхлипывая, отвечал Устин и, неловко дернувшись, встал перед графом на колени.
– Устин Петров? Тот самый? – Орлов повернулся к Архарову. – Ну, услужил! В чумном городе в одиночку убийцу выследил! Быть тебе полковником!
В глазах графа было истинное восхищение.
– И как тебе только удалось? – спросил он, но ответа, видать, не ждал. – Велик Господь! Не оставил убийство нераскрытым! Теперь следует допросить этого…
Орлов с высоты своего нешуточного роста посмотрел на маленького кругленького Устина. И тот тоже глядел на него, задрав жалкую бородку, – то ли с надеждой, то ли совсем ошалев от своей беды и страстного признания в смертном грехе.
– Я сам допрошу, – хмуро сказал Архаров. Очень ему не нравился бессмысленный взгляд Устина.
– И доложишь.
– Доложу, ваше сиятельство.
– Придется его пока подержать у Еропкина. Найдем там какой-либо чулан, – деловито распорядился граф. – И, как возвращаться в Петербург, я его с собой заберу. Там пусть судят.
Он невольно улыбнулся – ему очень хотелось явиться пред государынины очи победителем чумы, да еще с изловленным убийцей митрополита в обозе.
Архаров же смотрел на лицо Устина – и при слове «судят» увидел испуг.
Что-то с этим испугом было не так…
– Полезай, – велел граф Устину, показывая на подкатившую карету. – Натворил бед – держи теперь ответ. Садись с ним, Архаров. И береги мне этого убийцу пуще глаза!
– Он не убийца, – вдруг произнес Архаров.
– Как это вдруг – не убийца? Ты с хрена, что ли, сорвался?
– Не убийца, ваше сиятельство, – повторил Архаров.
– Ты же сам его выследил! Что ты мне тут вракаешь! – граф наклонился над Устином, глядя глаза в глаза: – Ты! Ты убил владыку Амвросия? Ты?
– Я убил, – отвечал Устин.
– Ну так какого тебе еще рожна, Архаров, надобно? Сам признался! Не под кнутом! Потом допросишь – он тебе и сообщников выдаст!
Не желая более рассуждать о вещах очевидных, граф развернулся и пошел обратно в храм – дослушивать отпевание.
– Дурак, – сказал Архаров Устину. – Кого выгораживаешь? Некого выгораживать-то…
– Я во всем виновен.
Архаров невольно усмехнулся – не ложь, нет, но и не правда.
– Вот так-то лучше. Во всем виновен – может, и так. А митрополита не убивал. Другие убивали.
– А ты почем знаешь, Архаров? – спросил очень удивленный поворотом дела Бахметов.
– По роже вижу.
И Архаров, глядя мимо коленопреклоненного Устина, тяжко задумался.
– Тащи его скорей в карету, – посоветовал Бахметов. – Там с ним и разбирайся.
– Твоя правда. Подымайся, Устин Петров. Пошли.
В еропкинской карете, предоставленной графу на время его московских дел, было довольно простора, чтобы удобно сесть шестерым. Архаров устроился по-царски, на заднем сидении, Устин же и в карете встал на колени. Сейчас, несколько придя в себя после шумного и всенародного покаяния, он вытер глаза и нос, тихо бормотал молитвы. Архаров прислушался – и узнал то правило, которое богобоязненный человек вычитывает вечером накануне исповеди и причастия.
– Ну, докладывай, дурак, как ты владыку убивал, – вдруг потребовал он.
– Убил по злобе души, – отвечал Устин. – И по сатанинскому наущению.
– Это понятно. А чем ты его убивал? Что у тебя в руках было? Палка?
– Палка, – тут же согласился Устин.
Вранье было таково, как если бы поперек Устинова лица нарисовались буквы «врет».
– Прелестно. Ты подошел к владыке и ударил его палкой так, чтобы сразу насмерть? Как тебе сие удалось?
Устин задумался.
– Я ткнул его, попал в лицо.
– Да, в щеку. Потом что было?
– Владыка упал.
– И его затоптали?
– Затоптали.
– И ты топтал?
– И я топтал.
Устин, очевидно, был готов соглашаться со всем, что было сейчас не в его пользу. А Архаров смотрел в его лицо и видел – сейчас Устин как будто учится спокойно отвечать на неизбежные вопросы. Спроси его, не стрелял ли он в митрополита, – статочно, ответит ровным голосом «стрелял».
– Врешь, – преспокойно заявил Архаров. – Врешь и не краснеешь. А коли я тебя спрошу – для чего ты его убил? Чем он тебе не угодил? Что ответишь, дурень?
– Он Богородицу обокрал.
– Подумай своей дурьей башкой – возможно ли обокрасть Богородицу, которая на небе? Может, он кого иного обокрал?
– Нет, Богородицу, – тупо повторил Устин.
– Я нечто подобное предполагал, – признался Архаров. – Стало быть, вы полагаете, будто мортусы промышляют мародерством, мне же сдается, будто мародеры рядятся мортусами. Тучков, что скажешь?
Лицо Архарова при этом дивным образом изменилось – глаза сощурились, уголки губ приподнялись. Красоты от того, понятно, не прибавилось. На дамский взгляд, рожа сделалась хитрая и преотвратная. Однако Левушка не был дамой и понял: Архарову пришел на ум некий решающий в споре довод. Но какой?
Он задумался, всей своей круглой рожицей являя напряжение мысли.
– Тучков, привидение помнишь? – подсказал Архаров.
– Так оно же вовсе не привидение!
– Сам знаю. Где на него напоролся – помнишь?
Левушка задумался.
– Я ж с черного двора туда входил… – жалобно сказал он.
– Не то!
Шварц склонил голову набок, и на его невыразительном лице ожили глаза.
– Как – не то?
– Не то, да и только. Когда от призрака удирал – на что напоролся?
– На мортуса! – заорал счастливый Левушка. – Мортус по-французски ругался!
– Есть у меня основания полагать, милостивый государь, что шайка мародеров прячется в неком особняке в Зарядье, и что среди ее членов имеется некий француз, – сказал тогда Архаров. – Коли поможете сыскать тот особняк, то и убедитесь в моей правоте.
Немец молчал.
– А взамен попрошу об услуге, – продолжал Архаров и достал из кармана листок. – Тучков, читай.
– Искомай за рябой оклюгой, – внятно прочитал Левушка. – Почунайся дером от масы.
Тут-то у Шварца и приоткрылся рот.
– Как к вам сия цедула попала?
– Вы, сударь, имеете в виду, что злодеи, использующие сие наречие, вряд ли станут писать любовные билетики? – уточнил Архаров. – Нет, слова были продиктованы. Это – ключ к поискам некого предмета. Коли знаете их тайный смысл – не извольте скрывать, Карл Иванович.
– Тайного смысла тут немного.
– Ничего, сколько есть – за то и будем признательны.
Левушка усмехнулся – Архаров напоминал сейчас крупного пса, вцепившегося в добычу.
– Искомать – значит искать. Оклюга на языке мазуриков – церковь Божья. Дер – полуполтина.
– Стало быть, это – указание найти некоторое лицо за неизвестной церковью и, возможно, дать ему полуполтину?
– Поди туда, не знаю куда, – прокомментировал Левушка.
– Коли вы ничего не утаиваете – именно так, – подтвердил Шварц. – От масы – означает от меня. Мас или маса на воровском наречии – я. Почунаться – тут сложнее. Стоду чунаться – так они передают речение «Богу молиться». Но, поскольку всякая молитва предполагает поклоны, я допускаю таковой смысл: поклонись от меня полуполтиной.
– Гляди ты, не соврал дармоед, – заметил Архаров. – Осталось лишь уразуметь, что за рябая оклюга. А ты – девка, девка!
Это относилось к Левушке.
– Я, со своей стороны, оказал просимую услугу. Теперь желательно узнать местоположение особняка, – вялым голосом сказал Шварц.
– Тучков, вспоминай!
Оказалось, что Левушка, на манер пресловутой барышни из присказки, способен танцевать лишь от печки. Все трое отправились к Варварским воротам и ко Всехсвятской церкви, чтобы оттуда восстановить его погоню за вороватым разносчиком. Причем Архаров, незримо для Шварца, все время ухмылялся. Левушка понимал: приятель радуется, что немец, сам того не ведая, помогает в розыске сундука и, соответственно, в поисках убийцы митрополита.
Конечно же, для Левушки тогда все закоулки были на одно лицо и поворотов он не считал. Но определил место, где мортус-француз ушел через дыру в заборе. Архаров в азарте сам перещупал доски и нашел те две, что удобно раздвигались. Правда, сам, пролезая, чуть не застрял.
Наконец Шварц понял, о чем речь.
– Коли вашим милостям угодно, мы можем подойти с парадного крыльца, – предложил он. – Полагаю, я верно определил, чей это дом и где он стоит. Пока более не скажу ни слова.
– Ну и молчи, – смирился Архаров.
Немец привел их в довольно широкий переулок и сообщил его название – Псковский. Особняк, соответствующий описанию Левушки – огромный, с крыльями, в которых хватило бы места для анфилады сажен в десять, и строенный по меньшей мере в два жилья, – оказался, к счастью, один.
Парадное крыльцо было вполне в московском духе – ему предшествовал небольшой курдоннер, по обе его стороны имелись белые колонны, поддерживавшие навес – чтобы, вылезая из кареты, в плохую погоду не попадать под дождь.
Архаров, Левушка и Шварц вошли во двор.
– Коли хозяева уехали в подмосковную, двери заперты, – сказал Шварц. – Но, может статься, оставлен человек для присмотра за домом. Русские баре иначе не поступают.
Он взошел на крыльцо и постучал в высокое, а шириной в пол-аршина, окошко, спрятавшееся за колоннами так, что со двора сразу и не разглядеть.
– Нет там никого, – после продолжительного стука определил Архаров. И тут окно приотворилось.
– Чего надобно? – в узкую, уже некуда, щель грубовато спросил пожилой мужчина.
– Ты кто таков? – строго задал вопрос Архаров.
– Господ графьев Ховриных крепостной человек Степка, – тут же, опознав в Архарове человека, имеющего право задавать подобные вопросы, отвечал мужчина. Шварц же, переряженный разносчиком, как-то неприметно оказался за колонной, не позволяющей разглядеть его маскарад.
Да и как не опознать – Архаров в своей преображенской треуголке, в офицерской епанче поверх мундира, вид имел весьма представительный.
– Пускать никого не велено, – тут же добавил Степка. – Господа изволят быть в подмосковной. В доме только я да девка-французенка.
– А коли по распоряжению его сиятельства графа Орлова? – спросил Архаров.
– Его сиятельство – иное дело, да только принимать некому. Французенка умом повредилась. Хотя девка видная.
Архаров глянул на Левушку с некоторой укоризной – из-за бешеной девки подпоручик Преображенского полка в панику впал, как малое дитя, которому пальцами козу показали. Шварц же пригнулся и бесшумно проскользнул под самыми окнами, поспешил, прихрамывая, вдоль желтой стены. Дойдя до флигеля, повернулся, оценил, насколько стенка флигеля просматривается из узкого окна, и сделал повернувшемуся к нему Левушке два знака: палец к губам означал молчание, жест ладонью – просьбу подвинуться и заслонить. Левушка шагнул к Архарову и встал плечом к плечу, давая Шварцу возможность быстро пересечь опасное место и скрыться за углом.
– Более никого? – уточнил Архаров.
– Более никого. Господа вернутся, как моровая язва пройдет. Я сижу, не вылезаю, до храма Божия – и то добежать опасно, тут Богу молюсь. И ружье заряженное всегда при мне.
– А французенка?
– Тоже не выходит, боится девка. Нам господа оставили муки, круп, масла конопляного и макового, луку, капусты квашеной… – сторож принялся перечислять припасы.
– На двоих хватает?
– Благодарение Богу, хватает.
Архаров, не понимая Шварцева замысла, уже не знал, о чем толковать со Степаном. На помощь пришел Левушка – спросил о барышнях Ховриных, юных графинях, которых, оказывается, вспомнил – был с ними в каком-то непонятном свойстве через цепочку троюродных дядьев, теток и чьих-то жен от второго брака. Сторож обрадовался знакомым фамилиям, и какое-то время они выводили это свойство во всех его запутанных подробностях.
– Пойдем, Тучков, – сказал наконец недовольный таковой тратой времени Архаров. – Будь здоров, дядя Степан, не скучай. Иным разом заглянем. Поручение у меня было для твоих господ – да какие уж теперь поручения.
Левушка и Архаров сошли с крыльца и, обогнув круглую клумбу, поросшую бурьяном не хуже чумного бастиона, вышли на улицу.
– Чертов немец! – с чувством сказал Архаров. – Сбежал, будь он неладен! Получил от нас, чего желал, и мы ему более не надобны.
– Так ведь и мы получили, – возразил Левушка. – Марфины-то слова он на русскую речь переложил? Переложил.
– А что толку? Церквей на Москве – сам знаешь сколько. Сорок сороков! И сидит за некой церковью некий Герасим, и ему велено поклониться от Марфы полуполтиной!
– Может, нищий? – предположил Левушка.
– Не люблю я это сословие. Да и кто пойдет спрашивать нищих об имени? Они свои имена и сами, поди, давно забыли!
– За церковью… – произнес задумчиво Левушка. – Нет, это не нищий, нищие перед храмом обычно сидят. А что может быть за храмом? Кладбище разве что?..
– Мало нам было привидений, теперь ты собрался любезничать с покойником? – спросил Архаров.
И тут появился Шварц.
– Вынужден признать вашу правоту, сударь, – заявил он Архарову. – В особняке доподлинно кто-то скрывается. И это не женщина – я слышал шаги и мужские голоса. Полагаю, сторож для того столь длительно и охотно с нами беседовал, чтобы дать злодеям время укрыться. И теперь придется несколько подождать, прежде чем брать их логово, не то при первом знаке опасности сбегут и так спрячутся – с собаками не сыщешь.
– Так чей это, получается, особняк? – спросил Архаров.
– Графов Ховриных, – отвечал Шварц. – Я знаю, что это за семейство. Все подтверждается. Граф с графиней и с детьми еще в августе уехали в подмосковную – тогда уезжали все, кто ранее не догадался. У них доподлинно две младшие дочери, к которым приставили француженку учить французскому и на клавикордах. Сдается, сударь, ваш подчиненный видел в особняке именно французскую учительницу. Есть еще старшая дочь, замужем за Полтевым, и наследник, молодой граф, Михайла Иванович.
– Уехали, а француженку забыли, – задумчиво произнес Архаров. – Скотство это.
– Скотство, – подтвердил Шварц. – Да только с перепугу. Так-то они ее хорошо содержали и платили изрядно. А, может, и не только с перепугу. Сказывали, будто с молодым графом спуталась. Так что старая графиня тут прямой расчет имела: забыть девицу в пустом доме, авось сгинет, и одной заботой у нее станет меньше.
– А что за молодой граф? – как бы рассеянно полюбопытствовал Архаров. – И где он обретается?
– Да там же, в подмосковной, поди, – с таким тонко преподнесенным пренебрежением отвечал немец, что Архаров, глядевший себе под ноги, вдруг поднял глаза и уставился на него исподлобья.
Они поняли друг друга без слов – молодой граф не служил, он жил при родителях, уж как-то его избавили от военной обязанности, не подумав о том, что не служить для дворянина – бесчестье.
– Здоровьем хвор, что ли? – стараясь соблюсти беспристрастность, спросил Архаров.
– Я не имел чести беседовать с его докторами, – преспокойно отвечал Шварц. И тут они тоже поняли друг друга – молодой граф Ховрин, надо полагать, был здоров, как молодой бычок.
Общая картина Архарову была понятна. Когда в одном доме живут недоросль и девица, занимающая особое помещение, добра не жди. И о чем только думают дуры, попав в богатые дома? Нешто не видно, что на страже сыночка стоит благоразумная маменька, которая если даже и допускает интрижку, то тщательно следит, как бы оная интрижка не получила избыточного развития? Нешто не ясно, что гувернантка, пусть даже божественно играющая на клавикордах, не пара графу Ховрину? Музыка – одно, фамилия – другое.
Левушка молча шел рядом, тоже глядя себе под ноги. Вдруг он повернулся к Архарову.
– Сорок сороков – это по всей Москве! А Марфа – толстая!
– Ну и что с того? – откровенно удивился Архаров.
– Она далеко бегать не станет! Рябая оклюга где-то поблизости! Тут же, поди, в Зарядье!
– И тут храмов тоже немало, – возразил Архаров. – Карл Иванович, ты во всяком деле порядок любишь. Сколько в Зарядье и поблизости Божьих храмов?
Немец задумался, и Архаров увидел, что он потихоньку загибает пальцы. От этого тихого движения сделалось страшно – он ведь и впрямь считал известные ему церкви и церквушки!
– Да будет тебе! – прекратил он это нелегкое занятие. – Тут без мортусов не обойтись. Только они, может, и знают, который из храмов именуется рябой оклюгой.
– Благоразумнее всего побывать на бастионе вечером, когда они там собираются для переклички и ночлега, – сказал Шварц.
Архаров кивнул.
С тем они и расстались, в общем-то довольные продолжением знакомства. Хотя и Архаров не узнал, где искать сведения о трех меченых рублях, непостижимым обраом встретившихся у него на тюфяке, и Шварц не видел пока способа накрыть мародеров в их гнезде.
Но вечером выбраться на чумной бастион не удалось.
Архаров напрочь забыл, что на 4 октября было назначено отпевание покойного митрополита. Граф Орлов принялся готовиться к этому событию, в еропкинском особняке началась суматоха, и мортусы вспомнились уже ночью. Архаров с Левушкой решили, что за ночь рябая оклюга никуда не денется, постановили ехать на бастион сразу после отпевания и заснули.
* * *
Утром граф велел позвать к себе Архарова.– Вот уже и хороним владыку, – сказал он. – А как твой розыск?
– Есть основания полагать, что не далее, как сегодня после обеда смогу доложить о личности преступника, – сказал Архаров, имея в виду визит к мортусам.
Правда, после выясения правды о «рябой оклюге» следовало отыскать ее и поклониться полуполтиной от Мрфы некому Герасиму – но Герасим в ответ рассказал бы, как сошлись вместе три рубля, и это уже была бы ниточка, на другом конце – злодей. И смертельно любопытно, как к рублю, оставленному у дверей Устинова домишки, примешались два других, из коих один – отданный за упокой его же, Устиновой, души!
– Ты след взял, что ли? А что я тебе толковал? – обрадовался граф. – Гляди, справишься – награда будет знатная! А что, кто на примете?
– Дьячок Всехсвятского храма Устин Петров. Он в этом деле самый подозрительный.
Граф посмотрел на Архарова с удивлением – он не ждал, что виновник сразу будет назван по имени. Архаров кивнул.
Колонна, отправлявшаяся к Донскому монастырю, строилась на Остоженке и заняла немало места. Кабы не чума – сильно бы мешала проезду карет и телег. Но по случаю чумы улица была пустынна.
Оставив сколько надо людей для охраны особняка, Архаров, Волков и Еропкин сели все трое в одну карету и возглавили колонну. За ними в ряд по трое ехали гвардейцы. И, хотя отправились в путь заблаговременно, прибыли как раз к началу отпевания – впрочем, коли бы граф изволил задержаться, то и отпевание бы без него не начинали.
Замоскворечье тянулось, как долгая зима, и было таким же унылым. Люди попрятались, колонна шла в полной тишине. Даже колокола не звонили.
Ближайший колокол, подавший гулкий голос, как раз и был в Донском монастыре.
Карета подкатила к воротам, Орлов с Волковым и Еропкиным вышли, пересекли двор, с непокрытыми головами вошли в тот храм, где был изловлен покойный владыка Амвросий.
Там уже стоял на возвышении гроб, а в нем можно было, встав на цыпочки, разглядеть правильное лицо старца с ровно расчесанными волосами, уложенными по плечам, с короткой бородой и с двумя ранами на левой щеке – как говорили Архарову монахи, их нанес первый из убийц случившимся в руках колом. Проверить сие было невозможно.
На голове у владыки Амвросия была шитая жемчугом митра, в бледных руках – небольшой крест.
Народу в храм набилось немало – и это невзирая на чуму. Приплелись старушки-богомолки, которые уж не один десяток отпеваний видели. Архаров поглядел на них с любопытством – ему сделалось любопытно, о чем они шепчутся, поминают ли покойника, или спорят, сколько должно быть при его церковном ранге певчих на хорах.
Для графа и его свиты было оставлено место справа от иконостаса и уже охранялось поспешившими вперед измайловцами под командой Фомина. Главное было – избежать соприкосновения с толпой.
Когда Орлов, Волков и Еропкин встали впереди офицеров, бывший рядом инок подал знак – начинать. Раздался голос, своей торжественностью враз прекращающий тихие разговоры и вселяющий в храм скорбную тишину:
– Благословен Бог наш ныне, и присно, и во веки веков!..
И тут же другой голос начал псалом девяностый – «Живый в помощи Вышняго…»
Архарову доводилось бывать на панихидах, хотя и реже, чем церковным старушкам. Псалом он тоже знал – с детства, когда учился читать по божественным книгом под руководством старого пономаря. И тогда же он задал вопрос, на который до сих пор не получил ответа: «перьями Своими осенит тебя», сказано в псалме, но что за перья?.. Пономарь объяснял про крылатых ангелов, херувимов и серафимов, но речь-то шла не о них.
Архаров невольно отвлекся, вспомнил лицо пономаря; вспомнил ту осень, когда задавал вопросы; комнатку простую со стенами, не оклеенными обоями; молодое лицо матушки, которой не видал целую вечность, вспомнил и ощутил досадливую неловкость; деда с его охотничьими рассказами; еще что-то – а меж тем отпевание совершалось должным чином, иереи кадили, голоса певчих играли и переливались в вышине. Странная расслабленность снизошла на душу – Архаров, пытаясь истребить позникающие перед внутренним взором картинки давнего житья, принялся сам, своими словами, просить у Господа милости для владыки, погибшего мученической смертью за то лишь, что был умен, многознающ и желал прекратить распространение заразы.
На ум пришел старый инок, рассказавший, что владыка Амвросий был в свое время префектом Александро-Невской семинарии, и Архаров вдруг представил себе: как было бы славно, коли бы все те иереи, которых он обучал служению, встали сейчас на молитву. Эта придуманная им картина очень ему самому понравилась. Он мысленно попросил Господа об этом – и свеча, на которую он глядел, вдруг выкинула вверх длинное и острое пламя, как если бы ответ на прошение был милостивым.
После канона запели стихиры, после восьми стихир последовали заповеди блаженств – как если бы душа владыки Амвросия, устремившись ввысь, уже предстала перед раскрытыми вратами Божьего рая и первым узрела евангельского благоразумного разбойника…
– Разбойника, рая, Христе, жителя, на кресте Тебе возопиша, помяни мя, предсодеял еси… – произносил нараспев быстрый, но отчетливый голос, и тут у дверей храма возникла суматоха.
– …покаянием его, и мене сподоби недостойнаго… – успел еще пропеть голос, и тут был перекрыт криком.
Так кричит человек, испытывающий сильнейшую боль, подумал Архаров, и что же могло стать источником боли в храме Божием?
Но одновременно он уже подтолкнул Левушку, стоявшего рядом, да и другие офицеры графской свиты стали пробиваться к месту зарождения суматохи.
Первым добрался до виновника кто-то из семеновцев.
– Я выведу его, – услышали Архаров и Левушка голос офицера, и тут же – другой, пронзительный:
– Нет, не-ет! Пустите меня к гробу!
– Вот только юродивого тут недоставало, – буркнул Архаров, прокладывая дорогу локтями.
Семеновец держал в охапке невысокого плотненького монашка в скуфеечке, навзрыд плачущего, рвущегося к телу владыки. Архаров увидел его лицо – белое, восковое, увидел редкую русую бородку, и понял, кто это такой.
– Пусти его, – сказал он семеновцу. – Пусти, Бахметов. Он уж беды не причинит.
Монашек рванулся – и тут же люди расступились перед ним, он в несколько шагов оказался у гроба и рухнул на колени.
– Прости меня, владыко! Прости, Христа ради!.. Не ведал есмь, что творил!..
Архаров подошел сзади и положил ему руку на плечо.
– Покаялся в грехе – и будет. Вставай, Устин Петров. Сейчас иная беседа начнется.
Монашек повернулся к нему – и тут лишь Архаров по-настоящему вгляделся в бледное лицо.
Он обнаружил в глазах – безумие, в дерганье рта – величайшее напряжение души, и только.
Рядом с Архаровым оказался орловский адьютант Вася Муравьев.
– К его сиятельству в карету, – быстро шепнул он распоряжение.
Архаров подхватил стоявшего на коленях Устина, думал поставить на ноги, но тот стоять не желал. Вдвоем с Бахметовым вытащили дьячка из храма и усадили на жухлую траву.
– Хорошо хоть, успели отпеть, когда его нелегкая принесла, – сказал Бахметов. – Вот ведь выдумал – при гробе каяться!
– А где же? – жалобно спросил Устин. – Я его сгубил, я – смерти причина… Я кругом виноват!
– Это ты его сиятельству скажешь, – тут семеновец громко вздохнул. – Как же это тебя, дурака, угораздило?
Устин не выдержал сочувствия в голосе – разрыдался.
– Страшно небось? А ты молись, – посоветовал Бахметов. – Ты ведь не иначе как в помутнении рассудка…
– Нет! – закричал Устин. – Нет! Все понимал! Нечистый попутал!
– Оставь его, Бахметов, а то так и будет вопить, – сказал Архаров. – А лучше помоги его до кареты довести.
Тут из храма быстро вышел граф Орлов.
– Кто таков? – строго спросил он Устина, нависнув над ним, маленьким и съежившимся, словно накренившаяся башня вавилонская.
– Петров Устин… при Всехсвятском храме… – всхлипывая, отвечал Устин и, неловко дернувшись, встал перед графом на колени.
– Устин Петров? Тот самый? – Орлов повернулся к Архарову. – Ну, услужил! В чумном городе в одиночку убийцу выследил! Быть тебе полковником!
В глазах графа было истинное восхищение.
– И как тебе только удалось? – спросил он, но ответа, видать, не ждал. – Велик Господь! Не оставил убийство нераскрытым! Теперь следует допросить этого…
Орлов с высоты своего нешуточного роста посмотрел на маленького кругленького Устина. И тот тоже глядел на него, задрав жалкую бородку, – то ли с надеждой, то ли совсем ошалев от своей беды и страстного признания в смертном грехе.
– Я сам допрошу, – хмуро сказал Архаров. Очень ему не нравился бессмысленный взгляд Устина.
– И доложишь.
– Доложу, ваше сиятельство.
– Придется его пока подержать у Еропкина. Найдем там какой-либо чулан, – деловито распорядился граф. – И, как возвращаться в Петербург, я его с собой заберу. Там пусть судят.
Он невольно улыбнулся – ему очень хотелось явиться пред государынины очи победителем чумы, да еще с изловленным убийцей митрополита в обозе.
Архаров же смотрел на лицо Устина – и при слове «судят» увидел испуг.
Что-то с этим испугом было не так…
– Полезай, – велел граф Устину, показывая на подкатившую карету. – Натворил бед – держи теперь ответ. Садись с ним, Архаров. И береги мне этого убийцу пуще глаза!
– Он не убийца, – вдруг произнес Архаров.
– Как это вдруг – не убийца? Ты с хрена, что ли, сорвался?
– Не убийца, ваше сиятельство, – повторил Архаров.
– Ты же сам его выследил! Что ты мне тут вракаешь! – граф наклонился над Устином, глядя глаза в глаза: – Ты! Ты убил владыку Амвросия? Ты?
– Я убил, – отвечал Устин.
– Ну так какого тебе еще рожна, Архаров, надобно? Сам признался! Не под кнутом! Потом допросишь – он тебе и сообщников выдаст!
Не желая более рассуждать о вещах очевидных, граф развернулся и пошел обратно в храм – дослушивать отпевание.
– Дурак, – сказал Архаров Устину. – Кого выгораживаешь? Некого выгораживать-то…
– Я во всем виновен.
Архаров невольно усмехнулся – не ложь, нет, но и не правда.
– Вот так-то лучше. Во всем виновен – может, и так. А митрополита не убивал. Другие убивали.
– А ты почем знаешь, Архаров? – спросил очень удивленный поворотом дела Бахметов.
– По роже вижу.
И Архаров, глядя мимо коленопреклоненного Устина, тяжко задумался.
– Тащи его скорей в карету, – посоветовал Бахметов. – Там с ним и разбирайся.
– Твоя правда. Подымайся, Устин Петров. Пошли.
В еропкинской карете, предоставленной графу на время его московских дел, было довольно простора, чтобы удобно сесть шестерым. Архаров устроился по-царски, на заднем сидении, Устин же и в карете встал на колени. Сейчас, несколько придя в себя после шумного и всенародного покаяния, он вытер глаза и нос, тихо бормотал молитвы. Архаров прислушался – и узнал то правило, которое богобоязненный человек вычитывает вечером накануне исповеди и причастия.
– Ну, докладывай, дурак, как ты владыку убивал, – вдруг потребовал он.
– Убил по злобе души, – отвечал Устин. – И по сатанинскому наущению.
– Это понятно. А чем ты его убивал? Что у тебя в руках было? Палка?
– Палка, – тут же согласился Устин.
Вранье было таково, как если бы поперек Устинова лица нарисовались буквы «врет».
– Прелестно. Ты подошел к владыке и ударил его палкой так, чтобы сразу насмерть? Как тебе сие удалось?
Устин задумался.
– Я ткнул его, попал в лицо.
– Да, в щеку. Потом что было?
– Владыка упал.
– И его затоптали?
– Затоптали.
– И ты топтал?
– И я топтал.
Устин, очевидно, был готов соглашаться со всем, что было сейчас не в его пользу. А Архаров смотрел в его лицо и видел – сейчас Устин как будто учится спокойно отвечать на неизбежные вопросы. Спроси его, не стрелял ли он в митрополита, – статочно, ответит ровным голосом «стрелял».
– Врешь, – преспокойно заявил Архаров. – Врешь и не краснеешь. А коли я тебя спрошу – для чего ты его убил? Чем он тебе не угодил? Что ответишь, дурень?
– Он Богородицу обокрал.
– Подумай своей дурьей башкой – возможно ли обокрасть Богородицу, которая на небе? Может, он кого иного обокрал?
– Нет, Богородицу, – тупо повторил Устин.