Тырин Михаил Юрьевич. Дети Ржавчины

   Я верчу в руках старенький потертый «Зенит» и рассказываю, как совмещаются колечки со стрелочками, как срабатывает автоспуск — а Катенька глядит, не понимая ничегошеньки, но все равно кивает и говорит:
   «Угу, ясно...»
   — А я сегодня колготки не купила, — сообщает она, когда вопрос с фотоаппаратом исчерпывает себя. — В «Центральном» классные колготки давали, и в два раза дешевле, чем на рынке. Я пошла, а денег с собой нет. Побежала к девочкам занимать, а тут начальник — куда бежишь? Только после обеда вырвалась — прихожу, а мне говорят: «Девушка, последние десять минут назад продали». Так обидно, не представляешь!
   Я улыбаюсь, глядя на нее, потом говорю:
   — Никогда не жалей о том, что не удалось. Может, в этот день судьба уберегла тебя от куда более тяжелой неудачи.
   Катенька отвечает мне взглядом, полным желчи.
   — Ты все-таки зануда, Олежек. На каждое слово у тебя какая-нибудь народная мудрость.
   — Ну почему же народная?
   — Сколько тебе лет, Бессонов?
   — Тридцать.
   — Нет. Тебе сто тридцать. Двести тридцать. Ты не просто зануда, а старый зануда. Скажи-ка, у тебя много друзей?
   —Мало.
   — А знакомых девушек? Только честно.
   — Меньше, чем хотелось бы.
   — А знаешь, почему?
   — Знаю.
   — Потому что никто не хочет дружить со старым занудой. Ты красивый, умный, сильный, но ты старый, Олежек.
   — Я это знаю, Катенька. Зачем лишний раз напоминать? Я всего лишь хотел сказать, что нельзя так убиваться из-за каких-то колготок.
   — Между прочим, очень даже хорошие колготки. Если бы ты жене такие купил...
   — Она мне не жена! — довольно резко обрываю я. Пожалуй, слишком резко.
   — Извини, — хмурится Катенька.
   — Не извиняйся. Я просто напомнил, что Лера мне не жена, вот и все.
   — Да. Хорошо. Но, все равно, извини. Наверно, я зря напомнила тебе про жену. Про Надежду.
   — Да что вы все извиняетесь?! — я вскакиваю и начинаю кружить по кухне. — Что вы все такие деликатные? Почему ты решила, что мне неприятно вспоминать Надежду? Запомни раз и навсегда: я люблю о ней вспоминать. Мне приятно о ней вспоминать. И я хочу о ней помнить, так что не стесняйся лишний раз назвать ее имя!
   Катенька обхватила щеки ладонями, глаза ее подозрительно заблестели.
   — Олежек! — умоляюще шепчет она. Я моментально остываю, сажусь в кресло.
   — Прости, Катенька.
   — Ничего, Олежек, это я виновата.
   Мне не хочется ничего ей объяснять. Хотя сказать можно многое. Вероятно, моя ранняя старость началась в тот день, когда я стоял по одну сторону гроба, а весь остальной мир — по другую. Между нами лежала Надежда. Мои друзья совершенно искренне мне сочувствовали, вот в чем дело. Они даже подбадривали меня — ничего, мол, жизнь продолжается. Правда, при этом отводили взгляды. Они обещали заходить почаще и полностью сдержали обещание. В первое время их невыносимые визиты происходили почти каждый день. Они приходили, садились на кухне со скорбными лицами, я наливал им чай... Разговоры не клеились. Про Надежду они стеснялись напоминать, как сейчас Катенька, а все другие темы казались им мелкими по сравнению с моей бедой.
   Мои друзья решили, что я умер вместе со своей женой, а в моем теле осталось что-то непонятное, какая-то душа-мумия. Отныне они не рассказывали при мне сальных анекдотов, не хвастали приключениями по женской части. Даже громкий смех в моем доме казался им недопустимым.
   Я ничего не говорил, но мысленно орал им: что же вы делаете, сволочи! Не хмурьтесь, не молчите! Таскайте меня по кабакам, заваливайтесь ночью пьяные и веселые, приводите своих нечаянных подружек — не прогоню, не обижусь. Жизнь продолжается, и я хочу жить!
   Жизнь продолжается, уверяли они меня на кладбище. Но, видимо, уже знали, что продолжать им придется без меня. Нет, они остались верны мне. Пустят к себе в любое время суток, окажут любую услугу, дадут взаймы сколько надо денег. Но сами — сами не придут ко мне ни с какими просьбами. Это не дружба. Это шефство.
   Почему? Не знаю точно. Сначала думал, что в день похорон я изменился настолько, что стал другим человеком. А потом понял, что они тоже по-своему любили Надежду...
   Катенька сидит грустная. Она жалеет, что затеяла этот разговор. Мне хочется ее утешить.
   — Катенька! — зову я. — Хочешь, я покажу тебе Зазеркалье?
   — Разве я похожа на маленькую девочку, — обиженно говорит она, — чтобы рассказывать мне сказки?
   — А разве я похож на сказочника? А ну, вспомни, где я работаю?
   Ее глаза мгновенно просыхают и вспыхивают чудесным светом. Она обожает, когда я рассказываю про свою работу. И не упускает случая притворно удивиться — как мог такой зануда, как я, попасть на загадочную и увлекательную службу в Ведомство.
   Мы идем в прихожую и останавливаемся перед зеркалом.
   — Что ты видишь в нем, Катенька?
   — Себя. И тебя.
   — Но ты не можешь видеть себя там, потому что ты здесь, рядом со мной.
   — Ну, то есть свое отражение.
   — Верно. А что такое отражение?
   Она с беспомощной улыбкой заглядывает мне в глаза, пытаясь увидеть там, что за тайну я сейчас ей открою.
   — Отражение — это просто картинка на поверхности зеркала, ты согласна?
   — Ну... Да.
   — А теперь — принеси фотоаппарат. Катенька улетает в комнату и быстренько возвращается с аппаратом.
   — Итак, — говорю я с видом фокусника, — отражение — не более чем картинка на стеклянной плоскости. От нас до плоскости зеркала — примерно полтора метра. Наводим резкость...
   Я кручу лимб объектива и через секунду вижу резкое изображение рамы зеркала и нескольких засохших пятнышек лака для волос, прилипших к стеклу.
   — Поверхность зеркала — в резкости. Убедись сама, Катенька.
   — Да, — она смотрит в глазок «Зенита». — И что?
   — А теперь посмотри на свое отражение!
   — Та-ак. Ой, нерезко! А почему?
   — Да потому, что твое отражение не на поверхности! Оно в глубине зеркала, понимаешь? Оно — в Зазеркалье.
   — Здорово! — восхищенно говорит Катенька. — Но почему?
   — Не знаю. Мое дело — находить и описывать Явления. А объясняют их совсем другие люди.
   — Здорово, — зачарованно повторяет она. — Надо будет Вовке показать.
   Вовка — ее сын. Я его от всей души не люблю. Вернее, разлюбил. Раньше это было очаровательное игривое существо, которое постоянно баловалось и шкодило, а будучи застигнутым, с громким визгом и смехом убегало и пряталось под диван или за кресло. Теперь это маленький тиран и скандалист, который умеет только требовать, требовать и требовать... Он не виноват. Это безотцовщина.
   ...Я возвращаюсь от Катеньки в первом часу ночи. Вот и мой дом. Лера открывает мне дверь и слабо улыбается.
   — Я волновалась... Ты на работе задержался?
   — Да, — отвечаю я и валюсь спать. Господи, как же легко я научился ей врать...

ОТЪЕЗД

   Меня разбудил кашель дворника, проникший через открытую форточку. Через несколько минут злорадно запищал будильник.
   — Сейчас встану, приготовлю завтрак, — пробормотала сквозь сон Лера.
   — Спи, я сам, — шепнул я, слезая с кровати.
   Город был тихим, пустым и влажным от утреннего тумана. Дворник продолжал покашливать, скребя метлой по асфальту.
   Я поставил чайник, умылся и по привычке полез в шкаф за своим серым двубортным пиджаком. Но потом вспомнил, что на сегодняшний день форма одежды другая. И повесил пиджак обратно, бережно стряхнув с него пару невидимых пылинок.
   К костюмам я отношусь уважительно. Потому, что это не просто одежда. Это оболочка, дорогой футляр, надежная защита от косых взглядов. Он должен быть безукоризненным, ведь у нас и по сей день принято встречать по одежке. Если вдруг на моем пиджаке появится неаккуратная складка или пятно, то человека, с которым я общаюсь, это может навести на нечаянную мысль о невнимательной жене или плохо убранной кухне с каплями борща на столе, как это бывает у простых людей. Нет и еще раз нет. Сотрудник Ведомства не имеет права быть похожим на обычного человека. Глядя на меня, никто не должен догадаться или даже заподозрить, что у меня дома текут краны и отклеиваются обои. Ведомство выше земных неурядиц. Этой святой цели служат и наши строгие костюмы, и дорогая парфюмерия, и личные парикмахеры.
   Но сегодня все иначе. Сегодня я — работяга-геодезист, а значит, нужно надеть линялые армейские штаны, тельняшку, ботинки с ржавыми заклепками. Бриться необязательно. Одеколон — вообще противопоказан.
   Это дома или в гостях геодезисты могут быть щеголями. А на работе, в глухой деревне, где грязи по уши, запах «Кристиан Диор» может вызвать только дружеский совет окружающих: похмеляться дешевле «Тройным»...
   Утренняя прохлада уже начала отступать с городских улиц, прячась в подвалах и щелях между домов. Все чаще сердитыми жуками проносились одинокие машины. Я чувствовал легкую обиду. Хотелось, чтобы подольше город принадлежал только мне и дворникам.
   На вокзале не было никакого утра. Его никогда там не бывает из-за круглосуточного режима. Возле огромного стенда с расписанием прохаживался туда-сюда Петька с сумкой за плечом. Я издалека узнал его по выгоревшей добела панаме-"афганке", которую он брал с собой, как талисман, в любую загородную поездку — от пикника до спецоперации.
   — Привет, Петя. Что такой хмурый?
   — А-а... — Петька с досадой махнул рукой. — Полночи не спал — зуб разболелся.
   — Мог бы вызвать дежурную машину, тебя отвезли бы в круглосуточную стоматологию. Все-таки в экспедицию выезжаем.
   — Да ладно... Я его анальгином, а потом заснул.
   — А где Гришаня?
   — Пока не видно. Но, чувствую, уже рядом. Да, я тоже это чувствовал. И мог легко представить, как наш Гришаня сейчас нервничает, поминутно глядя на часы, мысленно подгоняет троллейбус и шепчет одними губами: «Я уже близко... Подождите, я сейчас буду...»
   Самое интересное, что водители действительно поторапливаются, если у них в салоне опаздывающий Гришаня. Назвать это телепатией я не могу по профессиональным соображениям. Феномен Гришани, как и сотен других зарегистрированных аномалов, всесторонне изучен и описан в справках и отчетах экспертиз.
   Но слова «телепатия» в его личном деле нет, это точно. Телепатия, полтергейст, телекинез — такие понятия не пользуются популярностью в Ведомстве. Слишком все сложно, чтобы называть многообразные и непостижимые Явления этими расхожими вульгарными словечками. Один знакомый военный, матерый оружейник, как-то жаловался мне, что его прямо-таки корежит когда люди, увидев любой укороченный автомат, спешат окрестить его «узи». Это то же самое. Нельзя называть «телепатией» высокоорганизованный психофизический феномен, обнаруженный у нашего Гришани.
   Гришаня умеет многое. Не только подгонять троллейбусы. Какая из сторон его тайного таланта может понадобиться в сегодняшней поездке, не знают ни он, ни мы с Петей.
   — Я не опоздал?
   Вот и он сам. В тот момент внештатник сильно смахивал на запыхавшуюся дворнягу: волосы всклокоченные, дыхание тяжелое, разве что язык набок не свесил. Сразу видно, торопился человек.
   Ждать больше некого. Петр открыл кошелек, убедился, что билеты на месте, и мы отправились к дизель-поезду, который пыхтящей зеленой змеей развалился вдоль перрона.
   Потом мы тряслись на деревянных скамейках и слушали, как трое железнодорожных рабочих в оранжевых жилетах громко спорили, закрывать ли им на сверхурочные работы отдельный наряд или пустить все одной графой.
   Вообще людей в вагоне было мало. Неподалеку от нас шуршал газетой пожилой полный господин. После прочтения каждой статьи он сокрушенно качал головой и вздыхал: «Да-а. Да...»
   Еще был крепенький круглолицый солдатик, весь обвешанный, как полагается «дембелю», значками, аксельбантами и всякими неуставными декоративными деталями. Он заметно нервничал, энергично крутил головой по сторонам и поглядывал на часы.
   — Эй, — позвала его серая старушка с двумя перевязанными сумками. — Ты не Сычевых сын?
   — Да! — обрадовался паренек.
   — Я и смотрю — знакомый, — с удовлетворением кивнула старушка. И уточнила: — Мать твою фотографию в совхозе показывала. Они тебя только завтра ждут.
   — А я пораньше смог, — широко улыбнулся солдатик. — Домой скорее хочется.
   — Конечно, — понимающе вздохнула бабуля. — Два года мать не видал.
   — Побольше даже. А еще ехать часов пять. Скорей бы уж домой.
   — Долго, — согласилась старушка.
   — Гришаня, — тихо позвал я. — Сделал бы ты доброе дело.
   Внештатник понимающе улыбнулся и перебрался к солдатику. Поговорил с ним немного, невзначай коснулся. Через минуту тот уснул, уронив фуражку на сиденье.
   — Мамаша, не забудьте разбудить, когда выходить будете, — предупредил Гришаня старушку.
   Та кивнула, ничуть не удивившись происходящему. Гришаня свое дело знает.
   Нам уже скоро выходить, а спящий солдатик поедет дальше под присмотром старушки. Гришаня с умилением улыбнулся. Он любит делать людям приятное, но не решается на это без нашего благословения. Это наше воспитание. Иногда мне кажется, что аномалов специально делают нашими сотрудниками, чтоб отбивать охоту к несанкционированным фокусам.
   Через полчаса скрипящий и громыхающий «пазик» повез нас из придорожного городка Чернореченска в село Ершово. На ухабах нас так бросало, что приходилось хвататься за сиденья, чтобы не врезаться головой в потолок. В пыльные окна были видны желто-зеленые поля, пересекающие их темные полосы березняков, иногда мелькали крыши ферм, моторных станций и еще каких-то строений, где неизвестные нам люди занимались бог знает чем. Попадающийся по дороге народ всякий раз при виде автобуса останавливался и подолгу смотрел нам вслед, словно видел некую редкость.
   В автобусе оказалось шумно. Мы, трое горожан, удивлялись, отчего деревенские могут так громко свободно и весело переговариваться. Унылая и подозрительная полутишина городского общественного транспорта была нам более мила и привычна.
   Потом разбитая бетонка кончилась, и автобус покатил по хорошо утоптанной колее, окруженной старым орешником. Мы наконец смогли перевести дух.
   Петя вспомнил, что надо бы поработать с местным населением, и крикнул, высунувшись в проход:
   — Из Ершова есть кто-нибудь?
   Шум в салоне стих, все посмотрели на нас.
   — А че? — спросил пожелтевший от табака старик с железными зубами.
   — Нам в Ершово надо, — пояснил Петр. — Где выходить?
   Тут же нашлось несколько желающих толкнуть нас в бок в нужный момент.
   — Ершово после Грибова будет. Там мост, потом поворот, и сразу сходить. Я покажу.
   — Там магазин сразу у дороги. Сами увидите. Только он не работает. Два года уж не работает. За что только люди деньги получают — непонятно.
   — А потом через поле и через речку. Километров, может, семь идти. А может, кто-нибудь подвезет.
   — Там еще канава, а в ней кабина от «Кировца» ржавая. Мы покажем.
   Контакт был установлен с удивительной легкостью. Через минуту к нам подсела женщина в синем халате и резиновых сапогах. Она поставила у ног ведро, перевязанное белым платком, и внимательно осмотрела нас троих с ног до головы.
   — Вы к кому в Ершово?
   — Пока ни к кому, — развел руками Петя. — Мы командированные.
   — Плотники, что ли?
   — Нет, землемеры.
   — Что ж там мерить? Вы, наверно, опять насчет плотины?
   — Это нам неизвестно, гражданка. Наше дело — произвести замер, а там — хоть плотина, хоть запруда, хоть ДнепроГЭС...
   Женщина оглянулась на своих попутчиков и тихо произнесла:
   — Можно вас кое-что попросить? Когда в Ершове будете, зайдите к Кузнецовым. Только не к тем, что за огородами живут, а к другим, из крайнего дома. Вы спросите, вам покажут. Там еще третьи Кузнецовы есть, но они дачники, и сейчас их, наверно, нет. А может, и есть. Вы зайдите к другим, они в таком синем доме с самого краю. Там спросите Витю Ряженого и скажите ему, чтоб домой, подлец, ехал. Ведь третий день у них пропадает, — она всплеснула руками, — опять пьянствует, ирод.
   Я навострил уши.
   — И часто он так загуливает? Женщина с сомнением посмотрела на меня, словно не знала, отвечать ли на такой личный вопрос.
   — Да бывает... — нехотя ответила она. — Но чтоб сразу три дня — такое в первый раз. Обнаглел...
   — Так что же вы ругаетесь? А если случилось что?
   — Да куда там! Его люди видели. Топает через лес, глаза в куче, никого не узнает... Мы с Петром переглянулись. .
   — Передадим, гражданочка, все, как просите, — заверил женщину Петя. — Вы сами давно там не были?
   — Где, в Ершове? Делать мне там нечего. Была, может, с месяц назад. А чего?
   — Есть там где остановиться? И потом, магазин, столовая какая-нибудь?
   Женщина на мгновение задумалась, но тут ей помог крупный загорелый мужчина, сидевший впереди нас.
   — Дом пустой есть, — сообщил он. — Тот, где учительница раньше жила. А столовой нет — село-то маленькое. Была столовая, но сейчас не работает.
   — Так вы там были? — насел на него Петя.
   — Ездил позавчера за досками, только не доехал. Куда-то не туда свернул, пока выезжал — уже вечер. Ну их, думаю, потом съезжу, — он по-свойски усмехнулся нам. — Да я еще под этим делом был...
   — Ты понял? — шепнул мне на ухо Петька.
   — Тс-с-с...
   — В Грибове выходит кто? — крикнул водитель.
   — Вам выходить скоро, — напомнил загорелый мужчина.
   Перед тем, как вылезти из автобуса, мы прослушали очень подробные объяснения, как нам добираться дальше, но ничего не поняли. Потому что говорили все хором и все по-разному. Впрочем, объяснения не очень-то и нужны были. В сотне метров от дороги зеленел крутолобый «уазик», на котором нам предстояло ехать дальше. Возле него прохаживался дежурный — молодой, незнакомый парень, видимо, из новеньких.
   — Как добрались?
   — Живы-здоровы, — с готовностью ответил Гришаня.
   — Вот и хорошо. Машина готова, можете двигаться.
   А я пойду, скоро автобус обратно поедет.
   Он помялся немного, словно хотел что-то добавить.
   — Вы... Вы случайно не знаете, что там такое? — он кивнул на дорогу, по которой нам предстояло уезжать.
   — А в чем дело? — переспросил Петр, строго прищурив глаза. Парню должны были заранее объяснить насчет лишних вопросов.
   — Да так... — дежурный пожал плечами. — Стою тут с самого утра, и какая-то чертовщина...
   — А ну рассказывай все сначала, — потребовал Петя.
   — Да нечего рассказывать... Просто... — парень уже и сам пожалел, что начал разговор. — Как расслабишься — сразу будто... будто плывешь.
   — И куда плывешь?
   — Ну... — он беспомощно развел руками, помотал головой.
   — Вернешься на базу — сразу напишешь подробный отчет, — велел ему я. — Очень подробно и очень честно.
   — Ясно, — дежурный повернулся и побрел по короткой жесткой траве к дороге, где еще витала поднятая автобусом пыль.
   — Гришаня, — позвал я.
   Внештатник стоял неподалеку, подняв глаза к небу.
   — Птицы, — пробормотал он.
   — Где? — не понял Петр.
   — Я говорю, птицы, слышите?
   — Слышим, — неуверенно ответил Петр. — Чирикают... где-то...
   — Где-то, — повторил внештатник. — А должны быть везде. И здесь.
   — Говори конкретно, — потребовал я. Гришаня оторвался от созерцания облаков, пристально посмотрел нам с Петей в глаза.
   — Нечисто здесь, — тихо сказал он.
   — А парень? — спросил я, мотнув головой в сторону удаляющегося дежурного.
   — Парень вроде пока чистый. Да его все равно на базе проверят. А нам еще туда идти.
   Мы влезли в машину. Я открыл аптечку и достал три инъектора.
   — Ну подумаешь — укол, — проговорил Петя, взводя свой, — укололся — и пошел.
   Он приставил металлическую трубочку к предплечью, и она с сухим щелчком вогнала ему под кожу дозу препарата 2-101.
   — Я — за рулем, ладно?
   Мы с Гришаней тоже сделали себе по уколу. Машина въехала на бугор, и нам открылось огромное поле, испещренное сетью стежек и тропинок.
   — Вот и думай, — проговорил Петя, — по какой ехать?
   — Бери прямо посередине, — посоветовал Гришаня. Через несколько минут мы пересекли поле и оказались в зарослях ивняка. Сквозь поникшие ветви блеснула река. Моста не было, зато имелся наезженный брод. Под колесами забренчали речные камешки.
   — Что-то голова у меня тяжелая, — пожаловался Петя. — Наверно, после укола.
   — После укола, — сказал я, с подозрением оглядев его, — в голове должно быть чисто, как в больнице.
   — Тут нечисто, — вновь заметил Гришаня. Слова прозвучали тревожно. Вообще Гришаня частенько делал разные замечания и пророчества, всячески демонстрируя свою сверхчеловеческую проницательность. И нельзя было понять, когда он действительно что-то чувствует, а когда корчит из себя наместника Высшего разума. Но сейчас нам стало немножко не по себе.
   — Останови-ка машину, — велел я Петьке. Он вывел «уазик» на пологий «коровий пляж», дернул ручник и вопросительно посмотрел на меня.
   — Выкладывай, Гришаня, что тут нечисто?
   — Да пока непонятно, — завилял он.
   — Говори все начистоту, тебя для этого сюда и взяли. А то поздно будет.
   — Ну... Что-то есть. Что-то довольно сильное, и это близко.
   — На что похоже? Раньше такое бывало?
   — Раньше... Нет вроде.
   — Гришаня, перестань юлить! Скажи хотя бы, опасность есть?
   — А я почем знаю? И вообще, надо на месте разбираться. Сейчас не о чем и говорить.
   За рекой раскинулось широкое кукурузное поле. Дорога проходила между огромных — по два-три метра — стеблей. За машиной клубилась густая пыль, и вся кукуруза была грязная, серая, совсем не такая, как ее рисуют на коробках с хлопьями.
   — Поглядите, — пробормотал Петька, прищурив глаза, — вроде кто-то на дороге...
   Гришаня первым догадался вытащить из контейнера нивелир, входящий в комплект геодезического инструмента.
   — Девочка маленькая, — сообщил он, приложив глаз к окуляру. — Сидит, лепит что-то из земли.
   Девочка нас тоже заметила и отошла к обочине, терпеливо ожидая, когда мы проедем. Она была такая загорелая, словно провела всю свою небольшую жизнь на этом прокаленном солнцем поле. Петька остановил машину, пижонски скрипнув тормозами.
   — До Ершова по этой дороге доедем? — спросил он у юной аборигенки.
   Девочка посмотрела на дорогу, потом на колеса нашей машины.
   — Нет, — ответила она с неестественным равнодушием.
   — Как?! — ухмыльнулся Петя. — А где ж Ершово?
   — Там, — девочка указала на дорогу.
   — Так мы туда и едем!
   Девочка пожала плечами и слегка улыбнулась. Мне даже показалась, что усмехнулась. И потом снова перевела глаза с наших колес на дорогу. Я проследил за ее взглядом. Метрах в пяти от бампера машины путь пересекала цепочка одинаковых земляных пирамидок. Они были слеплены с помощью синенькой пластмассовой формочки, которую наша собеседница держала в своей испачканной землей ладошке.
   — Не хочет, чтоб мы ломали ее творения, — понимающе шепнул Петька.
   Увы, сломать их нам пришлось бы в любом случае. Кукуруза по краям дороги была такая крепкая и густо растущая, что не дала бы нам объехать игрушечный барьерчик. При всем нашем уважении к детскому труду пирамидки обречены были погибнуть под колесами.
   — Поехали, — тихо сказал я Петьке. Он с сожалением улыбнулся девочке и включил передачу.
   Машина не тронулась с места. Сначала я думал, что Петр просто пробует двигатель на холостых оборотах, но время шло, а мы так и оставались на месте— Петькина нога словно прилипла к педали сцепления.
   — Что-то с машиной? — спросил я.
   — Эй! — удивленно воскликнул Гришаня, который все умел чувствовать на мгновение раньше меня и любого из нас.
   Я посмотрел на Петра. По его виску катились две большие капли пота. Щеки дрожали, будто у штангиста, берущего непомерный вес.
   — Да что с тобой?! — я хлопнул его по плечу. Петя с трудом повернул голову и посмотрел куда-то мимо меня. Белки его глаз покраснели, лоб пересекли несколько морщин.
   — Олег, дело нечисто! — тревожно проговорил Гришаня.
   Я уже и сам все понял. Первым делом выдернул ключ из замка зажигания. Двигатель кашлянул и заглох. Петр сразу обмяк, отцепился от руля. Я обежал вокруг кабины и начал вытаскивать его наружу. Это было нетрудно — он и сам спешил вылезти. Собственно, он уже был почти в порядке. Только виновато улыбался и вытирал рукавом взмокшие виски. Рядом прыгал обеспокоенный Гришаня с аптечкой на изготовку.
   Девочка равнодушно смотрела на нас. Удивительно, но ни единой искры любопытства не сверкнуло в ее глазах.
   — Ну, говори, — велел я Петру.
   — Не знаю... — он сокрушенно качнул головой. — Не могу ехать — и все. И эта еще смотрит... — он недобро покосился на ребенка.
   Гришаня хмыкнул, а затем подошел к девочке и сел перед ней на корточки.
   — Как тебя зовут? — ласково спросил он. Мы украдкой смотрели на них. Я вдруг понял, что у девочки не лицо, а маска. У ребенка не может быть таких равнодушных глаз, это противоречит всем законам природы.
   — Дяденька, — спокойно сказала она, — а вы скоро умрете.
   Гришаня вскочил как ошпаренный, но быстро взял себя в руки. Вернувшись к нам, он что-то проворчал себе под нос, потом сказал:
   — Черт ее знает, что за девчонка. Ничего не понимаю.
   И тут меня осенило.
   — Петя! Ты сколько ночью анальгина принял?