Трускиновская Далия. Сыск во время чумы

   – Куда глядел? – спросил Клаварош.
   Архаров покачал головой. Левушка произнес несколько слов по-французски, Клаварош кивнул.
   – О чем хотел сообщить? – вопрос свой Архаров задал внезапно и резко.
   – Хотел сказать, где спрятано награбленное имущество.
   – Послабление себе покупаешь?
   Клаварош посмотрел на Левушку.
   – Я же говорил, что твоего русского языка нам не хватит, – сказал ему Архаров. – Тучков, растолкуй ему, что раньше надо было на мародеров доносить и про награбленное имущество толковать. А теперь он сам – мародер.
   Левушка заговорил было, но француз его перебил и разразился бешеной речью.
   – О чем он вопит? Сделай экстракт!
   – О том, что не имел иного выхода, – доложил Левушка. – Ему нужно было кормиться и кормить девицу Виллье.
   – С чего вдруг такая забота о девице? – подозрительно спросил Архаров.
   – Мы из одного города, мы оба из Лиона, – сказал по-русски Клаварош. – Ее матушка – мне… моя… крестовая…
   – Крестная мать, – догадался Левушка.
   – Врет? – сам себя спросил Архаров. Клаварош изъяснялся на русском языке, который знал прямо-таки блистательно для француза, однако сопровождал свои речи бурной мимикой, так что высмотреть, правда или ложь, у Архарова пока не получалось.
   – Мы вместе ехали в Россию, она с сестрой, я с товарищами. Она была еще девочка. Я не мог найти места кучера, у вас эту, метье, должность исполняют лез пейзан… крепостные люди, но я нашел место гувернера. Не обижайте девицу, она не с собой… не в себе.
   – Да слышали уж, – буркнул Архаров. – Она часом не зачумленная?
   – Нет, я ее берег, на улицу не выпускал. Я сам все приносил, но…
   – Но связался с мародерами.
   – Я ничего у них не брал, я только предоставил им жилье…
   – Какого ж черта связывался?
   Клаварош опять буйно заговорил по-французски.
   – Тучков!
   – Погоди, Николаша, он слишком частит. Ага… он с ними ходил грабить выморочные дома. Вещей не брал, брал провиант. Клянется, что только провиант.
   – И ты ему веришь?
   Клаварош сверкнул глазами на Архарова.
   – Верю, – сказал Левушка. – Николаша, ты посмотри на него, ты же умеешь… Ну, вот те крест, не врет!
   – Ты, гляжу, тоже выучился? Или Жанетку эту пожалел? Коли его расстрелять вместе со всей шайкой – она ж без кормильца останется.
   – И пожалел… – буркнул Левушка.
   – Совсем сдурел. Сам же кричал, что мародеров – стрелять без суда и следствия.
   Левушка промолчал.
   Очевидно, он видел во французе не грабителя, мародера, преступника, а уже человека, с которым скрестил шпаги, и скрестил едва ли не на равных.
   Клаварош сказал девице нечто успокоительное по-французски, она ответила резко и вместе с тем печально. Потом встала у окна, повернувшись к ним ко всем спиной.
   – Говорит – предупреждала, – перевел Левушка.
   – Она ни в чем не виновата, она ничего не знала, – в который уж раз повторил Клаварош. – Я не видел иного пути спасти ее.
   – Значит, мародерствовал, а на вырученные деньги ее кормил? Да и сам не голодал? – ехидно спросил Архаров.
   – Не было денег, я не продавал, я брал лишь провиант…
   – Поди теперь проверь. А коли бы взял зачумленный провиант?
   Клаварош с траурной выразительностью развел руками.
   Архаров шагнул к нему и уставился в лицо – немолодое, кстати, уже морщинистое, смуглое, в трехдневной, кабы не более, щетине лицо – нездешнее, чужедальней смуглости и странно губастое.
   Тереза повернулась от окна и быстро сказала что-то, чего Архаров опять не разобрал – он не был так силен во французском, как Левушка Тучков.
   – Чего она просит, Тучков?
   – Просит, чтобы мы ушли и оставили ее в покое.
   – Извините девицу, – сказал опять по-русски Клаварош. – Ей трудно, тяжело.
   – Скажи ей – никуда я не уйду, нужно еще решить, как с ней быть.
   Клаварош перевел. Девица ответила, голосом передав всю свою брезгливость и презрение к вломившимся в графский особняк людям. А потом быстро пошла прочь. Клаварош попытался удержать ее, но она увернулась и скрылась за дверью.
   – Скатертью дорога, – пожелал Архаров. – Никуда она не денется. А теперь, Тучков, давай допросим этого благородного мародера как полагается. Слушай, мусью. Ваша шайка сделала налет на лавку, принадлежащую купцу Кучумову, что на Маросейке. Бывал ли ты там ранее?
   – Бывал, – согласился Клаварош. – Коли имел деньг… фэр лез эмплет… для покупки провианта.
   – В тот вечер, когда вы сделали налет, ты пришел первым и открыл своим мерзавцам двери.
   – Открыл…
   – Как это было?
   – Приказчик знал меня и впустил. Я приобрел немного провианта, потом он… другой покупатель… и ему услужал… Я пошел через подвал, открыл двери.
   – Что за покупатель?
   – Молодой человек духовное звание… поп? Нет, прислужник в храме. Дьяк, – с напряжением выговорил Клаварош слово, которое, видать, употреблял очень редко.
   – Каков из себя?
   Клаварош пожал плечами и вдруг изобразил руками нечто – так, балуясь, показывают в разговоре бабью брюхатость, пожалуй, уже на седьмом месяце. Архаров покивал – это было достоверной приметой. Хотя… мало ли честных отцов щеголяют такими беременными пузами?
   – Лет ему сколько?
   – Он был молод…
   Архаров решил, что хватит задавать глупые вопросы – и так ясно, что это был дьячок Устин Петров.
   – Кого еще ты видел в лавке, кроме дьячка и косого Арсеньича? И кроме мародеров, понятно!
   – Был еще мужчина. Не покупатель, знакомец приказчика. Пил и закусывал. Приказчик его гнал прочь, он ушел.
   – Ничего не покупал?
   – Нет. Ушел… при пустых руках.
   В гостиную заглянул Тимофей. И тут же скрылся – понял, что не до него.
   – А покупателей в тот вечер более не встречал?
   – Не встречал.
   Архаров задумался. Расспрашивать француза о трех меченых рублях, было бесполезно.
   Три рубля, что сошлись вместе… Один принес Устин и уже успел им расплатиться. Два других прибыли ранее. Кто их принес, черт бы его побрал?
   – А чем ты расплачивался? – вдруг спросил Архаров. – Откуда у тебя деньги?
   – Предводитель давал деньги.
   Архаров хмыкнул. Яснее от этого не сделалось…
   И выходило, что допрос Жана-Луи Клавароша совершенно бесполезен.
   – Тимофей! – крикнул Архаров. – Возьми его, отведи к Бредихину.
   Тимофей вошел – и тут же ловкий Клаварош кинулся мимо него, выскочил и помчался по анфиладе.
   – Ниче, далеко не удерет, там всюду наши, – сказал Тимофей, посторонившись и пропуская Архарова с Левушкой.
   Нашими он назвал всех разом – и мортусов, и солдат Великолуцкого полка, и преображенцев.
   – Пойдем, Тучков, – позвал Архаров.
   – Ты хочешь все видеть своими глазами? – строптиво спросил Левушка и уселся на стул у стены, всем видом показывая, что посещение такого зрелища не одобряет.
   – Да уймись ты, ей-Богу, – попросил Архаров. – И без тебя тошно. Тимофей, поди, убедись, что его изловили.
   Ему действительно было тошно. Не потому, что сейчас должны были расстрелять во дворе мародеров, а по совсем иной причине. Кабы Архаров более сам в себя вглядывался и сам к себе прислушивался, то и определил бы это двумя словами: «Не сбылось…»
   С того солнечного утра, когда он споразанку ехал на бастион уславливаться с мортусами, прошло почти двое суток, и все это время он был бодр, ясен душой, готовился к чему-то замечательному. Свершилось – не потеряв ни единого человека, он захватил приют мародеров, всех их изловил, за что непременно будет благодарность и графа Орлова, и господина Еропкина. Правда, в розыске убийц митрополита не продвинулся ни на шаг. И все концы оказались обрублены – приказчик косой Арсеньич мертв, Жан-Луи Клаварош, на поимку коего возлагались такие надежды, никого не видел и ничего не знает.
   Да и могли ли те розданные непонятно кому меченые рубли вывести на убийцу? Вот на мародеров они непостижимым путем вывели – и на том спасибо!
   Но не только в убийцах митрополита было дело. Утро обещало ему нечто иное – из иной сферы, как выразился бы грамотный Левушка.
   И тут за дверью зазвучали клавикорды.
   – Сбесилась девка… – пробормотал Архаров.
   Француженка изо всех сил вызванивала хрустальную мелодию.
   – Вот! – воскликнул Левушка. – Архаров, это он! Я вспомнил – это он, дивное дитя!
   – Какое дитя?
   – Моцарт!
   Музыка бежала пританцовывающей белой лошадкой на алмазных копытцах. Архаров видел такую лошадку в Петербурге, в манеже, когда показывал мастерство заезжий берейтор, знаток выездки из Венской школы конной езды.
   Но с чего в такую минуту, когда нужно собраться с силами, выйти, просить, умолять и хотя бы ответить на несложные вопросы – ради спасения человека, который всеми силами сейчас ее саму спасал, – садиться за клавикорды?
   Архаров удержал жестом вскочившего был Левушку и сам вошел в гостиную.
   В большой гостиной было темно, свеча погасла, девица представилась взгляду белесым пятном – на возвышении, за клавикордами. Она вознесла руки над клавишами, игра прервалась. Архаров решил было, что сейчас девица заговорит – но тут словно бы водопад с потолка рухнул на архаровскую голову – так неожиданно опять зазвенела музыка.
   Он остался стоять у дверей, а француженка, словно не замечая его, играла, играла с яростью, с возмущением, словно бы рыдала от бессилия, но понемногу волнение схлынуло. Хрустальная музыка оказалась сильнее и уже сама приказывала, как с собой обходиться.
   Архаров вроде и не видел, однако как-то видел профиль, приоткрывшиеся губы, и стоял тихо-тихо.
   Музыки он не любил. Сказывали, и сама государыня к ней равнодушна, слушает ради приличия, но просит, чтобы ей подавали знак – в каким местах хлопать в ладоши. Музыка ему ничего не говорила, ни душе, ни разуму, – да и практической надобности он в ней не видел, потому что не танцевал. Танцмейстер, которого ему нанимали в детстве, был горазд только деньги получать, а результата не вышло. Даже выступать в чинном менуэте, что всякому под силу, Архаров не выучился. Что же касается песен – так наилучшим, что создало человечество по этой части, он полагал сборник коллежского советника господина Теплова «Между делом безделье», с которым его познакомили приятели в пору ранней юности – году примерно в пятьдесят девятом. Тогда он даже пытался подпевать в застолье. К словам песен прилагались тона на три голоса – для певца и тех, кто ему аккомпанирует. Архаров видел нотные записи, смысла в них нге нашел, никого спрашивать не стал из самолюбия, а Левушки, которому хватило бы терпения ненавязчиво объяснить другу эти закорючки, в полку еще не было.
   Вообще Левушкины музыкальные восторги были Архарову непонятны. За неимением собственного мнения он бездумно доверял младшему товарищу – коли Левушка восклицает «брильянт!» и «адмирабль!», стало, так оно и есть. А для него самого «адмирабль» – то, что господин Теплов поднялся по служебной лестнице до звания тайного советника и сенатора Российского государства. При таких чинах отчего ж не быть на досуге еще и искусным дилетантом?
   Архаров ни черта не разумел в музыке. Но он видел Терезу за клавикордами. Не слышал, а видел, хотя была в гостиной тьма кромешная.
   Незримое лицо француженки – отрешенное, зачарованное, нарисованное острыми ударами иголочек о стекло, которое память изобразила перед глазами, окрасив странноватым ощущением единства тела и музыки, – в единый миг больше сказало ему о музыке и о самой француженке, чем самый опытный и просвещенный знаток. Он понял, что эти сочетания звуков можно любить до самозабвения. И это понимание его несколько озадачило – он не видел причины, по которой одни аккорды были бы лучше других.
   Лица (как выяснилось, даже незримые) не лгали ему никогда – и он понял, что гувернантка Тереза Виллье ежели и знала про шайку мародеров, свившую под покровительством Жана-Луи Клавароша гнездышко в графском особняке, то не придавала сему соседству решительно никакого значения. Ей просто было не до того…
   Странно ему сделалось тогда – он ощутил жалость к существу, живущему по каким-то непонятным и, скорее всего, неправильным законам… кажется, он так тогда и подумал – какая жалость, вот ведь бедная дурочка… потому ее мужики и не тронули, что дурочка, убогих на Руси не обижают, грех…
   А может, и вовсе ничего не подумал, просто стоял в темноте, не всегда же думать, можно иной раз и отдохнуть.
   Во всяком случае, это было несуразно – жить музыкой. Нелепица, околесица. Музыка – светское искусство для девицы на выданье. Или же баловство, как для Левушки. А ремесло она – для придворных музыкантов, которые служат и жалование получают. Зачем-то надобно, чтобы при дворе была музыка – ну и Бог с ними, пусть кормятся…
   Вдруг Архаров обнаружил, что сжимает шпажный эфес.
   Он так и не сунул клинок обратно в ножны. Это следовало сделать немедленно, стоять с обнаженным оружием, когда нет боя, – дурачество… Да и вообще слушать музыку, когда в особняке еще из всех закоулков выковыривают мародеров – нелепо, несуразно!
   Но он хотел понять – как возможно на краю гибели, знать ничего не желая про опасность, вызванивать острыми пальчиками танец белой лошадки в манеже слоновой кости. И впрямь безумие. Или же – иные законы жизни, которые ему неведомы. Впрочем, сказывают, и у безумия есть свои законы.
   И все же – как возможно отдаваться хрустальным звукам, когда единственного человека, который в чумном городе мог о тебе заботиться, уводят на расстрел? Каким же всеобъемлющим должно быть безумие?..
   Архаров вдруг возмутился всей душой – он-то увидел внутренним взором лицо Клавароша, а девке за клавикордами оно не явилось с немым упреком! И чем француженка со всей своей музыкой лучше зазорной девки, промышляющей по кабацким задворкам? Та хоть честно сама себя зовет кратким и емким словом!
   Он шагнул было к француженке – но она опять вознесла руки над клавишами, опять его ошарашила полная тишина.
   И тут он понял – она просто уже не числит себя среди живых. Поэтому ей безразлично, где сейчас Клаварош и кто стоит у дверей гостиной с обнаженной шпагой. Это не безумие, это добровольное принятие смерти в душу. Что и неудивительно – если несколько месяцев прожить в одиночестве, безвыходно, наедине со своей скорбью, и устать от ожидания визита чумы.
   Такое возможно, когда отчетливо сознаешь, что ты никому в сем мире не нужен.
   Архаров много бы до чего додумался, но привели в чувство выстрелы.
   Он, сбив нечаянно банкетку, кинулся к окну. Это окно выходило в курдоннер – а Бредихин должен был покончить с мародерами на заднем дворе. Да и стрельба была отнюдь не залповая – три выстрела вразнобой. Должно быть, кто-то из мародеров попытался сбежать. Архаров разозлился.
   Все в нем вскипело – как в те мгновения, когда душа расправлялась в азарте и давала волю тяжелым кулакам. Он выбежал из гостиной и сделал стоявшему в анфиладе Левушке знак – за мной!
   В полной тишине они прошли быстрым шагом два помещения анфилады – два уютных гнездышка с диванами, картинами, бронзами, в шелковых обоях. На третьем их догнала музыка. Но близко уже была лестница, они устремились вниз, а музыка осталась наверху, такая нелепая в эту ночь и в этом доме, музыка, пронизанная обреченностью.
   – Что там за чертовщина? – крикнул Архаров, высунувшись в окно.
   – Два сукина сына сбежать хотели! – отвечал со двора Бредихин. – Погоди, не суйся! Сейчас выведем!
   Оказалось, всех, назначенных к расстрелу, собрали как раз там, где они и жили – в огромной кухне. Солдаты при свете факела раскидали дрова, сложенные у стены каретного сарая, и высвободили необходимое место. Левушка из-за спины Архарова поглядел на двор – и тут же отвернулся. Он еще ни разу не видел расстрела мародеров.
   Их повели на заднее крыльцо. Архаров хотел был их счесть и встал почти что на пути, на повороте коридора. Рядом оказались Федька и Демка. Через плечо у них были перекинуты дегтярные робы, в руках – крюки.
   – Вы что тут толчетесь? – спросил он.
   – Нас господин Бредихин прочь погнал, – отвечал Демка.
   Мимо Архарова шли здоровые мужики – пахать на таких можно. И чума их не тронула, и за свою жизнь они, может, только в детстве соплями маялись. Теперь же эта жизнь почти иссякла, и они были в состоянии оглушившего душу тупого смирения.
   Был среди них и сторож Степан, которого не спасли впопыхах напяленная парадная ливрея и поминание всуе хозяйской фамилии. Шварц, присматривавший за соблюдением законности и при свидетелях ткнувший пальцем в тех, кто пытался сжечь его в опустевшем доме, признал своего заоконного собеседника и нравоучительно высказался о вреде пособничества. Ущерб, нанесенный графам Ховриным через расстрел их крепостного, обещался покрыть из своего кармана рассерженный Бредихин – сказал, что полуполтина у него всегда найдется, а более такой преданный раб и не стоит.
   Вдруг на архаровское плечо шлепнулась Левушкина рука, с силой нажала, сместила крупное тело в сторону, Архаров покачнулся, а когда повернул голову, чтобы ругнуть юного приятеля, то увидел такую картину: Левушка пихал локтем кого-то, стоящего у него за спиной, и сам пятился, и смотрел на Архарова круглыми глазами.
   Архаров вдруг понял, что произошло: подпоручик Тучков, воспользовавшись поворотом коридора, выдернул из череды мародеров одного – и это был Клаварош. Сейчас он стоял, прижатый к стенке Левушкиной спиной, а Федька с Демкой, видевшие сей маневр, замерли, разинув рты.
   Иногда Архаров соображал тяжко – докапываясь до смысла приказа, вышедшего из-под пера полкового писаря, скажем, – а иногда очень даже шустро. На то, что казалось ему смешным, он отвечал немедленным и громогласным хохотом. Или же в драке – хотя там не головой соображал, но непосредственно кулаками.
   Осознал поступок Левушки он не сразу, но решение принял молниеносно. И – опять же, как в драке, – оно возникло как-то помимо головы.
   – Живо! – приказал Архаров Демке и Федьке и, удивившись их непонятливости, добавил: – Ну?!
   Демка догадался первым. Он стал напяливать на Клавароша свой дегтярный балахон, Федька тут же помог, и в последний миг они нахлобучили французу колпак и сунули в руку крюк.
   Вышли двое солдат, замыкавших цепочку наскоро осужденных, и тут же со двора зашел Бредихин.
   – Ну, Архаров, – сказал он угрюмо.
   – Служба такая, – отвечал Архаров несколько виновато.
   И впрямь – служба. Одному наутро – похвала от графа Орлова за удачную поимку большой и зловредной шайки мародеров, а другому сейчас – командовать расстрелом, это гвардейцу-то…
   Бредихин вздохнул, помотал головой и вышел.
   – Молите Бога, чтоб он позабыл арифметику, – вдруг сказал мортусам Архаров. На Левушку даже не поглядел.
   Несколько минут все четверо стояли молча, причем Федька действительно молился – его губы шевелились, как у ребенка.
   Грянул залп, тут же грянул и другой.
   – Царствие небесное… – прошептал Демка.

* * *

   Оставалось немногое – в соответствии с диспозицией устроить в особняке засаду на тех мародеров, которые должны были вскоре вернуться на фуре. Бредихин после расстрела был зол, от всего устранился, и Архаров со Шварцем сами расставили людей – кого в каретный сарай, кого – в сени, кого – во второе жилье на случай, коли мародеры догадаются о беде и попытаются удрать, так чтобы стреляли по ним сверху из окон. Но, слава Богу, обошлось – трое фальшивых мортусов вошли в дом с черного крыльца, таща с собой награбленное добро, без всякого сомнения и беспокойства.
   Взять их было несложно – сложнее оказалось кликнуть Бредихина, чтобы он снова собрал и построил на дворе солдат. Наконец и эту заботу избыли.
   Объяснив Бредихину, что самолично отконвоирует мортусов на бастион и сдаст их с рук на руки сержанту – иначе тот может сгоряча объявить наутро об их безвестном отсутствии и заварится каша, – Архаров вместе с солдатами и преображенцами спровадил и Левушку, с которым просто не желал объясняться.
   Мортусы, принимавшие внимание в очистке особняка, собрались внизу, на той самой кухне, которая была штаб-квартирой мародеров. Архаров подивился тому, что их так много.
   – А что ж, – гнусаво сказал Ваня. – Потому так быстро и управились.
   Архаров оглядел неровный строй. Вот теперь он уже знал не только четверых. Маленький рыжий был Яшка-Скес, странноватый детинка с постоянно кривящимся ртом – Харитошка-Яман, круглолицый с носом репкой – Михей, немолодой сивый – Сергейка, совсем белоголовый Чкарь…
   И от того, что многие имена и лица сделались знакомы, он испытывал неожиданное удовлетворение. Такое бывало, когда в полк присылали пополнение – и в некий прекрасный день оно переставало быть безликим и безымянным.
   – Ребята, заберите к себе в барак этого молодца, – попросил Архаров. – Потом уж придумаю, как с ним быть.
   Ваня посмотрел на стоящего при Архарове высокого человека в робе и колпаке мортуса, понял – дело неладно, и стащил у него с головы колпак.
   – Ни хрена себе! – удивился он. – Мазурики, нашего полку, кажись, прибыло…
   – А что нам с него? – задал резонный вопрос Тимофей.
   – А пусть потрудится, – объяснил Архаров. – Как вы все лето и всю осень трудились. Авось его Господь и помилует.
   Додумавшись до такого решения, он даже обрадовался.
   Француз, поняв, что гроза миновала, вдруг раскинул руки, стремительно преклонил колено и заговорил, от волнения вставляя в русскую речь французские слова, так что его сейчас даже и Левушка бы не понял.
   – Да уймись ты, – велел Архаров, – и повтори вразумительно!
   – Я обещал! – пылко сказал француз. – Я спрятанное имущество видеть показать сан манке обещал!
   – Да ну его, – отвечал Архаров. – Тут теперь хрен поймешь, что награбленное, что господское.
   – Нет, сударь, о нет! Я доподлинно! Я знаю!
   – Ох, отвяжись, не до барахла. Что, Ваня, присмотришь, чтобы он в бараке устроился?
   – Как не присмотреть! – Ваня улыбался во весь рот, показывая безупречно крепкие и белые зубы. – Ну, талыгай, распотешил ты нас, мазов. Значит, мыслишь, что мы своими трудами какие ни на есть грехи – да искупили?
   – Так и мыслю.
   – А… а там, наверху – доложишь?..
   Архаров задумался.
   – А что вам обещали, когда вербовали в мортусы?
   – Послабления обещали в наказаниях… что в Сибирь не пошлют… что ноздри драть не будут… – вразнобой заговорили мортусы.
   – Так, значит, и будет, – постарался сказать как можно увереннее Архаров.
   – Держи карман шире, – возразил Ваня. – Как мы нужны – так нам всего посулят, как чума схлынет – пожалуйте на каторгу. Ты, талыгай, сам видел – мы не совсем пропащие… Федька вон – как дурак, в застенок попал, что бы ему промолчать…
   – Охловатенькой он у нас, – жалостливо и ехидно заметил Харитошка-Яман.
   – Ты скажи его сиятельству графу Орлову, – попросил Демка. – Скажи, что и мы тоже пособляли… Ты, барин, в талыгайских чинах, тебя он послушает!
   – Сказать-то скажу, вот вам крест, – Архаров перекрестился. – Да и вы не подведите. Соберитесь сейчас же, доставлю вас на бастион, сдам сержанту – и сидите тихо.
   – Пошли, мусью, – сказал Федька Клаварошу. – Завтра до церкви добежим, свечку Богородице поставишь, да образ молодого барина выменяй… Ваша милость, чей образ-то искать?
   – Господин Тучков у нас февральский, – подумав, отвечал Архаров. – Спроси в церкви хоть у дьячка, какой там святой Лев в феврале…
   И тут он вспомнил Устина, все еще сидевшего в чулане еропкинского дома и в душе, очевидно, сто раз пережившего собственную казнь.
   И подумал – коли мортусы уже довольно наказаны за свои грехи тем, что полгода жили бок о бок с чумой, и сама чума их пощадила, так ведь и этот самый Устин Петров, возможно, получил свою кару – и под виселицей каждую ночь, поди, раз по пятнадцати стоял, и потерял лучшего друга, за которого сам себя казнит, кажется, более, чем за непонятное соучастие в убийстве митрополита.
   Но тут же Архаров сам себе приказал прекратить рассуждения о божественной справедливости – не гвардейское это дело. Потом уже можно будет потолковать со Шварцем, для коего справедливость – подвал без света с Салтычихой-людоедкой внутри. Сейчас же надобно как-то выпроваживать мортусов из особняка. Ишь, встали и глядят… и как ведь глядят!..
   В их лицах – пока эти лица не скрылись под колпаками, – была усталость, но не та, что от тяжкого труда. Их труд можно было назвать опасным, но не тяжким. Усталость от прежней жизни была в них, и еще – тоска. Словно бы эти бывалые, тертые и много что презирающие мужики хотели перейти в иную жизнь – ту, где все попроще, потише, без всплесков внезапного богатства, в жизнь, спокойное течение которой становится заметно лишь по тому, как растут дети…
   – Нет, о нет, – не унимался Клаварош. – Я обязан показать благодарность! Все спрятано, чужой найдет ля трезори с затруднениями, я покажу!
   – Ну, черт с тобой, показывай, – согласился Архаров. – Коли там немного добра. Подождите, ребята, может, он и прав – завтра будем опечатывать, так чтоб и без него понять, что к чему… Федя, возьми факел, пойдешь с нами.
   Клаварош повел через весь дом, одновременно рассказывая про расстрелянного вожака мародерской шайки – Якова Григорьевича, как он всех держал в ежовых рукавицах и не позволял тут же делить награбленное, а велел выжидать спокойного времени.
   Пришли в спальню самой госпожи графини. Клаварош опустился на четвереньки и выгреб из-под кровати два ночных горшка, весьма вонючих.