Страница:
С М.С. Горбачевым. Мимолетное
Тем не менее, есть в моей, если можно так сказать, политической судьбе один след. Живой в памяти, след недолгого и нечастого общения с человеком, чье имя связано с переменой в судьбе нашей страны. Для одних перемена благая, для других - проклятая. Я говорю о Михаиле Сергеевиче Горбачеве.
Только начиналась перестройка. Еще не было крови, а были разумные надежды на лучшее, вдохновение и подъем от ожидания грядущих перемен. За нами тогда, затаив дыхание, следил весь мир. Помню, после XIX партийной конференции, памятной всем по заявлению на ней Б.Н. Ельци-на, по выступлению главного редактора журнала "Огонек" В. Коротича с материалами следова-телей Гдляна и Иванова о взяточничестве некоторых членов ЦК партии, по многим другим ярким и тревожным эпизодам, - буквально на второй-третий день я вылетал в Аргентину. На гастроли. И первое, о чем меня там спросили: "Ну, что такое у вас произошло с Горбачевым?"
Имелось в виду несколько резких реплик, брошенных Горбачевым во время моего выступле-ния на конференции. Подумать только: у черта на рогах - уж и до Антарктиды рукой подать - а и там все уже знали.
Кстати, тот маленький конфликт на партконференции и короткий наш диалог произошел опять же по поводу прессы. Я настаивал на том, что прессе надо дать свободу. Мол, "пресса - это самостоятельная серьезная сила, - это я цитирую сам себя, - а не задуманная служанка некото-рых товарищей, привыкших жить и руководить бесконтрольно". Тут все зашумели: "Ишь, ты какой! Свободу?!" Этой прессы уже тогда боялись, как ядовитых змей.
Я же, надеясь, что средства массовой информации вынесут мои слова за пределы Дворца съездов, искренне, с жаром обращался к людям: "История приблизилась к нам и с надеждой заглядывает нам в глаза: не ошибись, не струсь, не испугайся, человек! Будь умным. Мы сами должны отстоять и укрепить демократию и народовластие. Другой силы нет..." И тому подобное. Так мы выражались тогда - "высоким штилем".
Многих удивило горбачевское "ты", с которым он обратился ко мне. Так это обычная привы-чка крупных - да и не крупных - партработников: "тыкать" всем своим нижестоящим партайге-носсе. Только почему-то от первоначального партийного обычая обращаться друг с другом лишь на "ты", невзирая на возраст или занимаемый пост, осталась лишь одна половина - только в направлении "сверху" "вниз"; в обратном же направлении полагалось множественное число этого славного местоимения...
Так что его "ты" ко мне не указывало на какие-то наши особо тесные отношения. На добрые отношения - как деятеля культуры с правителем - не больше. Хотя, вероятно, чем-то я был интересен Горбачеву, чем-то импонировал ему. Он одним из первых посмотрел моего "Наполеона I" у Эфроса. Был в театре на моем шестидесятилетии - я послал ему приглашение на свой вечер. Я играл фрагменты из старых спектаклей. Найдя подходящий момент, он подошел ко мне, протя-нул руку, мы расцеловались.
Горбачев видел также "День-деньской" и "Брестский мир". "Брестский мир" он не принял. Очевидно, сказалось партийное отношение к теме, восприятие партократа. Впервые на сцене вместе с Лениным, как бы даже на равных, Троцкий, Бухарин... Наверное, это задевало "одно-партийную душу" генсека. Это был яростный, резкий спектакль. На одном из представлений я даже стал жертвой этой яростности, пострадал. Там, в конце уже, Ленин в сердцах метал стул. Не в зрителей, разумеется. Стул был венский. А венские стулья нынче очень дороги: их уже не дела-ют нигде. "Вы, - говорят мне наши работники-декораторы, - все стулья у нас переломаете". Я - им: "Так сварите железный". Сварили. И я, значит, как обычно, ахнул от души. Тут меня словно обухом по руке - хрясть... Похоже, порвал руку. Еле-еле доиграл. Потом оказалось, и в самом деле порвал связки. Пуда полтора был этот стул. Ну, это так, к слову.
Нет, не прав Михаил Сергеевич: "Брестский мир" хорошая работа по интереснейшей пьесе. Мы ездили с этим спектаклем в Буэнос-Айрес, в Лондон. Шел очень успешно, естественно с переводом. Одно время и у нас на него зрители просто ломились.
Уже после Фороса Горбачев пришел к нам в театр смотреть "Мартовские иды". После спектакля я зашел к нему и Раисе Максимовне в ложу. Минут сорок мы разговаривали. Когда вышли из театра, увидели, что его ждет толпа человек в двести. Потом нам сказали, что поначалу толпа была гигантской. Но пока мы разговаривали, многие разошлись.
А те, кто дождался, бросились к нему, окружили плотно, закидали вопросами. Вижу только белые от волнения лица охранников...
По-разному люди относятся к Горбачеву. У меня к нему - огромное уважение. Я не считаю его "разгромщиком" нашей страны. Она развалилась сама по себе. Это движение истории. Назрев-ший ее ход. Горбачеву она, история, дала первое слово. Возможно, его еще долго будут клясть, ругать, доказывать его вину, но во что выльются начавшиеся при нем перемены, будет ясно и понятно много позже. А на нашем веку? Выльется ли все начатое в диктатуру не важно чью - его будут обвинять одни. Выльется ли в демократическое правовое устройство общества - будут клясть и винить другие.
Да, все наши политики - герои нашего времени - все они трагические персонажи. Никто не кончал мирно. Один лишь Брежнев почил в бозе, но он с самого начала был фигурой фарсовой, как бы не подлинной. Я же говорю о самостоятельно действующих людях. Кого ни возьми: либо убили, либо сослали, либо политически сняли голову. Так было, так идет, так, видимо, и будет впредь до поры, пока и в самом деле не выработается у нас правовое государство, подчиненное строгим законам, с гражданами, уповающими на свое законное Право, верящими, что только Закон им опора, защита и оборона, а не вождь - учитель - генсек - президент или того хуже - какой-нибудь знакомый мафиози с автоматом наперевес и маской на лице... А то и без маски - в обычном чиновном обличье, в дорогом костюме и при важном кабинете.
...Думаю, я должен здесь пояснить, чтобы меня правильно поняли сколько раз убеждался: пока не зачураешься: "чур меня!" - прямым утверждением, мол, я хотел сказать то-то и то-то, - тебя перетолкуют, кому как нравится. Так вот, поясняю: с эпохой Горбачева кончилось мое прямое участие в политических организациях или органах, делающих политику. Я сознательно отказался от этого. Но я никак не могу отказаться, отключиться от внутреннего своего долга человека и гражданина России иметь собственное мнение по всем проблемам, в том числе и политическим, будоражащим мою страну, моих товарищей, мой народ.
Только моя кафедра для провозглашения моей веры - не митинг, не сессия и не съезд партии. Моя кафедра - сцена, театральные подмостки, театральное служение.
Всей своей долгой жизнью на сцене я утвердился в мысли: истинный актер - всегда не просто талантливый художник, но и талантливый гражданин. Вне этого сочетания не может быть большого актера.
Театр сегодня - да и не только сегодня - ничего не может изменить, и нет у него такой задачи. И в потоке переменчивой жизни роль его - не дать забыть человека, не дать унизить человека, приподняв его искусством, сценой, талантом, мастерством. Чтобы сидящие в зале увидели себя в Человеке и укрепились духом.
Скажете, это слишком общий, слишком широкий ответ? Что ж, конкретный ответ следует искать в каждом конкретном спектакле. И искать каждому конкретному зрителю, пришедшему на этот спектакль. Потому что ведь и зритель - каждый! - участник театрального действа.
VI. Странные вы люди, актёры...
Как жаркие свечи...
Где-то прочел в воспоминаниях Маргариты Тереховой - коротких ее воспоминаниях об Ан-дрее Тарковском, - как однажды на съемках, глядя на нее и Солоницына, он заметил: "Странные вы люди, актеры... - И, помолчав, добавил будто самому себе: - Да и люди ли вы?"
Действительно, странные люди - игру в подражание сделать профессией и держаться за эту профессию, как за последнюю соломинку, утопая и захлебываясь в водоворотах жизни, бедствуя и порой не доедая, и не искать и не желать ничего иного, лишь бы еще раз выйти на освещенную как бы и не здешним светом сцену, светом, и отделяющим тебя от темного внимания зрительного зала, и в то же время преподносящим тебя ему и всему миру как на ладони... И заставить поверить в того, кого и не было и нет на свете, но вот сейчас, сию минуту, он рожден тобою самим, твоим телом, жестом, голосом, всей твоей явной и тайной сутью. Что в этом за тайна? Почему это так волнует, так тянет снова и снова: ведь ты тратишь себя, свою собственную жизнь, чтоб за два - два с половиной часа пронеслась на сцене целая жизнь, вся жизнь твоего счастливого, или мучите-льно несчастного, или жестоко страдающего персонажа? И так из вечера в вечер - весь данный тебе век долгий ли или короткий.
В нашей родной действительности - чаще короткий. Сколько уходит из жизни совсем моло-дых актеров, сколько ушло... Светлая нежная душа Лёни Быкова, с которым мы начинали в кино, встречались в кино, совсем еще юные "комсомольцы-добровольцы"... Олег Даль... Андрей Миронов... Инна Гулая .. И поколение чуть постарше: Анатолий Папанов... Иннокентий Смокту-новский... Совсем недавно - Петр Щербаков... Евгений Леонов... Что такое, что за мор на нашего брата... Говорят, злым, недобрым людям Бог веку не дает. Тут же что ни имя - добрейшая щедрая личность. Не мелочная, не ревнивая - широко распахнутая навстречу товарищам своим. Да и просто людям. А может быть, как раз напротив: щедрой души человек отдает себя миру и людям, не жалея, не взвешивая, что отдать, а что оставить.
Это вообще в традиции русского актерства. Как-то выступая на моем творческом вечере, Алеша Баталов замечательно сказал об этом: "Мы, актеры русской школы, не можем существо-вать от роли вдалеке: вот это - роль, а вот - я". Мы все, что имеем, бросаем в топку этой роли. Сжигаем себя. В этом особенно мощно проявляется именно русская школа актерства. Прекрасные актеры Запада они как-то умеют отстраняться... Хочется сказать, ведут роль на холостом ходу: да, блестяще, технично, виртуозно, но не отдавая своего сердца. У нас же - свечой горит жизнь акте-рская... Да еще и сама жизнь на нашей Родине палит ее безжалостно. Было время - задыхались от удушья всяческих запретов, тотального надзора. Так задохнулся Олег Даль. Леонид Быков. А те, кто переступил все же черту шестидесяти лет, - один за другим уходят сегодня, исчерпав просто-напросто резерв жизненных сил.
Все мы, ровесники, кому сегодня за шестьдесят, - дети войны. Началась война - нам было по девять, десять, одиннадцать, двенадцать лет... Это возраст самого сильного роста - и физичес-кого, и душевного, духовного. А мы попали в кашу войны. Кто в буквальном смысле. Кто просто голодая в тылу и при маме, как я в своей сибирской Таре. А потом - после войны - было и еще голоднее. Потом голодное студенчество, когда и по два, по три дня во рту не было ни крошки в буквальном смысле слова. А потом - всяческие осложнения социальные: то "заморозки", то "оттепели", мы все время жили в перенапряжении. И вот - результат: валятся люди как подко-шенные.
Может быть, читатели вспомнят такую картину - "Тема", ее снимал в Суздале Глеб Панфи-лов. Я там играл с Инной Чуриковой. Одна из сцен была на кладбище. Зима стояла. И вот пока ставили камеру, готовили то и это, я бродил по кладбищу, оно уже было закрытое, то есть там больше никого не хоронили. Я бродил среди могил и читал надписи на памятниках, как мы все делаем это, любопытствуя, что за люди покоятся под ними. И вдруг заметил одну закономерность: люди, рожденные в конце прошлого века - в 1860, 1870, 1880, 1890 годах, - прожили по 80, 85, 90 лет. А те, что появились на свет в 1910 - 1915 - 1917 - 1920-м, - задержались на нем недо-лго. Ушли в 60, 65, самое большее - в 70 лет. Вот такое наглядное пособие для характеристики века нынешнего и века минувшего по части милостей его к человеку.
Так я - о Петре Щербакове... Он был не самым крупным актером - он был замечательно крупным человеком. С ним я снимался в кино. Съемки - странное дело... Иной раз снимаешься с человеком в двух, трех картинах, а отношения не налаживаются. И не потому, что не "сходишься характерами", или взглядами, или какие-то конфликты. Нет, все нормально, но что-то не склады-вается. А с другими и после одной совместной работы - будто век дружили. Не то что без конца друг к другу в гости ходим, нет, тоже год можно не встречаться, но встретишься - и все на месте, будто и не расставались. Такие у нас отношения с Алексеем Баталовым, Алексеем Владимирови-чем. Так же было и с Петром Щербаковым.
Он был человеком, с которым спокойно, надежно и безопасно находиться. Бывают люди, с которыми опасно. Неизвестно, когда они взорвутся, если ты что-нибудь, по их мнению, не так скажешь. Непредсказуемые люди, и с ними ты в напряжении, как в окопе. А есть такие, в которых ты уверен: даже если ты и ошибешься или просто сглупишь, то, ей-богу, они не придадут этому значения, и потому с ними спокойно и хорошо. Вот таким товарищем был Петя Щербаков. При своем этаком мужланистом виде он был интеллигентно деликатным человеком, очень добрым. Жаль, что в кино его использовали, несколько ограничивая его возможности, загоняя в определен-ный типаж - и тем укорачивая амплитуду, размах творческих его данных. Его талант особенно проявлял себя в театре. Но театр - это мотылек, мотыльковый век у актерской работы в театре. А кинопленка - все-таки какое-то продолжительное время хранит свет отлетевших дней.
Когда бы и где бы, например, ни зазвучала песня "Комсомольцы-добровольцы", вспоминают-ся съемки в настоящей метростроевской шахте, спуск в нее в какой-то бадье, стрекот аппаратов в колдовски прелестных весенних Сокольниках, дух дружбы и доброжелательности, который царил в нашей группе. Спасибо кино. Оно сохранило нам и лично мне товарищей наших. И Петю Щер-бакова. И Леню Быкова.
Есть люди, в которых живет солнечный свет. Природа оделила их особым даром: они ведут себя спокойно и просто, а почему-то с ними рядом тепло и светло. И нет в них вроде ничего особенного, и не говорят они и не делают ничего выдающегося, но какой-то внутренний свет освещает их обычные поступки. Это свет доброты. Человек, наделенный таким даром, оставляет по себе особенную, греющую тебя память. Таким был Леонид Быков. Лёня. Роста небольшого, с утиным носом, добрейшими и какими-то трагическими глазами, с удивительной мягкостью и скромностью в общении. И это - не вышколенность, не лукавое желание произвести приятное впечатление. Есть и такие хитрецы. Нет, природа характера Леонида Федоровича была проста и открыта.
В ту пору мы были зелены и молоды. Беспечны и самоуверенны. Наивны. Нас мало что тревожило. Но и тогда в нашей молодой и угловато-острой труппе Леня занимал какое-то свое, никак им не защищаемое, но только ему принадлежащее место. Природная интеллигентность, вежливость, уважительность, что ли, сквозили во всех его словах, рассказах, беседах. Эта обаяте-льнейшая человеческая черта освещала и его актерские работы. Его герой комсомолец-добро-волец Акишин - смешной, добрый и очень чистый человек. "Негероичный" с виду, может быть, излишне мягкий, в трагическую минуту гибели подлодки, на которой служил, он проявляет пора-зительное мужество. Таким играл его Быков... Полно, играл ли? Просто был им в предполагаемых обстоятельствах, подарив ему свой светлый характер.
"Добровольцы" - единственный фильм, где мы играли вместе. Такова уж наша актерская судьба. Я даже всех его фильмов не видел. Но посмотрев картину "В бой идут одни старики", искренне-горячо порадовался успеху в ней Быкова. Что-то было в этом фильме певуче-украинское и нежно-наивное. Что-то звучало в нем отголоском, эхом от "Добровольцев" - та же распахну-тость, романтика, песенность. Но главное и самое прелестное в фильме образ, созданный Леони-дом Быковым с такой влюбленностью, с такой душевной щедростью! Он будто спел, а не сыграл свою роль. И дело не в музыкальности всего фильма. Секрет в певучей душевности, в бьющей через край талантливости, влюбленности в песню этого лихого геройского летчика. Герой Быкова просто рожден быть летчиком, это ас, бесстрашный и умный боец, мастер воздушного боя. И все же зритель видит и понимает, что для него это все же необходимость, иногда надоедающая необходимость, иной раз - опасная. А стихия его - не бой, не война, а песня, музыка, ибо он - артист. Так создает Быков объемность, глубину образа своего героя. И делает это замечательно талантливо.
Товарищескую, рабочую добрую атмосферу создать в кино - на киноплощадке - трудно. Ведь это временное содружество: съемки закончатся, и группы больше нет. Но если благодаря организующему влиянию режиссера, особому его дару объединять и делать друзьями всю группу или просто, возникнут между актерами этакие теплые приязненные отношения, то друзьями они остаются надолго. У меня, например, взаимопонимание со многими людьми возникло именно тогда, и, верю, оно не разрушится от времени.
Творческие отношения - область сложнейшая и болезненная. Тут сталкиваются обнаженные интересы. И если нет выдержки, терпения, такта, не хватает просто ума и, если хотите, мудрости человеческой, то столкновения неизбежны, и иногда они бывают чрезвычайно резкими. Такова жизнь. И тут ни убавить, ни прибавить. Но вот что я заметил по опыту работы в театре и в кино: конфликт никогда не приводит к победе. И чем ожесточеннее конфликт, тем меньше "завоеваний" и у источника конфликта, и у всей группы в целом.
Недаром мудрый Феллини всегда, всеми силами стремился создать на съемочной площадке атмосферу свободную, веселую и легкую. Он-то понимал, что актеры - как дети: так же обидчи-вы на грубость, недоверие, окрик и так же благодарны и отзывчивы на одобрение, похвалу, добрый совет и щедрость.
А Ингмар Бергман, тоже великий режиссер и человекознатец, говорил так: "Я знаю по собст-венному опыту, что происходит самое худшее тогда, когда тебя охватывает ярость. Это очень опасный момент для меня и для окружающих. Я хорошо знаю людей, вижу их насквозь и могу сказать нечто такое, что ранит как бритва. Слова могут полностью разрушить отношения с другим человеком и даже уничтожить его. Так вот, мораль моя проста: не делайте этого".
Режиссеры, поистине знающие цену внутренней свободы и раскрепощенности актера, стре-мятся к подобной атмосфере на съемках. И, наверное, мне везло с режиссерами кино. И, наверное, особо повезло с самым первым кинорежиссером Юрием Павловичем Егоровым. Вот кто всегда был полон каким-то светлым восприятием мира и человека. Все его фильмы - до последнего - тому подтверждение. И его обращение к романтически приподнятой и лирической поэме Евгения Долматовского "Добровольцы" - закономерно. Этим своим даром видеть мир добрыми глазами он и напитал нашу молодую группу, где многие впервые столкнулись с живым чудом кинемато-графии, с ее секретами и закономерностями. Правда, перед "Добровольцами" я снялся в фильме "Они были первыми" с тем же Юрием Павловичем Егоровым, но, видимо, это "крещение в кино-купели" было для меня таким ошеломляющим, что после осталась в голове какая-то сумятица. А "Добровольцам" я уже отдавался осознанно и мог почувствовать всю прельстительность игры в кино. И, безусловно, тому причина, одна из важных причин - наша группа, мои товарищи: и Элина Быстрицкая в расцвете своих творческих сил и молодой красоты, и Петя Щербаков, угло-ватый и открытый, и Лёня Быков, озорной, и лирический, и мудрый... Тогда, "на заре туманной юности", мы глядели вообще более веселыми глазами на мир и его сложности. Хотя творческих сложностей нам хватало.
На киноплощадке, к сожалению, чаще всего репетиции роли проходят наскоро, перед уже готовой камерой, и мало что дают. Если не держать себя в театрально-репетиционном тренаже, то киношная скоропалительность сказывается на актерах довольно быстро. Истина эта общеизвестна, но от этого не легче. Как-то я прочел удивившее меня высказывание знаменитого французского комика Луи де Фюнеса. Казалось бы - что ему театр, его проблемы: он артист, по существу, од-ной маски. Она - во всех его ролях всех его фильмов. Все ясно, все сотни раз сыграно, проверено, трюки отточены, характер выверен досконально. И вдруг читаю: "Актер, как пианист, должен играть каждый день. Театр - наши гаммы, публика - неиссякаемый источник энергии, без непосредственного контакта с которой слабеет, а может и вовсе иссякнуть творческий потенциал артиста. На сцене я подзаряжаюсь".
Да, по глубокому убеждению всех театральных актеров, настоящая творческая жизнь немыс-лима без театра, без сцены, без публики. Парадокс в том, что без кино у сегодняшнего артиста нет настоящей популярности, ибо по театру его знает узкий круг зрителей.
В пору "Добровольцев" мы, может, еще не вполне осознанно, но достаточно внятно видели пользу театрального тренажа на примере Лёни Быкова. Он уже был к тому времени опытным актером Харьковского театра драмы, и этот опыт помогал ему, как спасательный круг. Ясно помню, как импровизировал Леня во время "скоростных" репетиций перед камерой. Он помогал нам как партнер. Он был настоящим партнером, то есть не только сам плыл, но и тянул за собой.
Партнерство и в кино, и в театре чрезвычайно существенно. По сути дела твой художествен-ный рост, твое совершенствование зависят от того, с кем ты рядом работаешь. Оглядываясь на прожитые годы, я точно знаю - чем крупнее актер рядом с тобой, тем лучше играешь ты. Тебе, конечно, труднее с ним, но в этой трудности - единственная гарантия твоего роста. А чем слабее партнер, тем "величественнее" себя чувствуешь и тем небрежнее работаешь. А как же: ты же "мастер"! И идет рядом с тобой успокоенность, идет приблизительность, и ты с этими тяжелыми гирями, со всем своим "величием" опускаешься все ниже и ниже. Сколько я видел таких приме-ров. И надо сказать, что более жалкого зрелища, чем бессильный и трезво не оценивающий своего положения мастер, и придумать нельзя.
Но тогда, во время съемок "Добровольцев", нам до такого состояния было очень и очень далеко. Сейчас, когда фильм крайне редко, но вдруг да мелькнет на телеэкране, ясно видно, как наивно в нем многое, какие мы там зеленые и неопытные. Однако лиризм и искренность его свежи по сей день. С тех пор много воды утекло. И, как поется в песне из этого фильма: "А годы летят, наши годы как птицы летят и некогда нам оглянуться назад..." Однако оглядываешься...
Зачем я выхожу на сцену
Время изменилось. Изменилось крепко. Но для нас, старшего поколения актеров, театр оста-ется тем же инструментом, который постигали мы с младых ногтей: инструментом, способным воздействовать на жизнь. Кафедрой гражданских идей. Да, его использовали и как рупор партий-ной пропаганды. Все так - из песни слова не выкинешь. Но то, о чем говорю сейчас - выше любой узкой своекорыстной пропаганды: театр для нас - это кафедра высшего человеческого суда, кафедра, с которой звучит проповедь справедливости, милосердия, дружества, мира и соли-дарности. Солидарности добрых, а не злых и сильных своей злобой.
Мы, будучи молодыми, а сегодня, став стариками, привыкли, что театр способ воздействия на жизнь. Пусть течение ее и не может измениться под воздействием театра. Так, увы, в декабре 1994 года тех, кто затеял бойню в Чечне, не остановило свидетельство истории, звучащее со сцены нашего Вахтанговского театра (спектакль "Мартовские иды") о том, что гражданская война не знает победителей, побежденные - все, что она никого не объединит и ничего не восстановит, а только резче и больней разъединит, посеет вражду между народами и истребит доброе. И война в Чечне, стыдливо не названная войной, запылала.
Но театр учит человека мыслить и сравнивать. Сравнивать и постигать истину, правду о мире, о себе. Учит видеть и распознавать ложь, государственную ложь - в том числе.
Да, театр служит и отвлечению, отдыху, забвению среди тягот текущих буден, театр дарит праздник, но все равно - и в отвлечении, забвении, отдохновении живет, действует, влияет учите-льская, проповедническая цель. Иначе, по крайней мере, мое поколение жить уже не может.
Меня иной раз спрашивают: по какому принципу вы выбираете роль? Оставим пока в стороне то обстоятельство, что самому актеру выбирать вряд ли когда удается: тут воля репертуара, режис-сера, и так далее и тому подобное, - но актеру, по крайней мере, возможно соглашаться или не соглашаться. Так вот в этом случае мне важно знать, чем я этой ролью - паче чаяния мне удастся ее сделать - помогу людям, помогу пусть одному-двум-трем...
Я и сейчас так живу. И мои коллеги, люди одного со мной возраста, думая о роли, всегда задавались и задаются вопросом: что я хочу? Почему я выхожу на сцену? Да, на этом строится и вся система Станиславского, но кроме чисто художнической, чисто творческой есть еще и система гражданственная. И по долгому своему опыту театральному я просто знаю: все эти три слагаемых художественность, творческая убедительность и гражданственная убежденность актера - не работают в отрыве одна от другой. И актеру (может, кому-то это покажется странным) проще, чем политическому трибуну, депутату там или сенатору, выразить свое гражданское пристрастие, заразить своей убежденностью. Я уже писал, как звучала роль Горлова в спектакле "Фронт" по пьесе Корнейчука в нашем театре в 1975 году...
Или вот пример "поближе" - полковник, которого я изображаю в кинофильме "Наш броне-поезд".
В обычной жизни мы встречаемся, разговариваем с такими полковниками, и они не скрыва-ют, как ждут реванша, как мечтают установить порядок - нет, не порядок точного выполнения Законов, не порядок ответственности перед Судом, равным для всех, а тот порядок, что держался колючей проволокой ГУЛАГа, расстрелами, изгнанием из страны. Но что я, обычный человек, могу против такого полковника? В лучшем случае поспорить с ним. Но ему-то этот спор, это частное мнение - все равно что с гуся вода. И даже напиши я в газету, в журнал свое мнение - это все читается наедине с самим собой.
Тем не менее, есть в моей, если можно так сказать, политической судьбе один след. Живой в памяти, след недолгого и нечастого общения с человеком, чье имя связано с переменой в судьбе нашей страны. Для одних перемена благая, для других - проклятая. Я говорю о Михаиле Сергеевиче Горбачеве.
Только начиналась перестройка. Еще не было крови, а были разумные надежды на лучшее, вдохновение и подъем от ожидания грядущих перемен. За нами тогда, затаив дыхание, следил весь мир. Помню, после XIX партийной конференции, памятной всем по заявлению на ней Б.Н. Ельци-на, по выступлению главного редактора журнала "Огонек" В. Коротича с материалами следова-телей Гдляна и Иванова о взяточничестве некоторых членов ЦК партии, по многим другим ярким и тревожным эпизодам, - буквально на второй-третий день я вылетал в Аргентину. На гастроли. И первое, о чем меня там спросили: "Ну, что такое у вас произошло с Горбачевым?"
Имелось в виду несколько резких реплик, брошенных Горбачевым во время моего выступле-ния на конференции. Подумать только: у черта на рогах - уж и до Антарктиды рукой подать - а и там все уже знали.
Кстати, тот маленький конфликт на партконференции и короткий наш диалог произошел опять же по поводу прессы. Я настаивал на том, что прессе надо дать свободу. Мол, "пресса - это самостоятельная серьезная сила, - это я цитирую сам себя, - а не задуманная служанка некото-рых товарищей, привыкших жить и руководить бесконтрольно". Тут все зашумели: "Ишь, ты какой! Свободу?!" Этой прессы уже тогда боялись, как ядовитых змей.
Я же, надеясь, что средства массовой информации вынесут мои слова за пределы Дворца съездов, искренне, с жаром обращался к людям: "История приблизилась к нам и с надеждой заглядывает нам в глаза: не ошибись, не струсь, не испугайся, человек! Будь умным. Мы сами должны отстоять и укрепить демократию и народовластие. Другой силы нет..." И тому подобное. Так мы выражались тогда - "высоким штилем".
Многих удивило горбачевское "ты", с которым он обратился ко мне. Так это обычная привы-чка крупных - да и не крупных - партработников: "тыкать" всем своим нижестоящим партайге-носсе. Только почему-то от первоначального партийного обычая обращаться друг с другом лишь на "ты", невзирая на возраст или занимаемый пост, осталась лишь одна половина - только в направлении "сверху" "вниз"; в обратном же направлении полагалось множественное число этого славного местоимения...
Так что его "ты" ко мне не указывало на какие-то наши особо тесные отношения. На добрые отношения - как деятеля культуры с правителем - не больше. Хотя, вероятно, чем-то я был интересен Горбачеву, чем-то импонировал ему. Он одним из первых посмотрел моего "Наполеона I" у Эфроса. Был в театре на моем шестидесятилетии - я послал ему приглашение на свой вечер. Я играл фрагменты из старых спектаклей. Найдя подходящий момент, он подошел ко мне, протя-нул руку, мы расцеловались.
Горбачев видел также "День-деньской" и "Брестский мир". "Брестский мир" он не принял. Очевидно, сказалось партийное отношение к теме, восприятие партократа. Впервые на сцене вместе с Лениным, как бы даже на равных, Троцкий, Бухарин... Наверное, это задевало "одно-партийную душу" генсека. Это был яростный, резкий спектакль. На одном из представлений я даже стал жертвой этой яростности, пострадал. Там, в конце уже, Ленин в сердцах метал стул. Не в зрителей, разумеется. Стул был венский. А венские стулья нынче очень дороги: их уже не дела-ют нигде. "Вы, - говорят мне наши работники-декораторы, - все стулья у нас переломаете". Я - им: "Так сварите железный". Сварили. И я, значит, как обычно, ахнул от души. Тут меня словно обухом по руке - хрясть... Похоже, порвал руку. Еле-еле доиграл. Потом оказалось, и в самом деле порвал связки. Пуда полтора был этот стул. Ну, это так, к слову.
Нет, не прав Михаил Сергеевич: "Брестский мир" хорошая работа по интереснейшей пьесе. Мы ездили с этим спектаклем в Буэнос-Айрес, в Лондон. Шел очень успешно, естественно с переводом. Одно время и у нас на него зрители просто ломились.
Уже после Фороса Горбачев пришел к нам в театр смотреть "Мартовские иды". После спектакля я зашел к нему и Раисе Максимовне в ложу. Минут сорок мы разговаривали. Когда вышли из театра, увидели, что его ждет толпа человек в двести. Потом нам сказали, что поначалу толпа была гигантской. Но пока мы разговаривали, многие разошлись.
А те, кто дождался, бросились к нему, окружили плотно, закидали вопросами. Вижу только белые от волнения лица охранников...
По-разному люди относятся к Горбачеву. У меня к нему - огромное уважение. Я не считаю его "разгромщиком" нашей страны. Она развалилась сама по себе. Это движение истории. Назрев-ший ее ход. Горбачеву она, история, дала первое слово. Возможно, его еще долго будут клясть, ругать, доказывать его вину, но во что выльются начавшиеся при нем перемены, будет ясно и понятно много позже. А на нашем веку? Выльется ли все начатое в диктатуру не важно чью - его будут обвинять одни. Выльется ли в демократическое правовое устройство общества - будут клясть и винить другие.
Да, все наши политики - герои нашего времени - все они трагические персонажи. Никто не кончал мирно. Один лишь Брежнев почил в бозе, но он с самого начала был фигурой фарсовой, как бы не подлинной. Я же говорю о самостоятельно действующих людях. Кого ни возьми: либо убили, либо сослали, либо политически сняли голову. Так было, так идет, так, видимо, и будет впредь до поры, пока и в самом деле не выработается у нас правовое государство, подчиненное строгим законам, с гражданами, уповающими на свое законное Право, верящими, что только Закон им опора, защита и оборона, а не вождь - учитель - генсек - президент или того хуже - какой-нибудь знакомый мафиози с автоматом наперевес и маской на лице... А то и без маски - в обычном чиновном обличье, в дорогом костюме и при важном кабинете.
...Думаю, я должен здесь пояснить, чтобы меня правильно поняли сколько раз убеждался: пока не зачураешься: "чур меня!" - прямым утверждением, мол, я хотел сказать то-то и то-то, - тебя перетолкуют, кому как нравится. Так вот, поясняю: с эпохой Горбачева кончилось мое прямое участие в политических организациях или органах, делающих политику. Я сознательно отказался от этого. Но я никак не могу отказаться, отключиться от внутреннего своего долга человека и гражданина России иметь собственное мнение по всем проблемам, в том числе и политическим, будоражащим мою страну, моих товарищей, мой народ.
Только моя кафедра для провозглашения моей веры - не митинг, не сессия и не съезд партии. Моя кафедра - сцена, театральные подмостки, театральное служение.
Всей своей долгой жизнью на сцене я утвердился в мысли: истинный актер - всегда не просто талантливый художник, но и талантливый гражданин. Вне этого сочетания не может быть большого актера.
Театр сегодня - да и не только сегодня - ничего не может изменить, и нет у него такой задачи. И в потоке переменчивой жизни роль его - не дать забыть человека, не дать унизить человека, приподняв его искусством, сценой, талантом, мастерством. Чтобы сидящие в зале увидели себя в Человеке и укрепились духом.
Скажете, это слишком общий, слишком широкий ответ? Что ж, конкретный ответ следует искать в каждом конкретном спектакле. И искать каждому конкретному зрителю, пришедшему на этот спектакль. Потому что ведь и зритель - каждый! - участник театрального действа.
VI. Странные вы люди, актёры...
Как жаркие свечи...
Где-то прочел в воспоминаниях Маргариты Тереховой - коротких ее воспоминаниях об Ан-дрее Тарковском, - как однажды на съемках, глядя на нее и Солоницына, он заметил: "Странные вы люди, актеры... - И, помолчав, добавил будто самому себе: - Да и люди ли вы?"
Действительно, странные люди - игру в подражание сделать профессией и держаться за эту профессию, как за последнюю соломинку, утопая и захлебываясь в водоворотах жизни, бедствуя и порой не доедая, и не искать и не желать ничего иного, лишь бы еще раз выйти на освещенную как бы и не здешним светом сцену, светом, и отделяющим тебя от темного внимания зрительного зала, и в то же время преподносящим тебя ему и всему миру как на ладони... И заставить поверить в того, кого и не было и нет на свете, но вот сейчас, сию минуту, он рожден тобою самим, твоим телом, жестом, голосом, всей твоей явной и тайной сутью. Что в этом за тайна? Почему это так волнует, так тянет снова и снова: ведь ты тратишь себя, свою собственную жизнь, чтоб за два - два с половиной часа пронеслась на сцене целая жизнь, вся жизнь твоего счастливого, или мучите-льно несчастного, или жестоко страдающего персонажа? И так из вечера в вечер - весь данный тебе век долгий ли или короткий.
В нашей родной действительности - чаще короткий. Сколько уходит из жизни совсем моло-дых актеров, сколько ушло... Светлая нежная душа Лёни Быкова, с которым мы начинали в кино, встречались в кино, совсем еще юные "комсомольцы-добровольцы"... Олег Даль... Андрей Миронов... Инна Гулая .. И поколение чуть постарше: Анатолий Папанов... Иннокентий Смокту-новский... Совсем недавно - Петр Щербаков... Евгений Леонов... Что такое, что за мор на нашего брата... Говорят, злым, недобрым людям Бог веку не дает. Тут же что ни имя - добрейшая щедрая личность. Не мелочная, не ревнивая - широко распахнутая навстречу товарищам своим. Да и просто людям. А может быть, как раз напротив: щедрой души человек отдает себя миру и людям, не жалея, не взвешивая, что отдать, а что оставить.
Это вообще в традиции русского актерства. Как-то выступая на моем творческом вечере, Алеша Баталов замечательно сказал об этом: "Мы, актеры русской школы, не можем существо-вать от роли вдалеке: вот это - роль, а вот - я". Мы все, что имеем, бросаем в топку этой роли. Сжигаем себя. В этом особенно мощно проявляется именно русская школа актерства. Прекрасные актеры Запада они как-то умеют отстраняться... Хочется сказать, ведут роль на холостом ходу: да, блестяще, технично, виртуозно, но не отдавая своего сердца. У нас же - свечой горит жизнь акте-рская... Да еще и сама жизнь на нашей Родине палит ее безжалостно. Было время - задыхались от удушья всяческих запретов, тотального надзора. Так задохнулся Олег Даль. Леонид Быков. А те, кто переступил все же черту шестидесяти лет, - один за другим уходят сегодня, исчерпав просто-напросто резерв жизненных сил.
Все мы, ровесники, кому сегодня за шестьдесят, - дети войны. Началась война - нам было по девять, десять, одиннадцать, двенадцать лет... Это возраст самого сильного роста - и физичес-кого, и душевного, духовного. А мы попали в кашу войны. Кто в буквальном смысле. Кто просто голодая в тылу и при маме, как я в своей сибирской Таре. А потом - после войны - было и еще голоднее. Потом голодное студенчество, когда и по два, по три дня во рту не было ни крошки в буквальном смысле слова. А потом - всяческие осложнения социальные: то "заморозки", то "оттепели", мы все время жили в перенапряжении. И вот - результат: валятся люди как подко-шенные.
Может быть, читатели вспомнят такую картину - "Тема", ее снимал в Суздале Глеб Панфи-лов. Я там играл с Инной Чуриковой. Одна из сцен была на кладбище. Зима стояла. И вот пока ставили камеру, готовили то и это, я бродил по кладбищу, оно уже было закрытое, то есть там больше никого не хоронили. Я бродил среди могил и читал надписи на памятниках, как мы все делаем это, любопытствуя, что за люди покоятся под ними. И вдруг заметил одну закономерность: люди, рожденные в конце прошлого века - в 1860, 1870, 1880, 1890 годах, - прожили по 80, 85, 90 лет. А те, что появились на свет в 1910 - 1915 - 1917 - 1920-м, - задержались на нем недо-лго. Ушли в 60, 65, самое большее - в 70 лет. Вот такое наглядное пособие для характеристики века нынешнего и века минувшего по части милостей его к человеку.
Так я - о Петре Щербакове... Он был не самым крупным актером - он был замечательно крупным человеком. С ним я снимался в кино. Съемки - странное дело... Иной раз снимаешься с человеком в двух, трех картинах, а отношения не налаживаются. И не потому, что не "сходишься характерами", или взглядами, или какие-то конфликты. Нет, все нормально, но что-то не склады-вается. А с другими и после одной совместной работы - будто век дружили. Не то что без конца друг к другу в гости ходим, нет, тоже год можно не встречаться, но встретишься - и все на месте, будто и не расставались. Такие у нас отношения с Алексеем Баталовым, Алексеем Владимирови-чем. Так же было и с Петром Щербаковым.
Он был человеком, с которым спокойно, надежно и безопасно находиться. Бывают люди, с которыми опасно. Неизвестно, когда они взорвутся, если ты что-нибудь, по их мнению, не так скажешь. Непредсказуемые люди, и с ними ты в напряжении, как в окопе. А есть такие, в которых ты уверен: даже если ты и ошибешься или просто сглупишь, то, ей-богу, они не придадут этому значения, и потому с ними спокойно и хорошо. Вот таким товарищем был Петя Щербаков. При своем этаком мужланистом виде он был интеллигентно деликатным человеком, очень добрым. Жаль, что в кино его использовали, несколько ограничивая его возможности, загоняя в определен-ный типаж - и тем укорачивая амплитуду, размах творческих его данных. Его талант особенно проявлял себя в театре. Но театр - это мотылек, мотыльковый век у актерской работы в театре. А кинопленка - все-таки какое-то продолжительное время хранит свет отлетевших дней.
Когда бы и где бы, например, ни зазвучала песня "Комсомольцы-добровольцы", вспоминают-ся съемки в настоящей метростроевской шахте, спуск в нее в какой-то бадье, стрекот аппаратов в колдовски прелестных весенних Сокольниках, дух дружбы и доброжелательности, который царил в нашей группе. Спасибо кино. Оно сохранило нам и лично мне товарищей наших. И Петю Щер-бакова. И Леню Быкова.
Есть люди, в которых живет солнечный свет. Природа оделила их особым даром: они ведут себя спокойно и просто, а почему-то с ними рядом тепло и светло. И нет в них вроде ничего особенного, и не говорят они и не делают ничего выдающегося, но какой-то внутренний свет освещает их обычные поступки. Это свет доброты. Человек, наделенный таким даром, оставляет по себе особенную, греющую тебя память. Таким был Леонид Быков. Лёня. Роста небольшого, с утиным носом, добрейшими и какими-то трагическими глазами, с удивительной мягкостью и скромностью в общении. И это - не вышколенность, не лукавое желание произвести приятное впечатление. Есть и такие хитрецы. Нет, природа характера Леонида Федоровича была проста и открыта.
В ту пору мы были зелены и молоды. Беспечны и самоуверенны. Наивны. Нас мало что тревожило. Но и тогда в нашей молодой и угловато-острой труппе Леня занимал какое-то свое, никак им не защищаемое, но только ему принадлежащее место. Природная интеллигентность, вежливость, уважительность, что ли, сквозили во всех его словах, рассказах, беседах. Эта обаяте-льнейшая человеческая черта освещала и его актерские работы. Его герой комсомолец-добро-волец Акишин - смешной, добрый и очень чистый человек. "Негероичный" с виду, может быть, излишне мягкий, в трагическую минуту гибели подлодки, на которой служил, он проявляет пора-зительное мужество. Таким играл его Быков... Полно, играл ли? Просто был им в предполагаемых обстоятельствах, подарив ему свой светлый характер.
"Добровольцы" - единственный фильм, где мы играли вместе. Такова уж наша актерская судьба. Я даже всех его фильмов не видел. Но посмотрев картину "В бой идут одни старики", искренне-горячо порадовался успеху в ней Быкова. Что-то было в этом фильме певуче-украинское и нежно-наивное. Что-то звучало в нем отголоском, эхом от "Добровольцев" - та же распахну-тость, романтика, песенность. Но главное и самое прелестное в фильме образ, созданный Леони-дом Быковым с такой влюбленностью, с такой душевной щедростью! Он будто спел, а не сыграл свою роль. И дело не в музыкальности всего фильма. Секрет в певучей душевности, в бьющей через край талантливости, влюбленности в песню этого лихого геройского летчика. Герой Быкова просто рожден быть летчиком, это ас, бесстрашный и умный боец, мастер воздушного боя. И все же зритель видит и понимает, что для него это все же необходимость, иногда надоедающая необходимость, иной раз - опасная. А стихия его - не бой, не война, а песня, музыка, ибо он - артист. Так создает Быков объемность, глубину образа своего героя. И делает это замечательно талантливо.
Товарищескую, рабочую добрую атмосферу создать в кино - на киноплощадке - трудно. Ведь это временное содружество: съемки закончатся, и группы больше нет. Но если благодаря организующему влиянию режиссера, особому его дару объединять и делать друзьями всю группу или просто, возникнут между актерами этакие теплые приязненные отношения, то друзьями они остаются надолго. У меня, например, взаимопонимание со многими людьми возникло именно тогда, и, верю, оно не разрушится от времени.
Творческие отношения - область сложнейшая и болезненная. Тут сталкиваются обнаженные интересы. И если нет выдержки, терпения, такта, не хватает просто ума и, если хотите, мудрости человеческой, то столкновения неизбежны, и иногда они бывают чрезвычайно резкими. Такова жизнь. И тут ни убавить, ни прибавить. Но вот что я заметил по опыту работы в театре и в кино: конфликт никогда не приводит к победе. И чем ожесточеннее конфликт, тем меньше "завоеваний" и у источника конфликта, и у всей группы в целом.
Недаром мудрый Феллини всегда, всеми силами стремился создать на съемочной площадке атмосферу свободную, веселую и легкую. Он-то понимал, что актеры - как дети: так же обидчи-вы на грубость, недоверие, окрик и так же благодарны и отзывчивы на одобрение, похвалу, добрый совет и щедрость.
А Ингмар Бергман, тоже великий режиссер и человекознатец, говорил так: "Я знаю по собст-венному опыту, что происходит самое худшее тогда, когда тебя охватывает ярость. Это очень опасный момент для меня и для окружающих. Я хорошо знаю людей, вижу их насквозь и могу сказать нечто такое, что ранит как бритва. Слова могут полностью разрушить отношения с другим человеком и даже уничтожить его. Так вот, мораль моя проста: не делайте этого".
Режиссеры, поистине знающие цену внутренней свободы и раскрепощенности актера, стре-мятся к подобной атмосфере на съемках. И, наверное, мне везло с режиссерами кино. И, наверное, особо повезло с самым первым кинорежиссером Юрием Павловичем Егоровым. Вот кто всегда был полон каким-то светлым восприятием мира и человека. Все его фильмы - до последнего - тому подтверждение. И его обращение к романтически приподнятой и лирической поэме Евгения Долматовского "Добровольцы" - закономерно. Этим своим даром видеть мир добрыми глазами он и напитал нашу молодую группу, где многие впервые столкнулись с живым чудом кинемато-графии, с ее секретами и закономерностями. Правда, перед "Добровольцами" я снялся в фильме "Они были первыми" с тем же Юрием Павловичем Егоровым, но, видимо, это "крещение в кино-купели" было для меня таким ошеломляющим, что после осталась в голове какая-то сумятица. А "Добровольцам" я уже отдавался осознанно и мог почувствовать всю прельстительность игры в кино. И, безусловно, тому причина, одна из важных причин - наша группа, мои товарищи: и Элина Быстрицкая в расцвете своих творческих сил и молодой красоты, и Петя Щербаков, угло-ватый и открытый, и Лёня Быков, озорной, и лирический, и мудрый... Тогда, "на заре туманной юности", мы глядели вообще более веселыми глазами на мир и его сложности. Хотя творческих сложностей нам хватало.
На киноплощадке, к сожалению, чаще всего репетиции роли проходят наскоро, перед уже готовой камерой, и мало что дают. Если не держать себя в театрально-репетиционном тренаже, то киношная скоропалительность сказывается на актерах довольно быстро. Истина эта общеизвестна, но от этого не легче. Как-то я прочел удивившее меня высказывание знаменитого французского комика Луи де Фюнеса. Казалось бы - что ему театр, его проблемы: он артист, по существу, од-ной маски. Она - во всех его ролях всех его фильмов. Все ясно, все сотни раз сыграно, проверено, трюки отточены, характер выверен досконально. И вдруг читаю: "Актер, как пианист, должен играть каждый день. Театр - наши гаммы, публика - неиссякаемый источник энергии, без непосредственного контакта с которой слабеет, а может и вовсе иссякнуть творческий потенциал артиста. На сцене я подзаряжаюсь".
Да, по глубокому убеждению всех театральных актеров, настоящая творческая жизнь немыс-лима без театра, без сцены, без публики. Парадокс в том, что без кино у сегодняшнего артиста нет настоящей популярности, ибо по театру его знает узкий круг зрителей.
В пору "Добровольцев" мы, может, еще не вполне осознанно, но достаточно внятно видели пользу театрального тренажа на примере Лёни Быкова. Он уже был к тому времени опытным актером Харьковского театра драмы, и этот опыт помогал ему, как спасательный круг. Ясно помню, как импровизировал Леня во время "скоростных" репетиций перед камерой. Он помогал нам как партнер. Он был настоящим партнером, то есть не только сам плыл, но и тянул за собой.
Партнерство и в кино, и в театре чрезвычайно существенно. По сути дела твой художествен-ный рост, твое совершенствование зависят от того, с кем ты рядом работаешь. Оглядываясь на прожитые годы, я точно знаю - чем крупнее актер рядом с тобой, тем лучше играешь ты. Тебе, конечно, труднее с ним, но в этой трудности - единственная гарантия твоего роста. А чем слабее партнер, тем "величественнее" себя чувствуешь и тем небрежнее работаешь. А как же: ты же "мастер"! И идет рядом с тобой успокоенность, идет приблизительность, и ты с этими тяжелыми гирями, со всем своим "величием" опускаешься все ниже и ниже. Сколько я видел таких приме-ров. И надо сказать, что более жалкого зрелища, чем бессильный и трезво не оценивающий своего положения мастер, и придумать нельзя.
Но тогда, во время съемок "Добровольцев", нам до такого состояния было очень и очень далеко. Сейчас, когда фильм крайне редко, но вдруг да мелькнет на телеэкране, ясно видно, как наивно в нем многое, какие мы там зеленые и неопытные. Однако лиризм и искренность его свежи по сей день. С тех пор много воды утекло. И, как поется в песне из этого фильма: "А годы летят, наши годы как птицы летят и некогда нам оглянуться назад..." Однако оглядываешься...
Зачем я выхожу на сцену
Время изменилось. Изменилось крепко. Но для нас, старшего поколения актеров, театр оста-ется тем же инструментом, который постигали мы с младых ногтей: инструментом, способным воздействовать на жизнь. Кафедрой гражданских идей. Да, его использовали и как рупор партий-ной пропаганды. Все так - из песни слова не выкинешь. Но то, о чем говорю сейчас - выше любой узкой своекорыстной пропаганды: театр для нас - это кафедра высшего человеческого суда, кафедра, с которой звучит проповедь справедливости, милосердия, дружества, мира и соли-дарности. Солидарности добрых, а не злых и сильных своей злобой.
Мы, будучи молодыми, а сегодня, став стариками, привыкли, что театр способ воздействия на жизнь. Пусть течение ее и не может измениться под воздействием театра. Так, увы, в декабре 1994 года тех, кто затеял бойню в Чечне, не остановило свидетельство истории, звучащее со сцены нашего Вахтанговского театра (спектакль "Мартовские иды") о том, что гражданская война не знает победителей, побежденные - все, что она никого не объединит и ничего не восстановит, а только резче и больней разъединит, посеет вражду между народами и истребит доброе. И война в Чечне, стыдливо не названная войной, запылала.
Но театр учит человека мыслить и сравнивать. Сравнивать и постигать истину, правду о мире, о себе. Учит видеть и распознавать ложь, государственную ложь - в том числе.
Да, театр служит и отвлечению, отдыху, забвению среди тягот текущих буден, театр дарит праздник, но все равно - и в отвлечении, забвении, отдохновении живет, действует, влияет учите-льская, проповедническая цель. Иначе, по крайней мере, мое поколение жить уже не может.
Меня иной раз спрашивают: по какому принципу вы выбираете роль? Оставим пока в стороне то обстоятельство, что самому актеру выбирать вряд ли когда удается: тут воля репертуара, режис-сера, и так далее и тому подобное, - но актеру, по крайней мере, возможно соглашаться или не соглашаться. Так вот в этом случае мне важно знать, чем я этой ролью - паче чаяния мне удастся ее сделать - помогу людям, помогу пусть одному-двум-трем...
Я и сейчас так живу. И мои коллеги, люди одного со мной возраста, думая о роли, всегда задавались и задаются вопросом: что я хочу? Почему я выхожу на сцену? Да, на этом строится и вся система Станиславского, но кроме чисто художнической, чисто творческой есть еще и система гражданственная. И по долгому своему опыту театральному я просто знаю: все эти три слагаемых художественность, творческая убедительность и гражданственная убежденность актера - не работают в отрыве одна от другой. И актеру (может, кому-то это покажется странным) проще, чем политическому трибуну, депутату там или сенатору, выразить свое гражданское пристрастие, заразить своей убежденностью. Я уже писал, как звучала роль Горлова в спектакле "Фронт" по пьесе Корнейчука в нашем театре в 1975 году...
Или вот пример "поближе" - полковник, которого я изображаю в кинофильме "Наш броне-поезд".
В обычной жизни мы встречаемся, разговариваем с такими полковниками, и они не скрыва-ют, как ждут реванша, как мечтают установить порядок - нет, не порядок точного выполнения Законов, не порядок ответственности перед Судом, равным для всех, а тот порядок, что держался колючей проволокой ГУЛАГа, расстрелами, изгнанием из страны. Но что я, обычный человек, могу против такого полковника? В лучшем случае поспорить с ним. Но ему-то этот спор, это частное мнение - все равно что с гуся вода. И даже напиши я в газету, в журнал свое мнение - это все читается наедине с самим собой.