разбито. Конечно, она поплакала и все такое. Но зато она не обесчещена. Она
может жить, как Пердита, в своем саду среди мяты и златоцвета.
-- И плакать о неверном Флоризеле, -- докончил лорд Генри, со смехом
откидываясь на спинку стула.-- Милый мой, как много еще в вас презабавной
детской наивности! Вы думаете, эта девушка теперь сможет удовлетвориться
любовью человека ее среды? Выдадут ее замуж за грубиянавозчика или
крестьянского парня. А знакомство с вами и любовь к вам сделали свое дело:
она будет презирать мужа и чувствовать себя несчастной. Не могу сказать,
чтобы ваше великое самоотречение было большой моральной победой. Даже для
начала это слабо. Кроме того, почем вы знаете, -- может быть, ваша Гетти
плавает сейчас, как Офелия, где-нибудь среди кувшинок в пруду, озаренном
звездным сиянием?
-- Перестаньте, Гарри, это невыносимо! То вы все превращаете в шутку,
то придумываете самые ужасные трагедии! Мне жаль, что я вам все рассказал. И
что бы вы ни говорили, я знаю, что поступил правильно. Бедная Гетти! Сегодня
утром, когда я проезжал верхом мимо их фермы, я видел в окне ее личико,
белое, как цветы жасмина... Не будем больше говорить об этом. И не пытайтесь
меня убедить, что мое первое за столько лет доброе дело, первый
самоотверженный поступокна самом деле чуть ли не преступление. Я хочу стать
лучше. И стану... Ну, довольно об этом. Расскажите мне о себе. Что слышно в
Лондоне? Я давно не был в клубе.
-- Люди все еще толкуют об исчезновении Бэзила.
-- А я думал, что им это уже наскучило, -- бросил Дориан, едва заметно
нахмурив брови и наливая себе вина.
-- Что вы, мой милый! Об этом говорят всего только полтора месяца, а
обществу нашему трудно менять тему чаще, чем раз в три месяца, -- на такое
умственное усилие оно не способно. Правда, в этом сезоне ему очень повезло.
Столько событий -- мой развод, самоубийство Алана Кэмпбела, а теперь еще
загадочное исчезновение художника! В Скотландярде все еще думают, что
человек в сером пальто, уехавший девятого ноября в Париж двенадцатичасовым
поездом, был бедняга Бэзил, а французская полиция утверждает, что Бэзил
вовсе и не приезжал в Париж. Наверное, через неделюдругую мы услышим, что
его видели в СанФранциско. Странное дело -- как только кто-нибудь бесследно
исчезает, тотчас разносится слух, что его видели в СанФранциско!
Замечательный город, должно быть, этот СанФранциско, и обладает, наверное,
всеми преимуществами того света!
-- А вы как думаете, Гарри, куда мог деваться Бэзил? -- спросил Дориан,
поднимая стакан с бургундским и рассматривая вино па свет. Он сам удивлялся
спокойствию, с которым говорил об этом.
-- Понятия не имею. Если Бэзилу угодно скрываться, -- это его дело.
Если он умер, я не хочу о нем вспоминать. Смерть -- то единственное, о чем я
думаю с ужасом. Она мне ненавистна.
-- Почему же? -- лениво спросил младший из собеседников.
-- А потому, -- лорд Генри поднес к носу золоченый флакончик с уксусом,
-- что в наше время человек все может пережить, кроме нее. Есть только два
явления, которые и в нашем, девятнадцатом, веке еще остаются необъяснимыми и
ничем не оправданными: смерть и пошлость... Давайте перейдем пить кофе в
концертный зал, -- хорошо, Дориан? Я хочу, чтобы вы мне поиграли Шопена. Тот
человек, с которым убежала моя жена, чудесно играл Шопена. Бедная Виктория!
Я был к ней очень привязан, и без нее в доме так пусто. Разумеется, семейная
жизнь только привычка, скверная привычка. Но ведь даже с самыми дурными
привычками трудно бывает расстаться. Пожалуй, труднее всего именно с
дурными. Они -- такая существенная часть нашего "я".
Дориан, ничего не отвечая, встал изза стола и, пройдя в соседнюю
комнату, сел за рояль. Пальцы его забегали по черным и белым клавишам. Но
когда подали кофе, он перестал играть и, глядя на лорда Генри, спросил:
-- Гарри, а вам не приходило в голову, что Бэзила могли убить?
Лорд Генри зевнул.
-- Бэзил очень известен и носит дешевые часы. Зачем же было бы его
убивать? И врагов у него нет, потому что не такой уж он выдающийся человек.
Конечно, он очень талантливый художник, но можно писать, как Веласкес, и при
этом быть скучнейшим малым. Бэзил, честно говоря, всегда был скучноват.
Только раз он меня заинтересовал -- это было много лет назад, когда он
признался мне, что безумно вас обожает и что вы вдохновляете его, даете ему
стимул к творчеству.
-- Я очень любил Бэзила, -- с грустью сказал Дориан.-- Значит, никто не
предполагает, что он убит?
-- В некоторых газетах такое предположение высказывалось. А я в это не
верю. В Париже, правда, есть весьма подозрительные места, но Бэзил не такой
человек, чтобы туда ходить. Он совсем не любознателен, это его главный
недостаток.
-- А что бы вы сказали, Гарри, если бы я признался вам, что это я убил
Бэзила?
Говоря это, Дориан с пристальным вниманием наблюдал за лицом лорда
Генри.
-- Сказал бы, что вы, мой друг, пытаетесь выступить не в своей роли.
Всякое преступление вульгарно, точно так же, как всякая вульгарность --
преступление. И вы, Дориан, не способны совершить убийство. Извините, если я
таким утверждением задел ваше самолюбие, но, ейбогу, я прав. Преступники --
всегда людп низших классов. И я их ничуть не осуждаю. Мне кажется, для них
преступление -- то же, что для нас искусство: простонапросто средство,
доставляющее сильные ощущения.
-- Средство, доставляющее сильные ощущения? Значит, повашему, человек,
раз совершивший убийство, способен сделать это опять? Полноте, Гарри!
-- О, удовольствие можно находить во всем, что входит в привычку, -- со
смехом отозвался лорд Генри.-- Это один из главных секретов жизни. Впрочем,
убийство -- всегда промах. Никогда не следует делать того, о чем нельзя
поболтать с людьми после обеда... Ну, оставим в покое беднягу Бэзила.
Хотелось бы верить, что конец его был так романтичен, как вы предполагаете.
Но мне не верится. Скорее всего, он свалился с омнибуса в Сену, а кондуктор
скрыл это, чтобы не иметь неприятностей. Да, да, я склонен думать, что
именно так и было. И лежит он теперь под мутнозелеными водами Сены, а над
ним проплывают тяжелые баржи, и в волосах его запутались длинные
водоросли... Знаете, Дориан, вряд ли он мог еще многое создать в живописи.
Его работы за последние десять лет значительно слабее первых.
Дориан в ответ только вздохнул, а лорд Генри прошелся из угла в угол и
стал гладить редкого яванского попугая, сидевшего на бамбуковой жердочке.
Как только его пальцы коснулись спины этой крупной птицы с серыми крыльями и
розовым хохолком и хвостом, она опустила белые пленки сморщенных век на
черные стеклянные глаза и закачалась взад и вперед.
-- Да, -- продолжал лорд Генри, обернувшись к Дориану и доставая из
кармана платок, -- картины Бэзила стали много хуже. Чего-то в них не
хватает. Видно, Бэзил утратил свой идеал. Пока вы с ним были так дружны, он
был великим художником. Потом это кончилось. Изза чего вы разошлись? Должно
быть, он вам надоел? Если да, то Бэзил, вероятно, не мог простить вам этого
-- таковы уж все скучные люди. Кстати, что сталось с вашим чудесным
портретом? Я, кажется, не видел его ни разу с тех пор, как Бэзил его
закончил... А, припоминаю, вы говорили мне несколько лет назад, что
отправили его в Селби, и он не то затерялся по дороге, не то его украли. Что
же, он так и не нашелся? Какая жалость! Это был настоящий шедевр. Помню, мне
очень хотелось его купить. И жаль, что я этого не сделал. Портрет написан в
то время, когда талант Бэзила был в полном расцвете. Более поздние его
картины уже представляют собой ту любопытную смесь плохой работы и благих
намерений, которая у нас дает право художнику считаться типичным
представителем английского искусства... А вы объявляли в газетах о пропаже?
Это следовало сделать.
-- Не помню уже, -- ответил Дориан, -- Вероятно, объявлял. Ну, да бог с
ним, с портретом! Он мне, в сущности, никогда не нравился, и я жалею, что
позировал для него. Не люблю я вспоминать о нем. К чему вы затеяли этот
разговор? Знаете, Гарри, при взгляде на портрет мне всегда вспоминались две
строчки из какой-то пьесы -- кажется, из "Гамлета"... Постойте, как же
это?..
Словно образ печали, Бездушный тот лик...
Да, именно такое впечатление он на меня производил.
Лорд Генри засмеялся.
-- Кто к жизни подходит как художник, тому мозг заменяет душу, --
отозвался он, садясь в кресло.
Дориан отрицательно потряс головой и взял несколько тихих аккордов на
рояле.
-- Словно образ печали Бездушный тот лик...-- повторил он.
Лорд Генри, откинувшись в кресле, смотрел на него изпод полуопущенных
век.
-- А между прочим, Дориан, -- сказал он, помолчав, -- что пользы
человеку приобрести весь мир, если он теряет... как дальше? Да: если он
теряет собственную душу?
Музыка резко оборвалась. Дориан, вздрогнув, уставился на своего друга.
-- Почему вы задаете мне такой вопрос, Гарри?
-- Милый мой.-- Лорд Генри удивленно поднял брови.-- Я спросил, потому
что надеялся получить ответ, -- только и всего. В воскресенье я проходил
через Парк, а там у Мраморной Арки стояла кучка оборванцев и слушала
какого-то уличного проповедника. В то время как я проходил мимо, он как раз
выкрикнул эту фразу, и меня вдруг поразила ее драматичность... В Лондоне
можно очень часто наблюдать такие любопытные сценки... Вообразите --
дождливый воскресный день, жалкая фигура христианина в макинтоше, кольцо
бледных испитых лиц под неровной крышей зонтов, с которых течет вода, -- и
эта потрясающая фраза, брошенная в воздух, прозвучавшая как пронзительный
истерический вопль. Право, это было в своем роде интересно и весьма
внушительно. Я хотел сказать этому пророку, что душа есть только у
искусства, а у человека ее нет. Но побоялся, что он меня не поймет.
-- Не говорите так, Гарри! Душа у человека есть, это нечто до ужаса
реальное. Ее можно купить, продать, променять. Ее можно отравить или спасти.
У каждого из нас есть душа. Я это знаю.
-- Вы совершенно в этом уверены, Дориан?
-- Совершенно уверен.
-- Ну, в таком случае это только иллюзия. Как раз того, во что твердо
веришь, в действительности не существует. Такова фатальная участь веры, и
этому же учит нас любовь. Боже, какой у вас серьезный и мрачный вид, Дориан!
Полноте! Что нам за дело до суеверий нашего века? Нет, мы больше не верим в
существование души. Сыграйте мне, Дориан! Сыграйте какой-нибудь ноктюрн и во
время игры расскажите тихонько, как вы сохранили молодость. Вы, верно,
знаете какой-нибудь секрет.
Я старше вас только на десять лет, а посмотрите, как я износился,
сморщился, пожелтел! Вы же поистине очаровательны, Дориан. И сегодня более
чем когда-либо . Глядя на вас, я вспоминаю день нашей первой встречи. Вы
были очень застенчивый, но при этом довольно дерзкий и вообще замечательный
юноша. С годами вы, конечно, переменились, но внешне -- ничуть. Хотел бы я
узнать ваш секрет! Чтобы вернуть свою молодость, я готов сделать все на
свете -- только не заниматься гимнастикой, не вставать рано и не вести
добродетельный образ жизни. Молодость! Что может с ней сравниться? Как это
глупоговорить о "неопытной и невежественной юности". Я с уважением слушаю
суждения только тех, кто много меня моложе. Молодежь нас опередила, ей жизнь
открывает свои самые новые чудеса. А людям пожилым я всегда противоречу. Я
это делаю из принципа. Спросите их мнения о чемнибудь , что произошло только
вчера, -- и они с важностью преподнесут вам суждения, господствовавшие в
тысяча восемьсот двадцатом году, когда мужчины носили длинные чулки, когда
люди верили решительно во все, но решительно ничего не знали... Какую
прелестную вещь вы играете! Она удивительно романтична. Можно подумать, что
Шопен писал ее на Майорке, когда море стонало вокруг его виллы и соленые
брызги летели в окна. Какое счастье, что у нас есть хоть одно
неподражательное искусство! Играйте, играйте, Дориан, мне сегодня хочется
музыки!.. Я буду воображать, что вы -- юный Аполлон, а я -- внимающий вам
Марсий... У меня есть свои горести, Дориан, о которых я не говорю даже вам.
Трагедия старости не в том, что человек стареет, а в том, что он душой
остается молодым... Я иногда сам поражаюсь своей искренности. Ах, Дориан,
какой вы счастливец! Как прекрасна ваша жизнь! Вы все изведали, всем
упивались, вы смаковали сок виноградин, раздавливая их во рту. Жизнь ничего
не утаила от вас. И все в ней вы воспринимали как музыку, поэтому она вас не
испортила. Вы все тот же.
-- Нет, Гарри, я уже не тот.
-- А я говорю -- тот. Интересно, какова будет ваша дальнейшая жизнь.
Только не портите ее отречениями. Сейчас вы -- совершенство. Смотрите же, не
станьте человеком неполноценным. Сейчас вас не в чем упрекнуть. Не качайте
головой, вы и сами знаете, что это так. И, кроме того, не обманывайте себя,
Дориан: жизнью управляют не ваша воля и стремления. Жизнь наша зависит от
наших нервных волокон, от особенностей нашего организма, от медленно
развивающихся клеток, где таятся мысли, где родятся мечты и страсти. Вы,
допустим, воображаете себя человеком сильным и думаете, что вам ничто не
угрожает. А между тем случайное освещение предметов в комнате, тон утреннего
неба, запах, когда-то любимый вами и навеявший смутные воспоминания, строка
забытого стихотворения, которое снова встретилось вам в книге, музыкальная
фраза из пьесы, которую вы давно уже не играли, -- вот от каких мелочей
зависит течение нашей жизни, Дориан! Браунинг тоже где-то пишет об этом. И
паши собственные чувства это подтверждают. Стоит мне, например, ощутить
гденибудь запах духов "белая сирень", -- и я вновь переживаю один самый
удивительный месяц в моей жизни. Ах, если бы я мог поменяться с вами,
Дориан! Люди осуждали нас обоих, но вас они всетаки боготворят, всегда будут
боготворить. Вытот человек, которого наш век ищет... и боится, что нашел. Я
очень рад, что вы не изваяли никакой статуи, не написали картины, вообще не
создали ничего вне себя. Вашим искусством была жизнь. Вы положили себя на
музыку. Дни вашей жизни -- это ваши сонеты.
Дориан встал изза рояля и провел рукой по волосам.
-- Да, жизнь моя была чудесна, но так жить я больше не хочу, -- сказал
он тихо.-- И я не хочу больше слышать таких сумасбродных речей, Гарри! Вы не
все обо мне знаете. Если бы знали, то даже вы, вероятно, отвернулись бы от
меня. Смеетесь? Ох, не смейтесь, Гарри!
-- Зачем вы перестали играть, Дориан? Садитесь и сыграйте мне еще раз
этот ноктюрн. Взгляните, какая большая, желтая, как мед, луна плывет в
сумеречном небе. Она ждет, чтобы вы зачаровали ее своей музыкой, и под звуки
ее она подойдет ближе к земле... Не хотите играть? Ну, так пойдемте в клуб.
Мы сегодня очень хорошо провели вечер, и надо кончить его так же. В клубе
будет один молодой человек, который жаждет с вами познакомиться, -- это лорд
Пул, старший сын Борнмаута. Он уже копирует ваши галстуки и умоляет, чтобы я
его познакомил с вами. Премилый юноша и немного напоминает вас.
-- Надеюсь, что пет, -- сказал Дориан, и глаза его стали печальны.-- Я
устал, Гарри, я не пойду в клуб. Скоро одиннадцать, а я хочу пораньше лечь.
-- Не уходите еще, Дориан. Вы играли сегодня, как никогда. Ваша игра
была как-то особенно выразительна.
-- Это потому, что я решил исправиться, -- с улыбкой промолвил
Дориан.-- И уже немного изменился к лучшему.
-- Только ко мне не переменитесь, Дориан! Мы с вами всегда останемся
друзьями.
-- А ведь вы однажды отравили меня книгой, Гарри, -- этого я вам
никогда не прощу. Обещайте, что вы никому больше не дадите ее. Это вредная
книга.
-- Дорогой мой, да вы и в самом деле становитесь моралистом! Скоро вы,
как всякий новообращенный, будете ходить и увещевать людей не делать всех
тех грехов, которыми вы пресытились. Нет, для этой роли вы слишком хороши!
Да и бесполезно это. Какие мы были, такими и останемся. А "отравить" вас
книгой я никак не мог. Этого не бывает. Искусство не влияет на деятельность
человека, -- напротив, оно парализует желание действовать. Оно совершенно
нейтрально. Так называемые "безнравственные" книги -- это те, которые
показывают миру его пороки, вот и все. Но давайте не будем сейчас затевать
спор о литературе! Приходите ко мне завтра, Дориан. В одиннадцать я поеду
кататься верхом, и мы можем покататься вместе. А потом я вас повезу
завтракать к леди Бренксам. Эта милая женщина хочет посоветоваться с вами
насчет гобеленов, которые она собирается купить. Так смотрите же, я вас
жду!.. Или не поехать ли нам завтракать к нашей маленькой герцогине? Она
говорит, что вы совсем перестали бывать у нее. Быть может, Глэдис вам
наскучила? Я это предвидел. Ее остроумие действует на нервы. Во всяком
случае, приходите к одиннадцати.
-- Вы непременно этого хотите, Гарри?
-- Конечно. Парк теперь чудо как хорош! Сирень там цветет так пышно,
как цвела только в тот год, когда я впервые встретил вас.
-- Хорошо, приду. Покойной ночи, Гарри.
Дойдя до двери, Дориан остановился, словно хотел еще что-то сказать. Но
только вздохнул и вышел из комнаты.
Был прекрасный вечер, такой теплый, что Дориан не надел пальто и нес
его на руке. Он даже не обернул шею своим шелковым кашне. Когда он, куря
папиросу, шел по улице, его обогнали двое молодых людей во фраках. Он
слышал, как один шепнул другому: "Смотри, это Дориан Грей". И Дориан
вспомнил, как ему раньше бывало приятно то, что люди указывали его друг
другу, глазели на него, говорили о нем. А теперь? Ему надоело постоянно
слышать свое имя. И главная прелесть жизни в деревне, куда он в последнее
время так часто ездил, была именно в том, что там его никто не знал.
Девушке, которая его полюбила, он говорил, что он бедняк, и она ему верила.
Раз он ей сказал, что в прошлом вел развратную жизнь, а она засмеялась и
возразила, что развратные люди всегда бывают старые и безобразные. Какой У
нее смех -- совсем как пение дрозда! И как она прелестна в своем ситцевом
платьице и широкополой шляпе! Она, простая, невежественная девушка, обладает
всем тем, что он утратил.
Придя домой, Дориан отослал спать лакея, который пе ложился, дожидаясь
его. Потом вошел в библиотеку и лег на диван. Он думал о том, что ему
сегодня говорил лорд Генри.
Неужели правда, что человек при всем желании не может измениться?
Дориан испытывал в эти минуты страстную тоску по незапятнанной чистоте своей
юности, "белорозовой юности", как назвал ее однажды лорд Генри. Он сознавал,
что загрязнил ее, растлил свою душу, дал отвратительную пищу воображению,
что его влияние было гибельно для других, и это доставляло ему жестокое
удовольствие. Из всех жизней, скрестившихся с его собственной, его жизнь
была самая чистая и так много обещала -- а он запятнал ее. Но неужели все
это непоправимо? Неужели для него нет надежды?
О, зачем в роковую минуту гордыни и возмущения он молил небеса, чтобы
портрет нес бремя его дней, а сам он сохранил неприкосновенным весь блеск
вечной молодости! В ту минуту он погубил свою жизнь. Лучше было бы, если бы
всякое прегрешение влекло за собой верное и скорое наказание. В каре --
очищение. Не "Прости нам грехи наши", а "Покарай нас за беззакония наши"вот
какой должна быть молитва человека справедливейшему богу.
На столе стояло зеркало, подаренное Дориану много лет назад лордом
Генри, и белорукие купидоны попрежнему резвились на его раме, покрытой
искусной резьбой. Дориан взял его в руки, -- совсем как в ту страшную ночь,
когда он впервые заметил перемену в роковом портрете, -- и устремил на его
блестящую поверхность блуждающий взор, затуманенный слезами. Однажды ктото,
до безумия любивший его, написал ему письмо, кончавшееся такими словами:
"Мир стал иным, потому что в него пришли вы, созданный из слоновой кости и
золота. Изгиб ваших губ переделает заново историю мира". Эти
идолопоклоннические слова вспомнились сейчас Дориану, и он много раз
повторил их про себя. Но в следующую минуту ему стала противна собственная
красота, и, швырнув зеркало на пол, он раздавил его каблуком на серебряные
осколки. Эта красота его погубила, красота и вечная молодость, которую он
себе вымолил! Если бы пе они, его жизнь была бы чиста. Красота оказалась
только маской, молодость -- насмешкой. Что такое молодость в лучшем случае?
Время незрелости, наивности, время поверхностных впечатлений и нездоровых
помыслов. Зачем ему было носить ее наряд? Да, молодость его погубила.
Лучше не думать о прошлом. Ведь ничего теперь не изменишь. Надо
подумать о будущем. Джеймс Вэйн лежит в безымянной могиле па кладбище в
Селби. Алан Кэмпбел застрелился ночью в лаборатории и не выдал тайны,
которую ему против воли пришлось узнать. Толки об исчезновении Бэзила
Холлуорда скоро прекратятся, волнение уляжется -- оно уже идет на убыль.
Значит, никакая опасность ему больше не грозит. И вовсе не смерть Бэзила
Холлуорда мучила и угнетала Дориана, а смерть его собственной души, мертвой
души в живом теле. Бэзил написал портрет, который испортил ему жизнь, -- и
Дориан не мог простить ему этого. Ведь всему виной портрет! Кроме того,
Бэзил наговорил ему недопустимых вещейи он стерпел это... А убийство?
Убийство он совершил в минуту безумия. Алан Кэмпбел? Что из того, что Алан
покончил с собой? Это его личное дело, такова была его воля. При чем же
здесь он, Дориан?
Новая жизнь! Жизнь, начатая сначала, -- вот чего хотел Дориан, вот к
чему стремился. И уверял себя, что она уже началась. Во всяком случае, он
пощадил невинную девушку. И никогда больше не будет соблазнять невинных. Он
будет жить честно.
Вспомнив о Гетти Мертон, он подумал: а пожалуй, портрет в запертой
комнате уже изменился к лучшему? Да, да, наверное, он уже не так страшен,
как был. И если жизнь его, Дориана, станет чистой, то, быть может, всякий
след пороков и страстей изгладится с лица портрета? А вдруг эти следы уже и
сейчас исчезли? Надо пойти взглянуть.
Он взял со стола лампу и тихопько пошел наверх. Когда он отпирал дверь,
радостная улыбка пробежала по его удивительно молодому лицу и осталась на
губах. Да, он станет другим человеком, и этот мерзкий портрет, который
приходится теперь прятать от всех, не будет больше держать его в страхе. Он
чувствовал, что с души наконец свалилась страшная тяжесть.
Он вошел, тихо ступая, запер за собой дверь, как всегда, и сорвал с
портрета пурпурное покрывало. Крик возмущения и боли вырвался у него.
Никакой перемены! Только в выражении глаз было теперь что-то хитрое, да губы
кривила лицемерная усмешка. Человек на портрете был все так же отвратителен,
отвратительнее прежнего, и красная влага на его руке казалась еще ярче, еще
более была похожа па свежепролитую кровь. Дориан задрожал. Значит, только
пустое тщеславие побудило его совершить единственное в его жизни доброе
дело? Или жажда новых ощущений, как с ироническим смехом намекнул лорд
Генри? Или стремление порисоваться, которое иногда толкает нас на поступки
благороднее пас самих? Или все это вместе? А почему кровавое пятно стало
больше? Оно расползлось по морщинистым пальцам, распространялось подобно
какой-то страшной болезни... Кровь была и на ногах портрета -- не капала ли
она с руки? Она была и на другой руке, той, которая не держала ножа,
убившего Бэзила. Что же делать? Значит, ему следует сознаться в убийстве?
Сознаться? Отдаться в руки полиции, пойти на смерть?
Дориан рассмеялся. Какая дикая мысль! Да если он и сознается, кто ему
поверит? Нигде не осталось следов, все вещи убитого уничтожены, -- он,
Дориан, собственноручно сжег все, что оставалось внизу, в библиотеке. Люди
решат, что он сошел с ума. И, если он будет упорно обвинять себя, его запрут
в сумасшедший дом... Но ведь долг велит сознаться, покаяться перед всеми,
поыести публичное наказание, публичный позор. Есть бог, и он требует, чтобы
человек исповедовался в грехах своих перед небом и землей. И ничто не
очистит его, Дориана, пока он не сознается в своем преступлении...
Преступлении? Он пожал плечами. Смерть Бэзила Холлуорда утратила в его
глазах всякое значение. Он думал о Гетти Мертон. Нет, этот портрет, это
зеркало его души, лжет! Самолюбование? Любопытство? Лицемерие? Неужели
ничего, кроме этих чувств, не было в его самоотречении? Неправда, было нечто
большее! По крайней мере, так ему казалось. Но кто знает?..
Нет, ничего другого не было. Он пощадил Гетти только из тщеславия. В
своем лицемерии надел маску добродетели. Из любопытства попробовал поступить
самоотверженно. Сейчас он это ясно понимал.
А это убийство? Что же, оно так и будет его преследовать всю жизнь?
Неужели прошлое будет вечно тяготеть над ним? Может, в самом деле
сознаться?.. Нет, ни за что! Против него есть только однаединственная -- и
то слабая -- улика: портрет. Так надо уничтожить его! И зачем было так долго
его хранить? Прежде ему нравилось наблюдать, как портрет вместо него
старится и дурнеет, но в последнее время он и этого удовольствия не
испытывает. Портрет не дает ему спокойно спать по ночам. И, уезжая из
Лондона, он все время боится, как бы в его отсутствие чужой глаз не
подсмотрел его тайну. Мысль о портрете отравила ему не одну минуту радости,
омрачила меланхолией даже его страсти. Портрет этот -- как бы его совесть.
Да, совесть. И надо его уничтожить.
Дориан осмотрелся и увидел нож, которым он убил Бэзила Холлуорда. Он не
раз чистил этот нож, и на нем не осталось ни пятнышка, он так и сверкал.
Этот нож убил художника -- так пусть же он сейчас убьет и его творение, и
все, что с ним связано. Он убьет прошлое, и, когда прошлое умрет, Дориан
Грей будет свободен! Он покончит со сверхъестественной жизнью души в
портрете, и когда прекратятся эти зловещие предостережения, он вновь обретет
покой.
Дориан схватил нож и вонзил его в портрет.
Раздался громкий крик и стук от падения чего-то тяжелого. Этот крик
смертной муки был так ужасен, что проснувшиеся слуги в испуге выбежали из
своих комнат. А два джентльмена, проходившие на площади, остановились и
посмотрели на верхние окна большого дома, откуда донесся крик. Потом пошли
искать полисмена и, встретив его, привели к дому. Полисмен несколько раз
позвонил, но на звонок никто не вышел. Во всем доме было темно, светилось
только одно окно наверху. Подождав немного полисмен отошел от двери и занял
наблюдательный пост на соседнем крыльце.
-- Чей это дом, констебль? -- спросил старший из двух джентльменов.
-- Мистера Дориана Грея, сэр, -- ответил полицейский.
Джентльмены переглянулись, презрительно усмехаясь, и пошли дальше. Один
из них был дядя сэра Генри Эштона.
А в доме, на той половине, где спала прислуга, тревожно шептались
полуодетые люди. Старая миссис Лиф плакала и ломала руки. Фрэнсис был бледен
как смерть.
Прождав минут пятнадцать, он позвал кучера и одного из лакеев, и они
втроем на цыпочках пошли наверх. Постучали, но никто не откликнулся. Они
стали громко звать Дориана. Но все было безмолвно наверху. Наконец, после
тщетных попыток взломать дверь, они полезли на крышу и спустились оттуда на
балкон. Окна легко поддались, -- задвижки были старые.
Войдя в комнату, они увидели на стене великолепный портрет своего
хозяина во всем блеске его дивной молодости и красоты. А на полу с ножом в
груди лежал мертвый человек во фраке. Лицо у него было морщинистое, увядшее,
отталкивающее. И только по кольцам на руках слуги узнали, кто это.
может жить, как Пердита, в своем саду среди мяты и златоцвета.
-- И плакать о неверном Флоризеле, -- докончил лорд Генри, со смехом
откидываясь на спинку стула.-- Милый мой, как много еще в вас презабавной
детской наивности! Вы думаете, эта девушка теперь сможет удовлетвориться
любовью человека ее среды? Выдадут ее замуж за грубиянавозчика или
крестьянского парня. А знакомство с вами и любовь к вам сделали свое дело:
она будет презирать мужа и чувствовать себя несчастной. Не могу сказать,
чтобы ваше великое самоотречение было большой моральной победой. Даже для
начала это слабо. Кроме того, почем вы знаете, -- может быть, ваша Гетти
плавает сейчас, как Офелия, где-нибудь среди кувшинок в пруду, озаренном
звездным сиянием?
-- Перестаньте, Гарри, это невыносимо! То вы все превращаете в шутку,
то придумываете самые ужасные трагедии! Мне жаль, что я вам все рассказал. И
что бы вы ни говорили, я знаю, что поступил правильно. Бедная Гетти! Сегодня
утром, когда я проезжал верхом мимо их фермы, я видел в окне ее личико,
белое, как цветы жасмина... Не будем больше говорить об этом. И не пытайтесь
меня убедить, что мое первое за столько лет доброе дело, первый
самоотверженный поступокна самом деле чуть ли не преступление. Я хочу стать
лучше. И стану... Ну, довольно об этом. Расскажите мне о себе. Что слышно в
Лондоне? Я давно не был в клубе.
-- Люди все еще толкуют об исчезновении Бэзила.
-- А я думал, что им это уже наскучило, -- бросил Дориан, едва заметно
нахмурив брови и наливая себе вина.
-- Что вы, мой милый! Об этом говорят всего только полтора месяца, а
обществу нашему трудно менять тему чаще, чем раз в три месяца, -- на такое
умственное усилие оно не способно. Правда, в этом сезоне ему очень повезло.
Столько событий -- мой развод, самоубийство Алана Кэмпбела, а теперь еще
загадочное исчезновение художника! В Скотландярде все еще думают, что
человек в сером пальто, уехавший девятого ноября в Париж двенадцатичасовым
поездом, был бедняга Бэзил, а французская полиция утверждает, что Бэзил
вовсе и не приезжал в Париж. Наверное, через неделюдругую мы услышим, что
его видели в СанФранциско. Странное дело -- как только кто-нибудь бесследно
исчезает, тотчас разносится слух, что его видели в СанФранциско!
Замечательный город, должно быть, этот СанФранциско, и обладает, наверное,
всеми преимуществами того света!
-- А вы как думаете, Гарри, куда мог деваться Бэзил? -- спросил Дориан,
поднимая стакан с бургундским и рассматривая вино па свет. Он сам удивлялся
спокойствию, с которым говорил об этом.
-- Понятия не имею. Если Бэзилу угодно скрываться, -- это его дело.
Если он умер, я не хочу о нем вспоминать. Смерть -- то единственное, о чем я
думаю с ужасом. Она мне ненавистна.
-- Почему же? -- лениво спросил младший из собеседников.
-- А потому, -- лорд Генри поднес к носу золоченый флакончик с уксусом,
-- что в наше время человек все может пережить, кроме нее. Есть только два
явления, которые и в нашем, девятнадцатом, веке еще остаются необъяснимыми и
ничем не оправданными: смерть и пошлость... Давайте перейдем пить кофе в
концертный зал, -- хорошо, Дориан? Я хочу, чтобы вы мне поиграли Шопена. Тот
человек, с которым убежала моя жена, чудесно играл Шопена. Бедная Виктория!
Я был к ней очень привязан, и без нее в доме так пусто. Разумеется, семейная
жизнь только привычка, скверная привычка. Но ведь даже с самыми дурными
привычками трудно бывает расстаться. Пожалуй, труднее всего именно с
дурными. Они -- такая существенная часть нашего "я".
Дориан, ничего не отвечая, встал изза стола и, пройдя в соседнюю
комнату, сел за рояль. Пальцы его забегали по черным и белым клавишам. Но
когда подали кофе, он перестал играть и, глядя на лорда Генри, спросил:
-- Гарри, а вам не приходило в голову, что Бэзила могли убить?
Лорд Генри зевнул.
-- Бэзил очень известен и носит дешевые часы. Зачем же было бы его
убивать? И врагов у него нет, потому что не такой уж он выдающийся человек.
Конечно, он очень талантливый художник, но можно писать, как Веласкес, и при
этом быть скучнейшим малым. Бэзил, честно говоря, всегда был скучноват.
Только раз он меня заинтересовал -- это было много лет назад, когда он
признался мне, что безумно вас обожает и что вы вдохновляете его, даете ему
стимул к творчеству.
-- Я очень любил Бэзила, -- с грустью сказал Дориан.-- Значит, никто не
предполагает, что он убит?
-- В некоторых газетах такое предположение высказывалось. А я в это не
верю. В Париже, правда, есть весьма подозрительные места, но Бэзил не такой
человек, чтобы туда ходить. Он совсем не любознателен, это его главный
недостаток.
-- А что бы вы сказали, Гарри, если бы я признался вам, что это я убил
Бэзила?
Говоря это, Дориан с пристальным вниманием наблюдал за лицом лорда
Генри.
-- Сказал бы, что вы, мой друг, пытаетесь выступить не в своей роли.
Всякое преступление вульгарно, точно так же, как всякая вульгарность --
преступление. И вы, Дориан, не способны совершить убийство. Извините, если я
таким утверждением задел ваше самолюбие, но, ейбогу, я прав. Преступники --
всегда людп низших классов. И я их ничуть не осуждаю. Мне кажется, для них
преступление -- то же, что для нас искусство: простонапросто средство,
доставляющее сильные ощущения.
-- Средство, доставляющее сильные ощущения? Значит, повашему, человек,
раз совершивший убийство, способен сделать это опять? Полноте, Гарри!
-- О, удовольствие можно находить во всем, что входит в привычку, -- со
смехом отозвался лорд Генри.-- Это один из главных секретов жизни. Впрочем,
убийство -- всегда промах. Никогда не следует делать того, о чем нельзя
поболтать с людьми после обеда... Ну, оставим в покое беднягу Бэзила.
Хотелось бы верить, что конец его был так романтичен, как вы предполагаете.
Но мне не верится. Скорее всего, он свалился с омнибуса в Сену, а кондуктор
скрыл это, чтобы не иметь неприятностей. Да, да, я склонен думать, что
именно так и было. И лежит он теперь под мутнозелеными водами Сены, а над
ним проплывают тяжелые баржи, и в волосах его запутались длинные
водоросли... Знаете, Дориан, вряд ли он мог еще многое создать в живописи.
Его работы за последние десять лет значительно слабее первых.
Дориан в ответ только вздохнул, а лорд Генри прошелся из угла в угол и
стал гладить редкого яванского попугая, сидевшего на бамбуковой жердочке.
Как только его пальцы коснулись спины этой крупной птицы с серыми крыльями и
розовым хохолком и хвостом, она опустила белые пленки сморщенных век на
черные стеклянные глаза и закачалась взад и вперед.
-- Да, -- продолжал лорд Генри, обернувшись к Дориану и доставая из
кармана платок, -- картины Бэзила стали много хуже. Чего-то в них не
хватает. Видно, Бэзил утратил свой идеал. Пока вы с ним были так дружны, он
был великим художником. Потом это кончилось. Изза чего вы разошлись? Должно
быть, он вам надоел? Если да, то Бэзил, вероятно, не мог простить вам этого
-- таковы уж все скучные люди. Кстати, что сталось с вашим чудесным
портретом? Я, кажется, не видел его ни разу с тех пор, как Бэзил его
закончил... А, припоминаю, вы говорили мне несколько лет назад, что
отправили его в Селби, и он не то затерялся по дороге, не то его украли. Что
же, он так и не нашелся? Какая жалость! Это был настоящий шедевр. Помню, мне
очень хотелось его купить. И жаль, что я этого не сделал. Портрет написан в
то время, когда талант Бэзила был в полном расцвете. Более поздние его
картины уже представляют собой ту любопытную смесь плохой работы и благих
намерений, которая у нас дает право художнику считаться типичным
представителем английского искусства... А вы объявляли в газетах о пропаже?
Это следовало сделать.
-- Не помню уже, -- ответил Дориан, -- Вероятно, объявлял. Ну, да бог с
ним, с портретом! Он мне, в сущности, никогда не нравился, и я жалею, что
позировал для него. Не люблю я вспоминать о нем. К чему вы затеяли этот
разговор? Знаете, Гарри, при взгляде на портрет мне всегда вспоминались две
строчки из какой-то пьесы -- кажется, из "Гамлета"... Постойте, как же
это?..
Словно образ печали, Бездушный тот лик...
Да, именно такое впечатление он на меня производил.
Лорд Генри засмеялся.
-- Кто к жизни подходит как художник, тому мозг заменяет душу, --
отозвался он, садясь в кресло.
Дориан отрицательно потряс головой и взял несколько тихих аккордов на
рояле.
-- Словно образ печали Бездушный тот лик...-- повторил он.
Лорд Генри, откинувшись в кресле, смотрел на него изпод полуопущенных
век.
-- А между прочим, Дориан, -- сказал он, помолчав, -- что пользы
человеку приобрести весь мир, если он теряет... как дальше? Да: если он
теряет собственную душу?
Музыка резко оборвалась. Дориан, вздрогнув, уставился на своего друга.
-- Почему вы задаете мне такой вопрос, Гарри?
-- Милый мой.-- Лорд Генри удивленно поднял брови.-- Я спросил, потому
что надеялся получить ответ, -- только и всего. В воскресенье я проходил
через Парк, а там у Мраморной Арки стояла кучка оборванцев и слушала
какого-то уличного проповедника. В то время как я проходил мимо, он как раз
выкрикнул эту фразу, и меня вдруг поразила ее драматичность... В Лондоне
можно очень часто наблюдать такие любопытные сценки... Вообразите --
дождливый воскресный день, жалкая фигура христианина в макинтоше, кольцо
бледных испитых лиц под неровной крышей зонтов, с которых течет вода, -- и
эта потрясающая фраза, брошенная в воздух, прозвучавшая как пронзительный
истерический вопль. Право, это было в своем роде интересно и весьма
внушительно. Я хотел сказать этому пророку, что душа есть только у
искусства, а у человека ее нет. Но побоялся, что он меня не поймет.
-- Не говорите так, Гарри! Душа у человека есть, это нечто до ужаса
реальное. Ее можно купить, продать, променять. Ее можно отравить или спасти.
У каждого из нас есть душа. Я это знаю.
-- Вы совершенно в этом уверены, Дориан?
-- Совершенно уверен.
-- Ну, в таком случае это только иллюзия. Как раз того, во что твердо
веришь, в действительности не существует. Такова фатальная участь веры, и
этому же учит нас любовь. Боже, какой у вас серьезный и мрачный вид, Дориан!
Полноте! Что нам за дело до суеверий нашего века? Нет, мы больше не верим в
существование души. Сыграйте мне, Дориан! Сыграйте какой-нибудь ноктюрн и во
время игры расскажите тихонько, как вы сохранили молодость. Вы, верно,
знаете какой-нибудь секрет.
Я старше вас только на десять лет, а посмотрите, как я износился,
сморщился, пожелтел! Вы же поистине очаровательны, Дориан. И сегодня более
чем когда-либо . Глядя на вас, я вспоминаю день нашей первой встречи. Вы
были очень застенчивый, но при этом довольно дерзкий и вообще замечательный
юноша. С годами вы, конечно, переменились, но внешне -- ничуть. Хотел бы я
узнать ваш секрет! Чтобы вернуть свою молодость, я готов сделать все на
свете -- только не заниматься гимнастикой, не вставать рано и не вести
добродетельный образ жизни. Молодость! Что может с ней сравниться? Как это
глупоговорить о "неопытной и невежественной юности". Я с уважением слушаю
суждения только тех, кто много меня моложе. Молодежь нас опередила, ей жизнь
открывает свои самые новые чудеса. А людям пожилым я всегда противоречу. Я
это делаю из принципа. Спросите их мнения о чемнибудь , что произошло только
вчера, -- и они с важностью преподнесут вам суждения, господствовавшие в
тысяча восемьсот двадцатом году, когда мужчины носили длинные чулки, когда
люди верили решительно во все, но решительно ничего не знали... Какую
прелестную вещь вы играете! Она удивительно романтична. Можно подумать, что
Шопен писал ее на Майорке, когда море стонало вокруг его виллы и соленые
брызги летели в окна. Какое счастье, что у нас есть хоть одно
неподражательное искусство! Играйте, играйте, Дориан, мне сегодня хочется
музыки!.. Я буду воображать, что вы -- юный Аполлон, а я -- внимающий вам
Марсий... У меня есть свои горести, Дориан, о которых я не говорю даже вам.
Трагедия старости не в том, что человек стареет, а в том, что он душой
остается молодым... Я иногда сам поражаюсь своей искренности. Ах, Дориан,
какой вы счастливец! Как прекрасна ваша жизнь! Вы все изведали, всем
упивались, вы смаковали сок виноградин, раздавливая их во рту. Жизнь ничего
не утаила от вас. И все в ней вы воспринимали как музыку, поэтому она вас не
испортила. Вы все тот же.
-- Нет, Гарри, я уже не тот.
-- А я говорю -- тот. Интересно, какова будет ваша дальнейшая жизнь.
Только не портите ее отречениями. Сейчас вы -- совершенство. Смотрите же, не
станьте человеком неполноценным. Сейчас вас не в чем упрекнуть. Не качайте
головой, вы и сами знаете, что это так. И, кроме того, не обманывайте себя,
Дориан: жизнью управляют не ваша воля и стремления. Жизнь наша зависит от
наших нервных волокон, от особенностей нашего организма, от медленно
развивающихся клеток, где таятся мысли, где родятся мечты и страсти. Вы,
допустим, воображаете себя человеком сильным и думаете, что вам ничто не
угрожает. А между тем случайное освещение предметов в комнате, тон утреннего
неба, запах, когда-то любимый вами и навеявший смутные воспоминания, строка
забытого стихотворения, которое снова встретилось вам в книге, музыкальная
фраза из пьесы, которую вы давно уже не играли, -- вот от каких мелочей
зависит течение нашей жизни, Дориан! Браунинг тоже где-то пишет об этом. И
паши собственные чувства это подтверждают. Стоит мне, например, ощутить
гденибудь запах духов "белая сирень", -- и я вновь переживаю один самый
удивительный месяц в моей жизни. Ах, если бы я мог поменяться с вами,
Дориан! Люди осуждали нас обоих, но вас они всетаки боготворят, всегда будут
боготворить. Вытот человек, которого наш век ищет... и боится, что нашел. Я
очень рад, что вы не изваяли никакой статуи, не написали картины, вообще не
создали ничего вне себя. Вашим искусством была жизнь. Вы положили себя на
музыку. Дни вашей жизни -- это ваши сонеты.
Дориан встал изза рояля и провел рукой по волосам.
-- Да, жизнь моя была чудесна, но так жить я больше не хочу, -- сказал
он тихо.-- И я не хочу больше слышать таких сумасбродных речей, Гарри! Вы не
все обо мне знаете. Если бы знали, то даже вы, вероятно, отвернулись бы от
меня. Смеетесь? Ох, не смейтесь, Гарри!
-- Зачем вы перестали играть, Дориан? Садитесь и сыграйте мне еще раз
этот ноктюрн. Взгляните, какая большая, желтая, как мед, луна плывет в
сумеречном небе. Она ждет, чтобы вы зачаровали ее своей музыкой, и под звуки
ее она подойдет ближе к земле... Не хотите играть? Ну, так пойдемте в клуб.
Мы сегодня очень хорошо провели вечер, и надо кончить его так же. В клубе
будет один молодой человек, который жаждет с вами познакомиться, -- это лорд
Пул, старший сын Борнмаута. Он уже копирует ваши галстуки и умоляет, чтобы я
его познакомил с вами. Премилый юноша и немного напоминает вас.
-- Надеюсь, что пет, -- сказал Дориан, и глаза его стали печальны.-- Я
устал, Гарри, я не пойду в клуб. Скоро одиннадцать, а я хочу пораньше лечь.
-- Не уходите еще, Дориан. Вы играли сегодня, как никогда. Ваша игра
была как-то особенно выразительна.
-- Это потому, что я решил исправиться, -- с улыбкой промолвил
Дориан.-- И уже немного изменился к лучшему.
-- Только ко мне не переменитесь, Дориан! Мы с вами всегда останемся
друзьями.
-- А ведь вы однажды отравили меня книгой, Гарри, -- этого я вам
никогда не прощу. Обещайте, что вы никому больше не дадите ее. Это вредная
книга.
-- Дорогой мой, да вы и в самом деле становитесь моралистом! Скоро вы,
как всякий новообращенный, будете ходить и увещевать людей не делать всех
тех грехов, которыми вы пресытились. Нет, для этой роли вы слишком хороши!
Да и бесполезно это. Какие мы были, такими и останемся. А "отравить" вас
книгой я никак не мог. Этого не бывает. Искусство не влияет на деятельность
человека, -- напротив, оно парализует желание действовать. Оно совершенно
нейтрально. Так называемые "безнравственные" книги -- это те, которые
показывают миру его пороки, вот и все. Но давайте не будем сейчас затевать
спор о литературе! Приходите ко мне завтра, Дориан. В одиннадцать я поеду
кататься верхом, и мы можем покататься вместе. А потом я вас повезу
завтракать к леди Бренксам. Эта милая женщина хочет посоветоваться с вами
насчет гобеленов, которые она собирается купить. Так смотрите же, я вас
жду!.. Или не поехать ли нам завтракать к нашей маленькой герцогине? Она
говорит, что вы совсем перестали бывать у нее. Быть может, Глэдис вам
наскучила? Я это предвидел. Ее остроумие действует на нервы. Во всяком
случае, приходите к одиннадцати.
-- Вы непременно этого хотите, Гарри?
-- Конечно. Парк теперь чудо как хорош! Сирень там цветет так пышно,
как цвела только в тот год, когда я впервые встретил вас.
-- Хорошо, приду. Покойной ночи, Гарри.
Дойдя до двери, Дориан остановился, словно хотел еще что-то сказать. Но
только вздохнул и вышел из комнаты.
Был прекрасный вечер, такой теплый, что Дориан не надел пальто и нес
его на руке. Он даже не обернул шею своим шелковым кашне. Когда он, куря
папиросу, шел по улице, его обогнали двое молодых людей во фраках. Он
слышал, как один шепнул другому: "Смотри, это Дориан Грей". И Дориан
вспомнил, как ему раньше бывало приятно то, что люди указывали его друг
другу, глазели на него, говорили о нем. А теперь? Ему надоело постоянно
слышать свое имя. И главная прелесть жизни в деревне, куда он в последнее
время так часто ездил, была именно в том, что там его никто не знал.
Девушке, которая его полюбила, он говорил, что он бедняк, и она ему верила.
Раз он ей сказал, что в прошлом вел развратную жизнь, а она засмеялась и
возразила, что развратные люди всегда бывают старые и безобразные. Какой У
нее смех -- совсем как пение дрозда! И как она прелестна в своем ситцевом
платьице и широкополой шляпе! Она, простая, невежественная девушка, обладает
всем тем, что он утратил.
Придя домой, Дориан отослал спать лакея, который пе ложился, дожидаясь
его. Потом вошел в библиотеку и лег на диван. Он думал о том, что ему
сегодня говорил лорд Генри.
Неужели правда, что человек при всем желании не может измениться?
Дориан испытывал в эти минуты страстную тоску по незапятнанной чистоте своей
юности, "белорозовой юности", как назвал ее однажды лорд Генри. Он сознавал,
что загрязнил ее, растлил свою душу, дал отвратительную пищу воображению,
что его влияние было гибельно для других, и это доставляло ему жестокое
удовольствие. Из всех жизней, скрестившихся с его собственной, его жизнь
была самая чистая и так много обещала -- а он запятнал ее. Но неужели все
это непоправимо? Неужели для него нет надежды?
О, зачем в роковую минуту гордыни и возмущения он молил небеса, чтобы
портрет нес бремя его дней, а сам он сохранил неприкосновенным весь блеск
вечной молодости! В ту минуту он погубил свою жизнь. Лучше было бы, если бы
всякое прегрешение влекло за собой верное и скорое наказание. В каре --
очищение. Не "Прости нам грехи наши", а "Покарай нас за беззакония наши"вот
какой должна быть молитва человека справедливейшему богу.
На столе стояло зеркало, подаренное Дориану много лет назад лордом
Генри, и белорукие купидоны попрежнему резвились на его раме, покрытой
искусной резьбой. Дориан взял его в руки, -- совсем как в ту страшную ночь,
когда он впервые заметил перемену в роковом портрете, -- и устремил на его
блестящую поверхность блуждающий взор, затуманенный слезами. Однажды ктото,
до безумия любивший его, написал ему письмо, кончавшееся такими словами:
"Мир стал иным, потому что в него пришли вы, созданный из слоновой кости и
золота. Изгиб ваших губ переделает заново историю мира". Эти
идолопоклоннические слова вспомнились сейчас Дориану, и он много раз
повторил их про себя. Но в следующую минуту ему стала противна собственная
красота, и, швырнув зеркало на пол, он раздавил его каблуком на серебряные
осколки. Эта красота его погубила, красота и вечная молодость, которую он
себе вымолил! Если бы пе они, его жизнь была бы чиста. Красота оказалась
только маской, молодость -- насмешкой. Что такое молодость в лучшем случае?
Время незрелости, наивности, время поверхностных впечатлений и нездоровых
помыслов. Зачем ему было носить ее наряд? Да, молодость его погубила.
Лучше не думать о прошлом. Ведь ничего теперь не изменишь. Надо
подумать о будущем. Джеймс Вэйн лежит в безымянной могиле па кладбище в
Селби. Алан Кэмпбел застрелился ночью в лаборатории и не выдал тайны,
которую ему против воли пришлось узнать. Толки об исчезновении Бэзила
Холлуорда скоро прекратятся, волнение уляжется -- оно уже идет на убыль.
Значит, никакая опасность ему больше не грозит. И вовсе не смерть Бэзила
Холлуорда мучила и угнетала Дориана, а смерть его собственной души, мертвой
души в живом теле. Бэзил написал портрет, который испортил ему жизнь, -- и
Дориан не мог простить ему этого. Ведь всему виной портрет! Кроме того,
Бэзил наговорил ему недопустимых вещейи он стерпел это... А убийство?
Убийство он совершил в минуту безумия. Алан Кэмпбел? Что из того, что Алан
покончил с собой? Это его личное дело, такова была его воля. При чем же
здесь он, Дориан?
Новая жизнь! Жизнь, начатая сначала, -- вот чего хотел Дориан, вот к
чему стремился. И уверял себя, что она уже началась. Во всяком случае, он
пощадил невинную девушку. И никогда больше не будет соблазнять невинных. Он
будет жить честно.
Вспомнив о Гетти Мертон, он подумал: а пожалуй, портрет в запертой
комнате уже изменился к лучшему? Да, да, наверное, он уже не так страшен,
как был. И если жизнь его, Дориана, станет чистой, то, быть может, всякий
след пороков и страстей изгладится с лица портрета? А вдруг эти следы уже и
сейчас исчезли? Надо пойти взглянуть.
Он взял со стола лампу и тихопько пошел наверх. Когда он отпирал дверь,
радостная улыбка пробежала по его удивительно молодому лицу и осталась на
губах. Да, он станет другим человеком, и этот мерзкий портрет, который
приходится теперь прятать от всех, не будет больше держать его в страхе. Он
чувствовал, что с души наконец свалилась страшная тяжесть.
Он вошел, тихо ступая, запер за собой дверь, как всегда, и сорвал с
портрета пурпурное покрывало. Крик возмущения и боли вырвался у него.
Никакой перемены! Только в выражении глаз было теперь что-то хитрое, да губы
кривила лицемерная усмешка. Человек на портрете был все так же отвратителен,
отвратительнее прежнего, и красная влага на его руке казалась еще ярче, еще
более была похожа па свежепролитую кровь. Дориан задрожал. Значит, только
пустое тщеславие побудило его совершить единственное в его жизни доброе
дело? Или жажда новых ощущений, как с ироническим смехом намекнул лорд
Генри? Или стремление порисоваться, которое иногда толкает нас на поступки
благороднее пас самих? Или все это вместе? А почему кровавое пятно стало
больше? Оно расползлось по морщинистым пальцам, распространялось подобно
какой-то страшной болезни... Кровь была и на ногах портрета -- не капала ли
она с руки? Она была и на другой руке, той, которая не держала ножа,
убившего Бэзила. Что же делать? Значит, ему следует сознаться в убийстве?
Сознаться? Отдаться в руки полиции, пойти на смерть?
Дориан рассмеялся. Какая дикая мысль! Да если он и сознается, кто ему
поверит? Нигде не осталось следов, все вещи убитого уничтожены, -- он,
Дориан, собственноручно сжег все, что оставалось внизу, в библиотеке. Люди
решат, что он сошел с ума. И, если он будет упорно обвинять себя, его запрут
в сумасшедший дом... Но ведь долг велит сознаться, покаяться перед всеми,
поыести публичное наказание, публичный позор. Есть бог, и он требует, чтобы
человек исповедовался в грехах своих перед небом и землей. И ничто не
очистит его, Дориана, пока он не сознается в своем преступлении...
Преступлении? Он пожал плечами. Смерть Бэзила Холлуорда утратила в его
глазах всякое значение. Он думал о Гетти Мертон. Нет, этот портрет, это
зеркало его души, лжет! Самолюбование? Любопытство? Лицемерие? Неужели
ничего, кроме этих чувств, не было в его самоотречении? Неправда, было нечто
большее! По крайней мере, так ему казалось. Но кто знает?..
Нет, ничего другого не было. Он пощадил Гетти только из тщеславия. В
своем лицемерии надел маску добродетели. Из любопытства попробовал поступить
самоотверженно. Сейчас он это ясно понимал.
А это убийство? Что же, оно так и будет его преследовать всю жизнь?
Неужели прошлое будет вечно тяготеть над ним? Может, в самом деле
сознаться?.. Нет, ни за что! Против него есть только однаединственная -- и
то слабая -- улика: портрет. Так надо уничтожить его! И зачем было так долго
его хранить? Прежде ему нравилось наблюдать, как портрет вместо него
старится и дурнеет, но в последнее время он и этого удовольствия не
испытывает. Портрет не дает ему спокойно спать по ночам. И, уезжая из
Лондона, он все время боится, как бы в его отсутствие чужой глаз не
подсмотрел его тайну. Мысль о портрете отравила ему не одну минуту радости,
омрачила меланхолией даже его страсти. Портрет этот -- как бы его совесть.
Да, совесть. И надо его уничтожить.
Дориан осмотрелся и увидел нож, которым он убил Бэзила Холлуорда. Он не
раз чистил этот нож, и на нем не осталось ни пятнышка, он так и сверкал.
Этот нож убил художника -- так пусть же он сейчас убьет и его творение, и
все, что с ним связано. Он убьет прошлое, и, когда прошлое умрет, Дориан
Грей будет свободен! Он покончит со сверхъестественной жизнью души в
портрете, и когда прекратятся эти зловещие предостережения, он вновь обретет
покой.
Дориан схватил нож и вонзил его в портрет.
Раздался громкий крик и стук от падения чего-то тяжелого. Этот крик
смертной муки был так ужасен, что проснувшиеся слуги в испуге выбежали из
своих комнат. А два джентльмена, проходившие на площади, остановились и
посмотрели на верхние окна большого дома, откуда донесся крик. Потом пошли
искать полисмена и, встретив его, привели к дому. Полисмен несколько раз
позвонил, но на звонок никто не вышел. Во всем доме было темно, светилось
только одно окно наверху. Подождав немного полисмен отошел от двери и занял
наблюдательный пост на соседнем крыльце.
-- Чей это дом, констебль? -- спросил старший из двух джентльменов.
-- Мистера Дориана Грея, сэр, -- ответил полицейский.
Джентльмены переглянулись, презрительно усмехаясь, и пошли дальше. Один
из них был дядя сэра Генри Эштона.
А в доме, на той половине, где спала прислуга, тревожно шептались
полуодетые люди. Старая миссис Лиф плакала и ломала руки. Фрэнсис был бледен
как смерть.
Прождав минут пятнадцать, он позвал кучера и одного из лакеев, и они
втроем на цыпочках пошли наверх. Постучали, но никто не откликнулся. Они
стали громко звать Дориана. Но все было безмолвно наверху. Наконец, после
тщетных попыток взломать дверь, они полезли на крышу и спустились оттуда на
балкон. Окна легко поддались, -- задвижки были старые.
Войдя в комнату, они увидели на стене великолепный портрет своего
хозяина во всем блеске его дивной молодости и красоты. А на полу с ножом в
груди лежал мертвый человек во фраке. Лицо у него было морщинистое, увядшее,
отталкивающее. И только по кольцам на руках слуги узнали, кто это.