— Harley Dude was right… — задумчиво произнёс пророк. — Life is basically a conservative option…[60]
   Я не сразу понял, к кому он обращается; оказалось, что ко мне. Он спохватился и продолжал уже по-французски, с неожиданно искренней печалью в голосе:
   — Видишь ли, Даниель, единственная цель человечества — это размножение, продолжение рода. И хотя эта цель явно ничтожна, оно стремится к ней с невероятным упорством. Люди несчастны, глубоко несчастны, но продолжают всеми силами противиться любым попыткам изменить их удел: они хотят детей, причём детей, похожих на них самих, чтобы своими руками вырыть себе могилу и навеки сохранить условия собственного несчастья. Когда предлагаешь им свернуть с накатанного пути, пойти другой дорогой, обязательно встречаешь ожесточённое неприятие, и надо быть к этому готовым. Я не питаю никаких иллюзий относительно ближайшего будущего: чем ближе мы подойдём к технической реализации проекта, тем более бурными будут протесты. К тому же интеллектуальная власть целиком в руках сторонников статус-кво. Борьба предстоит тяжёлая, очень тяжёлая…
   Он вздохнул, допил вино и то ли погрузился в индивидуальную медитацию, то ли просто пытался бороться с апатией; Венсан смотрел на него в упор, со странно напряжённым интересом: настроение пророка в тот миг, видимо, колебалось между отчаянием и беззаботностью, смертельной тоской и весёлыми коленцами жизни, и он все больше напоминал старую, усталую обезьяну. Но через пару минут он распрямил спину и обвёл присутствующих более живым взглядом; по-моему, только в этот момент он обратил внимание на красоту Франчески. Он поманил одну из девушек, прислуживавших за столом, японку, что-то шепнул ей на ухо; та подошла к итальянке, передала ей слова пророка. Франческа радостно вскочила и, даже не взглянув на своего спутника, села по левую руку от пророка.
   Джанпаоло выпрямился; его лицо словно застыло; я отвернулся, невольно заметил, как пророк провёл рукой по волосам девушки; его лицо светилось детским, старческим, если угодно, трогательным восторгом. Я уставился в свою тарелку, но через полминуты мне надоело созерцать кусочки сыра, и я покосился вбок: Венсан по-прежнему бесстыдно, по-моему, даже с каким-то торжеством разглядывал пророка; тот теперь обнимал девушку за шею, она положила голову ему на плечо. Когда он запустил руку ей за лиф, я не удержался и бросил взгляд на Джанпаоло: он привстал со стула, на его лице явственно сверкнула ярость, это заметил не только я, разговоры разом смолкли; потом, сломленный, он медленно сел, сгорбился, опустил голову. Мало-помалу все опять заговорили, сначала вполголоса, а потом и громко. Пророк удалился из-за стола вместе с Франческой, даже не дождавшись десерта.
 
   Назавтра я встретил Франческу, выходя с утренней лекции, она разговаривала с подругой-итальянкой. Поравнявшись с ней, я замедлил шаг и слышал, как она произнесла слово: «Communicare…»[61] На её лице читалось безмятежное счастье. Сама школа теперь работала по полной программе; я решил ходить на утренние лекции, но избавить себя от вечерних практических занятий. Присоединившись ко всем за вечерней медитацией, прямо перед ужином, я заметил, что Франческа по-прежнему сидит рядом с пророком, а после трапезы они уходят вместе; напротив, Джанпаоло я за весь день не видел ни разу.
   У входа в один из гротов был устроен бар с настойками. За столиком под тополем сидели Коп и Юморист. Коп говорил взволнованно, сопровождая свои слова энергичными жестами, явно на тему, ему небезразличную. Юморист не отвечал; он сидел с озабоченным видом и только кивал, ожидая, когда напор собеседника иссякнет. Я направился к элохимиту, приставленному к котлам, размышляя, чего бы себе взять: всю жизнь терпеть не мог настойки. С горя я взял горячего шоколаду: пророк разрешал пить какао, только обезжиренное, — вероятно, в честь Ницше, идеями которого восхищался. Когда я шёл обратно, оба руководящих работника за столиком молчали; Коп сурово оглядывал зал. Он замахал мне рукой, приглашая присоединиться к ним: перспектива заполучить нового слушателя его заметно приободрила.
   — Я тут как раз говорил Жерару, — начал он (ну конечно, даже у этого обиженного жизнью существа есть имя, небось и семья у него была, и любящие родители сажали его верхом на колено, честное слово, жизнь — тяжкая штука, нельзя думать о таких вещах, иначе точно можно застрелиться), — я говорил Жерару, что, на мой взгляд, мы даём слишком много информации о научном аспекте нашего учения. Ведь существует целое течение, «Нью эйдж», экологисты, их пугает слишком активное вторжение технологий в нашу жизнь, они не жалуют идею господства человека над природой. Причём это люди, решительно отвергающие христианскую традицию, часто близкие к язычеству или к буддизму; их можно было бы превратить в наших потенциальных сторонников.
   — А с другой стороны, мы привлекаем технократов, — хитро произнёс Жерар.
   — Да уж… — возразил Коп с сомнением в голосе. — Только обитают они главным образом в Калифорнии, в Европе они редко попадаются, я тебя уверяю… — И снова повернулся ко мне: — А ты что думаешь?
   Честно говоря, ничего особенного я не думал, мне казалось, что со временем сторонников генной инженерии станет больше, чем противников; но меня удивило то, что они опять делают меня свидетелем своих внутренних распрей. Тогда я ещё не вполне это осознал, но они полагали, что я как шоумен должен интуитивно ориентироваться в идейных течениях, в тех сдвигах, какие происходят в общественном мнении; у меня не было никаких причин лишать их иллюзий, я изрёк несколько банальностей, выслушанных с глубоким почтением, и, сославшись на усталость, с улыбкой поднялся из-за стола, проворно выскользнул из грота и пошагал к палаточному городку: мне хотелось взглянуть поближе на рядовых адептов.
   Было ещё рано, никто не спал; большинство сидели у входа в палатку, в обычных костюмах, чаще в одиночку, иногда парами. Некоторые сняли с себя одежду (натуризм не был обязательным для элохимитов, но широко практиковался; к тому же и наши творцы, Элохим, добившись полного контроля над климатом своей родной планеты, ходили нагишом, как и подобает свободному живому существу, гордящемуся своим обликом и отбросившему стыд и чувство вины; согласно учению пророка, все следы первородного греха уже исчезли, теперь мы живём в новом законе истинной любви). В основном они ничего не делали или, может, по-своему медитировали — многие, раскрыв ладони, устремили глаза к звёздам. Предоставленные организаторами палатки имели форму вигвама, но белая поблёскивающая ткань выглядела очень современно, из разряда «новых материалов, разработанных для космической промышленности». Короче, это напоминало племя, индейское племя хай-тёк, думаю, у них у всех был Интернет, пророк на этом очень настаивал, чтобы иметь возможность мгновенно распространять свои указания. Я так думаю, они весьма оживлённо общались между собой по Интернету, но при взгляде на них, собравшихся вместе, прежде всего поражала их замкнутость и молчаливость; каждый сидел перед своей палаткой, они не беседовали, не ходили в гости и, находясь в паре метров друг от друга, казалось, даже не подозревали о существовании остальных. Я знал, что у большинства нет ни детей, ни домашних животных (это не запрещалось, но и отнюдь не поощрялось: ведь речь шла в первую очередь о создании нового естественного вида, и воспроизводство существующих видов считалось устаревшей, консервативной опцией, признаком нерешительного характера и уж конечно не самой горячей веры; вряд ли бы отец семейства поднялся в их иерархии слишком высоко). Я прошёл по всем дорожкам, перед сотнями палаток, но никто не сделал попытки со мной заговорить; они ограничивались кивком или слабой улыбкой. Сперва я подумал, что они немного робеют: всё-таки я был ВИП, мне дарована привилегия напрямую беседовать с пророком; но скоро я понял, что, встречая друг друга на дорожках, они ведут себя точно так же: улыбка, кивок, и не более того. Я пересёк палаточный лагерь и двинулся дальше, прошёл несколько сотен метров по каменистой тропе, потом остановился. В свете полной луны был виден каждый камушек, каждый кусок застывшей лавы; вдалеке, на востоке, слабо поблёскивала металлическая ограда лагеря; меня окружало ничто, я находился в его центре, погода стояла тёплая, и пора было что-то для себя решать.
 
   Наверное, я долго простоял так, ощущая одну лишь пустоту в голове, потому что, когда я вернулся, над лагерем висела тишина; видимо, все уже спали. Я взглянул на часы: начало четвёртого. В келье Учёного ещё горел свет; он сидел за рабочим столом, но, заслышав шаги, знаком пригласил меня войти. Внутри помещение оказалось гораздо уютнее, чем я предполагал: диван с довольно симпатичными шёлковыми подушками, каменный пол устлан коврами с геометрическим рисунком; он предложил мне чашку чаю.
   — Ты, наверное, заметил, что в нашем руководстве есть некоторые разногласия, — произнёс он и опять умолк.
   Право же, они принимали меня за большую шишку; мне невольно пришло в голову, что они преувеличивают мою значимость. Конечно, я мог нести любую чушь, и всегда бы нашлись СМИ, готовые подхватить мои слова; но отсюда до того, чтобы люди меня услышали и изменили свою точку зрения, — дистанция огромного размера: все уже привыкли, что звезды высказываются в СМИ по самым разным поводам, изрекают какие-то абсолютно предсказуемые пошлости, реально никто больше не обращает на это внимания, — короче, система шоу-бизнеса, которой приходится приводить всех и вся к тошнотному консенсусу, давно уже рухнула под грузом собственного ничтожества. И всё же я не стал его переубеждать и кивнул с тем выражением доброжелательного нейтралитета, которое много раз помогало мне в жизни, позволяло вызывать на откровенность людей из самых разных социальных слоёв, а затем, грубо, до неузнаваемости извратив их признания, вставлять их в свои скетчи.
   — Я не то чтобы по-настоящему беспокоюсь, пророк мне доверяет… — продолжал он. — Но наш образ в массмедиа — это просто катастрофа… Нас изображают какими-то придурками, при том что на сегодня ни одной лаборатории в мире не под силу добиться результатов, сопоставимых с нашими… — Он обвёл рукой комнату, как будто все, что в ней находилось — и труды по биохимии на английском языке издательства «Эльзевир», и DVD с данными, выстроившиеся у него над письменным столом, и включённый монитор компьютера, — самим своим присутствием свидетельствовало о серьёзности его исследований. — Я поставил крест на своей научной карьере, придя сюда, — с горечью продолжал он, — мне больше не дают печататься в ведущих журналах…
   Общество похоже на слоёное тесто, и учёных я в своих скетчах ни разу не выводил: мне казалось, что это весьма специфический слой, чьи устремления и система ценностей неприменимы к простым смертным, короче, где не найдёшь сюжетов для широкой публики; но я слушал, как слушал всех, по давней привычке шпионить за человечеством: я, конечно, старый шпион, шпион в отставке, но ещё не утратил рефлексов и годился в дело, кажется, я даже сочувственно наклонил голову, приглашая его продолжать, но, так сказать, слушал и не слышал, его слова немедленно улетучивались из моей головы, у меня в мозгу помимо воли срабатывал какой-то фильтр; при этом я сознавал, что Мицкевич — великий человек, возможно, один из величайших людей в истории человечества, скоро он изменит его судьбу на самом глубоком биологическом уровне, с него станется, он располагает всеми необходимыми навыками и процедурами, но меня, наверное, уже не слишком интересовала история человечества, я тоже был усталым и старым, и вот, пока он говорил, всячески подчёркивая, насколько строги его научные эксперименты, насколько тщательную апробацию и проверку проходят его еретические утверждения, во мне вдруг проснулось острое желание, я хотел Эстер, хотел её красивую мягкую вагину, вспоминал быстрые движения её влагалища, смыкающегося на моём члене; я ушёл, сказав, что хочу спать, и, не успев выйти из пещеры Учёного, набрал номер её мобильника, но никто не отзывался, только автоответчик, а дрочить мне не очень хотелось, в моём возрасте сперматозоиды вырабатываются медленнее, удлиняется латентный период, вспышки жизни будут случаться все реже и реже и наконец исчезнут вовсе; конечно, я был за бессмертие, конечно, исследования Мицкевича давали надежду, в самом деле единственную надежду, но это уже не для меня и не для моего поколения, на сей счёт я не питал никаких иллюзий; впрочем, его оптимистические высказывания относительно скорого успеха, скорее всего, были не ложью, а просто вымыслом, необходимым не только для элохимитов, которые финансировали его проект, но в первую очередь для него самого, любой человеческий замысел опирается на надежду завершить его за какой-то разумный срок, вернее, максимум за тот отрезок времени, каким является предполагаемый остаток жизни разработчика проекта; человечеству ещё ни разу не удавалось проникнуться духом команды, растянутой на несколько поколений, хотя в конечном счёте все происходит именно так: работаешь, потом умираешь, а следующие поколения пользуются результатами твоего труда, если, конечно, не сочтут за лучшее уничтожить их; но ни один человек, связанный с разработкой какого-либо проекта, никогда не высказывал такую мысль, они предпочитали это обстоятельство игнорировать, потому что тогда бы им ничего не оставалось, как только прекратить работу, лечь и ждать смерти. Поэтому в моих глазах Учёный, каким бы современным он ни был в интеллектуальном плане, все равно оставался романтиком, его жизнь подчинялась старым иллюзиям, и теперь я задавался вопросом, чем может заниматься Эстер, не смыкается ли её маленькая мягкая вагина на чьём-то чужом члене, и во мне уже поднималось серьёзное желание оторвать у себя парочку органов, но, к счастью, у меня был с собой десяток упаковок рогипнола — запасся я основательно, — и я проспал пятнадцать с лишним часов.
 
   Когда я открыл глаза, солнце уже клонилось к горизонту, и у меня сразу возникло ощущение, что происходит что-то странное. Собиралась гроза, но я знал, что она не разразится, здесь никогда не бывает гроз, ежегодное количество осадков на острове приближается к нулю. Палаточный городок секты был залит слабым жёлтым светом; полог некоторых палаток колебался на ветру, но лагерь совершенно обезлюдел, на его дорожках никого не было. Всякая человеческая деятельность прекратилась, и вокруг стояла полная тишина. Спускаясь с холма, я миновал гроты Венсана, Учёного и Копа, по-прежнему не повстречав ни единого человека. В резиденции пророка дверь была распахнута настежь, впервые с моего приезда на входе не стояла охрана. Попав в первую залу, я невольно старался ступать потише. В коридоре, ведущем в личные покои пророка, мне послышался глухой звук голосов, шум передвигаемой мебели и что-то похожее на рыдание.
   В большой зале, где пророк принимал меня в день приезда, горели все лампы, но и здесь не было ни души. Я обошёл залу, толкнул дверь, ведущую в кабинет, потом вернулся. Справа, возле бассейна, была открыта дверь в коридор; мне показалось, что голоса доносятся оттуда. Я осторожно двинулся вперёд и, дойдя до угла ещё одного коридора, наткнулся на Жерара; он стоял в дверном проёме комнаты пророка. Юморист пребывал в весьма плачевном состоянии: его лицо, ещё бледнее обычного, изборождённое глубокими морщинами, выглядело так, словно он не спал всю ночь.
   — Случилось… случилось… — бормотал он слабым, дрожащим голосом, почти неслышно. — Случилась ужасная вещь… — в конце концов проговорил он.
   Возникший рядом Коп решительно подступил ко мне вплотную, меряя меня свирепым взглядом. Юморист издал какое-то жалкое блеяние.
   — Ладно, все равно один черт, пусть входит… — в конце концов произнёс Коп.
 
   Комнату пророка почти целиком занимала огромная круглая кровать, не меньше трех метров в диаметре, покрытая розовым атласом; тут и там было разбросано несколько розовых атласных пуфиков, три стены занимали зеркала, а четвёртую — огромная застеклённая витрина, выходившая на каменистую равнину, за которой виднелись первые вулканы; в закатном зареве они выглядели несколько угрожающе. Стекло было разбито вдребезги, а посреди кровати лежал обнажённый труп пророка с перерезанным горлом. Он потерял огромное количество крови, сонная артерия была перерезана напрочь. Учёный нервно шагал по комнате из угла в угол. Венсан сидел на пуфе с отсутствующим видом и при моем приближении едва приподнял голову. В дальнем углу в полной прострации сидела девушка с длинными чёрными волосами и в белой ночной рубашке, измазанной кровью; я узнал Франческу.
   — Это итальянец, — сухо произнёс Коп.
   Я впервые в жизни видел труп и не могу сказать, чтобы это зрелище сильно меня впечатлило; больше того, оно меня не сильно удивило. Позавчера вечером, за ужином, когда пророк остановил выбор на итальянке и я увидел, с каким лицом её спутник привстал со стула, мне на какой-то миг почудилось, что на сей раз пророк зашёл слишком далеко, что ему это не сойдёт с рук, как обычно; но потом Джанпаоло, судя по виду, сдался, и я сказал себе, что его сломают точно так же, как остальных; я определённо ошибся. Я с любопытством подошёл к застеклённой стене: склон был очень крутой, почти отвесный; конечно, кое-где виднелись отдельные выступы, да и скала была крепкая, совершенно нерастрескавшаяся и без осыпей, и всё же подъем он совершил впечатляющий.
   — Да… — мрачно прокомментировал подошедший Коп, — видно, сильно у него накипело…
   И вновь стал вышагивать взад-вперёд по комнате, стараясь держаться подальше от Учёного, ходившего по другую сторону кровати. Юморист так и торчал у двери с совершенно ошалелым видом, на грани паники, машинально сжимая и разжимая руки. И тут до меня впервые дошло, что, несмотря на все гедонистические и либертинские лозунги, провозглашаемые сектой, никто из приближённых пророка не жил сексуальной жизнью: в случае с Юмористом и Учёным это было очевидно — у первого отсутствовала потенция, у второго мотивация. Что касается Копа, то он был женат на своей ровеснице, женщине сильно за пятьдесят, иными словами, вряд ли у них каждый день случалось исступление чувств; но он не использовал своё высокое положение в организации, чтобы соблазнять юных адепток. К ещё большему своему удивлению, я понял, что и сами члены секты склонялись в лучшем случае к моногамии, а то и к «зерогамии» — за исключением юных красивых девушек, которых пророк иногда приглашал провести ночь в его личных покоях. Короче, в рамках собственной секты пророк вёл себя как вожак, доминирующий самец и сумел подавить в своих соратниках всякое мужское начало: они не только не жили сексуальной жизнью, но даже и не пытались как-то её устроить, запретили себе близко подходить к самкам, прониклись идеей, что сексуальность — это прерогатива пророка. Только тут мне стало ясно, почему в своих лекциях он так превозносил женские достоинства и так безжалостно громил мачизм: его задачей было просто-напросто кастрировать слушателей. В самом деле, у большинства обезьяньих самцов, подчинившихся вожаку, выработка тестостерона снижается и в конце концов прекращается совсем.
 
   Небо понемногу прояснялось, тучи рассеивались; скоро по равнине разольётся безнадёжный свет, а потом наступит ночь. Мы находились в непосредственной близости от Тропика Рака — непосратьственной близости, как сказал бы Юморист, если бы был ещё в состоянии отпускать свои шуточки. «Нет проблямс, я всегда ем хуйопья на завтрак…» — примерно такими остротами он обычно пытался скрасить наши серые будни. Бедняга, что с ним теперь будет, ведь Гориллы №1 больше нет? Он затравленно поглядывал на Копа и Учёного — то есть, соответственно, Гориллу №2 и Гориллу №3, а те, по-прежнему меряя шагами комнату, теперь начали мерить друг друга взглядом. У большинства обезьяньих самцов, когда вожак теряет способность властвовать, выработка тестостерона возобновляется. Коп мог рассчитывать на поддержку военной части организации: он один подбирал и обучал охрану, она подчинялась только его приказам, пророк при жизни целиком полагался на него в этих вопросах. С другой стороны, лаборанты и технический персонал, ответственный за генетический проект, имели дело с Учёным — и ни с кем, кроме него. В общем, намечался классический конфликт между грубой силой и интеллектом, между базовым выбросом тестостерона и тем же выбросом в его более интеллектуальной форме. Я подумал, что в любом случае это надолго, и уселся на пуф возле Венсана. Тот, похоже, наконец осознал моё присутствие, слабо улыбнулся и вновь погрузился в задумчивость.
   Минут пятнадцать все молчали; Учёный и Коп продолжали ходить туда-сюда, ковровое покрытие приглушало звук их шагов. Я был относительно спокоен — насколько можно быть спокойным в подобных обстоятельствах — и понимал, что в ближайшее время ни мне, ни Венсану делать особенно нечего. В этой истории мы были гориллами второстепенными, почётными обезьянами; спускалась ночь, в комнату задувал ветер: итальянец в буквальном смысле взорвал стекло.
   Внезапно Юморист выхватил из кармана полотняной рубашки цифровой фотоаппарат — трехмегапиксельный «Сони-DSCF-101», я узнал модель, у меня у самого был такой, пока я не купил себе восьмимегапиксельную «Минолту-димедж-А2» с поворотным дисплеем, более чувствительную при низкой освещённости. Коп и Учёный застыли как вкопанные и, разинув рот, уставились на жалкого петрушку, который метался по комнате, делая снимок за снимком.
   — Жерар, с тобой все в порядке? — спросил Коп.
   По-моему, с ним было отнюдь не все в порядке, он машинально жал на спуск, даже не наводя камеру, и когда он приблизился к окну, у меня возникло чёткое ощущение, что сейчас он прыгнет вниз.
   — Хватит! — рявкнул Коп.
   Юморист замер, руки у него так дрожали, что он выронил цифровик. Франческа, по-прежнему безучастно сидевшая в углу, коротко всхлипнула. Учёный тоже остановился, повернулся к Копу, посмотрел ему прямо в глаза.
   — Пора принимать решение… — произнёс он ровным голосом.
   — Что тут решать, сейчас позвоним в полицию.
   — Если ты вызовешь полицию, организации конец. Скандала мы не переживём, и ты это знаешь.
   — У тебя есть другие предложения?
 
   В воздухе снова повисло молчание, заметно более напряжённое: столкновение началось, и я чувствовал, что на этот раз оно чем-нибудь разрешится; более того, у меня мелькнуло вполне ясное предчувствие, что я стану свидетелем ещё одной насильственной смерти. Потеря харизматического лидера — всегда чрезвычайно тяжёлый момент для любого движения религиозного типа; если только лидер не потрудился однозначно назвать преемника, дело почти неизбежно кончается расколом.
   — Он думал о смерти… — произнёс вдруг Жерар дрожащим, почти детским голоском. — В последнее время он очень часто говорил мне об этом; он не хотел, чтобы организация распалась, он очень боялся, что после него все рассыплется. Нам надо что-то сделать, надо постараться понять друг друга…
   Коп, нахмурившись, слегка повернул голову в его сторону, словно досадуя на посторонний шум, и Жерар, исполненный сознания собственного ничтожества, снова уселся на пуф рядом с нами, понурил голову и спокойно сложил руки на коленях.
   — Хочу тебе напомнить, — холодно продолжал Учёный, глядя Копу прямо в глаза, — что для нас смерть не является окончательной; между прочим, это наш главный догмат. В нашем распоряжении имеется генетический код пророка, надо только подождать, пока процесс будет отлажен…
   — Ты думаешь, кто-то будет ждать двадцать лет, пока твоя штука заработает? — взвился Коп, уже не пытаясь скрыть враждебности.
   Учёный вздрогнул, как от пощёчины, но спокойно ответил:
   — Христиане ждут уже две тысячи лет…
   — Возможно, но покуда им пришлось организовать церковь, а это лучше умею делать я. Когда Христу понадобилось указать, кто из апостолов продолжит его дело, он выбрал Петра; тот был не самым ярким, не самым умным, не самым богодухновенным, зато самым лучшим организатором.
   — Если я выйду из проекта, тебе некем будет меня заменить; в этом случае всякая надежда на воскресение будет утрачена. Не думаю, чтобы тебе удалось долго продержаться в этих обстоятельствах…
   Вновь наступило молчание, грозное, давящее; непохоже было, что им удастся договориться, их отношения зашли слишком далеко, притом слишком давно; в почти полной темноте я увидел, как Коп сжал кулаки. И в этот момент заговорил Венсан.
   — Я могу занять место пророка, — сказал он легко, почти весело. Парочка так и подскочила, Коп метнулся к выключателю, зажёг свет и, бросившись к Венсану, стал его трясти.
   — Ты что городишь? Ты что такое городишь? — орал он ему в лицо.
   Венсан спокойно подождал, пока тот отпустит его плечи, и добавил все тем же ликующим голосом:
   — В конце концов, я его сын.
 
   С минуту все молчали, потрясённые, потом Жерар заговорил снова, хнычущим голосом:
   — Это возможно… Это вполне возможно… Я знаю, у пророка был сын, тридцать пять лет назад, сразу после основания нашей церкви, он его навещал время от времени, но никогда о нём не говорил, даже со мной. Он его прижил с одной из первых адепток, она покончила с собой вскоре после родов.