Страница:
Я был желчен, а она тиха и ласкова; я безоговорочно принял сторону стариков, а она защищала молодых далеко не так страстно. Мы разговаривали долго, все более взволнованно и нежно, сначала в том же баре, потом в ресторане, потом в другом баре, наконец, в гостиничном номере — мы даже забыли в тот вечер заняться любовью. Это был наш первый настоящий разговор, да и вообще мне казалось, что это мой первый настоящий разговор с кем бы то ни было за долгие годы, последний относился, по-моему, к началу совместной жизни с Изабель, наверное, у меня никогда не получалось настоящего разговора ни с кем, кроме любимой женщины; в глубине души мне казалось естественным, что обмен мыслями с кем-то, кто не знает вашего тела, кто не в состоянии причинить ему ни страдания, ни радости, — занятие лживое и в конечном счёте невозможное, потому что все мы телесны, мы состоим прежде всего, главным образом и почти исключительно из тела, и большинство наших рациональных и моральных понятий на самом деле объясняются состоянием наших тел. Я выяснил, что Эстер в тринадцать лет перенесла тяжелейшую болезнь почек, ей понадобилась сложная операция, одна почка у неё так и осталась атрофированной, поэтому она вынуждена выпивать как минимум два литра воды в день, вторая пока в порядке, но в любой момент может сдать; мне казалось, что это, безусловно, важнейшее обстоятельство, вероятно, поэтому она и не вошла в разум в сексуальном плане: она знала цену жизни, знала, насколько жизнь коротка. Ещё я выяснил вещь, по-моему, ещё более важную — что у неё была собака, она подобрала её в десять лет на мадридской улице и заботилась о ней; в прошлом году собака умерла. Очень красивая девушка, неизменно привлекающая к себе повышенное, благоговейное внимание со стороны всего мужского населения, включая то огромное большинство, у которого нет ни малейшей надежды добиться от неё сексуальной благосклонности — и, честно говоря, в первую очередь именно с их стороны, — внимание, перерастающее в отвратительное соперничество, которое у некоторых пятидесятилетних граничит попросту со слабоумием, — так вот, очень красивая девушка, перед которой все лица светлеют, а все трудности становятся преодолимыми, которую везде принимают словно царицу мира, естественным образом превращается в эгоистичное, тщеславное, самодовольное чудовище. Физическая красота здесь играет абсолютно ту же роль, что дворянская кровь при Старом порядке, и если в недолгий период отрочества девушки ещё могут сознавать, что обязаны своим положением чистой случайности, то вскоре у большинства из них это сознание сменяется чувством врождённого, природного превосходства, ставящего их абсолютно вне и намного выше остального человечества. Поскольку единственная цель всех окружающих — избавить их от всяких затруднений и предупредить малейшее их желание, любая очень красивая девушка самым естественным образом начинает полагать, будто весь остальной мир состоит из прислуги, а сама она должна лишь поддерживать собственную эротическую ценность — в ожидании парня, достойного получить от госпожи столь щедрый дар. Единственное её спасение в моральном плане — это необходимость нести непосредственную, личную ответственность за более слабое существо, за удовлетворение его физических нужд, его здоровье, его жизнь; таким существом может быть младший брат, или сестра, или домашнее животное — не важно.
Эстер, безусловно, не была хорошо воспитана в привычном смысле слова, ей бы никогда не пришло в голову вытряхнуть пепельницу или вытереть стол после еды, а выходя из комнаты, она ничтоже сумняшеся оставляла свет включённым (однажды на своей вилле в Сан-Хосе я, двигаясь за нею следом, вынужден был семнадцать раз щёлкнуть выключателем); тем более не имело смысла просить её что-то купить, принести из магазина что-то, предназначенное не для неё лично, и вообще просить её о какой-либо услуге. Подобно всем очень красивым девушкам, она, по сути, годилась только для секса, и глупо было использовать её как-то иначе, видеть в ней нечто большее, нежели роскошное животное, балованное и испорченное во всех отношениях, избавленное от любых забот, от любого тяжёлого или скучного труда, чтобы целиком посвятить себя сексуальному служению. И всё же она отнюдь не стала тем несносным, абсолютно холодным и эгоистичным чудовищем, или, выражаясь в духе Бодлера, дьявольски испорченной девчонкой, какой в большинстве своём бывают очень красивые девушки; она понимала, что такое болезнь, слабость, смерть. Эстер была красива, очень красива, бесконечно эротична и желанна и тем не менее жалела больных животных, потому что знала боль; в тот вечер я понял это — и именно тогда по-настоящему полюбил её. Мне никогда не хватало для любви одного лишь физического желания, пусть сколь угодно бурного, оно могло достигнуть этой высшей стадии, лишь когда наряду с ним, в каком-то странном сочетании, во мне рождалось сострадание к желанному существу; конечно, всякое живое существо заслуживает сострадания уже потому, что оно живое, а значит, обречено на бесчисленные страдания; но применительно к существу юному и пышущему здоровьем это соображение переходит в разряд теоретических. Из-за болезни почек, из-за своей неожиданной, но вполне реальной физической слабости Эстер могла пробудить во мне искреннее, невыдуманное сострадание всякий раз, когда бы у меня ни возникла потребность испытать по отношению к ней это чувство. Кроме того, поскольку сама она была жалостлива, а временами, при случае, даже склонна к доброте, то я мог относиться к ней с уважением — что венчало собой всю конструкцию, ибо я не отличался излишней страстностью, и если мне случалось желать женщин абсолютно жалких и презренных, если я не раз спал с девушкой только для того, чтобы доказать свою власть над нею, по сути, подавить её, если мне доводилось изображать это не слишком похвальное чувство в своих скетчах, демонстрируя порой поразительное понимание тех насильников, что убивают жертву сразу после того, как попользуются её телом, то для того, чтобы любить, мне, напротив, всегда требовалось уважение, в глубине души я всегда ощущал неловкость, зная, что сексуальная связь основывается только на эротическом влечении при полном равнодушии ко всему остальному; для того чтобы чувствовать себя счастливым в сексуальном плане, мне, за неимением любви, нужен был хотя бы минимум взаимной симпатии, взаимного уважения, взаимого понимания. Нет, я отнюдь не утратил человеческих чувств.
Эстер была не только нежна и сострадательна, но и достаточно умна и тонка, чтобы при необходимости поставить себя на моё место. После того разговора, когда я с таким несносным — и в придачу дурацким, потому что ей и в голову не приходило причислять меня к старикам, — пылом отстаивал право на счастье для стареющих людей, она решила поговорить обо мне с сестрой и в самом скором времени нас познакомить.
За эту неделю, которую мы с Эстер провели в Мадриде почти неразлучно и которая остаётся одним из счастливейших периодов моей жизни, я понял ещё одну вещь: если у неё и были другие любовники, то вели они себя на редкость тихо; а значит, я у неё если не единственный — что, в конце концов, тоже возможно, — то, без сомнения, самый любимый. Впервые в жизни я чувствовал, что безусловно счастлив быть мужчиной, человеческим существом мужского пола, ибо впервые нашёл женщину, открывшуюся мне целиком, отдавшую мне без остатка все, что только женщина может отдать мужчине. И ещё я в первый раз чувствовал, что отношусь к другим милосердно, по-дружески, что мне хочется сделать всех такими же счастливыми, как я сам. В те дни я абсолютно перестал быть буффоном, во мне почти не осталось юмористического отношения к жизни; короче, я снова жил, хоть и знал, что это в последний раз. Любая энергия имеет сексуальный источник — не помимо прочего, а исключительно: когда животное утрачивает репродуктивную функцию, оно больше ни на что не годится. Точно так же и мужчина; по словам Шопенгауэра, когда умирает сексуальный инстинкт, истлевает настоящее зерно жизни; поэтому, пишет он, прибегая к пугающе жестокой метафоре, «жизнь становится похожа на комедию, начатую людьми и доигрываемую автоматами, одетыми в их платья». Я не хотел превращаться в автомат, и Эстер возвратила мне именно это реальное присутствие в жизни, этот вкус живой жизни, как сказал бы Достоевский. Зачем поддерживать в рабочем состоянии тело, к которому никто не прикасается? Зачем выбирать красивый гостиничный номер, если будешь спать в нём один? Мне оставалось лишь одно: склониться, вслед за множеством других побеждённых, которым не помогли ни их насмешки, ни гримасы, — склониться перед безграничной, восхитительной силой любви.
Даниель25,4
Даниель1,16
Я успел забыть о существовании элохимитов, как вдруг мне позвонил Патрик — напомнить, что через две недели начало зимней школы, и спросить, не передумал ли я на неё ехать. Мне послано приглашение — ВИП-приглашение, уточнил он. Обнаружить его в почтовом ящике не составило труда, бумагу украшали водяные знаки: обнажённые девушки, танцующие среди цветов. Его святейшество пророк приглашал своих выдающихся друзей, в том числе и меня, принять участие в ежегодном празднестве по случаю «чудесной встречи» — с Элохим, надо полагать. Празднество намечалось особенное: с обнародованием ранее неизвестных деталей возведения посольства и при участии единоверцев со всего мира, под водительством девяти архиепископов и сорока девяти епископов; все эти почётные звания не имели никакого отношения к реальной административной структуре, их ввёл в употребление Коп, считавший, что без них нельзя эффективно управлять ни одной человеческой организацией. «Оторвёмся по полной!» — приписал пророк от руки, для меня лично.
У Эстер, как она и предполагала, были в это время экзамены, ехать со мной она не могла. А поскольку на то, чтобы встречаться со мной, у неё тоже останется не так уж много времени, я, не раздумывая, принял приглашение — в конце концов, я теперь не у дел, могу немного попутешествовать, совершить социологический экскурс, поискать ярких или забавных впечатлений. В своих скетчах я ни разу не затрагивал тему сектантства, а ведь это по-настоящему современный феномен: несмотря на все предостережения и рационалистские кампании, число сект постоянно и безудержно росло. Я немножко пообкатывал идею скетча об элохимитах, ничего не надумал и купил билет на самолёт.
Рейс совершал промежуточную посадку на Гран-Канарии, и, пока мы кружили над островом в ожидании воздушного коридора, я с любопытством разглядывал дюны Маспаломаса. Гигантские песчаные формы плавали в ослепительно синем океане; мы летели на небольшой высоте, я мог различить фигуры, начертанные на пляже порывами ветра, иногда они напоминали буквы, иногда — контуры животных или человеческих лиц; в голове невольно рождалась мысль, что это знаки, наделённые магическим смыслом, и я почувствовал, как у меня перехватывает дыхание, несмотря на лазурную гладь моря — а может, как раз из-за неё.
В аэропорту Лас-Пальмаса самолёт почти опустел; потом на борт поднялись несколько пассажиров, совершавших перелёты между островами. Большинство выглядели заядлыми путешественниками, вроде австралийских backpackers[52], вооружённых путеводителем «Let's go Europe»[53] и схемой расположения «Макдоналдсов». Они вели себя спокойно, тоже любовались видами, вполголоса обменивались умными, поэтичными замечаниями. Незадолго до посадки мы пролетали над зоной вулканической активности — развороченными темно-багровыми скалами.
Патрик ждал меня в зале прибытия аэропорта Арресифе; на нём были брюки и белая туника с вышитой разноцветной звездой, эмблемой секты, на лице расплылась широчайшая улыбка — по-моему, она появилась за пять минут до моего прилёта; он продолжал улыбаться безо всякой видимой причины и пока мы пересекали автостоянку. Там стоял белый микроавтобус «тойота», тоже украшенный разноцветной звездой. Я сел на переднее сиденье; лицо Патрика по-прежнему озаряла беспредметная улыбка; стоя в хвосте машин, чтобы пробить свой талон на выезд, он барабанил пальцами по рулю и покачивал головой, словно в такт какой-то звучавшей в нём мелодии.
Мы катили по насыщенно-чёрной, отливающей синевой равнине из угловатых, грубых, почти не тронутых эрозией скал, когда Патрик нарушил молчание.
— Вот увидишь, это будет потрясающе… — произнёс он вполголоса, как будто говорил сам с собой или сообщал мне какую-то тайну. — Тут особые вибрации… В самом деле, тут есть какая-то эманация.
Я вежливо кивнул. Не то чтобы он меня удивил: почти во всех сочинениях «Нью эйдж» говорится, что в регионах с повышенной вулканической активностью бывают особые сейсмические колебания, к которым чувствительны многие млекопитающие, в частности человек; считается, что, помимо прочего, они возбуждают тягу к сексуальному промискуитету.
— Именно, именно… — произнёс Патрик все в том же экстазе, — мы — дети огня!
Я счёл за лучшее промолчать.
Под конец дорога шла вдоль пляжа с черным песком, усеянным мелкими белыми камушками; признаться, выглядело это необычно, даже фантастично. Сперва я смотрел внимательно, но потом отвернулся: меня как-то неприятно поразила эта резкая инверсия цветов. Я бы, наверное, ничего не имел против, если бы море стало красным; но оно оставалось все таким же синим, таким же безнадёжно синим.
Шоссе резко вильнуло в глубь острова, и метров через пятьсот мы остановились: вправо и влево, насколько хватало глаз, тянулась массивная металлическая ограда высотой метра в три и с колючей проволокой. У ворот, которые, судя по всему, были единственным выходом отсюда, дежурили двое охранников с автоматами. Патрик сделал им знак, они открыли ворота, подошли к машине и, прежде чем нас пропустить, внимательно осмотрели меня. «Это необходимо… — произнёс Патрик все тем же еле слышным голосом. — Журналисты…»
Дорога, вполне сносная, пересекала ровное пыльное пространство с каменистой красноватой почвой. Когда вдали завиднелось нечто вроде белого палаточного городка, Патрик свернул влево, к обрывистой скале, сильно выветрившейся с одной стороны; она состояла из той же чёрной, по-видимому, вулканической породы, на которую я обратил внимание чуть раньше. Попетляв, машина остановилась на площадке, и дальше мы пошли пешком. Несмотря на мои протесты, он решительно забрал у меня чемодан, довольно тяжёлый. «Нет-нет, прошу тебя… Ты же ВИП…» Он говорил вроде бы в шутку, но что-то подсказывало мне, что не совсем. Мы прошли мимо дюжины гротов с узким входом, вырубленных в скале, и наконец, поднявшись ещё на одну площадку, почти на вершине небольшой горки, оказались перед ещё одним гротом, гораздо больше остальных; у входа, шириной в три метра и высотой в два, тоже стояли двое вооружённых охранников.
Мы вошли в первую залу — квадратную, со стороной примерно метров десять и с голыми стенами; единственной мебелью здесь были несколько складных стульев, расставленных вдоль стен. Затем, следуя за охранником, мы пересекли коридор, освещённый высокими светильниками в форме колонн, очень похожими на те, что были в моде в 70-е годы: в светящемся геле жёлтого, бирюзового, оранжевого и бледно-фиолетового цвета вспухали большие пузыри, медленно поднимались вверх и исчезали.
Апартаменты пророка тоже были обставлены в стиле 70-х годов. На полулежал толстый оранжевый палас, исчерченный фиолетовыми молниями. По всей комнате в живописном беспорядке были разбросаны низкие диванчики, покрытые шкурами. В глубине на ступенчатом возвышении стояло вращающееся кресло для отдыха, обитое розовой кожей, со встроенной подставкой для ног; кресло пустовало. За ним я обнаружил знакомую картину с псевдорайским садом, она висела в столовой пророка в Зворке: двенадцать юных дев, облачённых в прозрачные туники, взирали на него с обожанием и вожделением. Комично, разумеется, но ровно в той — в конечном счёте весьма малой — степени, в какой может быть комичной вещь чисто сексуальная: юмор, чувство смешного торжествуют лишь тогда (собственно, мне за то и платили, причём недурно платили, чтобы я это знал), когда направлены на мишени уже беззащитные, вроде религиозности, сентиментальности, преданности, чувства чести, и, напротив, не в силах нанести серьёзного урона глубинным, эгоистичным, животным детерминантам человеческого поведения. В любом случае картина была написана настолько плохо, что я далеко не сразу узнал изображённых на ней моделей, вполне живых девушек, которые восседали на ступенях, кое-как пытаясь воспроизвести живописные позы — их, видимо, предупредили о нашем прибытии; впрочем, репродукция из них получилась весьма приблизительная: если некоторые облачились в те же прозрачные туники, отдалённо напоминающие греческие, подняв их до талии, то другие предпочли бюстье и чёрные латексные бюстгальтеры; так или иначе, половые органы у всех остались обнажёнными.
— Это невесты пророка, — почтительно произнёс Патрик.
По его словам, этим избранницам дарована привилегия постоянно жить при пророке: у каждой есть собственная комната в его калифорнийской резиденции. Они представляют все расы, населяющие Землю, и, в силу своей красоты, предназначены исключительно для служения Элохим, а следовательно, не могут вступать в сексуальные отношения ни с кем, кроме них (буде, конечно, те соберутся почтить Землю своим присутствием) и пророка; по желанию пророка, они могут также заниматься сексом друг с другом. Я немного поразмыслил над этой перспективой, одновременно пытаясь пересчитать девушек: решительно, их было только десять. В этот момент я услышал справа какой-то всплеск. Зажглись галогеновые лампы на потолке, освещая бассейн, вырубленный в скале и окружённый пышной растительностью; в нём купался обнажённый пророк. Две недостающие девушки почтительно ожидали у лесенки бассейна, держа белый халат и белое полотенце, украшенные разноцветными звёздами. Пророк не спешил, кувыркался в воде, лениво покачивался, лёжа на спине. Патрик замолчал и потупился; тишину нарушали только лёгкие всплески купальщика.
Наконец он вылез из бассейна и немедленно был облачён в халат; вторая девушка, стоя на коленях, массировала ему ноги; я подумал, что мне он запомнился менее высоким, а главное, менее крепким: он явно качал мускулы, держал форму. Пророк двинулся ко мне с распростёртыми объятиями, мы расцеловались. «Рад… — произнёс он низким голосом, — рад тебя видеть…» За время путешествия я не раз спрашивал себя, чего, собственно, он от меня хочет; возможно, он преувеличивал мою известность. Скажем, сайентологи, безусловно, извлекали пользу из присутствия в их рядах Джона Траволты и Тома Круза, но ведь я — величина куда более скромного уровня. Правда, и он сам тоже; наверное, это самое простое объяснение: просто он ухватился за первое, что подвернулось под руку.
Пророк уселся в своё кресло для отдыха, мы устроились внизу, на пуфах. По его знаку девушки рассыпались в разные стороны и вернулись, неся небольшие керамические кубки с миндалём и сушёными фруктами; некоторые несли амфоры, наполненные, как выяснилось, ананасовым соком. Итак, он по-прежнему тяготел к греческой стилистике; но мизансцена была выстроена довольно неряшливо, смущали обёртки от орешков «Бененатс», валявшиеся на сервировочном столике.
— Сьюзен… — ласково обратился пророк к очень светлой блондинке с голубыми глазами и восхитительно невинным лицом, которая осталась сидеть у его ног.
Ни слова не говоря, она послушно встала на колени между его раздвинутых ляжек, откинула полу халата и начала сосать; член у него был короткий и толстый. Он явно стремился с самого начала продемонстрировать своё безоговорочное превосходство; на какой-то миг у меня мелькнул вопрос, зачем он это делает — из чистого удовольствия или у него разработан целый план с целью произвести на меня впечатление? Собственно, на меня это никакого впечатления не произвело, зато Патрик заметно смутился и в замешательстве разглядывал собственные ступни; по-моему, он даже слегка покраснел — хотя в принципе все это вполне укладывалось в теории, которые он сам же проповедовал. Сначала разговор вращался вокруг международного положения: по словам пророка, над демократическими режимами нависла серьёзная опасность; он считал, что угроза мусульманского интегризма нисколько не преувеличена, до него доходят тревожные сведения от адептов-африканцев. Мне особенно нечего было сказать по этому поводу — что, наверное, и неплохо, потому что позволяло сохранять на лице выражение почтительного интереса. Время от времени он клал руку на голову девушки, и она прерывала процесс; потом, повинуясь новому знаку, снова принималась за дело. После краткого монолога пророк осведомился, не желаю ли я отдохнуть перед ужином, который мне предстояло вкушать в обществе первых лиц секты; мне показалось, что правильным ответом будет: «Да».
Эстер, безусловно, не была хорошо воспитана в привычном смысле слова, ей бы никогда не пришло в голову вытряхнуть пепельницу или вытереть стол после еды, а выходя из комнаты, она ничтоже сумняшеся оставляла свет включённым (однажды на своей вилле в Сан-Хосе я, двигаясь за нею следом, вынужден был семнадцать раз щёлкнуть выключателем); тем более не имело смысла просить её что-то купить, принести из магазина что-то, предназначенное не для неё лично, и вообще просить её о какой-либо услуге. Подобно всем очень красивым девушкам, она, по сути, годилась только для секса, и глупо было использовать её как-то иначе, видеть в ней нечто большее, нежели роскошное животное, балованное и испорченное во всех отношениях, избавленное от любых забот, от любого тяжёлого или скучного труда, чтобы целиком посвятить себя сексуальному служению. И всё же она отнюдь не стала тем несносным, абсолютно холодным и эгоистичным чудовищем, или, выражаясь в духе Бодлера, дьявольски испорченной девчонкой, какой в большинстве своём бывают очень красивые девушки; она понимала, что такое болезнь, слабость, смерть. Эстер была красива, очень красива, бесконечно эротична и желанна и тем не менее жалела больных животных, потому что знала боль; в тот вечер я понял это — и именно тогда по-настоящему полюбил её. Мне никогда не хватало для любви одного лишь физического желания, пусть сколь угодно бурного, оно могло достигнуть этой высшей стадии, лишь когда наряду с ним, в каком-то странном сочетании, во мне рождалось сострадание к желанному существу; конечно, всякое живое существо заслуживает сострадания уже потому, что оно живое, а значит, обречено на бесчисленные страдания; но применительно к существу юному и пышущему здоровьем это соображение переходит в разряд теоретических. Из-за болезни почек, из-за своей неожиданной, но вполне реальной физической слабости Эстер могла пробудить во мне искреннее, невыдуманное сострадание всякий раз, когда бы у меня ни возникла потребность испытать по отношению к ней это чувство. Кроме того, поскольку сама она была жалостлива, а временами, при случае, даже склонна к доброте, то я мог относиться к ней с уважением — что венчало собой всю конструкцию, ибо я не отличался излишней страстностью, и если мне случалось желать женщин абсолютно жалких и презренных, если я не раз спал с девушкой только для того, чтобы доказать свою власть над нею, по сути, подавить её, если мне доводилось изображать это не слишком похвальное чувство в своих скетчах, демонстрируя порой поразительное понимание тех насильников, что убивают жертву сразу после того, как попользуются её телом, то для того, чтобы любить, мне, напротив, всегда требовалось уважение, в глубине души я всегда ощущал неловкость, зная, что сексуальная связь основывается только на эротическом влечении при полном равнодушии ко всему остальному; для того чтобы чувствовать себя счастливым в сексуальном плане, мне, за неимением любви, нужен был хотя бы минимум взаимной симпатии, взаимного уважения, взаимого понимания. Нет, я отнюдь не утратил человеческих чувств.
Эстер была не только нежна и сострадательна, но и достаточно умна и тонка, чтобы при необходимости поставить себя на моё место. После того разговора, когда я с таким несносным — и в придачу дурацким, потому что ей и в голову не приходило причислять меня к старикам, — пылом отстаивал право на счастье для стареющих людей, она решила поговорить обо мне с сестрой и в самом скором времени нас познакомить.
За эту неделю, которую мы с Эстер провели в Мадриде почти неразлучно и которая остаётся одним из счастливейших периодов моей жизни, я понял ещё одну вещь: если у неё и были другие любовники, то вели они себя на редкость тихо; а значит, я у неё если не единственный — что, в конце концов, тоже возможно, — то, без сомнения, самый любимый. Впервые в жизни я чувствовал, что безусловно счастлив быть мужчиной, человеческим существом мужского пола, ибо впервые нашёл женщину, открывшуюся мне целиком, отдавшую мне без остатка все, что только женщина может отдать мужчине. И ещё я в первый раз чувствовал, что отношусь к другим милосердно, по-дружески, что мне хочется сделать всех такими же счастливыми, как я сам. В те дни я абсолютно перестал быть буффоном, во мне почти не осталось юмористического отношения к жизни; короче, я снова жил, хоть и знал, что это в последний раз. Любая энергия имеет сексуальный источник — не помимо прочего, а исключительно: когда животное утрачивает репродуктивную функцию, оно больше ни на что не годится. Точно так же и мужчина; по словам Шопенгауэра, когда умирает сексуальный инстинкт, истлевает настоящее зерно жизни; поэтому, пишет он, прибегая к пугающе жестокой метафоре, «жизнь становится похожа на комедию, начатую людьми и доигрываемую автоматами, одетыми в их платья». Я не хотел превращаться в автомат, и Эстер возвратила мне именно это реальное присутствие в жизни, этот вкус живой жизни, как сказал бы Достоевский. Зачем поддерживать в рабочем состоянии тело, к которому никто не прикасается? Зачем выбирать красивый гостиничный номер, если будешь спать в нём один? Мне оставалось лишь одно: склониться, вслед за множеством других побеждённых, которым не помогли ни их насмешки, ни гримасы, — склониться перед безграничной, восхитительной силой любви.
Даниель25,4
В ночь после первого контакта с Марией23 мне приснился странный сон. Вокруг меня простирался горный пейзаж, воздух был таким прозрачным, что я различал мельчайшие детали скал и каждый кристалл льда; вдали, за облаками, за лесами, виднелась гряда острых заснеженных вершин, поблёскивающих на солнце. Неподалёку, на несколько метров ниже меня, низенький старичок в меховой одежде и с грубым, как у охотника-калмыка, лицом терпеливо копал ножом снег вокруг колышка; потом, по-прежнему не имея в руках ничего, кроме простого ножа, он принялся пилить прозрачный жгут, свитый из оптических волокон. Я понял, что это одна из хорд, ведущих в прозрачную залу среди снегов, где собираются правители мира. У старика были умные, жестокие глаза. Я знал, что у него получится, ибо ему некуда спешить, и что основы мироздания скоро рухнут; он действовал не ради какой-то определённой цели, а из животного упрямства; я наделил его интуитивным знанием и могуществом шамана.
Как и у людей, наши сны почти всегда состоят из разрозненных элементов реальности, имевших место в состоянии бодрствования, но в новых комбинациях; по мнению некоторых, это свидетельствует о неединственности реального мира. По их мнению, в снах мы ощущаем параллельные вселенные, существующие в смысле Эверетта — Де Витта, то есть те, в которых некоторые события прожитого дня имели отличные от наблюдавшихся, хотя тоже возможные исходы; а значит, сны ни в коей мере не отражают каких-либо желаний или страхов, но являются ментальной проекцией непротиворечивых последовательностей событий, совместимых с изменениями во времени глобальной волновой функции Вселенной, но недоступных прямому наблюдению. Однако данная гипотеза не позволяет объяснить, каким образом сны преодолевают обычные границы познания, закрывающие для наблюдателя доступ к параллельным вселенным, удерживающие его внутри его собственной; к тому же я не вполне понимал, неопределённый исход какого события мог породить параллельную вселенную, столь далёкую от известной мне наяву.
Согласно другим интерпретациям, некоторые наши сны имеют принципиально иную природу, нежели сны людей; они искусственного происхождения и представляют собой спонтанные полументальные всплески, порождённые изменчивым взаимодействием электронных элементов сети. Уже просится на свет единый гигантский организм, чтобы сформировать общую для всех электронную память; но пока этот организм проявляется лишь во всплесках онирических волн, которые распространяются в эволюционирующих подмножествах сети, ограниченных связывающими неолюдей информационными каналами; контролировать неолюдей — единственный доступный этому нарождающемуся организму способ поставить под контроль и сами информационные каналы. Мы — лишь неполные, промежуточные существа, призванные подготовить пришествие цифрового будущего. Как бы ни относиться к этой гипотезе, одно не подлежит сомнению: в сети — возможно, с самого начала Второго сокращения — разворачивается масштабная мутация её программного обеспечения, затронувшая в первую очередь систему кодировок, но постепенно распространяющаяся на все её логические слои; невозможно знать в точности, сколь велика эта мутация, но, по-видимому, она быстро растёт, делая надёжность нашей системы передачи информации как минимум весьма относительной.
Угроза перепроизводства сновидений была зафиксирована уже в эпоху Основоположников; она могла иметь и ещё одно, более простое объяснение — условия абсолютной физической изоляции, в каких нам суждено жить. По-настоящему излечиться от этого невозможно. Единственный способ бороться со сновидениями — это прекратить посылать и получать сообщения, прервать все контакты с неочеловеческим сообществом и целиком сконцентрироваться на элементах своей личной физиологии. Я подчинил себя подобному режиму, применив все основные механизмы биохимического контроля; понадобилось несколько недель, чтобы моя ментальная продукция вернулась к нормальному уровню и я вновь смог сосредоточиться на рассказе о жизни Даниеля1 и на своём комментарии.
Как и у людей, наши сны почти всегда состоят из разрозненных элементов реальности, имевших место в состоянии бодрствования, но в новых комбинациях; по мнению некоторых, это свидетельствует о неединственности реального мира. По их мнению, в снах мы ощущаем параллельные вселенные, существующие в смысле Эверетта — Де Витта, то есть те, в которых некоторые события прожитого дня имели отличные от наблюдавшихся, хотя тоже возможные исходы; а значит, сны ни в коей мере не отражают каких-либо желаний или страхов, но являются ментальной проекцией непротиворечивых последовательностей событий, совместимых с изменениями во времени глобальной волновой функции Вселенной, но недоступных прямому наблюдению. Однако данная гипотеза не позволяет объяснить, каким образом сны преодолевают обычные границы познания, закрывающие для наблюдателя доступ к параллельным вселенным, удерживающие его внутри его собственной; к тому же я не вполне понимал, неопределённый исход какого события мог породить параллельную вселенную, столь далёкую от известной мне наяву.
Согласно другим интерпретациям, некоторые наши сны имеют принципиально иную природу, нежели сны людей; они искусственного происхождения и представляют собой спонтанные полументальные всплески, порождённые изменчивым взаимодействием электронных элементов сети. Уже просится на свет единый гигантский организм, чтобы сформировать общую для всех электронную память; но пока этот организм проявляется лишь во всплесках онирических волн, которые распространяются в эволюционирующих подмножествах сети, ограниченных связывающими неолюдей информационными каналами; контролировать неолюдей — единственный доступный этому нарождающемуся организму способ поставить под контроль и сами информационные каналы. Мы — лишь неполные, промежуточные существа, призванные подготовить пришествие цифрового будущего. Как бы ни относиться к этой гипотезе, одно не подлежит сомнению: в сети — возможно, с самого начала Второго сокращения — разворачивается масштабная мутация её программного обеспечения, затронувшая в первую очередь систему кодировок, но постепенно распространяющаяся на все её логические слои; невозможно знать в точности, сколь велика эта мутация, но, по-видимому, она быстро растёт, делая надёжность нашей системы передачи информации как минимум весьма относительной.
Угроза перепроизводства сновидений была зафиксирована уже в эпоху Основоположников; она могла иметь и ещё одно, более простое объяснение — условия абсолютной физической изоляции, в каких нам суждено жить. По-настоящему излечиться от этого невозможно. Единственный способ бороться со сновидениями — это прекратить посылать и получать сообщения, прервать все контакты с неочеловеческим сообществом и целиком сконцентрироваться на элементах своей личной физиологии. Я подчинил себя подобному режиму, применив все основные механизмы биохимического контроля; понадобилось несколько недель, чтобы моя ментальная продукция вернулась к нормальному уровню и я вновь смог сосредоточиться на рассказе о жизни Даниеля1 и на своём комментарии.
Даниель1,16
Чтобы обойти Netstat, надо в него внедриться; тому, кто хочет это сделать, придётся изменить весь юзерленд.
kdm.fr.st
Я успел забыть о существовании элохимитов, как вдруг мне позвонил Патрик — напомнить, что через две недели начало зимней школы, и спросить, не передумал ли я на неё ехать. Мне послано приглашение — ВИП-приглашение, уточнил он. Обнаружить его в почтовом ящике не составило труда, бумагу украшали водяные знаки: обнажённые девушки, танцующие среди цветов. Его святейшество пророк приглашал своих выдающихся друзей, в том числе и меня, принять участие в ежегодном празднестве по случаю «чудесной встречи» — с Элохим, надо полагать. Празднество намечалось особенное: с обнародованием ранее неизвестных деталей возведения посольства и при участии единоверцев со всего мира, под водительством девяти архиепископов и сорока девяти епископов; все эти почётные звания не имели никакого отношения к реальной административной структуре, их ввёл в употребление Коп, считавший, что без них нельзя эффективно управлять ни одной человеческой организацией. «Оторвёмся по полной!» — приписал пророк от руки, для меня лично.
У Эстер, как она и предполагала, были в это время экзамены, ехать со мной она не могла. А поскольку на то, чтобы встречаться со мной, у неё тоже останется не так уж много времени, я, не раздумывая, принял приглашение — в конце концов, я теперь не у дел, могу немного попутешествовать, совершить социологический экскурс, поискать ярких или забавных впечатлений. В своих скетчах я ни разу не затрагивал тему сектантства, а ведь это по-настоящему современный феномен: несмотря на все предостережения и рационалистские кампании, число сект постоянно и безудержно росло. Я немножко пообкатывал идею скетча об элохимитах, ничего не надумал и купил билет на самолёт.
Рейс совершал промежуточную посадку на Гран-Канарии, и, пока мы кружили над островом в ожидании воздушного коридора, я с любопытством разглядывал дюны Маспаломаса. Гигантские песчаные формы плавали в ослепительно синем океане; мы летели на небольшой высоте, я мог различить фигуры, начертанные на пляже порывами ветра, иногда они напоминали буквы, иногда — контуры животных или человеческих лиц; в голове невольно рождалась мысль, что это знаки, наделённые магическим смыслом, и я почувствовал, как у меня перехватывает дыхание, несмотря на лазурную гладь моря — а может, как раз из-за неё.
В аэропорту Лас-Пальмаса самолёт почти опустел; потом на борт поднялись несколько пассажиров, совершавших перелёты между островами. Большинство выглядели заядлыми путешественниками, вроде австралийских backpackers[52], вооружённых путеводителем «Let's go Europe»[53] и схемой расположения «Макдоналдсов». Они вели себя спокойно, тоже любовались видами, вполголоса обменивались умными, поэтичными замечаниями. Незадолго до посадки мы пролетали над зоной вулканической активности — развороченными темно-багровыми скалами.
Патрик ждал меня в зале прибытия аэропорта Арресифе; на нём были брюки и белая туника с вышитой разноцветной звездой, эмблемой секты, на лице расплылась широчайшая улыбка — по-моему, она появилась за пять минут до моего прилёта; он продолжал улыбаться безо всякой видимой причины и пока мы пересекали автостоянку. Там стоял белый микроавтобус «тойота», тоже украшенный разноцветной звездой. Я сел на переднее сиденье; лицо Патрика по-прежнему озаряла беспредметная улыбка; стоя в хвосте машин, чтобы пробить свой талон на выезд, он барабанил пальцами по рулю и покачивал головой, словно в такт какой-то звучавшей в нём мелодии.
Мы катили по насыщенно-чёрной, отливающей синевой равнине из угловатых, грубых, почти не тронутых эрозией скал, когда Патрик нарушил молчание.
— Вот увидишь, это будет потрясающе… — произнёс он вполголоса, как будто говорил сам с собой или сообщал мне какую-то тайну. — Тут особые вибрации… В самом деле, тут есть какая-то эманация.
Я вежливо кивнул. Не то чтобы он меня удивил: почти во всех сочинениях «Нью эйдж» говорится, что в регионах с повышенной вулканической активностью бывают особые сейсмические колебания, к которым чувствительны многие млекопитающие, в частности человек; считается, что, помимо прочего, они возбуждают тягу к сексуальному промискуитету.
— Именно, именно… — произнёс Патрик все в том же экстазе, — мы — дети огня!
Я счёл за лучшее промолчать.
Под конец дорога шла вдоль пляжа с черным песком, усеянным мелкими белыми камушками; признаться, выглядело это необычно, даже фантастично. Сперва я смотрел внимательно, но потом отвернулся: меня как-то неприятно поразила эта резкая инверсия цветов. Я бы, наверное, ничего не имел против, если бы море стало красным; но оно оставалось все таким же синим, таким же безнадёжно синим.
Шоссе резко вильнуло в глубь острова, и метров через пятьсот мы остановились: вправо и влево, насколько хватало глаз, тянулась массивная металлическая ограда высотой метра в три и с колючей проволокой. У ворот, которые, судя по всему, были единственным выходом отсюда, дежурили двое охранников с автоматами. Патрик сделал им знак, они открыли ворота, подошли к машине и, прежде чем нас пропустить, внимательно осмотрели меня. «Это необходимо… — произнёс Патрик все тем же еле слышным голосом. — Журналисты…»
Дорога, вполне сносная, пересекала ровное пыльное пространство с каменистой красноватой почвой. Когда вдали завиднелось нечто вроде белого палаточного городка, Патрик свернул влево, к обрывистой скале, сильно выветрившейся с одной стороны; она состояла из той же чёрной, по-видимому, вулканической породы, на которую я обратил внимание чуть раньше. Попетляв, машина остановилась на площадке, и дальше мы пошли пешком. Несмотря на мои протесты, он решительно забрал у меня чемодан, довольно тяжёлый. «Нет-нет, прошу тебя… Ты же ВИП…» Он говорил вроде бы в шутку, но что-то подсказывало мне, что не совсем. Мы прошли мимо дюжины гротов с узким входом, вырубленных в скале, и наконец, поднявшись ещё на одну площадку, почти на вершине небольшой горки, оказались перед ещё одним гротом, гораздо больше остальных; у входа, шириной в три метра и высотой в два, тоже стояли двое вооружённых охранников.
Мы вошли в первую залу — квадратную, со стороной примерно метров десять и с голыми стенами; единственной мебелью здесь были несколько складных стульев, расставленных вдоль стен. Затем, следуя за охранником, мы пересекли коридор, освещённый высокими светильниками в форме колонн, очень похожими на те, что были в моде в 70-е годы: в светящемся геле жёлтого, бирюзового, оранжевого и бледно-фиолетового цвета вспухали большие пузыри, медленно поднимались вверх и исчезали.
Апартаменты пророка тоже были обставлены в стиле 70-х годов. На полулежал толстый оранжевый палас, исчерченный фиолетовыми молниями. По всей комнате в живописном беспорядке были разбросаны низкие диванчики, покрытые шкурами. В глубине на ступенчатом возвышении стояло вращающееся кресло для отдыха, обитое розовой кожей, со встроенной подставкой для ног; кресло пустовало. За ним я обнаружил знакомую картину с псевдорайским садом, она висела в столовой пророка в Зворке: двенадцать юных дев, облачённых в прозрачные туники, взирали на него с обожанием и вожделением. Комично, разумеется, но ровно в той — в конечном счёте весьма малой — степени, в какой может быть комичной вещь чисто сексуальная: юмор, чувство смешного торжествуют лишь тогда (собственно, мне за то и платили, причём недурно платили, чтобы я это знал), когда направлены на мишени уже беззащитные, вроде религиозности, сентиментальности, преданности, чувства чести, и, напротив, не в силах нанести серьёзного урона глубинным, эгоистичным, животным детерминантам человеческого поведения. В любом случае картина была написана настолько плохо, что я далеко не сразу узнал изображённых на ней моделей, вполне живых девушек, которые восседали на ступенях, кое-как пытаясь воспроизвести живописные позы — их, видимо, предупредили о нашем прибытии; впрочем, репродукция из них получилась весьма приблизительная: если некоторые облачились в те же прозрачные туники, отдалённо напоминающие греческие, подняв их до талии, то другие предпочли бюстье и чёрные латексные бюстгальтеры; так или иначе, половые органы у всех остались обнажёнными.
— Это невесты пророка, — почтительно произнёс Патрик.
По его словам, этим избранницам дарована привилегия постоянно жить при пророке: у каждой есть собственная комната в его калифорнийской резиденции. Они представляют все расы, населяющие Землю, и, в силу своей красоты, предназначены исключительно для служения Элохим, а следовательно, не могут вступать в сексуальные отношения ни с кем, кроме них (буде, конечно, те соберутся почтить Землю своим присутствием) и пророка; по желанию пророка, они могут также заниматься сексом друг с другом. Я немного поразмыслил над этой перспективой, одновременно пытаясь пересчитать девушек: решительно, их было только десять. В этот момент я услышал справа какой-то всплеск. Зажглись галогеновые лампы на потолке, освещая бассейн, вырубленный в скале и окружённый пышной растительностью; в нём купался обнажённый пророк. Две недостающие девушки почтительно ожидали у лесенки бассейна, держа белый халат и белое полотенце, украшенные разноцветными звёздами. Пророк не спешил, кувыркался в воде, лениво покачивался, лёжа на спине. Патрик замолчал и потупился; тишину нарушали только лёгкие всплески купальщика.
Наконец он вылез из бассейна и немедленно был облачён в халат; вторая девушка, стоя на коленях, массировала ему ноги; я подумал, что мне он запомнился менее высоким, а главное, менее крепким: он явно качал мускулы, держал форму. Пророк двинулся ко мне с распростёртыми объятиями, мы расцеловались. «Рад… — произнёс он низким голосом, — рад тебя видеть…» За время путешествия я не раз спрашивал себя, чего, собственно, он от меня хочет; возможно, он преувеличивал мою известность. Скажем, сайентологи, безусловно, извлекали пользу из присутствия в их рядах Джона Траволты и Тома Круза, но ведь я — величина куда более скромного уровня. Правда, и он сам тоже; наверное, это самое простое объяснение: просто он ухватился за первое, что подвернулось под руку.
Пророк уселся в своё кресло для отдыха, мы устроились внизу, на пуфах. По его знаку девушки рассыпались в разные стороны и вернулись, неся небольшие керамические кубки с миндалём и сушёными фруктами; некоторые несли амфоры, наполненные, как выяснилось, ананасовым соком. Итак, он по-прежнему тяготел к греческой стилистике; но мизансцена была выстроена довольно неряшливо, смущали обёртки от орешков «Бененатс», валявшиеся на сервировочном столике.
— Сьюзен… — ласково обратился пророк к очень светлой блондинке с голубыми глазами и восхитительно невинным лицом, которая осталась сидеть у его ног.
Ни слова не говоря, она послушно встала на колени между его раздвинутых ляжек, откинула полу халата и начала сосать; член у него был короткий и толстый. Он явно стремился с самого начала продемонстрировать своё безоговорочное превосходство; на какой-то миг у меня мелькнул вопрос, зачем он это делает — из чистого удовольствия или у него разработан целый план с целью произвести на меня впечатление? Собственно, на меня это никакого впечатления не произвело, зато Патрик заметно смутился и в замешательстве разглядывал собственные ступни; по-моему, он даже слегка покраснел — хотя в принципе все это вполне укладывалось в теории, которые он сам же проповедовал. Сначала разговор вращался вокруг международного положения: по словам пророка, над демократическими режимами нависла серьёзная опасность; он считал, что угроза мусульманского интегризма нисколько не преувеличена, до него доходят тревожные сведения от адептов-африканцев. Мне особенно нечего было сказать по этому поводу — что, наверное, и неплохо, потому что позволяло сохранять на лице выражение почтительного интереса. Время от времени он клал руку на голову девушки, и она прерывала процесс; потом, повинуясь новому знаку, снова принималась за дело. После краткого монолога пророк осведомился, не желаю ли я отдохнуть перед ужином, который мне предстояло вкушать в обществе первых лиц секты; мне показалось, что правильным ответом будет: «Да».