Страница:
Интересно, что дольше и упорнее всех сопротивлялся ислам. Мусульманская религия укрепляла свои позиции в западных странах примерно в том же ритме, что и элохимизм: опираясь на непрерывную массовую иммиграцию и адресуясь прежде всего к выходцам из стран Магриба и чёрной Африки, она тем не менее пользовалась все большим успехом у «коренных» европейцев, причём в основе этого успеха лежал исключительно её мачизм. Отказ от мачизма, сделав мужчин несчастными, на самом деле не принёс счастья и женщинам. Все больше людей мечтали вернуться к системе, при которой женщины были стыдливы, покорны и строго оберегали свою девственность. Конечно, в то же время постоянно росло и эротическое давление на тела юных девушек; экспансия ислама стала возможной лишь благодаря целому ряду поправок, введённых под влиянием нового поколения имамов, вдохновлявшихся, с одной стороны, католической традицией, а с другой — реалити-шоу и зрелищными телепредставлениями американских евангелистов; они разработали для мусульманской публики назидательный сценарий жизни, в основе которого лежали два понятия, сравнительно чуждые исламской традиции, — обращение и отпущение грехов. Типовая схема, дословно повторявшаяся в дюжине «телероманов», снимавшихся, как правило, в Турции или в Северной Африке, состояла в следующем. Юная героиня, несмотря на мольбы убитых горем родителей, поначалу ведёт неправедную жизнь — пьёт, употребляет наркотики, исповедует самую разнузданную сексуальную свободу. Затем, под влиянием некоего события (мучительного выкидыша, встречи с молодым правоверным мусульманином, готовящимся стать инженером), в ней происходит спасительный нравственный переворот, и она, отринув мирские искушения, превращается в покорную, целомудренную, закутанную в хиджаб супругу. Существовал и мужской вариант той же темы: в нём фигурировали преимущественно рэперы, а основной упор делался на преступность и употребление тяжёлых наркотиков. Этот лицемерный сценарий имел шумный успех не в последнюю очередь благодаря точно выбранному возрасту обращения: как раз между двадцатью двумя и двадцатью пятью годами молодые уроженки Магриба, ослепительно красивые в юности, обычно начинали расплываться, и у них возникала потребность в менее откровенных одеяниях. Тем самым за одно-два десятилетия исламу в Европе удалось взять на себя ту роль, какую играл католицизм в период расцвета: роль «официальной» религии, организующей календарный цикл и повседневные мини-ритуалы, обладающей учением, с одной стороны, достаточно примитивным и доступным для самой широкой публики, а с другой — достаточно неоднозначным, привлекательным для самых изощрённых умов; проповедующей в теории жесточайший нравственный ригоризм, но сохраняющей на практике множество лазеек и способной принять в своё лоно любого грешника. Аналогичный феномен наблюдался и в Соединённых Штатах Америки, прежде всего среди чернокожего населения — с той лишь разницей, что здесь католицизм, носителями которого являлись иммигранты из Латинской Америки, дольше сохранял ведущие позиции.
Однако все это не могло продолжаться вечно: уже через несколько лет нежелание стареть, становиться как все, превращаться в раздобревшую мамашу захватило и иммигрантов. Когда общественная система рушится, она рушится окончательно, и возврат к ней уже невозможен; теоретические законы социальной энтропии, распространяющиеся на любую систему человеческих отношений, получили строго научное обоснование лишь два столетия спустя, у Хьюлетта и Дьюда, но интуитивно их ощущали уже давно. В самом деле: крушение ислама на Западе удивительно напоминает крушение коммунизма, случившееся несколькими десятилетиями ранее: в обоих случаях попятное движение зародилось в самих странах-родоначальницах и за несколько лет начисто смело все влиятельные и богатейшие организации, созданные в странах-сателлитах. Как только арабский мир, после долгих лет подрывной работы, которая велась главным образом через подпольные контакты по Интернету и через загрузку упадочнической культурной продукции, получил наконец практический доступ к образу жизни, основанному на массовом потреблении, сексуальной свободе и разнообразии досуга, население приняло его с таким же бурным восторгом, как и в коммунистических странах полувеком раньше. Движение, как не раз случалось в истории человечества, возникло в Палестине: его началом послужил внезапный отказ палестинских девушек подчинять всю свою жизнь задаче беспрерывного произведения на свет будущих воинов джихада; они требовали для себя свободы нравов, которой уже давно пользовались их соседки-израильтянки. За несколько лет волна протеста, носительницей которого стала музыка техно (подобно тому как чуть раньше влечение к капитализму насаждалось через рок и, гораздо более эффективно, через Интернет), охватила все арабские страны, безуспешно пытавшиеся справиться с массовым молодёжным бунтом. Эти события убедительно продемонстрировали западному миру, что исконная вера в мусульманских странах держалась только на невежестве и принуждении; лишившись тылов, исламистские движения на Западе немедленно рухнули.
Напротив, элохимизм прекрасно вписывался в ту цивилизацию досуга, которая, собственно, и произвела его на свет. Не навязывая никаких моральных норм, сведя смысл человеческого существования к удовлетворению желаний, он в то же время брался исполнить главное обетование всех монотеистических религий и победить смерть. Он просто ограничивал рамки этой победы и природу самого обетования, решительно отсекая духовное, непонятное измерение и сводя его к бесконечному продлению материальной жизни, то есть к бесконечному удовлетворению материальных желаний.
Первая, главная церемония, служившая знаком обращения в элохимитскую веру каждого нового адепта — взятие образцов ДНК, — сопровождалась подписанием договора, по которому новообращённый в случае смерти завещал церкви все своё имущество; та, со своей стороны, оставляла за собой возможность инвестировать это наследство в любые проекты, обязуясь после воскресения адепта вернуть ему все в целости и сохранности. Это не вызвало особого шока, поскольку церковь предполагала полностью уничтожить размножение естественным путём, а значит, и всю прежнюю систему наследования, превратив смерть в некий стаз, нейтральный период ожидания нового, молодого тела. Результатом интенсивной рекламной кампании, проведённой в американских деловых кругах, стало обращение Стива Джобса, который, однако, испросил — и получил — разрешение отказать часть имущества детям, которых он произвёл на свет, ещё не будучи элохимитом. Вскоре к нему присоединились Билл Гейтс, Ричард Бренсон и многие главы крупнейших мировых фирм. Теперь церковь располагала огромными средствами; всего через несколько лет после смерти пророка она уже представляла собой основную европейскую религию, далеко опережавшую все остальные как по капиталовложениям, так и по числу сторонников.
Второй важнейшей церемонией был переход в фазу ожидания воскресения — иными словами, самоубийство. После недолгого периода колебаний у элохимитов возник и понемногу закрепился обычай совершать его публично, в соответствии с простым, гармоничным ритуалом, тогда, когда адепт сочтёт, что его физическое тело больше не в состоянии приносить ему те радости, каких он вправе ожидать. Люди совершали ритуал легко, исполненные надежды, уверенные в скором воскресении, — факт тем более поразительный, что Мицкевич, несмотря на колоссальные средства, выделенные на его исследования, так и не добился реального прогресса: он действительно мог гарантировать сохранность ДНК на протяжении неограниченного срока, но пока ему было не под силу породить живой организм, сколько-нибудь превосходящий по сложности простую клетку. Правда, в своё время у христиан обетование бессмертия покоилось на ещё более зыбких основаниях. Мысль о бессмертии, в сущности, никогда не покидала человека: даже когда ему, под давлением обстоятельств, приходилось отрекаться от прежних верований, тоска по ним все равно жила в его душе; он никогда не мог смириться и всегда готов был принять новую веру, довольствуясь любым сколько-нибудь убедительным обоснованием.
Даниель1,22
Сам я по натуре настолько мало походил на верующего, что верования другого человека, по существу, меня почти не волновали; я, естественно, оставил Изабель координаты элохимитской церкви, но и не придал этому особого значения. В ту последнюю ночь я попробовал заняться с ней любовью, но снова потерпел неудачу. Она несколько минут пыталась пожевать мой член, но я слишком хорошо чувствовал, что она не делала этого уже много лет и вообще больше в это не верила, а в таких вещах нужен хотя бы минимум веры и энтузиазма, иначе ничего путного не получится; моя плоть в её губах оставалась вялой, а обвислые яички не реагировали на неточные ласки. В конце концов она отступилась и спросила, не дать ли мне снотворного. Конечно, дать, по-моему, отказываться вообще глупо, незачем попусту себя мучить. Она по-прежнему могла встать первая и сварить кофе, эту способность она ещё сохранила. На лилиях блестели капельки росы, веяло прохладой, я забронировал билет на поезд в 8:32, лето понемногу начинало отступать.
Я, как всегда, поселился в «Лютеции», и Венсану позвонил тоже далеко не сразу, наверное, через месяц или два, почему — не знаю, просто так; я занимался тем же, чем и раньше, но все делал замедленно: мне как будто требовалось разделить любое дело на части, чтобы исполнить его более или менее удовлетворительно. Время от времени я перебирался в бар и спокойно, флегматично накачивался спиртным; нередко меня узнавали старые знакомые. Я не прилагал никаких усилий, чтобы поддержать разговор, и не ощущал никакой неловкости; в этом состоит одно из немногочисленных преимуществ звезды — или, как в моём случае, бывшей звезды: если вы с кем-то встретились и в конце концов, что нормально, начинаете скучать вместе, не по чьей-то вине, а, так сказать, по обоюдному согласию, то ваш собеседник всегда чувствует себя ответственным за это, начинает казниться, что не сумел удержать разговор на достаточно высоком уровне, не смог создать блистательную и располагающую атмосферу. Очень удобно, даже можно расслабиться — когда становится по-настоящему наплевать. Иногда по ходу подобного диалога, кивая головой с понимающим видом, я отдавался во власть невольных видений — впрочем, как правило, довольно неприятных: снова и снова думал о кастингах, где Эстер приходится целоваться с парнями, о постельных сценах, которые ей приходится играть во всяких короткометражках; вспоминал, как всё держал в себе — к тому же совершенно напрасно, с тем же успехом я мог устраивать ей сцены или рыдать, это бы ровным счётом ничего не изменило, — и лишний раз убеждался, что в такой ситуации долго не протяну, я слишком стар, у меня нет сил; впрочем, от констатации этого факта печаль моя нисколько не уменьшалась, теперь у меня оставался только один выход — выстрадать все до конца, потому что мне никогда не забыть её тела, её кожи, её лица; а ещё я никогда так отчётливо не сознавал, что в человеческих отношениях царит строгий детерминизм, что они рождаются, развиваются и умирают так же неумолимо, как движутся по орбитам планеты, и что все надежды хоть как-то изменить их ход абсурдны и напрасны.
В «Лютеции» я тоже мог бы прожить довольно долго, хотя, наверное, не так долго, как в Биаррице, потому что начал всё-таки слишком уж много пить, мои внутренности медленно проедала тоска, я мог весь вечер проторчать в «Бон Марше», уставившись на пуловеры, продолжать в том же духе не имело смысла. В одно октябрьское утро, кажется, в понедельник, я позвонил Венсану. Когда я вошёл в его дом в Шевийи-Ларю, мне показалось, что я попал в муравейник или в улей, — короче, в организацию, где у каждого была своя, чётко очерченная задача и дела шли полным ходом. Венсан ждал меня в прихожей, готовый ехать, с мобильником в руке. Увидев меня, он поднялся, горячо пожал мне руку, пригласил меня осмотреть вместе с ним их новый офис. Они купили небольшое здание, ремонт ещё не закончился, рабочие устанавливали перегородки и галогеновые лампы, но здесь уже работали два десятка человек. Одни отвечали на телефонные звонки, другие печатали письма, создавали базы данных или что там ещё — в общем, я находился на «предприятии малого и среднего бизнеса», и даже, честно сказать, довольно крупном; вот уж чего я не ожидал от Венсана, когда мы встретились в первый раз, — это что он превратится в главу фирмы; но в конечном счёте почему бы и нет, к тому же в новой роли он выглядел совершенно естественно, всё-таки иногда в жизни, хотя бы у некоторых, происходят улучшения, жизненный процесс не сводится только к чистому угасанию, не стоит так упрощать. Представив меня двум своим сотрудникам, он сообщил, что все они только что одержали важную юридическую победу: после многомесячных баталий Госсовет вынес решение, разрешающее элохимитам выкупать для собственных нужд культовые здания, которые не могла больше держать на балансе католическая церковь. На них налагалось единственное обязательство, действовавшее и для предыдущих владельцев: совместно с Национальным фондом исторических памятников обеспечивать сохранность архитектурно-художественного наследия; никаких ограничений относительно культа, отправляемого в этих зданиях, не ставилось. Венсан особенно подчеркнул, что даже в более благоприятные для эстетики эпохи, нежели наша, никто бы не сумел за несколько лет разработать и реализовать программу создания такого количества новых художественных ценностей; благодаря же этому решению они смогут, предоставив в распоряжение верующих многочисленные культовые здания несравненной красоты, сосредоточить все усилия на возведении посольства.
Когда он начал излагать мне свои взгляды на эстетику обрядов и ритуалов, в офис вошёл Коп, облачённый в безукоризненный темно-синий блейзер; он тоже выглядел великолепно, пребывал, по-видимому, в отличной форме и энергично пожал мне руку. Право же, секта, судя по всему, ничего не потеряла со смертью пророка, напротив, её дела пошли в гору. С начала лета, то есть с разыгранного на Лансароте спектакля с воскресением, не произошло ровно ничего; однако событие это получило такой резонанс в массмедиа, что ничего другого и не потребовалось, запросы на информацию о церкви шли нескончаемым потоком, и почти за каждым следовал приём нового члена; число верующих и размер денежных фондов постоянно увеличивались.
В тот же вечер Венсан пригласил к себе на ужин меня, Копа и его жену — её я видел впервые, и она показалась мне человеком положительным, надёжным и скорее сердечным. И опять я поразился, насколько точно Коп вписывался в образ руководящего работника — скажем, директора по пиару или чиновника, распределяющего дотации сельхозпроизводителям в высокогорных районах; в нём не было ни капли мистицизма, да и просто религиозности. Он вообще казался каким-то совершенно бесстрастным; ровным голосом, без всяких эмоций он сообщил Венсану о том, что в отдельных регионах, недавно охваченных влиянием секты, в частности в Италии и Японии, зафиксированы случаи тревожного отклонения от её учения. Впрочем, учение не содержало никаких указаний относительно того, как должна происходить церемония добровольного ухода из жизни; вся информация, необходимая для реконструкции тела адепта, сохранялась в его ДНК, само это тело могло распасться на части или превратиться в пепел, это не имело никакого значения. И вот в некоторых ячейках дисперсия составных элементов тела, по-видимому, приобрела какой-то нечистый, почти театрализованный характер; в первую очередь это касалось врачей, социальных работников, медсестёр. Уходя, Коп вручил Венсану подборку документов страниц на тридцать и три DVD — большинство церемоний снимались на видео. Я согласился остаться переночевать; Сьюзен налила мне коньяку, а Венсан погрузился в чтение. Мы сидели в гостиной — гостиной его бабушки и дедушки; с первого моего визита здесь не изменилось ничего: на креслах и канапе, обитых зелёным велюром, по-прежнему лежали кружевные салфеточки, на стенах по-прежнему висели те же альпийские пейзажи в рамочках; я узнал даже филодендрон у рояля. По мере того как Венсан просматривал досье, его лицо быстро мрачнело; он коротко пересказал Сьюзен его содержание по-английски, потом процитировал несколько примеров по-французски, для меня:
«В ячейке Римини из тела адепта выпустили всю кровь; участники церемонии намазали ею свои тела, а затем съели его печень и половые органы. В ячейке Барселоны мужчина просил, чтобы его подвесили на крюках, как в мясной лавке, и предоставили в общее распоряжение; тело провисело в подвале две недели, участники сами отрезали себе куски и, как правило, тут же их съедали. В Осаке адепт просил, чтобы его тело измельчили и, спрессовав его с помощью промышленного пресса, изготовили из него шар диаметром двадцать сантиметров, покрытый силиконовой оболочкой, чтобы его можно было использовать для боулинга; по-видимому, при жизни он страстно любил боулинг».
Он поднял голову от бумаг, голос его слегка дрожал; масштаб явления, похоже, поверг его в шок.
— Это общественная тенденция… — сказал я. — Общее тяготение к варварству. Вполне естественно, что оно затронуло и вас.
— Я не знаю, что делать, не знаю, как это пресечь. Проблема в том, что мы никогда, ни в какой момент, не вели речь о морали…
— There are not a lot of basic socio-religious emotions… — вмешалась Сьюзен. — If you have no sex, you need ferocity. That's all…[78]
Венсан умолк, задумался, налил себе ещё коньяку; на следующее утро, за завтраком, он объявил нам, что решил запустить во всемирном масштаб акцию: «Дайте людям секс. Доставьте им удовольствие». В самом деле, уже через несколько недель после смерти пророка повышенная сексуальность адептов стала быстро угасать и стабилизировалась на уровне, близком к среднему по стране, то есть очень низком; этот упадок сексуальности наблюдался повсюду, он затронул все без исключения социальные слои, все без исключения развитые страны, обойдя стороной лишь подростков и совсем юную молодёжь; даже гомосексуалисты, пережив короткий всплеск любовного исступления, последовавший за либерализацией их практик, сильно поутихли и теперь мечтали о моногамии и спокойной, размеренной жизни в кругу семьи — жизни, целиком посвящённой культурному туризму и дегустации местных вин. Для элохимитов это была весьма насущная проблема: если религия, даже основанная на обетовании вечной жизни, даёт понять, что способна уже в настоящем сделать жизнь полнее, насыщеннее, добавить в неё восторга и радости, то её притягательная сила значительно повышается. «С Христом ты живёшь на все сто!» — эта тема постоянно присутствовала в рекламных кампаниях, которые организовывала католическая церковь незадолго до своего распада. Поэтому Венсан задумал не только возродить учение Фурье, но и пойти дальше, обратившись к древней практике сакральной проституции в её классическом варианте, существовавшем в Вавилоне; на первых порах он хотел предложить прежним невестам пророка устроить нечто вроде оргиастического турне, дабы подавать адептам пример перманентной сексуальной готовности, поднять по всем местным ячейкам церкви, так сказать, волну сладострастия и наслаждения, способную поставить заслон распространению садистских и некрофильских практик. Сьюзен нашла, что это блестящая идея; она хорошо знала всех девушек, могла им позвонить и не сомневалась, что большинство с воодушевлением согласится. За ночь Венсан сделал серию карандашных эскизов, которые предполагалось выложить в Интернет, — откровенно порнографических (он изобразил группы мужчин и женщин, от двух до десяти человек, использующих руки, рты и половые органы, наверное, всеми вообразимыми способами), но при этом предельно стилизованных, отличающихся большой чистотой линий и не имеющих ничего общего с тошнотворным порнографическим реализмом, характерным для арт-продукции пророка.
Через несколько недель стало очевидно, что акция имела огромный успех: турне невест пророка стало настоящим триумфом, а адепты из местных ячеек бросились воспроизводить эротические конфигурации Венсана; они получали от этого реальное удовольствие: в большинстве организаций собрания стали проходить в три раза чаще; следовательно, концепция ритуальной оргии — в отличие от иных, более поздних сексуальных возможностей профанного происхождения, например группового секса, — отнюдь не устарела. Ещё более значимый факт: любые сколько-нибудь возвышенные беседы, которые адепты вели в повседневной жизни, все чаще сопровождались прикосновениями, интимными ласками и даже взаимной мастурбацией; в общем, процесс ресексуализации человеческих отношений, судя по всему, близился к завершению. И тогда вдруг обнаружилась одна деталь, которую поначалу, на волне энтузиазма, все упустили из виду: увлёкшись стилизацией, Венсан далеко отошёл от реалистического изображения человеческого тела. Фаллос на его рисунках был вполне похож (хотя и более правильной формы, безволосый и лишённый видимого венозного рисунка), зато вагина превратилась в длинную тонкую щель, лишённую всякой растительности и расположенную точно посередине тела, продолжая ложбину между ягодицами, наподобие биссектрисы; она, безусловно, могла широко открываться, принимая в себя пенисы, но при ней отсутствовало что-либо пригодное для исполнения экскреторной функции. Исчезли, попросту говоря, все выделительные органы; иными словами, придуманные Венсаном существа могли заниматься любовью, но явно были не способны питаться.
Быть может, на том бы дело и кончилось, все бы сочли это просто художественной условностью, если бы не вмешался Учёный, который в начале декабря приехал с Лансароте отчитаться о текущем состоянии своих исследований. Я по-прежнему жил в «Лютеции», однако большую часть времени проводил в Шевийи-Ларю; не будучи членом руководства, я тем не менее принадлежал к тем немногим, кто своими глазами наблюдал события, связанные с исчезновением пророка, и пользовался полным доверием, даже у Копа не было от меня секретов. Конечно, и в Париже что-то происходило, кипела какая-то политическая, культурная жизнь, однако я не сомневался, что все самое важное и значимое совершается именно здесь, в Шевийи-Ларю. Уже с давних пор я был убеждён — хотя и не сумел выразить своё убеждение ни в фильмах, ни в скетчах, потому что до знакомства с элохимитской церковью никогда реально не сталкивался с этим феноменом, — что ни политические и военные события, ни экономические реформы, ни эстетические и культурные преобразования (которые, конечно, играют определённую, иногда даже очень значительную роль в жизни людей) по своему историческому значению даже близко не сопоставимы с рождением новой религии или крахом религии уже существующей. Знакомым, иногда ещё попадавшимся мне в баре «Лютеции», я говорил, что пишу; вероятно, они полагали, что я пишу роман, и не выражали особого удивления: я всегда пользовался репутацией комика-литератора; если бы они знали, говорил я себе иногда, если бы они только знали, что я пишу не просто вымышленный рассказ, а пытаюсь воссоздать одно из важнейших событий в истории человечества. Сейчас я говорю себе, что если бы они и знали, на них это не произвело бы особого впечатления. Все они привыкли к вялому, почти не меняющемуся существованию, привыкли не проявлять особого интереса к реальной жизни, предпочитая ей собственный комментарий; я их понимал, я сам был такой — да во многом и есть, может быть, даже в большей степени. Ни разу за всё время, пока проходила акция «Дайте людям секс. Доставьте им удовольствие», мне не пришло в голову воспользоваться сексуальными услугами невест пророка; я ни разу не просил подаяния ни у одной вновь обращённой, хотя никто, естественно, не отказал бы мне ни в фелляции, ни в простой ласке руками; в моей голове, в моём теле, повсюду, по-прежнему жила Эстер. Однажды я рассказал об этом Венсану. Стояло позднее утро, очень красивое, уже зимнее утро, в окно его кабинета смотрели деревья городского парка; меня могла бы спасти только акция «Твоя женщина ждёт тебя», но все складывалось иначе, совершенно иначе. Он грустно взглянул на меня, соболезнуя, ему не стоило никакого труда меня понять, наверняка он прекрасно помнил те совсем ещё недавние времена, когда его любовь к Сьюзен казалась безнадёжной. Я сделал какой-то неопределённый слабый жест, напевая «ля-ля-ля…», состроил гримасу, она получилась, кажется, не слишком забавной; потом — этакий Заратустра на излёте — направился в столовую.
Однако все это не могло продолжаться вечно: уже через несколько лет нежелание стареть, становиться как все, превращаться в раздобревшую мамашу захватило и иммигрантов. Когда общественная система рушится, она рушится окончательно, и возврат к ней уже невозможен; теоретические законы социальной энтропии, распространяющиеся на любую систему человеческих отношений, получили строго научное обоснование лишь два столетия спустя, у Хьюлетта и Дьюда, но интуитивно их ощущали уже давно. В самом деле: крушение ислама на Западе удивительно напоминает крушение коммунизма, случившееся несколькими десятилетиями ранее: в обоих случаях попятное движение зародилось в самих странах-родоначальницах и за несколько лет начисто смело все влиятельные и богатейшие организации, созданные в странах-сателлитах. Как только арабский мир, после долгих лет подрывной работы, которая велась главным образом через подпольные контакты по Интернету и через загрузку упадочнической культурной продукции, получил наконец практический доступ к образу жизни, основанному на массовом потреблении, сексуальной свободе и разнообразии досуга, население приняло его с таким же бурным восторгом, как и в коммунистических странах полувеком раньше. Движение, как не раз случалось в истории человечества, возникло в Палестине: его началом послужил внезапный отказ палестинских девушек подчинять всю свою жизнь задаче беспрерывного произведения на свет будущих воинов джихада; они требовали для себя свободы нравов, которой уже давно пользовались их соседки-израильтянки. За несколько лет волна протеста, носительницей которого стала музыка техно (подобно тому как чуть раньше влечение к капитализму насаждалось через рок и, гораздо более эффективно, через Интернет), охватила все арабские страны, безуспешно пытавшиеся справиться с массовым молодёжным бунтом. Эти события убедительно продемонстрировали западному миру, что исконная вера в мусульманских странах держалась только на невежестве и принуждении; лишившись тылов, исламистские движения на Западе немедленно рухнули.
Напротив, элохимизм прекрасно вписывался в ту цивилизацию досуга, которая, собственно, и произвела его на свет. Не навязывая никаких моральных норм, сведя смысл человеческого существования к удовлетворению желаний, он в то же время брался исполнить главное обетование всех монотеистических религий и победить смерть. Он просто ограничивал рамки этой победы и природу самого обетования, решительно отсекая духовное, непонятное измерение и сводя его к бесконечному продлению материальной жизни, то есть к бесконечному удовлетворению материальных желаний.
Первая, главная церемония, служившая знаком обращения в элохимитскую веру каждого нового адепта — взятие образцов ДНК, — сопровождалась подписанием договора, по которому новообращённый в случае смерти завещал церкви все своё имущество; та, со своей стороны, оставляла за собой возможность инвестировать это наследство в любые проекты, обязуясь после воскресения адепта вернуть ему все в целости и сохранности. Это не вызвало особого шока, поскольку церковь предполагала полностью уничтожить размножение естественным путём, а значит, и всю прежнюю систему наследования, превратив смерть в некий стаз, нейтральный период ожидания нового, молодого тела. Результатом интенсивной рекламной кампании, проведённой в американских деловых кругах, стало обращение Стива Джобса, который, однако, испросил — и получил — разрешение отказать часть имущества детям, которых он произвёл на свет, ещё не будучи элохимитом. Вскоре к нему присоединились Билл Гейтс, Ричард Бренсон и многие главы крупнейших мировых фирм. Теперь церковь располагала огромными средствами; всего через несколько лет после смерти пророка она уже представляла собой основную европейскую религию, далеко опережавшую все остальные как по капиталовложениям, так и по числу сторонников.
Второй важнейшей церемонией был переход в фазу ожидания воскресения — иными словами, самоубийство. После недолгого периода колебаний у элохимитов возник и понемногу закрепился обычай совершать его публично, в соответствии с простым, гармоничным ритуалом, тогда, когда адепт сочтёт, что его физическое тело больше не в состоянии приносить ему те радости, каких он вправе ожидать. Люди совершали ритуал легко, исполненные надежды, уверенные в скором воскресении, — факт тем более поразительный, что Мицкевич, несмотря на колоссальные средства, выделенные на его исследования, так и не добился реального прогресса: он действительно мог гарантировать сохранность ДНК на протяжении неограниченного срока, но пока ему было не под силу породить живой организм, сколько-нибудь превосходящий по сложности простую клетку. Правда, в своё время у христиан обетование бессмертия покоилось на ещё более зыбких основаниях. Мысль о бессмертии, в сущности, никогда не покидала человека: даже когда ему, под давлением обстоятельств, приходилось отрекаться от прежних верований, тоска по ним все равно жила в его душе; он никогда не мог смириться и всегда готов был принять новую веру, довольствуясь любым сколько-нибудь убедительным обоснованием.
Даниель1,22
Тогда способный к изменениям культ получит эмпирический перевес над замшелой догмой; тем самым будут заложены основы его поступательного восхождения, которое позитивизм связывает с аффективным элементом религии.
Огюст Конт, Призыв к консерваторам
Сам я по натуре настолько мало походил на верующего, что верования другого человека, по существу, меня почти не волновали; я, естественно, оставил Изабель координаты элохимитской церкви, но и не придал этому особого значения. В ту последнюю ночь я попробовал заняться с ней любовью, но снова потерпел неудачу. Она несколько минут пыталась пожевать мой член, но я слишком хорошо чувствовал, что она не делала этого уже много лет и вообще больше в это не верила, а в таких вещах нужен хотя бы минимум веры и энтузиазма, иначе ничего путного не получится; моя плоть в её губах оставалась вялой, а обвислые яички не реагировали на неточные ласки. В конце концов она отступилась и спросила, не дать ли мне снотворного. Конечно, дать, по-моему, отказываться вообще глупо, незачем попусту себя мучить. Она по-прежнему могла встать первая и сварить кофе, эту способность она ещё сохранила. На лилиях блестели капельки росы, веяло прохладой, я забронировал билет на поезд в 8:32, лето понемногу начинало отступать.
Я, как всегда, поселился в «Лютеции», и Венсану позвонил тоже далеко не сразу, наверное, через месяц или два, почему — не знаю, просто так; я занимался тем же, чем и раньше, но все делал замедленно: мне как будто требовалось разделить любое дело на части, чтобы исполнить его более или менее удовлетворительно. Время от времени я перебирался в бар и спокойно, флегматично накачивался спиртным; нередко меня узнавали старые знакомые. Я не прилагал никаких усилий, чтобы поддержать разговор, и не ощущал никакой неловкости; в этом состоит одно из немногочисленных преимуществ звезды — или, как в моём случае, бывшей звезды: если вы с кем-то встретились и в конце концов, что нормально, начинаете скучать вместе, не по чьей-то вине, а, так сказать, по обоюдному согласию, то ваш собеседник всегда чувствует себя ответственным за это, начинает казниться, что не сумел удержать разговор на достаточно высоком уровне, не смог создать блистательную и располагающую атмосферу. Очень удобно, даже можно расслабиться — когда становится по-настоящему наплевать. Иногда по ходу подобного диалога, кивая головой с понимающим видом, я отдавался во власть невольных видений — впрочем, как правило, довольно неприятных: снова и снова думал о кастингах, где Эстер приходится целоваться с парнями, о постельных сценах, которые ей приходится играть во всяких короткометражках; вспоминал, как всё держал в себе — к тому же совершенно напрасно, с тем же успехом я мог устраивать ей сцены или рыдать, это бы ровным счётом ничего не изменило, — и лишний раз убеждался, что в такой ситуации долго не протяну, я слишком стар, у меня нет сил; впрочем, от констатации этого факта печаль моя нисколько не уменьшалась, теперь у меня оставался только один выход — выстрадать все до конца, потому что мне никогда не забыть её тела, её кожи, её лица; а ещё я никогда так отчётливо не сознавал, что в человеческих отношениях царит строгий детерминизм, что они рождаются, развиваются и умирают так же неумолимо, как движутся по орбитам планеты, и что все надежды хоть как-то изменить их ход абсурдны и напрасны.
В «Лютеции» я тоже мог бы прожить довольно долго, хотя, наверное, не так долго, как в Биаррице, потому что начал всё-таки слишком уж много пить, мои внутренности медленно проедала тоска, я мог весь вечер проторчать в «Бон Марше», уставившись на пуловеры, продолжать в том же духе не имело смысла. В одно октябрьское утро, кажется, в понедельник, я позвонил Венсану. Когда я вошёл в его дом в Шевийи-Ларю, мне показалось, что я попал в муравейник или в улей, — короче, в организацию, где у каждого была своя, чётко очерченная задача и дела шли полным ходом. Венсан ждал меня в прихожей, готовый ехать, с мобильником в руке. Увидев меня, он поднялся, горячо пожал мне руку, пригласил меня осмотреть вместе с ним их новый офис. Они купили небольшое здание, ремонт ещё не закончился, рабочие устанавливали перегородки и галогеновые лампы, но здесь уже работали два десятка человек. Одни отвечали на телефонные звонки, другие печатали письма, создавали базы данных или что там ещё — в общем, я находился на «предприятии малого и среднего бизнеса», и даже, честно сказать, довольно крупном; вот уж чего я не ожидал от Венсана, когда мы встретились в первый раз, — это что он превратится в главу фирмы; но в конечном счёте почему бы и нет, к тому же в новой роли он выглядел совершенно естественно, всё-таки иногда в жизни, хотя бы у некоторых, происходят улучшения, жизненный процесс не сводится только к чистому угасанию, не стоит так упрощать. Представив меня двум своим сотрудникам, он сообщил, что все они только что одержали важную юридическую победу: после многомесячных баталий Госсовет вынес решение, разрешающее элохимитам выкупать для собственных нужд культовые здания, которые не могла больше держать на балансе католическая церковь. На них налагалось единственное обязательство, действовавшее и для предыдущих владельцев: совместно с Национальным фондом исторических памятников обеспечивать сохранность архитектурно-художественного наследия; никаких ограничений относительно культа, отправляемого в этих зданиях, не ставилось. Венсан особенно подчеркнул, что даже в более благоприятные для эстетики эпохи, нежели наша, никто бы не сумел за несколько лет разработать и реализовать программу создания такого количества новых художественных ценностей; благодаря же этому решению они смогут, предоставив в распоряжение верующих многочисленные культовые здания несравненной красоты, сосредоточить все усилия на возведении посольства.
Когда он начал излагать мне свои взгляды на эстетику обрядов и ритуалов, в офис вошёл Коп, облачённый в безукоризненный темно-синий блейзер; он тоже выглядел великолепно, пребывал, по-видимому, в отличной форме и энергично пожал мне руку. Право же, секта, судя по всему, ничего не потеряла со смертью пророка, напротив, её дела пошли в гору. С начала лета, то есть с разыгранного на Лансароте спектакля с воскресением, не произошло ровно ничего; однако событие это получило такой резонанс в массмедиа, что ничего другого и не потребовалось, запросы на информацию о церкви шли нескончаемым потоком, и почти за каждым следовал приём нового члена; число верующих и размер денежных фондов постоянно увеличивались.
В тот же вечер Венсан пригласил к себе на ужин меня, Копа и его жену — её я видел впервые, и она показалась мне человеком положительным, надёжным и скорее сердечным. И опять я поразился, насколько точно Коп вписывался в образ руководящего работника — скажем, директора по пиару или чиновника, распределяющего дотации сельхозпроизводителям в высокогорных районах; в нём не было ни капли мистицизма, да и просто религиозности. Он вообще казался каким-то совершенно бесстрастным; ровным голосом, без всяких эмоций он сообщил Венсану о том, что в отдельных регионах, недавно охваченных влиянием секты, в частности в Италии и Японии, зафиксированы случаи тревожного отклонения от её учения. Впрочем, учение не содержало никаких указаний относительно того, как должна происходить церемония добровольного ухода из жизни; вся информация, необходимая для реконструкции тела адепта, сохранялась в его ДНК, само это тело могло распасться на части или превратиться в пепел, это не имело никакого значения. И вот в некоторых ячейках дисперсия составных элементов тела, по-видимому, приобрела какой-то нечистый, почти театрализованный характер; в первую очередь это касалось врачей, социальных работников, медсестёр. Уходя, Коп вручил Венсану подборку документов страниц на тридцать и три DVD — большинство церемоний снимались на видео. Я согласился остаться переночевать; Сьюзен налила мне коньяку, а Венсан погрузился в чтение. Мы сидели в гостиной — гостиной его бабушки и дедушки; с первого моего визита здесь не изменилось ничего: на креслах и канапе, обитых зелёным велюром, по-прежнему лежали кружевные салфеточки, на стенах по-прежнему висели те же альпийские пейзажи в рамочках; я узнал даже филодендрон у рояля. По мере того как Венсан просматривал досье, его лицо быстро мрачнело; он коротко пересказал Сьюзен его содержание по-английски, потом процитировал несколько примеров по-французски, для меня:
«В ячейке Римини из тела адепта выпустили всю кровь; участники церемонии намазали ею свои тела, а затем съели его печень и половые органы. В ячейке Барселоны мужчина просил, чтобы его подвесили на крюках, как в мясной лавке, и предоставили в общее распоряжение; тело провисело в подвале две недели, участники сами отрезали себе куски и, как правило, тут же их съедали. В Осаке адепт просил, чтобы его тело измельчили и, спрессовав его с помощью промышленного пресса, изготовили из него шар диаметром двадцать сантиметров, покрытый силиконовой оболочкой, чтобы его можно было использовать для боулинга; по-видимому, при жизни он страстно любил боулинг».
Он поднял голову от бумаг, голос его слегка дрожал; масштаб явления, похоже, поверг его в шок.
— Это общественная тенденция… — сказал я. — Общее тяготение к варварству. Вполне естественно, что оно затронуло и вас.
— Я не знаю, что делать, не знаю, как это пресечь. Проблема в том, что мы никогда, ни в какой момент, не вели речь о морали…
— There are not a lot of basic socio-religious emotions… — вмешалась Сьюзен. — If you have no sex, you need ferocity. That's all…[78]
Венсан умолк, задумался, налил себе ещё коньяку; на следующее утро, за завтраком, он объявил нам, что решил запустить во всемирном масштаб акцию: «Дайте людям секс. Доставьте им удовольствие». В самом деле, уже через несколько недель после смерти пророка повышенная сексуальность адептов стала быстро угасать и стабилизировалась на уровне, близком к среднему по стране, то есть очень низком; этот упадок сексуальности наблюдался повсюду, он затронул все без исключения социальные слои, все без исключения развитые страны, обойдя стороной лишь подростков и совсем юную молодёжь; даже гомосексуалисты, пережив короткий всплеск любовного исступления, последовавший за либерализацией их практик, сильно поутихли и теперь мечтали о моногамии и спокойной, размеренной жизни в кругу семьи — жизни, целиком посвящённой культурному туризму и дегустации местных вин. Для элохимитов это была весьма насущная проблема: если религия, даже основанная на обетовании вечной жизни, даёт понять, что способна уже в настоящем сделать жизнь полнее, насыщеннее, добавить в неё восторга и радости, то её притягательная сила значительно повышается. «С Христом ты живёшь на все сто!» — эта тема постоянно присутствовала в рекламных кампаниях, которые организовывала католическая церковь незадолго до своего распада. Поэтому Венсан задумал не только возродить учение Фурье, но и пойти дальше, обратившись к древней практике сакральной проституции в её классическом варианте, существовавшем в Вавилоне; на первых порах он хотел предложить прежним невестам пророка устроить нечто вроде оргиастического турне, дабы подавать адептам пример перманентной сексуальной готовности, поднять по всем местным ячейкам церкви, так сказать, волну сладострастия и наслаждения, способную поставить заслон распространению садистских и некрофильских практик. Сьюзен нашла, что это блестящая идея; она хорошо знала всех девушек, могла им позвонить и не сомневалась, что большинство с воодушевлением согласится. За ночь Венсан сделал серию карандашных эскизов, которые предполагалось выложить в Интернет, — откровенно порнографических (он изобразил группы мужчин и женщин, от двух до десяти человек, использующих руки, рты и половые органы, наверное, всеми вообразимыми способами), но при этом предельно стилизованных, отличающихся большой чистотой линий и не имеющих ничего общего с тошнотворным порнографическим реализмом, характерным для арт-продукции пророка.
Через несколько недель стало очевидно, что акция имела огромный успех: турне невест пророка стало настоящим триумфом, а адепты из местных ячеек бросились воспроизводить эротические конфигурации Венсана; они получали от этого реальное удовольствие: в большинстве организаций собрания стали проходить в три раза чаще; следовательно, концепция ритуальной оргии — в отличие от иных, более поздних сексуальных возможностей профанного происхождения, например группового секса, — отнюдь не устарела. Ещё более значимый факт: любые сколько-нибудь возвышенные беседы, которые адепты вели в повседневной жизни, все чаще сопровождались прикосновениями, интимными ласками и даже взаимной мастурбацией; в общем, процесс ресексуализации человеческих отношений, судя по всему, близился к завершению. И тогда вдруг обнаружилась одна деталь, которую поначалу, на волне энтузиазма, все упустили из виду: увлёкшись стилизацией, Венсан далеко отошёл от реалистического изображения человеческого тела. Фаллос на его рисунках был вполне похож (хотя и более правильной формы, безволосый и лишённый видимого венозного рисунка), зато вагина превратилась в длинную тонкую щель, лишённую всякой растительности и расположенную точно посередине тела, продолжая ложбину между ягодицами, наподобие биссектрисы; она, безусловно, могла широко открываться, принимая в себя пенисы, но при ней отсутствовало что-либо пригодное для исполнения экскреторной функции. Исчезли, попросту говоря, все выделительные органы; иными словами, придуманные Венсаном существа могли заниматься любовью, но явно были не способны питаться.
Быть может, на том бы дело и кончилось, все бы сочли это просто художественной условностью, если бы не вмешался Учёный, который в начале декабря приехал с Лансароте отчитаться о текущем состоянии своих исследований. Я по-прежнему жил в «Лютеции», однако большую часть времени проводил в Шевийи-Ларю; не будучи членом руководства, я тем не менее принадлежал к тем немногим, кто своими глазами наблюдал события, связанные с исчезновением пророка, и пользовался полным доверием, даже у Копа не было от меня секретов. Конечно, и в Париже что-то происходило, кипела какая-то политическая, культурная жизнь, однако я не сомневался, что все самое важное и значимое совершается именно здесь, в Шевийи-Ларю. Уже с давних пор я был убеждён — хотя и не сумел выразить своё убеждение ни в фильмах, ни в скетчах, потому что до знакомства с элохимитской церковью никогда реально не сталкивался с этим феноменом, — что ни политические и военные события, ни экономические реформы, ни эстетические и культурные преобразования (которые, конечно, играют определённую, иногда даже очень значительную роль в жизни людей) по своему историческому значению даже близко не сопоставимы с рождением новой религии или крахом религии уже существующей. Знакомым, иногда ещё попадавшимся мне в баре «Лютеции», я говорил, что пишу; вероятно, они полагали, что я пишу роман, и не выражали особого удивления: я всегда пользовался репутацией комика-литератора; если бы они знали, говорил я себе иногда, если бы они только знали, что я пишу не просто вымышленный рассказ, а пытаюсь воссоздать одно из важнейших событий в истории человечества. Сейчас я говорю себе, что если бы они и знали, на них это не произвело бы особого впечатления. Все они привыкли к вялому, почти не меняющемуся существованию, привыкли не проявлять особого интереса к реальной жизни, предпочитая ей собственный комментарий; я их понимал, я сам был такой — да во многом и есть, может быть, даже в большей степени. Ни разу за всё время, пока проходила акция «Дайте людям секс. Доставьте им удовольствие», мне не пришло в голову воспользоваться сексуальными услугами невест пророка; я ни разу не просил подаяния ни у одной вновь обращённой, хотя никто, естественно, не отказал бы мне ни в фелляции, ни в простой ласке руками; в моей голове, в моём теле, повсюду, по-прежнему жила Эстер. Однажды я рассказал об этом Венсану. Стояло позднее утро, очень красивое, уже зимнее утро, в окно его кабинета смотрели деревья городского парка; меня могла бы спасти только акция «Твоя женщина ждёт тебя», но все складывалось иначе, совершенно иначе. Он грустно взглянул на меня, соболезнуя, ему не стоило никакого труда меня понять, наверняка он прекрасно помнил те совсем ещё недавние времена, когда его любовь к Сьюзен казалась безнадёжной. Я сделал какой-то неопределённый слабый жест, напевая «ля-ля-ля…», состроил гримасу, она получилась, кажется, не слишком забавной; потом — этакий Заратустра на излёте — направился в столовую.