комнату.
Впрочем, темные слухи о Дориане только придавали ему в глазах многих
еще больше очарования, странного и опасного. Притом и его богатство до
некоторой степени обеспечивало ему безопасность. Общество -- по крайней
мере, цивилизованное общество -- не очень-то склонно верить тому, что
дискредитирует людей богатых и приятных. Оно инстинктивно понимает, что
хорошие манеры важнее добродетели, и самого почтенного человека ценит
гораздо меньше, чем того, кто имеет хорошего повара. И, в сущности, это
правильно: когда вас в каком-нибудь доме угостили плохим обедом или скверным
вином, то вас очень мало утешает сознание, что хозяин дома в личной жизни
человек безупречно нравственный. Как сказал однажды лорд Генри, когда
обсуждался этот вопрос, -- самые высокие добродетели не искупают вины
человека, в доме которого вам подают недостаточно горячие кушанья. И в
защиту такого мнения можно сказать многое. Ибо в хорошем обществе царят --
или должны бы царить -- те же законы, что в искусстве: форма здесь играет
существенную роль. Ей должна быть придана внушительная торжественность и
театральность церемонии, она должна сочетать в себе неискренность
романтической пьесы с остроумием и блеском, так пленяющими нас в этих
пьесах. Разве притворство -- такой уж великий грех? Вряд ли. Оно -- только
способ придать многообразие человеческой личности.
Так, по крайней мере, думал Дориан Грей. Его поражала ограниченность
тех, кто представляет себе наше "я" как нечто простое, неизменное, надежное
и однородное в своей сущности. Дориан видел в человеке существо с мириадом
жизней и мириадом ощущений, существо сложное и многообразное, в котором
заложено непостижимое наследие мыслей и страстей, и даже плоть его заражена
чудовищными недугами умерших предков.
Дориан любил бродить по холодной и мрачной портретной галерее своего
загородного дома и всматриваться в портреты тех, чья кровь текла в его
жилах. Вот Филипп Герберт, о котором Фрэнсис Осборн в своих "Мемуарах о
годах царствования королевы Елизаветы и короля Иакова" рассказывает, что "он
был любимцем двора за свою красоту, которая недолго его украшала". Дориан
спрашивал себя: не является ли его собственная жизнь повторением жизни
молодого Герберта? Быть может, в их роду какой-то отравляющий микроб
переходил от одного к другому, пока не попал в его собственное тело? Уж не
подсознательное ли воспоминание о рано отцветшей красоте далекого предка
побудило его, Дориана, неожиданно и почти без всякого повода высказать в
мастерской Бэзила Холлуорда безумное желание, так изменившее всю его жизнь?
А вот в красном камзоле с золотым шитьем, в украшенной бриллиантами
короткой мантии, в брыжах с золотым кантом и таких же манжетах стоит сэр
Энтони Шерард, а у ног его сложены доспехи, серебряные с чернью. Какое
наследие оставил он своему потомку? Может быть, от этого любовника Джованны
Неаполитанской перешли к нему, Дориану, какие-то постыдные пороки? И не
являются ли его поступки только осуществленными желаниями этого давно
умершего человека, при жизни не дерзнувшего их осуществить?
Дальше с уже выцветающего полотна улыбалась Дориану леди Елизавета
Девере в кружевном чепце и расшитом жемчугом корсаже с разрезными розовыми
рукавами. В правой руке цветок, а в левой -- эмалевое ожерелье из белых и
красных роз. На столике около нее лежат мандолина и яблоко, на ее остроносых
башмачках -- пышные зеленые розетки. Дориану была известна жизнь этой
женщины и странные истории, которые рассказывались о ее любовниках. Не
унаследовал ли он и какие-то свойства ее темперамента? Ее удлиненные глаза с
тяжелыми веками, казалось, глядели на него с любопытством.
Ну а что досталось ему от Джорджа Уиллоуби, мужчины в напудренном
парике и с забавными мушками на лице? Какое недоброе лицо, смуглое, мрачное,
с ртом сладострастножестоким, в складке которого чувствуется надменное
презрение. Желтые костлявые руки сплошь унизаны перстнями и полуприкрыты
тонкими кружевами манжет. Этот щеголь восемнадцатого века в молодости был
другом лорда Феррарса.
А второй лорд Бикингем, товарищ принцарегента в дни его самых отчаянных
сумасбродств и один из свидетелей его тайного брака с миссис Фицгерберт?
Какой гордый вид у этого красавца с каштановыми кудрями, сколько дерзкого
высокомерия в его позе! Какие страсти оставил он в наследство потомку?
Современники считали его человеком без чести. Он первенствовал на знаменитых
оргиях в Карлтонхаузе. На груди его сверкает орден Подвязки...
Рядом висит портрет его жены, узкогубой и бледной женщины в черном. "И
ее кровь тоже течет в моих жилах, -- думал Дориан.-- Как все это любопытно!"
А вот мать. Женщина с лицом леди Гамильтон и влажными, словно
омоченными в вине губами... Дориан хорошо знал, что он унаследовал от нее:
свою красоту и страстную влюбленность в красоту других. Она улыбается ему с
портрета, на котором художник изобразил ее вакханкой. В волосах ее
виноградные листья. Из чаши, которую она держит в руках, льется пурпурная
влага. Краски лица на портрете потускнели, но глаза сохранили удивительную
глубину и яркость. Дориану казалось, что они следуют за ним, куда бы он ни
шел.
А ведь у человека есть предки не только в роду: они у него есть и в
литературе. И многие из этих литературных предков, пожалуй, ближе ему по
типу и темпераменту, а влияние их, конечно, ощущается им сильнее. В иные
минуты Дориану Грею казалось, что вся история человечества -- лишь летопись
его собственной жизни, не той действительной, созданной обстоятельствами, а
той, которой он жил в своем воображении, покорный требованиям мозга и
влечениям страстей. Ему были близки и понятны все те странные и страшные
образы, что прошли на арене мира и сделали грех столь соблазнительным, зло
-- столь утонченным. Казалось, жизнь их каким-то таинственным образом
связана с его жизнью.
Герой увлекательной книги, которая оказала на Дориана столь большое
влияние, тоже был одержим такой фантазией. В седьмой главе он рассказывает,
как он в обличье Тиберия, увенчанный лаврами, предохраняющими от молнии,
сиживал в саду на Капри и читал бесстыдные книги Элефантиды, а вокруг него
важно прохаживались павлины и карлики, и флейтист дразнил кадильщика
фимиама. Он был и Калигулой, бражничал в конюшнях с наездниками в зеленых
туниках и ужинал из яслей слоновой кости вместе со своей лошадью, украшенной
бриллиантовой повязкой на лбу. Он был Домицианом и, бродя по коридору,
облицованному плитами полированного мрамора, угасшим взором искал в них
отражения кинжала, которому суждено пресечь его дни, и томился тоской,
1аейшт у11ае, страшным недугом тех, кому жизнь ни в чем не отказывала. Сидя
в цирке, он сквозь прозрачный изумруд любовался кровавой резней на арене, а
потом на носилках, украшенных жемчугом и пурпуром, влекомых мулами с
серебряными подковами, возвращался в свой Золотой дворец Гранатовой аллеей,
провожаемый криками толпы, проклинавшей его, цезаря Нерона. Он был и
Гелиогабалом, который, раскрасив себе лицо, сидел за прялкой вместе с
женщинами и приказал доставить богиню Луны из Карфагена, чтобы сочетать ее
мистическим браком с Солнцем.
Вновь и вновь перечитывал Дориан эту фантастическую главу и две
следующих, в которых, как на каких-то удивительных гобеленах или эмалях
искусной работы, запечатлены были прекрасные и жуткие лики тех, кого
Пресыщенность, Порок и Кровожадность превратили в чудовищ или безумцев.
Филиппе, герцог Миланский, который убил свою жену и намазал ей губы алым
ядом, чтобы ее любовник вкусил смерть с мертвых уст той, кого он ласкал.
Венецианский Пьетро Барби, известный под именем Павла Второго и в своем
тщеславии добившийся, чтобы его величали "Формозус", то есть "Прекрасный";
его тиара, стоившая двести тысяч флоринов, была приобретена ценой страшного
преступления. Джан Мария Висконти, травивший людей собаками; когда он был
убит, труп его усыпала розами любившая его гетера. Цезарь Борджиа на белом
коне -- с ним рядом скакало братоубийство, и на плаще его была кровь
Перотто. Молодой кардинал, архиепископ Флоренции, сын и фаворит папы Сикста
Четвертого, Пьетро Риарио, чья красота равнялась только его развращенности;
он принимал Леонору Арагонскую в шатре из белого и алого шелка, украшенном
нимфами и кентаврами, и велел позолотить мальчика, который должен был на
пиру изображать Ганимеда или Гиласа. Эзелпн, чью меланхолию рассеивало
только зрелище смерти, -- он был одержим страстью к крови, как другие
одержимы страстью к красному вину; по преданию, он был сыном дьявола и
обманул своего отца, играя с ним в кости на собственную душу. Джанбаттиста
Чибо, в насмешку именовавший себя Невинным, тот Чибо, в чья истощенные жилы
еврейлекарь влил кровь трех юношей. Сиджизмондо Малатеста, любовник Изотты и
сюзеренный властитель РиУ мини, который задушил салфеткой Поликсену, а
Джиневре д'Эсте поднес яд в изумрудном кубке; он для культа постыдной
страсти воздвиг языческий храм, где совершались христианские богослужения.
Изображение этого врага бога и людей сожгли в Риме. Карл Шестой, который так
страстно любил жену брата, что один прокаженный предсказал ему безумие от
любви; когда ум его помутился, его успокаивали только сарацинские карты с
изображениями Любви, Смерти и Безумия. И, наконец, Грифонетто Бальони в
нарядном камзоле и усаженной алмазами шляпе на акантоподобных кудрях, убийца
Асторре и его невесты, а также Симонетто и его пажа, столь прекрасный, что,
когда он умирал на желтой пьяцце Перуджии, даже ненавидевшие его не могли
удержаться от слез, а проклявшая его Аталанта благословила его.
Все они таили в себе какую-то страшную притягательную силу. Они снились
Дориану по ночам, тревожили его воображение днем. Эпоха Возрождения знала
необычайные способы отравления: отравляла с помощью шлема или зажженного
факела, вышитой перчатки или драгоценного веера, раззолоченных мускусных
шариков и янтарного ожерелья. А Дориан Грей был отравлен книгой. И в иные
минуты Зло было для него лишь одним из средств осуществления того, что он
считал красотой жизни.
Это было девятого ноября и (как часто вспоминал потом Дориан) накануне
дня его рождения, когда ему исполнилось тридцать восемь лет.
Часов в одиннадцать вечера он возвращался домой от лорда Генри, у
которого обедал. Он шел пешком, до глаз закутанный в шубу, так как ночь была
холодная и туманная. На углу Гровенорсквер и СаусОдлистрит мимо него во мгле
промелькнул человек, шедший очень быстро с саквояжем в руке. Воротник его
серого пальто был поднят, но Дориан узнал Бэзила Холлуорда. Неизвестно
почему, его вдруг охватил какой-то безотчетный страх. Он и виду не подал,
что узнал Бэзила, и торопливо зашагал дальше.
Но Холлуорд успел его заметить. Дориан слышал, как он остановился и
затем стал его догонять. Через минуту рука Бэзила легла на его плечо.
-- Дориан! Какая удача! Я ведь дожидался у вас в библиотеке с девяти
часов. Потом наконец сжалился над вашим усталым лакеем и сказал ему, чтобы
он выпустил меня и шел спать. Ждал я вас потому, что сегодня
двенаднатичасовым уезжаю в Париж, и мне очень нужно перед отъездом с вами
потолковать. Когда вы прошли мимо, я узнал вас, или, вернее, вашу шубу, но
все же сомневался... А вы-то разве не узнали меня?
-- В таком тумане, милый мой Бэзил? Я даже Гровенорсквер не узнаю.
Думаю, что мой дом где-то здесь близко, но и в этом вовсе не уверен... Очень
жаль, что вы уезжаете, я вас не видел целую вечность. Надеюсь, вы скоро
вернетесь?
-- Нет, я пробуду за границей месяцев шесть. Хочу снять в Париже
мастерскую и запереться в ней, пока не окончу одну задуманную мною большую
вещь. Ну, да я не о своих делах хотел говорить с вами. А вот и ваш подъезд.
Позвольте мне войти на минуту.
-- Пожалуйста, я очень рад. Но вы не опоздаете на поезд? -- небрежно
бросил Дориан Грей, взойдя по ступеням и отпирая дверь своим ключом.
При свете фонаря, пробивавшемся сквозь туман, Холлуорд посмотрел на
часы.
-- У меня еще уйма времени, -- сказал он.Поезд отходит в четверть
первого, а сейчас только одиннадцать. Я ведь все равно шел в клуб, когда мы
встретились, -- рассчитывал застать вас там. С багажом возиться мне не
придется -- я уже раньше отправил все тяжелые вещи. Со мной только этот
саквояж, и за двадцать минут я доберусь до вокзала Виктории.
Дориан посмотрел на него с улыбкой.
-- Вот как путешествует известный художник! Ручной саквояж и осеннее
пальтишко! Ну, входите же скорее, а то туман заберется в дом. И, пожалуйста,
не затевайте серьезных разговоров. В наш век ничего серьезного не
происходит. Во всяком случае, не должно происходить.
Холлуорд только головой покачал и прошел вслед за Дорианом в его
библиотеку. В большом камине ярко пылали дрова, лампы были зажжены, а на
столике маркетри стоял открытый серебряный погребец с напитками, сифон с
содовой водой и высокие хрустальные бокалы.
-- Видите, ваш слуга постарался, чтобы я чувствовал себя как дома.
Принес все, что нужно человеку, в том числе и самые лучшие ваши папиросы. Он
очень гостеприимный малый и нравится мне гораздо больше, чем тот француз,
прежний ваш камердинер. Кстати, куда он девался?
Дориан пожал плечами.
-- Кажется, женился на горничной леди Рэдля и увез ее в Париж, где она
подвизается в качестве английской портнихи. Там теперь, говорят, англомания
в моде. Довольно глупая мода, не правда ли?.. А Виктор, между прочим, был
хороший слуга, я не мог на него пожаловаться. Он был мне искренне предан и,
кажется, очень горевал, когда я его уволил. Но я его почему-то невзлюбил...
Знаете, иногда придет в голову какой-нибудь вздор... Еще стакан бренди с
содовой? Или вы предпочитаете рейнское с сельтерской? Я всегда пью рейнское.
Наверное, в соседней комнате найдется бутылка.
-- Спасибо, я ничего больше не буду пить, -- отозвался художник. Он
снял пальто и шляпу, бросил их на саквояж, который еще раньше поставил в
углу.-- Так вот, Дориан мой милый, у нас будет серьезный разговор. Не
хмурьтесь, пожалуйста, -- этак мне очень трудно будет говорить.
-- Ну, в чем же дело? -- воскликнул Дориан нетерпеливо, с размаху
садясь на диван.-- Надеюсь, речь будет не обо мне? Я сегодня устал от себя и
рад бы превратиться в кого-нибудь другого.
-- Нет, именно о вас, -- сказал Холлуорд суровым тоном.-- Это
необходимо. Я отниму у вас каких-нибудь полчаса, не больше.
-- Полчаса! -- пробормотал Дориан со вздохом и закурил папиросу.
-- Не так уж это много, Дориан, и разговор этот в ваших интересах. Мне
думается, вам следует узнать, что о вас в Лондоне говорят ужасные вещи.
-- А я об этом ничего знать не хочу. Я люблю слушать сплетни о других,
а сплетни обо мне меня не интересуют. В них нет прелести новизны.
-- Они должны вас интересовать, Дориан. Каждый порядочный человек
дорожит своей репутацией. Ведь вы же не хотите, чтобы люди считали вас
развратным и бесчестным? Конечно, у вас положение в обществе, большое
состояние и все прочее. Но богатство и высокое положение -- еще не все.
Поймите, я вовсе не верю этим слухам. Во всяком случае, я не могу им верить,
когда на вас смотрю. Ведь порок всегда накладывает свою печать на лицо
человека. Его не скроешь. У нас принято говорить о "тайных" пороках. Но
тайных пороков не бывает. Они сказываются в линиях рта, в отяжелевших веках,
даже в форме рук. В прошлом году один человек, -- вы его знаете, но называть
его не буду, -- пришел ко мне заказать свой портрет. Я его раньше никогда не
встречал, и в то время мне ничего о нем не было известно -- наслышался я о
нем немало только позднее. Он предложил мне за портрет бешеную цену, но я
отказался писать его: в форме его пальцев было что-то глубоко мне противное.
И теперь я знаю, что чутье меня не обмануло, -- у этого господина ужасная
биография. Но вы, Дориан... Ваше честное, открытое и светлое лицо, ваша
чудесная, ничем не омраченная молодость мне порукой, что дурная молва о вас
-- клевета, и я не могу ей верить. Однако я теперь вижу вас очень редко, вы
никогда больше не заглядываете ко мне в мастерскую, и оттого, что вы далеки
от меня, я теряюсь, когда слышу все те мерзости, какие о вас говорят, не
знаю, что отвечать на них. Объясните мне, Дориан, почему такой человек, как
герцог Бервпкский, встретив вас в клубе, уходит из комнаты, как только вы в
нее входите? Почему многие почтенные люди лондонского света не хотят бывать
у вас в доме и не приглашают вас к себе? Вы были дружны с лордом Стэйвли. На
прошлой неделе я встретился с ним на званом обеде... За столом кто-то
упомянул о вас -- речь шла о миниатюрах, которые вы одолжили для выставки
Дадлп. Услышав ваше имя, лорд Стэйвли с презрительной гримасой сказал, что
вы, быть может, очень тонкий знаток искусства, но с таким человеком, как вы,
нельзя знакомить ни одну чистую девушку, а порядочной женщине неприлично
даже находиться с вами в одной комнате. Я напомнил ему, что вы -- мой друг,
и потребовал объяснений. И он дал их мне. Дал напрямик, при всех! Какой это
был ужас! Почему дружба с вами губительна для молодых людей? Этот несчастный
мальчик, гвардеец, что недавно покончил с собой, -- ведь он был ваш близкий
друг. С Генри Эштоном вы были неразлучны, -- а он запятнал свое имя и
вынужден был покинуть Англию... Почему так низко пал Адриан Синглтон? А
единственный сын лорда Кента почему сбился с пути? Вчера я встретил его отца
на СентДжеймсстрит. Сразу видно, что он убит стыдом и горем. А молодой
герцог Пертский? Что за жизнь он ведет! Какой порядочный человек захочет
теперь с ним знаться?
-- Довольно, Бэзил! Не говорите о том, чего не знаете! -- перебил
Дориан Грей, кусая губы. В тоне его слышалось глубочайшее презрение.-- Вы
спрашиваете, почему Бервик выходит из комнаты, когда я вхожу в нее? Да
потому, что мне о нем все известно, а вовсе не потому, что ему известно
что-то обо мне. Как может быть чистой жизнь человека, в жилах которого течет
такая кровь? Вы ставите мне в вину поведение Генри Эштона и молодого герцога
Пертского. Я, что ли, привил Эштону его пороки и развратил герцога? Если
этот глупец, сын Кента, женился на уличной девке -- при чем тут я? Адриан
Синглтон подделал подпись своего знакомого на векселе -- так и это тоже моя
вина? Что же, я обязан надзирать за ним? Знаю я, как у нас в Англии любят
сплетничать. Мещане кичатся своими предрассудками и показной добродетелью и,
обжираясь за обеденным столом, шушукаются о так называемой "распущенности"
знати, стараясь показать этим, что и они вращаются в высшем обществе и
близко знакомы с теми, кого они чернят. В нашей стране достаточно человеку
выдвинуться благодаря уму или другим качествам, как о нем начинают болтать
злые языки. А те, кто щеголяет своей мнимой добродетелью, -- онито сами как
ведут себя? Дорогой мой, вы забываете, что мы живем в стране лицемеров.
-- Ах, Дориан, не в этом дело! -- горячо возразил Холлуорд.-- Знаю, что
в Англии у нас не все благополучно, что общество наше никуда не годится.
Оттого-то я и хочу, чтобы вы были на высоте. А вы оказались не на высоте. Мы
вправе судить о человеке по тому влиянию, какое он оказывает на других. А
ваши друзья, видимо, утратили всякое понятие о чести, о добре, о чистоте. Вы
заразили их безумной жаждой наслаждений. И они скатились на дно. Это вы их
туда столкнули! Да, вы их туда столкнули, и вы еще можете улыбаться как ни в
чем не бывало, -- вот как улыбаетесь сейчас... Я знаю и коечто похуже. Вы с
Гарри -- неразлучные друзья. Уже хотя бы поэтому не следовало вам позорить
имя его сестры, делать его предметом сплетен и насмешек.
-- Довольно, Бэзил! Вы слишком много себе позволяете!
-- Я должен сказать все, -- и вы меня выслушаете. Да, выслушаете! До
вашего знакомства с леди Гвендолен никто не смел сказать о ней худого слова,
даже тень сплетни не касалась ее. А теперь?.. Разве хоть одна приличная
женщина в Лондоне рискнет показаться с нею вместе в Парке? Даже ее детям не
позволили жить с нею... И это еще не все. Много еще о вас рассказывают, --
например, люди видели, как вы, крадучись, выходите на рассвете из грязных
притонов, как переодетым пробираетесь тайком в самые отвратительные трущобы
Лондона. Неужели это правда? Неужели это возможно? Когда я в первый раз
услышал такие толки, я расхохотался. Но я их теперь слышу постоянно -- и они
меня приводят в ужас. А что творится в вашем загородном доме? Дориан, если
бы вы знали, какие мерзости говорят о вас! Вы скажете, что я беру на себя
роль проповедника -- что ж, пусть так! Помню, Гарри утверждал както, что
каждый, кто любит поучать других, начинает с обещания, что это будет в
первый и последний раз, а потом беспрестанно нарушает свое обещание. Да, я
намерен отчитать вас. Я хочу, чтобы вы вели такую жизнь, за которую люди
уважали бы вас. Хочу, чтобы у вас была не только незапятнанная, но и хорошая
репутация. Чтобы вы перестали водиться со всякой мразью. Нечего пожимать
плечами и притворяться равнодушным! Вы имеете на людей удивительное влияние,
так пусть же оно будет не вредным, а благотворным. Про вас говорят, что вы
развращаете всех, с кем близки, и, входя к человеку в дом, навлекаете на
этот дом позор. Не знаю, верпо это или нет, -- как я могу это знать? -- но
так про вас говорят. И коечему из того, что я слышал, я не могу не верить.
Лорд Глостер -- мой старый университетский товарищ, мы были с ним очень
дружны в Оксфорде. И он показал мне письмо, которое перед смертью написала
ему жена, умиравшая в одиночестве на своей вилле в Ментоне. Это страшная
исповедь -- ничего подобного я никогда не слышал. И она обвиняет вас. Я
сказал Глостеру, что это невероятно, что я вас хорошо знаю и вы не способны
на подобные гнусности. А действительно ли я вас знаю? Я уже задаю себе такой
вопрос. Но, чтобы ответить на него, я должен был бы увидеть вашу душу...
-- Увидеть мою душу! -- повторил вполголоса Дориан Грей и встал с
дивана, бледный от страха.
-- Да, -- сказал Холлуорд серьезно, с глубокой печалью в голосе.--
Увидеть вашу душу. Но это может один только господь бог.
У Дориана вдруг вырвался горький смех.
-- Можете и вы. Сегодня же вечером вы ее увидите собственными глазами!
-- крикнул он и рывком поднял со стола лампу.-- Пойдемте. Ведь это ваших рук
дело, так почему бы вам и не взглянуть на него? А после этого можете, если
хотите, все поведать миру. Никто вам не поверит. Да если бы и поверили, так
только еще больше восхищались бы мною. Я знаю наш век лучше, чем вы, хотя вы
так утомительно много о нем болтаете. Идемте же! Довольно вам рассуждать о
нравственном разложении. Сейчас вы увидите его воочию.
Какая-то дикая гордость звучала в каждом его слове. Он топал ногой
капризно и дерзко, как мальчишка. Им овладела злобная радость при мысли, что
теперь бремя его тайны с ним разделит другой, тот, кто написал этот портрет,
виновный в его грехах и позоре, и этого человека всю жизнь будут теперь
мучить отвратительные воспоминания о том, что он сделал.
-- Да, -- продолжал он, подходя ближе и пристально глядя в суровые
глаза Холлуорда.-- Я покажу вам свою душу. Вы увидите то, что, повашему,
может видеть только господь бог.
Холлуорд вздрогнул и отшатнулся.
-- Это кощунство, Дориан, не смейте так говорить! Какие ужасные и
бессмысленные слова!
-- Вы так думаете? -- Дориан снова рассмеялся.
-- Конечно! А все, что я вам говорил сегодня, я сказал для вашего же
блага. Вы знаете, что я ваш верный друг.
-- Не трогайте меня! Договаривайте то, что еще имеете сказать.
Судорога боли пробежала по лицу художника. Одну минуту он стоял молча,
весь во власти острого чувства сострадания. В сущности, какое он имеет право
вмешиваться в жизнь Дориана Грея? Если Дориан совершил хотя бы десятую долю
того, в чем его обвиняла молва, -- как он, должно быть, страдает!
Холлуордподошел к камину и долго смотрел на горящие поленья. Языки пламени
метались среди белого, как иней, пепла.
-- Я жду, Бэзил, -- сказал Дориан, резко отчеканивая слова.
Художник обернулся.
-- Мне осталось вам сказать вот что: вы должны ответить на мой вопрос.
Если ответите, что все эти страшные обвинения ложны от начала до конца, -- я
вам поверю. Скажите это, Дориан! Разве вы не видите, какую муку я терплю?
Боже мой! Я не хочу думать, что вы дурной, развратный, погибший человек!
Дориан Грей презрительно усмехнулся.
-- Поднимитесь со мйой наверх, Бэзил, -- промолвил он спокойно.-- Я
веду дневник, в нем отражен каждый день моей жизни. Но этот дневник я
никогда не выношу из той комнаты, где он пишется. Если вы пойдете со мной, я
вам его покажу.
-- Ладно, пойдемте, Дориан, раз вы этого хотите. Я уже все равно
опоздал на поезд. Ну, не беда, поеду завтра. Но не заставяйте меня сегодня
читать этот дневник. Мне нужен только прямой ответ на мой вопрос.
-- Вы его получите наверху. Здесь это невозможно. И вам не придется
долго читать.
Дориан вышел из комнаты и стал подниматься по лестнице,а Бэзил Холлуорд
шел за ним. Оба ступали осторожно, как люди всегда ходят ночью, инстинктивно
стараясь не шуметь. Лампа отбрасывала на стены и ступеньки причудливые тени.
От порыва ветра где-то в окнах задребезжали стекла.
На верхней площадке Дориан поставил лампу на пол, и, вынув из кармана
ключ, вставил его в замочную скважину.
-- Так вы непременно хотите узнать правду, Бэзил? -- спросил он,
понизив голос
-- Да.
-- Отлично.-- Дориан улыбнулся и добавил уже другим, жестким тоном: --
Впрочем, темные слухи о Дориане только придавали ему в глазах многих
еще больше очарования, странного и опасного. Притом и его богатство до
некоторой степени обеспечивало ему безопасность. Общество -- по крайней
мере, цивилизованное общество -- не очень-то склонно верить тому, что
дискредитирует людей богатых и приятных. Оно инстинктивно понимает, что
хорошие манеры важнее добродетели, и самого почтенного человека ценит
гораздо меньше, чем того, кто имеет хорошего повара. И, в сущности, это
правильно: когда вас в каком-нибудь доме угостили плохим обедом или скверным
вином, то вас очень мало утешает сознание, что хозяин дома в личной жизни
человек безупречно нравственный. Как сказал однажды лорд Генри, когда
обсуждался этот вопрос, -- самые высокие добродетели не искупают вины
человека, в доме которого вам подают недостаточно горячие кушанья. И в
защиту такого мнения можно сказать многое. Ибо в хорошем обществе царят --
или должны бы царить -- те же законы, что в искусстве: форма здесь играет
существенную роль. Ей должна быть придана внушительная торжественность и
театральность церемонии, она должна сочетать в себе неискренность
романтической пьесы с остроумием и блеском, так пленяющими нас в этих
пьесах. Разве притворство -- такой уж великий грех? Вряд ли. Оно -- только
способ придать многообразие человеческой личности.
Так, по крайней мере, думал Дориан Грей. Его поражала ограниченность
тех, кто представляет себе наше "я" как нечто простое, неизменное, надежное
и однородное в своей сущности. Дориан видел в человеке существо с мириадом
жизней и мириадом ощущений, существо сложное и многообразное, в котором
заложено непостижимое наследие мыслей и страстей, и даже плоть его заражена
чудовищными недугами умерших предков.
Дориан любил бродить по холодной и мрачной портретной галерее своего
загородного дома и всматриваться в портреты тех, чья кровь текла в его
жилах. Вот Филипп Герберт, о котором Фрэнсис Осборн в своих "Мемуарах о
годах царствования королевы Елизаветы и короля Иакова" рассказывает, что "он
был любимцем двора за свою красоту, которая недолго его украшала". Дориан
спрашивал себя: не является ли его собственная жизнь повторением жизни
молодого Герберта? Быть может, в их роду какой-то отравляющий микроб
переходил от одного к другому, пока не попал в его собственное тело? Уж не
подсознательное ли воспоминание о рано отцветшей красоте далекого предка
побудило его, Дориана, неожиданно и почти без всякого повода высказать в
мастерской Бэзила Холлуорда безумное желание, так изменившее всю его жизнь?
А вот в красном камзоле с золотым шитьем, в украшенной бриллиантами
короткой мантии, в брыжах с золотым кантом и таких же манжетах стоит сэр
Энтони Шерард, а у ног его сложены доспехи, серебряные с чернью. Какое
наследие оставил он своему потомку? Может быть, от этого любовника Джованны
Неаполитанской перешли к нему, Дориану, какие-то постыдные пороки? И не
являются ли его поступки только осуществленными желаниями этого давно
умершего человека, при жизни не дерзнувшего их осуществить?
Дальше с уже выцветающего полотна улыбалась Дориану леди Елизавета
Девере в кружевном чепце и расшитом жемчугом корсаже с разрезными розовыми
рукавами. В правой руке цветок, а в левой -- эмалевое ожерелье из белых и
красных роз. На столике около нее лежат мандолина и яблоко, на ее остроносых
башмачках -- пышные зеленые розетки. Дориану была известна жизнь этой
женщины и странные истории, которые рассказывались о ее любовниках. Не
унаследовал ли он и какие-то свойства ее темперамента? Ее удлиненные глаза с
тяжелыми веками, казалось, глядели на него с любопытством.
Ну а что досталось ему от Джорджа Уиллоуби, мужчины в напудренном
парике и с забавными мушками на лице? Какое недоброе лицо, смуглое, мрачное,
с ртом сладострастножестоким, в складке которого чувствуется надменное
презрение. Желтые костлявые руки сплошь унизаны перстнями и полуприкрыты
тонкими кружевами манжет. Этот щеголь восемнадцатого века в молодости был
другом лорда Феррарса.
А второй лорд Бикингем, товарищ принцарегента в дни его самых отчаянных
сумасбродств и один из свидетелей его тайного брака с миссис Фицгерберт?
Какой гордый вид у этого красавца с каштановыми кудрями, сколько дерзкого
высокомерия в его позе! Какие страсти оставил он в наследство потомку?
Современники считали его человеком без чести. Он первенствовал на знаменитых
оргиях в Карлтонхаузе. На груди его сверкает орден Подвязки...
Рядом висит портрет его жены, узкогубой и бледной женщины в черном. "И
ее кровь тоже течет в моих жилах, -- думал Дориан.-- Как все это любопытно!"
А вот мать. Женщина с лицом леди Гамильтон и влажными, словно
омоченными в вине губами... Дориан хорошо знал, что он унаследовал от нее:
свою красоту и страстную влюбленность в красоту других. Она улыбается ему с
портрета, на котором художник изобразил ее вакханкой. В волосах ее
виноградные листья. Из чаши, которую она держит в руках, льется пурпурная
влага. Краски лица на портрете потускнели, но глаза сохранили удивительную
глубину и яркость. Дориану казалось, что они следуют за ним, куда бы он ни
шел.
А ведь у человека есть предки не только в роду: они у него есть и в
литературе. И многие из этих литературных предков, пожалуй, ближе ему по
типу и темпераменту, а влияние их, конечно, ощущается им сильнее. В иные
минуты Дориану Грею казалось, что вся история человечества -- лишь летопись
его собственной жизни, не той действительной, созданной обстоятельствами, а
той, которой он жил в своем воображении, покорный требованиям мозга и
влечениям страстей. Ему были близки и понятны все те странные и страшные
образы, что прошли на арене мира и сделали грех столь соблазнительным, зло
-- столь утонченным. Казалось, жизнь их каким-то таинственным образом
связана с его жизнью.
Герой увлекательной книги, которая оказала на Дориана столь большое
влияние, тоже был одержим такой фантазией. В седьмой главе он рассказывает,
как он в обличье Тиберия, увенчанный лаврами, предохраняющими от молнии,
сиживал в саду на Капри и читал бесстыдные книги Элефантиды, а вокруг него
важно прохаживались павлины и карлики, и флейтист дразнил кадильщика
фимиама. Он был и Калигулой, бражничал в конюшнях с наездниками в зеленых
туниках и ужинал из яслей слоновой кости вместе со своей лошадью, украшенной
бриллиантовой повязкой на лбу. Он был Домицианом и, бродя по коридору,
облицованному плитами полированного мрамора, угасшим взором искал в них
отражения кинжала, которому суждено пресечь его дни, и томился тоской,
1аейшт у11ае, страшным недугом тех, кому жизнь ни в чем не отказывала. Сидя
в цирке, он сквозь прозрачный изумруд любовался кровавой резней на арене, а
потом на носилках, украшенных жемчугом и пурпуром, влекомых мулами с
серебряными подковами, возвращался в свой Золотой дворец Гранатовой аллеей,
провожаемый криками толпы, проклинавшей его, цезаря Нерона. Он был и
Гелиогабалом, который, раскрасив себе лицо, сидел за прялкой вместе с
женщинами и приказал доставить богиню Луны из Карфагена, чтобы сочетать ее
мистическим браком с Солнцем.
Вновь и вновь перечитывал Дориан эту фантастическую главу и две
следующих, в которых, как на каких-то удивительных гобеленах или эмалях
искусной работы, запечатлены были прекрасные и жуткие лики тех, кого
Пресыщенность, Порок и Кровожадность превратили в чудовищ или безумцев.
Филиппе, герцог Миланский, который убил свою жену и намазал ей губы алым
ядом, чтобы ее любовник вкусил смерть с мертвых уст той, кого он ласкал.
Венецианский Пьетро Барби, известный под именем Павла Второго и в своем
тщеславии добившийся, чтобы его величали "Формозус", то есть "Прекрасный";
его тиара, стоившая двести тысяч флоринов, была приобретена ценой страшного
преступления. Джан Мария Висконти, травивший людей собаками; когда он был
убит, труп его усыпала розами любившая его гетера. Цезарь Борджиа на белом
коне -- с ним рядом скакало братоубийство, и на плаще его была кровь
Перотто. Молодой кардинал, архиепископ Флоренции, сын и фаворит папы Сикста
Четвертого, Пьетро Риарио, чья красота равнялась только его развращенности;
он принимал Леонору Арагонскую в шатре из белого и алого шелка, украшенном
нимфами и кентаврами, и велел позолотить мальчика, который должен был на
пиру изображать Ганимеда или Гиласа. Эзелпн, чью меланхолию рассеивало
только зрелище смерти, -- он был одержим страстью к крови, как другие
одержимы страстью к красному вину; по преданию, он был сыном дьявола и
обманул своего отца, играя с ним в кости на собственную душу. Джанбаттиста
Чибо, в насмешку именовавший себя Невинным, тот Чибо, в чья истощенные жилы
еврейлекарь влил кровь трех юношей. Сиджизмондо Малатеста, любовник Изотты и
сюзеренный властитель РиУ мини, который задушил салфеткой Поликсену, а
Джиневре д'Эсте поднес яд в изумрудном кубке; он для культа постыдной
страсти воздвиг языческий храм, где совершались христианские богослужения.
Изображение этого врага бога и людей сожгли в Риме. Карл Шестой, который так
страстно любил жену брата, что один прокаженный предсказал ему безумие от
любви; когда ум его помутился, его успокаивали только сарацинские карты с
изображениями Любви, Смерти и Безумия. И, наконец, Грифонетто Бальони в
нарядном камзоле и усаженной алмазами шляпе на акантоподобных кудрях, убийца
Асторре и его невесты, а также Симонетто и его пажа, столь прекрасный, что,
когда он умирал на желтой пьяцце Перуджии, даже ненавидевшие его не могли
удержаться от слез, а проклявшая его Аталанта благословила его.
Все они таили в себе какую-то страшную притягательную силу. Они снились
Дориану по ночам, тревожили его воображение днем. Эпоха Возрождения знала
необычайные способы отравления: отравляла с помощью шлема или зажженного
факела, вышитой перчатки или драгоценного веера, раззолоченных мускусных
шариков и янтарного ожерелья. А Дориан Грей был отравлен книгой. И в иные
минуты Зло было для него лишь одним из средств осуществления того, что он
считал красотой жизни.
Это было девятого ноября и (как часто вспоминал потом Дориан) накануне
дня его рождения, когда ему исполнилось тридцать восемь лет.
Часов в одиннадцать вечера он возвращался домой от лорда Генри, у
которого обедал. Он шел пешком, до глаз закутанный в шубу, так как ночь была
холодная и туманная. На углу Гровенорсквер и СаусОдлистрит мимо него во мгле
промелькнул человек, шедший очень быстро с саквояжем в руке. Воротник его
серого пальто был поднят, но Дориан узнал Бэзила Холлуорда. Неизвестно
почему, его вдруг охватил какой-то безотчетный страх. Он и виду не подал,
что узнал Бэзила, и торопливо зашагал дальше.
Но Холлуорд успел его заметить. Дориан слышал, как он остановился и
затем стал его догонять. Через минуту рука Бэзила легла на его плечо.
-- Дориан! Какая удача! Я ведь дожидался у вас в библиотеке с девяти
часов. Потом наконец сжалился над вашим усталым лакеем и сказал ему, чтобы
он выпустил меня и шел спать. Ждал я вас потому, что сегодня
двенаднатичасовым уезжаю в Париж, и мне очень нужно перед отъездом с вами
потолковать. Когда вы прошли мимо, я узнал вас, или, вернее, вашу шубу, но
все же сомневался... А вы-то разве не узнали меня?
-- В таком тумане, милый мой Бэзил? Я даже Гровенорсквер не узнаю.
Думаю, что мой дом где-то здесь близко, но и в этом вовсе не уверен... Очень
жаль, что вы уезжаете, я вас не видел целую вечность. Надеюсь, вы скоро
вернетесь?
-- Нет, я пробуду за границей месяцев шесть. Хочу снять в Париже
мастерскую и запереться в ней, пока не окончу одну задуманную мною большую
вещь. Ну, да я не о своих делах хотел говорить с вами. А вот и ваш подъезд.
Позвольте мне войти на минуту.
-- Пожалуйста, я очень рад. Но вы не опоздаете на поезд? -- небрежно
бросил Дориан Грей, взойдя по ступеням и отпирая дверь своим ключом.
При свете фонаря, пробивавшемся сквозь туман, Холлуорд посмотрел на
часы.
-- У меня еще уйма времени, -- сказал он.Поезд отходит в четверть
первого, а сейчас только одиннадцать. Я ведь все равно шел в клуб, когда мы
встретились, -- рассчитывал застать вас там. С багажом возиться мне не
придется -- я уже раньше отправил все тяжелые вещи. Со мной только этот
саквояж, и за двадцать минут я доберусь до вокзала Виктории.
Дориан посмотрел на него с улыбкой.
-- Вот как путешествует известный художник! Ручной саквояж и осеннее
пальтишко! Ну, входите же скорее, а то туман заберется в дом. И, пожалуйста,
не затевайте серьезных разговоров. В наш век ничего серьезного не
происходит. Во всяком случае, не должно происходить.
Холлуорд только головой покачал и прошел вслед за Дорианом в его
библиотеку. В большом камине ярко пылали дрова, лампы были зажжены, а на
столике маркетри стоял открытый серебряный погребец с напитками, сифон с
содовой водой и высокие хрустальные бокалы.
-- Видите, ваш слуга постарался, чтобы я чувствовал себя как дома.
Принес все, что нужно человеку, в том числе и самые лучшие ваши папиросы. Он
очень гостеприимный малый и нравится мне гораздо больше, чем тот француз,
прежний ваш камердинер. Кстати, куда он девался?
Дориан пожал плечами.
-- Кажется, женился на горничной леди Рэдля и увез ее в Париж, где она
подвизается в качестве английской портнихи. Там теперь, говорят, англомания
в моде. Довольно глупая мода, не правда ли?.. А Виктор, между прочим, был
хороший слуга, я не мог на него пожаловаться. Он был мне искренне предан и,
кажется, очень горевал, когда я его уволил. Но я его почему-то невзлюбил...
Знаете, иногда придет в голову какой-нибудь вздор... Еще стакан бренди с
содовой? Или вы предпочитаете рейнское с сельтерской? Я всегда пью рейнское.
Наверное, в соседней комнате найдется бутылка.
-- Спасибо, я ничего больше не буду пить, -- отозвался художник. Он
снял пальто и шляпу, бросил их на саквояж, который еще раньше поставил в
углу.-- Так вот, Дориан мой милый, у нас будет серьезный разговор. Не
хмурьтесь, пожалуйста, -- этак мне очень трудно будет говорить.
-- Ну, в чем же дело? -- воскликнул Дориан нетерпеливо, с размаху
садясь на диван.-- Надеюсь, речь будет не обо мне? Я сегодня устал от себя и
рад бы превратиться в кого-нибудь другого.
-- Нет, именно о вас, -- сказал Холлуорд суровым тоном.-- Это
необходимо. Я отниму у вас каких-нибудь полчаса, не больше.
-- Полчаса! -- пробормотал Дориан со вздохом и закурил папиросу.
-- Не так уж это много, Дориан, и разговор этот в ваших интересах. Мне
думается, вам следует узнать, что о вас в Лондоне говорят ужасные вещи.
-- А я об этом ничего знать не хочу. Я люблю слушать сплетни о других,
а сплетни обо мне меня не интересуют. В них нет прелести новизны.
-- Они должны вас интересовать, Дориан. Каждый порядочный человек
дорожит своей репутацией. Ведь вы же не хотите, чтобы люди считали вас
развратным и бесчестным? Конечно, у вас положение в обществе, большое
состояние и все прочее. Но богатство и высокое положение -- еще не все.
Поймите, я вовсе не верю этим слухам. Во всяком случае, я не могу им верить,
когда на вас смотрю. Ведь порок всегда накладывает свою печать на лицо
человека. Его не скроешь. У нас принято говорить о "тайных" пороках. Но
тайных пороков не бывает. Они сказываются в линиях рта, в отяжелевших веках,
даже в форме рук. В прошлом году один человек, -- вы его знаете, но называть
его не буду, -- пришел ко мне заказать свой портрет. Я его раньше никогда не
встречал, и в то время мне ничего о нем не было известно -- наслышался я о
нем немало только позднее. Он предложил мне за портрет бешеную цену, но я
отказался писать его: в форме его пальцев было что-то глубоко мне противное.
И теперь я знаю, что чутье меня не обмануло, -- у этого господина ужасная
биография. Но вы, Дориан... Ваше честное, открытое и светлое лицо, ваша
чудесная, ничем не омраченная молодость мне порукой, что дурная молва о вас
-- клевета, и я не могу ей верить. Однако я теперь вижу вас очень редко, вы
никогда больше не заглядываете ко мне в мастерскую, и оттого, что вы далеки
от меня, я теряюсь, когда слышу все те мерзости, какие о вас говорят, не
знаю, что отвечать на них. Объясните мне, Дориан, почему такой человек, как
герцог Бервпкский, встретив вас в клубе, уходит из комнаты, как только вы в
нее входите? Почему многие почтенные люди лондонского света не хотят бывать
у вас в доме и не приглашают вас к себе? Вы были дружны с лордом Стэйвли. На
прошлой неделе я встретился с ним на званом обеде... За столом кто-то
упомянул о вас -- речь шла о миниатюрах, которые вы одолжили для выставки
Дадлп. Услышав ваше имя, лорд Стэйвли с презрительной гримасой сказал, что
вы, быть может, очень тонкий знаток искусства, но с таким человеком, как вы,
нельзя знакомить ни одну чистую девушку, а порядочной женщине неприлично
даже находиться с вами в одной комнате. Я напомнил ему, что вы -- мой друг,
и потребовал объяснений. И он дал их мне. Дал напрямик, при всех! Какой это
был ужас! Почему дружба с вами губительна для молодых людей? Этот несчастный
мальчик, гвардеец, что недавно покончил с собой, -- ведь он был ваш близкий
друг. С Генри Эштоном вы были неразлучны, -- а он запятнал свое имя и
вынужден был покинуть Англию... Почему так низко пал Адриан Синглтон? А
единственный сын лорда Кента почему сбился с пути? Вчера я встретил его отца
на СентДжеймсстрит. Сразу видно, что он убит стыдом и горем. А молодой
герцог Пертский? Что за жизнь он ведет! Какой порядочный человек захочет
теперь с ним знаться?
-- Довольно, Бэзил! Не говорите о том, чего не знаете! -- перебил
Дориан Грей, кусая губы. В тоне его слышалось глубочайшее презрение.-- Вы
спрашиваете, почему Бервик выходит из комнаты, когда я вхожу в нее? Да
потому, что мне о нем все известно, а вовсе не потому, что ему известно
что-то обо мне. Как может быть чистой жизнь человека, в жилах которого течет
такая кровь? Вы ставите мне в вину поведение Генри Эштона и молодого герцога
Пертского. Я, что ли, привил Эштону его пороки и развратил герцога? Если
этот глупец, сын Кента, женился на уличной девке -- при чем тут я? Адриан
Синглтон подделал подпись своего знакомого на векселе -- так и это тоже моя
вина? Что же, я обязан надзирать за ним? Знаю я, как у нас в Англии любят
сплетничать. Мещане кичатся своими предрассудками и показной добродетелью и,
обжираясь за обеденным столом, шушукаются о так называемой "распущенности"
знати, стараясь показать этим, что и они вращаются в высшем обществе и
близко знакомы с теми, кого они чернят. В нашей стране достаточно человеку
выдвинуться благодаря уму или другим качествам, как о нем начинают болтать
злые языки. А те, кто щеголяет своей мнимой добродетелью, -- онито сами как
ведут себя? Дорогой мой, вы забываете, что мы живем в стране лицемеров.
-- Ах, Дориан, не в этом дело! -- горячо возразил Холлуорд.-- Знаю, что
в Англии у нас не все благополучно, что общество наше никуда не годится.
Оттого-то я и хочу, чтобы вы были на высоте. А вы оказались не на высоте. Мы
вправе судить о человеке по тому влиянию, какое он оказывает на других. А
ваши друзья, видимо, утратили всякое понятие о чести, о добре, о чистоте. Вы
заразили их безумной жаждой наслаждений. И они скатились на дно. Это вы их
туда столкнули! Да, вы их туда столкнули, и вы еще можете улыбаться как ни в
чем не бывало, -- вот как улыбаетесь сейчас... Я знаю и коечто похуже. Вы с
Гарри -- неразлучные друзья. Уже хотя бы поэтому не следовало вам позорить
имя его сестры, делать его предметом сплетен и насмешек.
-- Довольно, Бэзил! Вы слишком много себе позволяете!
-- Я должен сказать все, -- и вы меня выслушаете. Да, выслушаете! До
вашего знакомства с леди Гвендолен никто не смел сказать о ней худого слова,
даже тень сплетни не касалась ее. А теперь?.. Разве хоть одна приличная
женщина в Лондоне рискнет показаться с нею вместе в Парке? Даже ее детям не
позволили жить с нею... И это еще не все. Много еще о вас рассказывают, --
например, люди видели, как вы, крадучись, выходите на рассвете из грязных
притонов, как переодетым пробираетесь тайком в самые отвратительные трущобы
Лондона. Неужели это правда? Неужели это возможно? Когда я в первый раз
услышал такие толки, я расхохотался. Но я их теперь слышу постоянно -- и они
меня приводят в ужас. А что творится в вашем загородном доме? Дориан, если
бы вы знали, какие мерзости говорят о вас! Вы скажете, что я беру на себя
роль проповедника -- что ж, пусть так! Помню, Гарри утверждал както, что
каждый, кто любит поучать других, начинает с обещания, что это будет в
первый и последний раз, а потом беспрестанно нарушает свое обещание. Да, я
намерен отчитать вас. Я хочу, чтобы вы вели такую жизнь, за которую люди
уважали бы вас. Хочу, чтобы у вас была не только незапятнанная, но и хорошая
репутация. Чтобы вы перестали водиться со всякой мразью. Нечего пожимать
плечами и притворяться равнодушным! Вы имеете на людей удивительное влияние,
так пусть же оно будет не вредным, а благотворным. Про вас говорят, что вы
развращаете всех, с кем близки, и, входя к человеку в дом, навлекаете на
этот дом позор. Не знаю, верпо это или нет, -- как я могу это знать? -- но
так про вас говорят. И коечему из того, что я слышал, я не могу не верить.
Лорд Глостер -- мой старый университетский товарищ, мы были с ним очень
дружны в Оксфорде. И он показал мне письмо, которое перед смертью написала
ему жена, умиравшая в одиночестве на своей вилле в Ментоне. Это страшная
исповедь -- ничего подобного я никогда не слышал. И она обвиняет вас. Я
сказал Глостеру, что это невероятно, что я вас хорошо знаю и вы не способны
на подобные гнусности. А действительно ли я вас знаю? Я уже задаю себе такой
вопрос. Но, чтобы ответить на него, я должен был бы увидеть вашу душу...
-- Увидеть мою душу! -- повторил вполголоса Дориан Грей и встал с
дивана, бледный от страха.
-- Да, -- сказал Холлуорд серьезно, с глубокой печалью в голосе.--
Увидеть вашу душу. Но это может один только господь бог.
У Дориана вдруг вырвался горький смех.
-- Можете и вы. Сегодня же вечером вы ее увидите собственными глазами!
-- крикнул он и рывком поднял со стола лампу.-- Пойдемте. Ведь это ваших рук
дело, так почему бы вам и не взглянуть на него? А после этого можете, если
хотите, все поведать миру. Никто вам не поверит. Да если бы и поверили, так
только еще больше восхищались бы мною. Я знаю наш век лучше, чем вы, хотя вы
так утомительно много о нем болтаете. Идемте же! Довольно вам рассуждать о
нравственном разложении. Сейчас вы увидите его воочию.
Какая-то дикая гордость звучала в каждом его слове. Он топал ногой
капризно и дерзко, как мальчишка. Им овладела злобная радость при мысли, что
теперь бремя его тайны с ним разделит другой, тот, кто написал этот портрет,
виновный в его грехах и позоре, и этого человека всю жизнь будут теперь
мучить отвратительные воспоминания о том, что он сделал.
-- Да, -- продолжал он, подходя ближе и пристально глядя в суровые
глаза Холлуорда.-- Я покажу вам свою душу. Вы увидите то, что, повашему,
может видеть только господь бог.
Холлуорд вздрогнул и отшатнулся.
-- Это кощунство, Дориан, не смейте так говорить! Какие ужасные и
бессмысленные слова!
-- Вы так думаете? -- Дориан снова рассмеялся.
-- Конечно! А все, что я вам говорил сегодня, я сказал для вашего же
блага. Вы знаете, что я ваш верный друг.
-- Не трогайте меня! Договаривайте то, что еще имеете сказать.
Судорога боли пробежала по лицу художника. Одну минуту он стоял молча,
весь во власти острого чувства сострадания. В сущности, какое он имеет право
вмешиваться в жизнь Дориана Грея? Если Дориан совершил хотя бы десятую долю
того, в чем его обвиняла молва, -- как он, должно быть, страдает!
Холлуордподошел к камину и долго смотрел на горящие поленья. Языки пламени
метались среди белого, как иней, пепла.
-- Я жду, Бэзил, -- сказал Дориан, резко отчеканивая слова.
Художник обернулся.
-- Мне осталось вам сказать вот что: вы должны ответить на мой вопрос.
Если ответите, что все эти страшные обвинения ложны от начала до конца, -- я
вам поверю. Скажите это, Дориан! Разве вы не видите, какую муку я терплю?
Боже мой! Я не хочу думать, что вы дурной, развратный, погибший человек!
Дориан Грей презрительно усмехнулся.
-- Поднимитесь со мйой наверх, Бэзил, -- промолвил он спокойно.-- Я
веду дневник, в нем отражен каждый день моей жизни. Но этот дневник я
никогда не выношу из той комнаты, где он пишется. Если вы пойдете со мной, я
вам его покажу.
-- Ладно, пойдемте, Дориан, раз вы этого хотите. Я уже все равно
опоздал на поезд. Ну, не беда, поеду завтра. Но не заставяйте меня сегодня
читать этот дневник. Мне нужен только прямой ответ на мой вопрос.
-- Вы его получите наверху. Здесь это невозможно. И вам не придется
долго читать.
Дориан вышел из комнаты и стал подниматься по лестнице,а Бэзил Холлуорд
шел за ним. Оба ступали осторожно, как люди всегда ходят ночью, инстинктивно
стараясь не шуметь. Лампа отбрасывала на стены и ступеньки причудливые тени.
От порыва ветра где-то в окнах задребезжали стекла.
На верхней площадке Дориан поставил лампу на пол, и, вынув из кармана
ключ, вставил его в замочную скважину.
-- Так вы непременно хотите узнать правду, Бэзил? -- спросил он,
понизив голос
-- Да.
-- Отлично.-- Дориан улыбнулся и добавил уже другим, жестким тоном: --