жизнь, -- не совершают преступлений. А за лестное мнение обо мне спасибо!
Ну, теперь скажите... Передайте мне спички, пожалуйста! Благодарю...
Скажите, как далеко зашли ваши отношения с Сибилой Вэйн?
Дориан вскочил, весь вспыхнув, глаза его засверкали.
-- Гарри! Сибила Вэйн для меня святыня!
-- Только святыни и стоит касаться, Дориан, -- сказал лорд Генри с
ноткой пафоса в голосе.И чего вы рассердились? Ведь рано или поздно, я
полагаю, она будет вашей. Влюбленность начинается с того, что человек
обманывает себя, а кончается тем, что он обманывает другого. Это и принято
называть романом. Надеюсь, вы уже, по крайней мере, познакомились с нею?
-- Ну, разумеется. В первый же вечер тот противный старый еврей после
спектакля пришел в ложу и предложил провести меня за кулисы и познакомить с
Джульеттой. Я вскипел и сказал ему, что Джульетта умерла несколько сот лет
тому назад и прах ее покоится в мраморном склепе в Вероне. Он слушал меня с
величайшим удивлением, -- наверное, подумал, что я выпил слишком много
шампанского...
-- Вполне возможно.
-- Затем он спросил, не пишу ли я в газетах. Я ответил, что даже не
читаю их. Он, видимо, был сильно разочарован и сообщил мне, что все
театральные критики в заговоре против него и все они продажны.
-- Пожалуй, в этом он совершенно прав. Впрочем, судя по их виду,
большинство критиков продаются за недорогую цену.
-- Ну, и он, повидимому, находит, что ему они не по карману, -- сказал
Дориан со смехом.Пока мы так беседовали, в театре стали уже гасить огни, и
мне пора было уходить. Еврей настойчиво предлагал мне еще какие-то сигары,
усиленно их расхваливая, но я и от них отказался. В следующий вечер я,
конечно, опять пришел в театр. Увидев меня, еврей отвесил низкий поклон и
объявил, что я щедрый покровитель искусства. Пренеприятный субъект, --
однако, надо вам сказать, он страстный поклонник Шекспира. Он с гордостью
сказал мне, что пять раз прогорал только изза своей любви к "барду" (так он
упорно величает Шекспира) . Он, кажется, считает это своей великой заслугой.
-- Это и в самом деле заслуга, дорогой мой, великая заслуга!
Большинство людей становятся банкротами изза чрезмерного пристрастия не к
Шекспиру, а к прозе жизни. И разориться изза любви к поэзии -- это честь...
Ну, так когда же вы впервые заговорили с мисс Сибилой Вэйн?
-- В третий вечер. Она тогда играла Розалинду. Я наконец сдался и пошел
к ней за кулисы. До того я бросил ей цветы, и она на меня взглянула... По
крайней мере, так мне показалось... А старый еврей все приставал ко мне --
он, видимо, решил во что бы то ни стало свести меня к Сибиле. И я пошел...
Не правда ли, это странно, что мне так не хотелось с ней знакомиться?
-- Нет, ничуть не странно.
-- А почему же, Гарри? -- Объясню как-нибудь потом. Сейчас я хочу
дослушать ваш рассказ об этой девушке.
-- О Сибиле? Она так застенчива и мила. В ней много детского. Когда я
стал восторгаться ее игрой, она с очаровательным изумлением широко открыла
глаза -- она совершенно не сознает, какой у нее талант! Оба мы в тот вечер
были, кажется, порядком смущены. Еврей торчал в дверях пыльного фойе и,
ухмыляясь, красноречиво разглагольствовал, а мы стояли и молча смотрели друг
на друга, как дети! Старик упорно величал меня "милордом", и я поторопился
уверить Сибилу, что я вовсе не лорд. Она сказала простодушно: "Вы скорее
похожи на принца. Я буду называть вас "Прекрасный Принц".
-- Клянусь честью, мисс Сибила умеет говорить комплименты!
-- Нет, Гарри, вы не понимаете: для нее я -- все равно что герой
какой-то пьесы. Она совсем не знает жизни. Живет с матерью, замученной,
увядшей женщиной, которая в первый вечер играла леди Капулетти в каком-то
красном капоте. Заметно, что эта женщина знавала лучшие дни.
-- Встречал я таких... Они на меня всегда наводят тоску, -- вставил
лорд Генри, разглядывая свои перстни.
-- Еврей хотел рассказать мне ее историю, но я не стал слушать, сказал,
что меня это не интересует.
-- И правильно сделали. В чужих драмах есть что-то безмерно жалкое.
-- Меня интересует только сама Сибила. Какое мне дело до ее семьи и
происхождения? В ней все -- совершенство, все божественно -- от головы до
маленьких ножек. Я каждый вечер хожу смотреть ее на сцене, и с каждым
вечером она кажется мне все чудеснее.
-- Так вот почему вы больше не обедаете со мной по вечерам! Я так и
думал, что у вас какой-нибудь роман. Однако это не совсем то, чего я ожидал.
-- Гарри, дорогой, ведь мы каждый день --либо завтракаем, -- либо
ужинаем вместе! И, кроме того, я несколько раз ездил с вами в оперу, --
удивленно возразил Дориан.
-- Да, но вы всегда бессовестно опаздываете.
-- Что поделаешь! Я должен видеть Сибилу каждый вечер, хотя бы в одном
акте. Я уже не могу жить без нее. И когда я подумаю о чудесной душе,
заключенной в этом хрупком теле, словно выточенном из слоновой кости, меня
охватывает благоговейный трепет.
-- А сегодня, Дориан, вы не могли бы пообедать со мной?
Дориан покачал головой.
-- Сегодня она -- Имоджена. Завтра вечером будет Джульеттой.
-- А когда же она бывает Сибилой Вэйн?
-- Никогда.
-- Ну, тогда вас можно поздравить!
-- Ах, Гарри, как вы несносны! Поймите, в ней живут все великие героини
мира! Она более чем одно существо. Смеетесь? А я вам говорю: она -- гений. Я
люблю ее: я сделаю все, чтобы и она полюбила меня. Вот вы постигли все тайны
жизни -- так научите меня, как приворожить Сибилу Вэйн! Я хочу быть
счастливым соперником Ромео, заставить его ревновать. Хочу, чтобы все жившие
когда-то на земле влюбленные услышали в своих могилах наш смех и
опечалились, чтобы дыхание нашей страсти потревожило их прах, пробудило его
и заставило страдать. Боже мой, Гарри, если бы вы знали, как я ее обожаю!
Так говорил Дориан, в волнении шагая из угла в угол. На щеках его пылал
лихорадочный румянец. Он был сильно возбужден.
Лорд Генри наблюдал за ним с тайным удовольствием. Как непохож был
Дориан теперь на того застенчивого и робкого мальчика, которого он встретил
в мастерской Бэзила Холлуорда! Все его существо раскрылось, как цветок,
расцвело пламенноалым цветом. Душа вышла из своего тайного убежища, и
Желание поспешило ей навстречу.
-- Что же вы думаете делать? -- спросил наконец лорд Генри.
-- Я хочу, чтобы вы и Бэзил как-нибудь поехали со мной в театр и
увидели ее на сцене. Ничуть не сомневаюсь, что и вы оцените ее талант. Потом
надо будет вырвать ее из рук этого еврея. Она связана контрактом на три
года, -- впрочем, теперь осталось уже только два года и восемь месяцев.
Конечно, я заплачу ему. Когда все будет улажено, я сниму какой-нибудь театр
в ВестЭнде и покажу ее людям во всем блеске. Она сведет с ума весь свет,
точно так же как свела меня.
-- Ну, это вряд ли, милый мой!
-- Вот увидите! В ней чувствуется не только замечательное артистическое
чутье, но и яркая индивидуальность! И ведь вы не раз твердили мне, что в наш
век миром правят личности, а не идеи.
-- Хорошо, когда же мы отправимся в театр?
-- Сейчас соображу... Сегодня вторник. Давайте завтра! Завтра она
играет Джульетту.
-- Отлично. Встретимся в восемь в "Бристоле". Я привезу Бэзила.
-- Только не в восемь, Гарри, а в половине седьмого. Мы должны попасть
в театр до поднятия занавеса. Я хочу, чтобы вы ее увидели в той сцене, когда
она в первый раз встречается с Ромео.
-- В половине седьмого! В такую рань! Да это все равно что унизиться до
чтения английского романа. Нет, давайте в семь. Ни один порядочный человек
не обедает раньше семи. Может, вы перед этим съездите к Бэзилу? Или просто
написать ему?
-- Милый Бэзил! Вот уже целую неделю я не показывался ему на глаза. Это
просто бессовестно -- ведь он прислал мне мой портрет в великолепной раме,
заказанной по его рисунку... Правда, я немножко завидую этому портрету,
который на целый месяц моложе меня, но, признаюсь, я от него в восторге.
Пожалуй, лучше будет, если вы напишете Бэзилу. Я не хотел бы с ним
встретиться с глазу на глаз -- все, что он говорит, нагоняет на меня скуку.
Он постоянно дает мне добрые советы.
Лорд Генри улыбнулся.
-- Некоторые люди очень охотно отдают то, что им самим крайне
необходимо. Вот что я называю верхом великодушия!
-- Бэзил -- добрейшая душа, но, помоему, он немного филистер. Я это
понял, когда узнал вас, Гарри.
-- Видите ли, мой друг, Бэзил все, что в нем есть лучшего, вкладывает в
свою работу. Таким образом, для жизни ему остаются только предрассудки,
моральные правила и здравый смысл. Из всех художников, которых я знавал,
только бездарные были обаятельными людьми. Талантливые живут своим
творчеством и поэтому сами по себе совсем неинтересны. Великий поэт --
подлинно великий -- всегда оказывается самым прозаическим человеком, А
второстепенные -- обворожительны. Чем слабее их стихи, тем эффектнее
наружность и манеры. Если человек выпустил сборник плохих сонетов, можно
заранее сказать, что он совершенно неотразим. Он вносит в свою жизнь ту
поэзию, которую не способен внести в свои стихи. А поэты другого рода
изливают на бумаге поэзию, которую не имеют смелости внести в жизнь.
-- Не знаю, верно ли это, Гарри, -- промолвил Дориан Грей, смачивая
свой носовой платок духами из стоявшего на столе флакона с золотой
пробкой.-- Должно быть, верно, раз вы так говорите... Ну, я ухожу, меня ждет
Имоджена. Не забудьте же о завтрашней встрече. До свиданья.
Оставшись один, лорд Генри задумался, опустив тяжелые веки. Несомненно,
мало кто интересовал его так, как Дориан Грей, однако то, что юноша страстно
любил кого-то другого, не вызывало в душе лорда Генри ни малейшей досады или
ревности. Напротив, он был даже рад этому: теперь Дориан становится еще
более любопытным объектом для изучения. Лорд Генри всегда преклонялся перед
научными методами естествоиспытателей, но область их исследований находил
скучной и незначительной. Свои собственные исследования он начал с
вивисекции над самим собой, затем стал производить вивисекцию над другими.
Жпзнь человеческая -- вот что казалось ему единственно достойным изучения. В
сравнении с нею все остальное ничего не стоило. И, разумеется, наблюдатель,
изучающий кипение жизни в ее своеобразном горниле радостей и страданий, не
может при этом защитить лицо стеклянной маской и уберечься от удушливых
паров, дурманящих мозг и воображение чудовищными образами, жуткими
кошмарами. В этом горниле возникают яды столь тонкие, что изучить их
свойства можно лишь тогда, когда сам отравишься ими, и гнездятся болезни
столь странные, что понять их природу можно, лишь переболев ими. А всетаки
какая великая награда ждет отважного исследователя! Каким необычайным
предстанет перед ним мир! Постигнуть удивительно жестокую логику страсти и
расцвеченную эмоциями жизнь интеллекта, узнать, когда та и другая сходятся и
когда расходятся, в чем они едины и когда наступает разладчто за
наслаждение! Не все ли равно, какой ценой оно покупается? За каждое новое
неизведанное ощущение не жаль заплатить чем угодно.
Лорд Генри понимал (и при этой мысли его темные глаза весело
заблестели), что именно его речи, музыка этих речей, произнесенных его
певучим голосом, обратили душу Дориана к прелестной девушке и заставили его
преклониться перед ней. Да, мальчик был в значительной мере его созданием и
благодаря ему так рано пробудился к жизни. А это разве не достижение?
Обыкновенные люди ждут, чтобы жизнь сама открыла им свои тайны, а немногим
избранникам тайны жизни открываются раньше, чем поднимется завеса. Иногда
этому способствует искусство (и главным образом литература), воздействуя
непосредственно на ум и чувства. Но бывает, что роль искусства берет на себя
в этом случае какой-нибудь человек сложной души, который и сам представляет
собой творение искусства, -- ибо Жизнь, подобно поэзии, или скульптуре, или
живописи, также создает свои шедевры.
Да, Дориан рано созрел. Весна его еще не прошла, а он уже собирает
урожай. В нем весь пыл и жизнерадостность юности, но при этом он уже
начинает разбираться в самом себе. Наблюдать его -- истинное удовольствие!
Этот мальчик с прекрасным лицом и прекрасной душой вызывает к себе живой
интерес. Не все ли равно, чем все кончится, какая судьба ему уготована? Он
подобен тем славным героям пьес или мистерий, чьи радости нам чужды, но чьи
страдания будят в нас любовь к прекрасному. Их раны -- красные розы.
Душа и тело, тело и душа -- какая это загадка! В душе таятся животные
инстинкты, а телу дано испытать минуты одухотворяющие. Чувственные порывы
способны стать утонченными, а интеллект -- отупеть. Кто может сказать, когда
умолкает плоть и начинает говорить душа? Как поверхностны и произвольны
авторитетные утверждения психологов! И при всем том -- как трудно решить,
которая из школ ближе к истине! Действительно ли душа человека -- лишь тень,
заключенная в греховную оболочку? Или, как полагал Джордано Бруно, тело
заключено в духе? Расставание души с телом -- такая же непостижимая загадка,
как их слияние.
Лорд Генри задавал себе вопрос, сможет ли когда-нибудь психология
благодаря нашим усилиям стать абсолютно точной наукой, раскрывающей малейшие
побуждения, каждую сокровенную черту нашей внутренней жизни? Сейчас мы еще
не понимаем самих себя и редко понимаем других. Опыт не имеет никакого
морального значения; опытом люди называют свои ошибки. Моралисты, как
правило, всегда видели в опыте средство предостережения и считали, что он
влияет на формирование характера. Они славили опыт, ибо он учит нас, чему
надо следовать и чего избегать. Но опыт не обладает движущей силой. В нем
так же мало действенного, как и в человеческом сознании. По существу, он
только свидетельствует, что наше грядущее обычно бывает подобно нашему
прошлому и что грех, совершенный однажды с содроганием, мы повторяем в жизни
много раз -- но уже с удовольствием.
Лорду Генри было ясно, что только экспериментальным путем можно прийти
к научному анализу страстей. А Дориап Грей -- под рукой, он, несомненно,
подходящий объект, и изучение его обещает дать богатейшие результаты. Его
мгновенно вспыхнувшая безумная любовь к Сибиле Вэйн -- очень интересное
психологическое явление. Конечно, немалую роль тут сыграло любопытство --
да, любопытство и жажда новых ощущений. Однако эта любовь -- чувство не
примитивное, а весьма сложное. То, что в ней порождено чисто чувственными
инстинктами юности, самому Дориану представляется чем-то возвышенным,
далеким от чувственности, -- и по этой причине оно еще опаснее. Именно те
страсти, природу которых мы неверно понимаем, сильнее всего властвуют над
нами. А слабее всего бывают чувства, происхождение которых нам понятно. И
часто человек воображает, будто он производит опыт над другими, тогда как в
действительности производит опыт над самим собой.
Так размышлял лорд Генри, когда раздался стук в дверь. Вошел камердинер
и напомнил ему, что пора переодеваться к обеду. Лорд Генри встал и выглянул
на улицу. Закатное солнце обливало пурпуром и золотом верхние окна в доме
напротив, и стекла сверкали, как листы раскаленного металла. Небо над
крышами было блеклорозовое. А лорд Генри думал о пламенной юности своего
нового друга и пытался угадать, какая судьба ждет Дориана.
Вернувшись домой около половины первого ночи, он увидел на столе в
прихожей телеграмму. Дориан Грей извещал его о своей помолвке с Сибилой
Вэйн.
-- Мама, мама, я так счастлива! -- шептала девушка, прижимаясь щекой к
коленям женщины с усталым, поблекшим лицом, которая сидела спиной к свету, в
единственном кресле убогой и грязноватой гостиной.-- Я так счастлива, --
повторила Сибила.-- И ты тоже должна радоваться!
Миссис Вэйн судорожно обняла набеленными худыми руками голову дочери.
-- Радоваться? -- отозвалась она.-- Я радуюсь, Сибила, только тогда,
когда вижу тебя'на сцене. Ты не должна думать ни о чем, кроме театра. Мистер
Айзекс сделал нам много добра. И мы еще до сих пор не вернули ему его
деньги...
Девушка подняла голову и сделала недовольную гримаску.
-- Деньги? -- воскликнула она.-- Ах, мама, какие пустяки! Любовь важнее
денег.
-- Мистер Айзекс дал нам вперед пятьдесят фунтов, чтобы мы могли
уплатить долги и как следует снарядить в дорогу Джеймса. Не забывай этого,
Сибила. Пятьдесят фунтов -- большие деньги. Мистер Айзекс к нам очень
внимателен...
-- Но он не джентльмен, мама! И мне противна его манера разговаривать
со мной, -- сказала девушка, вставая и подходя к окну.
-- Не знаю, что бы мы стали делать, если бы не он, -- ворчливо
возразила мать.
Сибила откинула голову и рассмеялась.
-- Он нам больше не нужен, мама. Теперь нашей жизнью будет
распоряжаться Прекрасный Принц.
Она вдруг замолчала. Кровь прилила к ее лицу, розовой тенью покрыла
щеки. От учащенного дыхания раскрылись лепестки губ. Они трепетали. Знойный
ветер страсти налетел и, казалось, даже шевельнул мягкие складки платья.
-- Я люблю его, -- сказала Сибила просто.
-- Глупышка! Ох, глупышка! -- как попугай твердила мать в ответ. И
движения ее скрюченных пальцев, унизанных дешевыми перстнями, придавали этим
словам что-то жутконелепое.
Девушка снова рассмеялась. Радость плененной птицы звенела в ее смехе.
Той же радостью сияли глаза, и Сибила на мгновение зажмурила их, словно
желая скрыть свою тайну. Когда же она их снова открыла, они были затуманены
мечтой.
Узкогубая мудрость взывала к ней из обтрепанного кресла, проповедуя
благоразумие и осторожность, приводя сентенции из книги трусости, выдающей
себя за здравый смысл. Сибила не слушала. Добровольная пленница Любви, она в
эти минуты была не одна. Ее принц, Прекрасный Принц, был с нею. Она призвала
Память, и Память воссоздала его образ. Она выслала душу свою па поиски, и та
привела его. Его поцелуй еще пылал на ее губах, веки еще согревало его
дыхание.
Мудрость между тем переменила тактику и заговорила о необходимости
проверить, навести справки... Этот молодой человек, должно быть, богат. Если
так, надо подумать о браке... Но волны житейской хитрости разбивались об уши
Сибилы, стрелы коварства летели мимо. Она видела только, как шевелятся узкие
губы, и улыбалась.
Вдруг она почувствовала потребность заговорить. Насыщенное словами
молчание тревожило ее.
-- Мама, мама, -- воскликнула она.-- За что он так любит меня? Я знаю,
за что я полюбила его: он прекрасен, как сама Любовь. Но что он нашел во
мне? Ведь я его не стою... А всетаки, -- пе знаю отчего, -- хотя я совсем
его недостойна, я ничуть не стыжусь этого. Я горда, ох, как горда своей
любовью! Мама, ты моего отца тоже любила так, как я люблю Прекрасного
Принца?
Лицо старой женщины побледнело под толстым слоем дешевой пудры, сухие
губы искривила судорожная гримаса боли. Сибила подбежала к матери, обняла ее
и поцеловала.
-- Прости, мамочка! Знаю, тебе больно вспоминать об отце. Это потому,
что ты горячо его любила. Ну, не будь же так печальна! Сегодня я счастлива,
как ты была двадцать лет назад. Ах, не мешай мне стать счастливой на всю
жизнь!
-- Дитя мое, ты слишком молода, чтобы влюбляться. И притом -- что тебе
известно об этом молодом человеке? Ты даже имени его пе знаешь. Все это в
высшей степени неприлично. Право, в такое время, когда Джеймс уезжает от нас
в Австралию и у меня столько забот, тебе следовало бы проявить больше
чуткости... Впрочем, если окажется, что он богат...
-- Ах, мама, мама, не мешай моему счастью!
Миссис Вэйн взглянула на дочь -- и заключила ее в объятия. Это был один
из тех театральных жестов, которые у актеров часто становятся как бы "второй
натурой". В эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошел коренастый,
несколько неуклюжий юноша с взлохмаченными темными волосами и большими
руками и ногами. В нем не было и следа того тонкого изящества, которое
отличало его сестру. Трудно было поверить, что они в таком близком родстве.
Миссис Вэйн устремила глаза на сына, и улыбка ее стала шире. Сын в эту
минуту заменял ей публику, и она чувствовала, что они с дочерью представляют
интересное зрелище.
-- Ты могла бы оставить и для меня несколько поцелуев, Сибила, --
сказал юноша с шутливым упреком.
-- Да ты же не любишь целоваться, Джим, -- отозвалась Сибила.Тыугрюмый
старый медведь!Она подскочила к брату и обняла его.
Джеймс Вэйн нежно заглянул ей в глаза.
-- Пойдем погуляем напоследок, Сибила. Наверное, я никогда больше не
вернусь в этот противный Лондон. И вовсе не жалею об этом.
-- Сын мой, не говори таких ужасных вещей! -- пробормотала миссис Вэйн
со вздохом и, достав какой-то мишурный театральный наряд, принялась .чинить
его. Она была несколько разочарована тем, что Джеймс не принял участия в
трогательной сцеве, -- ведь эта сцена тогда была бы еще эффектнее.
-- А почему не говорить, раз это правда, мама?
-- Ты очень огорчаешь меня, Джеймс. Я надеюсь, что ты вернешься из
Австралии состоятельным человеком. В колониях не найдешь хорошего общества.
Да, ничего похожего на приличное общество там и в помине нет... Так что,
когда наживешь состояние, возвращайся па родину и устраивайся в Лондоне.
-- "Хорошее общество", подумаешь! -- буркнул Джеймс.-- Очень оно мне
нужно! Мне бы только заработать денег, чтобы ты и Сибила могли уйти из
театра. Ненавижу я его!
-- Ах, Джеймс, какой же ты ворчун! -- со смехом сказала Сибила.-- Так
ты вправду хочешь погулять со мной? Чудесно! А я боялась, что ты уйдешь
прощаться со своими товарищами, с Томом Харди, который подарил тебе эту
безобразную трубку, или Недом Лэнгтоном, который насмехается над тобой,
когда ты куришь. Очень мило, что ты решил провести последний день со мной.
Куда же мы пойдем? Давай сходим в Парк!
-- Нет, я слишком плохо одет, -- возразил Джеймс, нахмурившись.-- В
Парке гуляет только шикарная публика.
-- Глупости, Джим! -- шепнула Сибила, поглаживая рукав его потрепанного
пальто.
-- Ну, ладно, -- сказал Джеймс после минутного колебания.-- Только ты
одевайся поскорее.
Сибила выпорхнула из комнаты, и слышно было, как она поет, взбегая по
лестнице. Потом ее ножки затопотали где-то наверху.
Джеймс несколько раз прошелся из угла в угол. Затем повернулся к
неподвижной фигуре в кресле и спросил:
-- Мама, у тебя все готово?
-- Все готово, Джеймс, -- ответила она, не поднимая глаз от шитья.
Последние месяцы миссис Вэйн бывало как-то не по себе, когда она оставалась
наедине со своим суровым и грубоватым сыном. Ограниченная и скрытная женщина
приходила в смятение, когда их глаза встречались. Часто задавала она себе
вопрос, не подозревает ли сын что-нибудь .
Джеймс не говорил больше ни слова, и это молчание стало ей невтерпеж.
Тогда она пустила в ход упреки и жалобы. Женщины, защищаясь, всегда
переходят в наступление. А их наступление часто кончается внезапной и
необъяснимой сдачей.
-- Дай бог, чтобы тебе понравилась жизнь моряка, Джеймс, -- начала
миссис Вэйн.-- Не забывай, что ты сам этого захотел. А ведь мог бы поступить
в контору какого-нибудь адвоката. Адвокаты -- весьма почтенное сословие, в
провинции их часто приглашают в самые лучшие дома.
-- Не терплю контор и чиновников, -- отрезал Джеймс.-- Что я сам сделал
выбор -- это верно. Свою жизнь я проживу так, как мне нравится. А тебе,
мама, на прощанье скажу одно: береги Сибилу. Смотри, чтобы с ней не
случилось беды! Ты должна охранять ее!
-- Не понимаю, зачем ты это говоришь, Джеймс. Разумеется, я Сибилу
оберегаю.
-- Я слышал, что какой-то господин каждый вечер бывает в театре и ходит
за кулисы к Сибиле. Это правда? Что ты на это скажешь?
-- Ах, Джеймс, в этих вещах ты ничего не смыслишь. Мы, актеры,
привыкли, чтобы нам оказывали самое любезное внимание. Меня тоже когда-то
засыпали букетами. В те времена люди умели ценить наше искусство. Ну а что
касается Сибилы... Я еще не знаю, прочно ли ее чувство, серьезно ли оно. Но
этот молодой человек, без сомнения, настоящий джентльмен. Он всегда так
учтив со мной. И по всему заметно, что богат, -- он посылает Сибиле чудесные
цветы.
-- Но ты даже имени его не знаешь! -- сказал юноша резко.
-- Нет, не знаю, -- с тем же безмятежным спокойствием ответила мать.--
Он не открыл еще нам своего имени. Это очень романтично. Наверное, он из
самого аристократического круга.
Джеймс Вэйп прикусил губу.
-- Береги Сибилу, мама! -- сказал он опять настойчиво.-- Смотри за ней
хорошенько!
-- Сын мой, ты меня очень обижаешь. Разве я мало забочусь о Сибиле?
Конечно, если этот джентльмен богат, почему ей не выйти за него? Я уверена,
что он знатного рода. Это по всему видно. Сибила может сделать блестящую
партию. И они будут прелестной парой, -- он замечательно красив, его красота
всем бросается в глаза.
Джеймс проворчал что-то себе под нос, барабаня пальцами по стеклу. Он
обернулся к матери и хотел что-то еще сказать, но в эту минуту дверь
отворилась и вбежала Сибила.
-- Что это у вас обоих такой серьезный вид? -- воскликнула она.-- В чем
дело?
-- Ни в чем, -- сказал Джеймс.-- Не все же смеяться, иной раз надо и
серьезным быть. Ну, прощай, мама. Я приду обедать к пяти. Все уложено, кроме
рубашек, так что ты не беспокойся.
-- До свиданья, сын мой, -- отозвалась миссис Вэйн и величественно, но
с натянутым видом кивнула Джеймсу. Ее сильно раздосадовал тон, каким он
говорил с ней, а выражение его глаз пугало ее.
-- Поцелуй меня, мама, -- сказала Сибила. Ее губы, нежные, как
цветочные лепестки, коснулись увядшей щеки и согрели ее.
-- О дитя мое, дитя мое! -- воскликнула миссис Вэйн, поднимая глаза к
Ну, теперь скажите... Передайте мне спички, пожалуйста! Благодарю...
Скажите, как далеко зашли ваши отношения с Сибилой Вэйн?
Дориан вскочил, весь вспыхнув, глаза его засверкали.
-- Гарри! Сибила Вэйн для меня святыня!
-- Только святыни и стоит касаться, Дориан, -- сказал лорд Генри с
ноткой пафоса в голосе.И чего вы рассердились? Ведь рано или поздно, я
полагаю, она будет вашей. Влюбленность начинается с того, что человек
обманывает себя, а кончается тем, что он обманывает другого. Это и принято
называть романом. Надеюсь, вы уже, по крайней мере, познакомились с нею?
-- Ну, разумеется. В первый же вечер тот противный старый еврей после
спектакля пришел в ложу и предложил провести меня за кулисы и познакомить с
Джульеттой. Я вскипел и сказал ему, что Джульетта умерла несколько сот лет
тому назад и прах ее покоится в мраморном склепе в Вероне. Он слушал меня с
величайшим удивлением, -- наверное, подумал, что я выпил слишком много
шампанского...
-- Вполне возможно.
-- Затем он спросил, не пишу ли я в газетах. Я ответил, что даже не
читаю их. Он, видимо, был сильно разочарован и сообщил мне, что все
театральные критики в заговоре против него и все они продажны.
-- Пожалуй, в этом он совершенно прав. Впрочем, судя по их виду,
большинство критиков продаются за недорогую цену.
-- Ну, и он, повидимому, находит, что ему они не по карману, -- сказал
Дориан со смехом.Пока мы так беседовали, в театре стали уже гасить огни, и
мне пора было уходить. Еврей настойчиво предлагал мне еще какие-то сигары,
усиленно их расхваливая, но я и от них отказался. В следующий вечер я,
конечно, опять пришел в театр. Увидев меня, еврей отвесил низкий поклон и
объявил, что я щедрый покровитель искусства. Пренеприятный субъект, --
однако, надо вам сказать, он страстный поклонник Шекспира. Он с гордостью
сказал мне, что пять раз прогорал только изза своей любви к "барду" (так он
упорно величает Шекспира) . Он, кажется, считает это своей великой заслугой.
-- Это и в самом деле заслуга, дорогой мой, великая заслуга!
Большинство людей становятся банкротами изза чрезмерного пристрастия не к
Шекспиру, а к прозе жизни. И разориться изза любви к поэзии -- это честь...
Ну, так когда же вы впервые заговорили с мисс Сибилой Вэйн?
-- В третий вечер. Она тогда играла Розалинду. Я наконец сдался и пошел
к ней за кулисы. До того я бросил ей цветы, и она на меня взглянула... По
крайней мере, так мне показалось... А старый еврей все приставал ко мне --
он, видимо, решил во что бы то ни стало свести меня к Сибиле. И я пошел...
Не правда ли, это странно, что мне так не хотелось с ней знакомиться?
-- Нет, ничуть не странно.
-- А почему же, Гарри? -- Объясню как-нибудь потом. Сейчас я хочу
дослушать ваш рассказ об этой девушке.
-- О Сибиле? Она так застенчива и мила. В ней много детского. Когда я
стал восторгаться ее игрой, она с очаровательным изумлением широко открыла
глаза -- она совершенно не сознает, какой у нее талант! Оба мы в тот вечер
были, кажется, порядком смущены. Еврей торчал в дверях пыльного фойе и,
ухмыляясь, красноречиво разглагольствовал, а мы стояли и молча смотрели друг
на друга, как дети! Старик упорно величал меня "милордом", и я поторопился
уверить Сибилу, что я вовсе не лорд. Она сказала простодушно: "Вы скорее
похожи на принца. Я буду называть вас "Прекрасный Принц".
-- Клянусь честью, мисс Сибила умеет говорить комплименты!
-- Нет, Гарри, вы не понимаете: для нее я -- все равно что герой
какой-то пьесы. Она совсем не знает жизни. Живет с матерью, замученной,
увядшей женщиной, которая в первый вечер играла леди Капулетти в каком-то
красном капоте. Заметно, что эта женщина знавала лучшие дни.
-- Встречал я таких... Они на меня всегда наводят тоску, -- вставил
лорд Генри, разглядывая свои перстни.
-- Еврей хотел рассказать мне ее историю, но я не стал слушать, сказал,
что меня это не интересует.
-- И правильно сделали. В чужих драмах есть что-то безмерно жалкое.
-- Меня интересует только сама Сибила. Какое мне дело до ее семьи и
происхождения? В ней все -- совершенство, все божественно -- от головы до
маленьких ножек. Я каждый вечер хожу смотреть ее на сцене, и с каждым
вечером она кажется мне все чудеснее.
-- Так вот почему вы больше не обедаете со мной по вечерам! Я так и
думал, что у вас какой-нибудь роман. Однако это не совсем то, чего я ожидал.
-- Гарри, дорогой, ведь мы каждый день --либо завтракаем, -- либо
ужинаем вместе! И, кроме того, я несколько раз ездил с вами в оперу, --
удивленно возразил Дориан.
-- Да, но вы всегда бессовестно опаздываете.
-- Что поделаешь! Я должен видеть Сибилу каждый вечер, хотя бы в одном
акте. Я уже не могу жить без нее. И когда я подумаю о чудесной душе,
заключенной в этом хрупком теле, словно выточенном из слоновой кости, меня
охватывает благоговейный трепет.
-- А сегодня, Дориан, вы не могли бы пообедать со мной?
Дориан покачал головой.
-- Сегодня она -- Имоджена. Завтра вечером будет Джульеттой.
-- А когда же она бывает Сибилой Вэйн?
-- Никогда.
-- Ну, тогда вас можно поздравить!
-- Ах, Гарри, как вы несносны! Поймите, в ней живут все великие героини
мира! Она более чем одно существо. Смеетесь? А я вам говорю: она -- гений. Я
люблю ее: я сделаю все, чтобы и она полюбила меня. Вот вы постигли все тайны
жизни -- так научите меня, как приворожить Сибилу Вэйн! Я хочу быть
счастливым соперником Ромео, заставить его ревновать. Хочу, чтобы все жившие
когда-то на земле влюбленные услышали в своих могилах наш смех и
опечалились, чтобы дыхание нашей страсти потревожило их прах, пробудило его
и заставило страдать. Боже мой, Гарри, если бы вы знали, как я ее обожаю!
Так говорил Дориан, в волнении шагая из угла в угол. На щеках его пылал
лихорадочный румянец. Он был сильно возбужден.
Лорд Генри наблюдал за ним с тайным удовольствием. Как непохож был
Дориан теперь на того застенчивого и робкого мальчика, которого он встретил
в мастерской Бэзила Холлуорда! Все его существо раскрылось, как цветок,
расцвело пламенноалым цветом. Душа вышла из своего тайного убежища, и
Желание поспешило ей навстречу.
-- Что же вы думаете делать? -- спросил наконец лорд Генри.
-- Я хочу, чтобы вы и Бэзил как-нибудь поехали со мной в театр и
увидели ее на сцене. Ничуть не сомневаюсь, что и вы оцените ее талант. Потом
надо будет вырвать ее из рук этого еврея. Она связана контрактом на три
года, -- впрочем, теперь осталось уже только два года и восемь месяцев.
Конечно, я заплачу ему. Когда все будет улажено, я сниму какой-нибудь театр
в ВестЭнде и покажу ее людям во всем блеске. Она сведет с ума весь свет,
точно так же как свела меня.
-- Ну, это вряд ли, милый мой!
-- Вот увидите! В ней чувствуется не только замечательное артистическое
чутье, но и яркая индивидуальность! И ведь вы не раз твердили мне, что в наш
век миром правят личности, а не идеи.
-- Хорошо, когда же мы отправимся в театр?
-- Сейчас соображу... Сегодня вторник. Давайте завтра! Завтра она
играет Джульетту.
-- Отлично. Встретимся в восемь в "Бристоле". Я привезу Бэзила.
-- Только не в восемь, Гарри, а в половине седьмого. Мы должны попасть
в театр до поднятия занавеса. Я хочу, чтобы вы ее увидели в той сцене, когда
она в первый раз встречается с Ромео.
-- В половине седьмого! В такую рань! Да это все равно что унизиться до
чтения английского романа. Нет, давайте в семь. Ни один порядочный человек
не обедает раньше семи. Может, вы перед этим съездите к Бэзилу? Или просто
написать ему?
-- Милый Бэзил! Вот уже целую неделю я не показывался ему на глаза. Это
просто бессовестно -- ведь он прислал мне мой портрет в великолепной раме,
заказанной по его рисунку... Правда, я немножко завидую этому портрету,
который на целый месяц моложе меня, но, признаюсь, я от него в восторге.
Пожалуй, лучше будет, если вы напишете Бэзилу. Я не хотел бы с ним
встретиться с глазу на глаз -- все, что он говорит, нагоняет на меня скуку.
Он постоянно дает мне добрые советы.
Лорд Генри улыбнулся.
-- Некоторые люди очень охотно отдают то, что им самим крайне
необходимо. Вот что я называю верхом великодушия!
-- Бэзил -- добрейшая душа, но, помоему, он немного филистер. Я это
понял, когда узнал вас, Гарри.
-- Видите ли, мой друг, Бэзил все, что в нем есть лучшего, вкладывает в
свою работу. Таким образом, для жизни ему остаются только предрассудки,
моральные правила и здравый смысл. Из всех художников, которых я знавал,
только бездарные были обаятельными людьми. Талантливые живут своим
творчеством и поэтому сами по себе совсем неинтересны. Великий поэт --
подлинно великий -- всегда оказывается самым прозаическим человеком, А
второстепенные -- обворожительны. Чем слабее их стихи, тем эффектнее
наружность и манеры. Если человек выпустил сборник плохих сонетов, можно
заранее сказать, что он совершенно неотразим. Он вносит в свою жизнь ту
поэзию, которую не способен внести в свои стихи. А поэты другого рода
изливают на бумаге поэзию, которую не имеют смелости внести в жизнь.
-- Не знаю, верно ли это, Гарри, -- промолвил Дориан Грей, смачивая
свой носовой платок духами из стоявшего на столе флакона с золотой
пробкой.-- Должно быть, верно, раз вы так говорите... Ну, я ухожу, меня ждет
Имоджена. Не забудьте же о завтрашней встрече. До свиданья.
Оставшись один, лорд Генри задумался, опустив тяжелые веки. Несомненно,
мало кто интересовал его так, как Дориан Грей, однако то, что юноша страстно
любил кого-то другого, не вызывало в душе лорда Генри ни малейшей досады или
ревности. Напротив, он был даже рад этому: теперь Дориан становится еще
более любопытным объектом для изучения. Лорд Генри всегда преклонялся перед
научными методами естествоиспытателей, но область их исследований находил
скучной и незначительной. Свои собственные исследования он начал с
вивисекции над самим собой, затем стал производить вивисекцию над другими.
Жпзнь человеческая -- вот что казалось ему единственно достойным изучения. В
сравнении с нею все остальное ничего не стоило. И, разумеется, наблюдатель,
изучающий кипение жизни в ее своеобразном горниле радостей и страданий, не
может при этом защитить лицо стеклянной маской и уберечься от удушливых
паров, дурманящих мозг и воображение чудовищными образами, жуткими
кошмарами. В этом горниле возникают яды столь тонкие, что изучить их
свойства можно лишь тогда, когда сам отравишься ими, и гнездятся болезни
столь странные, что понять их природу можно, лишь переболев ими. А всетаки
какая великая награда ждет отважного исследователя! Каким необычайным
предстанет перед ним мир! Постигнуть удивительно жестокую логику страсти и
расцвеченную эмоциями жизнь интеллекта, узнать, когда та и другая сходятся и
когда расходятся, в чем они едины и когда наступает разладчто за
наслаждение! Не все ли равно, какой ценой оно покупается? За каждое новое
неизведанное ощущение не жаль заплатить чем угодно.
Лорд Генри понимал (и при этой мысли его темные глаза весело
заблестели), что именно его речи, музыка этих речей, произнесенных его
певучим голосом, обратили душу Дориана к прелестной девушке и заставили его
преклониться перед ней. Да, мальчик был в значительной мере его созданием и
благодаря ему так рано пробудился к жизни. А это разве не достижение?
Обыкновенные люди ждут, чтобы жизнь сама открыла им свои тайны, а немногим
избранникам тайны жизни открываются раньше, чем поднимется завеса. Иногда
этому способствует искусство (и главным образом литература), воздействуя
непосредственно на ум и чувства. Но бывает, что роль искусства берет на себя
в этом случае какой-нибудь человек сложной души, который и сам представляет
собой творение искусства, -- ибо Жизнь, подобно поэзии, или скульптуре, или
живописи, также создает свои шедевры.
Да, Дориан рано созрел. Весна его еще не прошла, а он уже собирает
урожай. В нем весь пыл и жизнерадостность юности, но при этом он уже
начинает разбираться в самом себе. Наблюдать его -- истинное удовольствие!
Этот мальчик с прекрасным лицом и прекрасной душой вызывает к себе живой
интерес. Не все ли равно, чем все кончится, какая судьба ему уготована? Он
подобен тем славным героям пьес или мистерий, чьи радости нам чужды, но чьи
страдания будят в нас любовь к прекрасному. Их раны -- красные розы.
Душа и тело, тело и душа -- какая это загадка! В душе таятся животные
инстинкты, а телу дано испытать минуты одухотворяющие. Чувственные порывы
способны стать утонченными, а интеллект -- отупеть. Кто может сказать, когда
умолкает плоть и начинает говорить душа? Как поверхностны и произвольны
авторитетные утверждения психологов! И при всем том -- как трудно решить,
которая из школ ближе к истине! Действительно ли душа человека -- лишь тень,
заключенная в греховную оболочку? Или, как полагал Джордано Бруно, тело
заключено в духе? Расставание души с телом -- такая же непостижимая загадка,
как их слияние.
Лорд Генри задавал себе вопрос, сможет ли когда-нибудь психология
благодаря нашим усилиям стать абсолютно точной наукой, раскрывающей малейшие
побуждения, каждую сокровенную черту нашей внутренней жизни? Сейчас мы еще
не понимаем самих себя и редко понимаем других. Опыт не имеет никакого
морального значения; опытом люди называют свои ошибки. Моралисты, как
правило, всегда видели в опыте средство предостережения и считали, что он
влияет на формирование характера. Они славили опыт, ибо он учит нас, чему
надо следовать и чего избегать. Но опыт не обладает движущей силой. В нем
так же мало действенного, как и в человеческом сознании. По существу, он
только свидетельствует, что наше грядущее обычно бывает подобно нашему
прошлому и что грех, совершенный однажды с содроганием, мы повторяем в жизни
много раз -- но уже с удовольствием.
Лорду Генри было ясно, что только экспериментальным путем можно прийти
к научному анализу страстей. А Дориап Грей -- под рукой, он, несомненно,
подходящий объект, и изучение его обещает дать богатейшие результаты. Его
мгновенно вспыхнувшая безумная любовь к Сибиле Вэйн -- очень интересное
психологическое явление. Конечно, немалую роль тут сыграло любопытство --
да, любопытство и жажда новых ощущений. Однако эта любовь -- чувство не
примитивное, а весьма сложное. То, что в ней порождено чисто чувственными
инстинктами юности, самому Дориану представляется чем-то возвышенным,
далеким от чувственности, -- и по этой причине оно еще опаснее. Именно те
страсти, природу которых мы неверно понимаем, сильнее всего властвуют над
нами. А слабее всего бывают чувства, происхождение которых нам понятно. И
часто человек воображает, будто он производит опыт над другими, тогда как в
действительности производит опыт над самим собой.
Так размышлял лорд Генри, когда раздался стук в дверь. Вошел камердинер
и напомнил ему, что пора переодеваться к обеду. Лорд Генри встал и выглянул
на улицу. Закатное солнце обливало пурпуром и золотом верхние окна в доме
напротив, и стекла сверкали, как листы раскаленного металла. Небо над
крышами было блеклорозовое. А лорд Генри думал о пламенной юности своего
нового друга и пытался угадать, какая судьба ждет Дориана.
Вернувшись домой около половины первого ночи, он увидел на столе в
прихожей телеграмму. Дориан Грей извещал его о своей помолвке с Сибилой
Вэйн.
-- Мама, мама, я так счастлива! -- шептала девушка, прижимаясь щекой к
коленям женщины с усталым, поблекшим лицом, которая сидела спиной к свету, в
единственном кресле убогой и грязноватой гостиной.-- Я так счастлива, --
повторила Сибила.-- И ты тоже должна радоваться!
Миссис Вэйн судорожно обняла набеленными худыми руками голову дочери.
-- Радоваться? -- отозвалась она.-- Я радуюсь, Сибила, только тогда,
когда вижу тебя'на сцене. Ты не должна думать ни о чем, кроме театра. Мистер
Айзекс сделал нам много добра. И мы еще до сих пор не вернули ему его
деньги...
Девушка подняла голову и сделала недовольную гримаску.
-- Деньги? -- воскликнула она.-- Ах, мама, какие пустяки! Любовь важнее
денег.
-- Мистер Айзекс дал нам вперед пятьдесят фунтов, чтобы мы могли
уплатить долги и как следует снарядить в дорогу Джеймса. Не забывай этого,
Сибила. Пятьдесят фунтов -- большие деньги. Мистер Айзекс к нам очень
внимателен...
-- Но он не джентльмен, мама! И мне противна его манера разговаривать
со мной, -- сказала девушка, вставая и подходя к окну.
-- Не знаю, что бы мы стали делать, если бы не он, -- ворчливо
возразила мать.
Сибила откинула голову и рассмеялась.
-- Он нам больше не нужен, мама. Теперь нашей жизнью будет
распоряжаться Прекрасный Принц.
Она вдруг замолчала. Кровь прилила к ее лицу, розовой тенью покрыла
щеки. От учащенного дыхания раскрылись лепестки губ. Они трепетали. Знойный
ветер страсти налетел и, казалось, даже шевельнул мягкие складки платья.
-- Я люблю его, -- сказала Сибила просто.
-- Глупышка! Ох, глупышка! -- как попугай твердила мать в ответ. И
движения ее скрюченных пальцев, унизанных дешевыми перстнями, придавали этим
словам что-то жутконелепое.
Девушка снова рассмеялась. Радость плененной птицы звенела в ее смехе.
Той же радостью сияли глаза, и Сибила на мгновение зажмурила их, словно
желая скрыть свою тайну. Когда же она их снова открыла, они были затуманены
мечтой.
Узкогубая мудрость взывала к ней из обтрепанного кресла, проповедуя
благоразумие и осторожность, приводя сентенции из книги трусости, выдающей
себя за здравый смысл. Сибила не слушала. Добровольная пленница Любви, она в
эти минуты была не одна. Ее принц, Прекрасный Принц, был с нею. Она призвала
Память, и Память воссоздала его образ. Она выслала душу свою па поиски, и та
привела его. Его поцелуй еще пылал на ее губах, веки еще согревало его
дыхание.
Мудрость между тем переменила тактику и заговорила о необходимости
проверить, навести справки... Этот молодой человек, должно быть, богат. Если
так, надо подумать о браке... Но волны житейской хитрости разбивались об уши
Сибилы, стрелы коварства летели мимо. Она видела только, как шевелятся узкие
губы, и улыбалась.
Вдруг она почувствовала потребность заговорить. Насыщенное словами
молчание тревожило ее.
-- Мама, мама, -- воскликнула она.-- За что он так любит меня? Я знаю,
за что я полюбила его: он прекрасен, как сама Любовь. Но что он нашел во
мне? Ведь я его не стою... А всетаки, -- пе знаю отчего, -- хотя я совсем
его недостойна, я ничуть не стыжусь этого. Я горда, ох, как горда своей
любовью! Мама, ты моего отца тоже любила так, как я люблю Прекрасного
Принца?
Лицо старой женщины побледнело под толстым слоем дешевой пудры, сухие
губы искривила судорожная гримаса боли. Сибила подбежала к матери, обняла ее
и поцеловала.
-- Прости, мамочка! Знаю, тебе больно вспоминать об отце. Это потому,
что ты горячо его любила. Ну, не будь же так печальна! Сегодня я счастлива,
как ты была двадцать лет назад. Ах, не мешай мне стать счастливой на всю
жизнь!
-- Дитя мое, ты слишком молода, чтобы влюбляться. И притом -- что тебе
известно об этом молодом человеке? Ты даже имени его пе знаешь. Все это в
высшей степени неприлично. Право, в такое время, когда Джеймс уезжает от нас
в Австралию и у меня столько забот, тебе следовало бы проявить больше
чуткости... Впрочем, если окажется, что он богат...
-- Ах, мама, мама, не мешай моему счастью!
Миссис Вэйн взглянула на дочь -- и заключила ее в объятия. Это был один
из тех театральных жестов, которые у актеров часто становятся как бы "второй
натурой". В эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошел коренастый,
несколько неуклюжий юноша с взлохмаченными темными волосами и большими
руками и ногами. В нем не было и следа того тонкого изящества, которое
отличало его сестру. Трудно было поверить, что они в таком близком родстве.
Миссис Вэйн устремила глаза на сына, и улыбка ее стала шире. Сын в эту
минуту заменял ей публику, и она чувствовала, что они с дочерью представляют
интересное зрелище.
-- Ты могла бы оставить и для меня несколько поцелуев, Сибила, --
сказал юноша с шутливым упреком.
-- Да ты же не любишь целоваться, Джим, -- отозвалась Сибила.Тыугрюмый
старый медведь!Она подскочила к брату и обняла его.
Джеймс Вэйн нежно заглянул ей в глаза.
-- Пойдем погуляем напоследок, Сибила. Наверное, я никогда больше не
вернусь в этот противный Лондон. И вовсе не жалею об этом.
-- Сын мой, не говори таких ужасных вещей! -- пробормотала миссис Вэйн
со вздохом и, достав какой-то мишурный театральный наряд, принялась .чинить
его. Она была несколько разочарована тем, что Джеймс не принял участия в
трогательной сцеве, -- ведь эта сцена тогда была бы еще эффектнее.
-- А почему не говорить, раз это правда, мама?
-- Ты очень огорчаешь меня, Джеймс. Я надеюсь, что ты вернешься из
Австралии состоятельным человеком. В колониях не найдешь хорошего общества.
Да, ничего похожего на приличное общество там и в помине нет... Так что,
когда наживешь состояние, возвращайся па родину и устраивайся в Лондоне.
-- "Хорошее общество", подумаешь! -- буркнул Джеймс.-- Очень оно мне
нужно! Мне бы только заработать денег, чтобы ты и Сибила могли уйти из
театра. Ненавижу я его!
-- Ах, Джеймс, какой же ты ворчун! -- со смехом сказала Сибила.-- Так
ты вправду хочешь погулять со мной? Чудесно! А я боялась, что ты уйдешь
прощаться со своими товарищами, с Томом Харди, который подарил тебе эту
безобразную трубку, или Недом Лэнгтоном, который насмехается над тобой,
когда ты куришь. Очень мило, что ты решил провести последний день со мной.
Куда же мы пойдем? Давай сходим в Парк!
-- Нет, я слишком плохо одет, -- возразил Джеймс, нахмурившись.-- В
Парке гуляет только шикарная публика.
-- Глупости, Джим! -- шепнула Сибила, поглаживая рукав его потрепанного
пальто.
-- Ну, ладно, -- сказал Джеймс после минутного колебания.-- Только ты
одевайся поскорее.
Сибила выпорхнула из комнаты, и слышно было, как она поет, взбегая по
лестнице. Потом ее ножки затопотали где-то наверху.
Джеймс несколько раз прошелся из угла в угол. Затем повернулся к
неподвижной фигуре в кресле и спросил:
-- Мама, у тебя все готово?
-- Все готово, Джеймс, -- ответила она, не поднимая глаз от шитья.
Последние месяцы миссис Вэйн бывало как-то не по себе, когда она оставалась
наедине со своим суровым и грубоватым сыном. Ограниченная и скрытная женщина
приходила в смятение, когда их глаза встречались. Часто задавала она себе
вопрос, не подозревает ли сын что-нибудь .
Джеймс не говорил больше ни слова, и это молчание стало ей невтерпеж.
Тогда она пустила в ход упреки и жалобы. Женщины, защищаясь, всегда
переходят в наступление. А их наступление часто кончается внезапной и
необъяснимой сдачей.
-- Дай бог, чтобы тебе понравилась жизнь моряка, Джеймс, -- начала
миссис Вэйн.-- Не забывай, что ты сам этого захотел. А ведь мог бы поступить
в контору какого-нибудь адвоката. Адвокаты -- весьма почтенное сословие, в
провинции их часто приглашают в самые лучшие дома.
-- Не терплю контор и чиновников, -- отрезал Джеймс.-- Что я сам сделал
выбор -- это верно. Свою жизнь я проживу так, как мне нравится. А тебе,
мама, на прощанье скажу одно: береги Сибилу. Смотри, чтобы с ней не
случилось беды! Ты должна охранять ее!
-- Не понимаю, зачем ты это говоришь, Джеймс. Разумеется, я Сибилу
оберегаю.
-- Я слышал, что какой-то господин каждый вечер бывает в театре и ходит
за кулисы к Сибиле. Это правда? Что ты на это скажешь?
-- Ах, Джеймс, в этих вещах ты ничего не смыслишь. Мы, актеры,
привыкли, чтобы нам оказывали самое любезное внимание. Меня тоже когда-то
засыпали букетами. В те времена люди умели ценить наше искусство. Ну а что
касается Сибилы... Я еще не знаю, прочно ли ее чувство, серьезно ли оно. Но
этот молодой человек, без сомнения, настоящий джентльмен. Он всегда так
учтив со мной. И по всему заметно, что богат, -- он посылает Сибиле чудесные
цветы.
-- Но ты даже имени его не знаешь! -- сказал юноша резко.
-- Нет, не знаю, -- с тем же безмятежным спокойствием ответила мать.--
Он не открыл еще нам своего имени. Это очень романтично. Наверное, он из
самого аристократического круга.
Джеймс Вэйп прикусил губу.
-- Береги Сибилу, мама! -- сказал он опять настойчиво.-- Смотри за ней
хорошенько!
-- Сын мой, ты меня очень обижаешь. Разве я мало забочусь о Сибиле?
Конечно, если этот джентльмен богат, почему ей не выйти за него? Я уверена,
что он знатного рода. Это по всему видно. Сибила может сделать блестящую
партию. И они будут прелестной парой, -- он замечательно красив, его красота
всем бросается в глаза.
Джеймс проворчал что-то себе под нос, барабаня пальцами по стеклу. Он
обернулся к матери и хотел что-то еще сказать, но в эту минуту дверь
отворилась и вбежала Сибила.
-- Что это у вас обоих такой серьезный вид? -- воскликнула она.-- В чем
дело?
-- Ни в чем, -- сказал Джеймс.-- Не все же смеяться, иной раз надо и
серьезным быть. Ну, прощай, мама. Я приду обедать к пяти. Все уложено, кроме
рубашек, так что ты не беспокойся.
-- До свиданья, сын мой, -- отозвалась миссис Вэйн и величественно, но
с натянутым видом кивнула Джеймсу. Ее сильно раздосадовал тон, каким он
говорил с ней, а выражение его глаз пугало ее.
-- Поцелуй меня, мама, -- сказала Сибила. Ее губы, нежные, как
цветочные лепестки, коснулись увядшей щеки и согрели ее.
-- О дитя мое, дитя мое! -- воскликнула миссис Вэйн, поднимая глаза к