Ульянов Михаил. Возвращаясь к самому себе

   Многие талантливые, наиболее совестливые люди из артистического мира умирали молоды-ми, умирали рано. Так умер Олег Даль. Так умер Василий Шукшин. Рано ушел от нас светлая душа - Лёня Быков. Им не хватало воздуха... Но все равно художники, нет, не диссиденты, прос-то художники, в своих произведениях взывали к свободе, к общечеловеческим ценностям, нормам. Их искусство поддерживало просто нормальную человеческую жизнь. Ту жизнь, где люди продол-жали любить друг друга, вступали в брак, рожали детей... Шла бессмертная жизнь! И в лучших работах моих коллег, всех нас, и моих в том числе, мы отстаивали именно эту линию жизни, не имея возможности открыто бороться с уродствами системы.
   Как уже говорилось, под гигантским давлением сверху эти уродства были растворены в крови эпохи. Знаете, как под давлением больших глубин в крови человека растворяется азот, а когда давление падает, азот "вскипает", снова превращаясь в газ, которому не место в крови человека. И человек с вскипевшей кровью - погибает. Это называется кессонная болезнь, ее хорошо знают водолазы. Противостоит этой болезни только режим подъема на поверхность: постепенный. Мед-ленный. Чтобы азот удалялся малыми порциями, не разрушая тканей тела... Боюсь, именно это происходит сегодня с нами. Скажем, растворенная общим жестоким давлением в крови многона-ционального государства "дружба народов" - при резкой суверенизации - "вскипела", рвя до крови живые ткани республик бывшего Союза... То же и с анархией безвластия. То же и с взрывом преступности...
   А в прежнее время, под "крышкой", протестовала ничтожная часть граждан. Их называли диссиденты. И я к ним не принадлежал. Каяться мне в том? Тогда нужно каяться всему народу. Всем, кто просто работал или даже кричал "ура!"
   Можно кричать "ура", что называется, по делу: например, идя в атаку, кричали "ура!". Оно поддерживало, заглушало естественный страх смерти... Кричали "ура!" Гагарину. Это был искре-нний восторг нации, народов всего СССР: наш человек первый в космосе!
   Но можно, крича свое "ура!", строить карьеру. Разница... Разница в том, кому служить: Роди-не или себе. Разобраться в оттенках "ура" бывает трудно. Но - возможно. Так вот: подавляющее большинство служило жизни и государству, своей Родине.
   Однако общество все больше корчилось от коррозии лжи. От внутреннего противоречия: пропаганда твердила одно, практика обнаружила совсем другое.
   Происходило то, о чем в свое время, в первые годы Гражданской войны писал русский писатель-гуманист Владимир Галактионович Короленко в своих письмах Луначарскому, пророча, что система, построенная на лжи, долго не продержится. (Эти письма у нас появились в печати лишь после 1985 года.)
   Гигантская империя, созданная безжалостной силой диктатуры партии и поддерживаемая ложью, как бы стала терять силы. Вся работа, весь труд народа, даже сам энтузиазм - пробуксо-вывали.
   Не от сознания неколебимой силы государства и партии решился на перестройку Горбачев. Другое дело, как она пошла. И вспомните честно: первые годы люди радовались и надеялись. И я тоже как гражданин и человек поверил в благо для всех этого начинания тогдашнего Генсека. Я стремился в меру сил соответствовать начавшемуся процессу. Писал статьи, выступая за очище-ние страны, всего общества от лжи, от несправедливости. И до сих пор убежден, что следует идти в этом направлении. Наверное, беда была в том, что слишком долго не решались руководители страны, не шли на решительные поступки. К 1992 году - вы, конечно, помните, даже Москва стояла в очередях к пустым прилавкам в надежде, что чего-нибудь авось подбросят... Стояли за куревом. За хлебом... Сегодня об этом почти забыли. Во всяком случае, нужно сделать усилие, чтоб припомнить.
   Кто спорит, что и сегодня нелегко жить. Всем нелегко. Трудно. Удивляет другое: оттого, что трудно, многие хотят возвращения вспять. Не хотят движения вперед, не желают включаться в дело, которое бы лучше всего у них получилось. Вот как рассказывал мой знакомый предколхоза Вагин о своих колхозниках: "А зачем нам большой заработок? Ты нам хоть небольшой, но оклад положи. Нам хватит".
   Я же по своему артистическому цеху - писал уже об этом выше - вижу, что нам подходит новое время в его главном направлении: раскрепощения личности, ответственности личности за саму себя, за дело, которому служишь. Нужно не отказываться от этого направления, а крепить государственность, строить Закон, воспитывать правосознание в условиях свободы личности. Я всегда был и остаюсь приверженцем сильной государственности. Но только для меня сильная государственность - это сильный и свободный человек, защищенный незыблемым законом, Конституцией, властью, способной эти законы применять, не уступая никаким именам, никаким группам, никакой партии.
   Но, к сожалению, семьдесят лет насилия у части людей воспитали убеждение, что сильная власть - это сильный страх человека перед государством, а значит, перед любым начальником имярек, независимо от того, прав он или не прав. Он начальник! А ты - только дурак...
   Вот на этой грани и идет весь раскол в обществе. Одни считают, что не может быть богатой страны без богатых людей. Свободной страны - без свободных людей. Не может быть страны, уважаемой другим миром, без людей умных, изобретательных, талантливых. А другие полагают, что страна делается богатой тогда, когда она подчинена одному человеку, обладающему неогра-ниченной властью, и этой властью он держит железную дисциплину. А весь народ - в послуша-нии беспрекословном. Вот на чем раскол.
   Еще можно понять семидесятилетних стариков, которые прожили великой трудности и вели-ких несчастий великую жизнь. Работали натужно. Недоедали. Недосыпали. Честно работали на стройках коммунизма, прокладывали каналы, возводили гидроэлектростанции, вынесли такую войну и пришли к старости, многие - не имея ни сбережений, ни даже своей квартиры, и утеша-ясь лишь тем, что они - граждане великой страны СССР. От моря и до моря. И вот когда им теперь сказали, что своим трудом они крепили несправедливость, что их "цель - коммунизм" - цель ложная, неосуществимая и что придется все построенное перестраивать, - они обозлились. Их можно понять. Им больно. И они считают, что кто-то нарочно развалил страну СССР. Такой человек - враг. Сначала Горбачев. Потом - Ельцин. И вот такие, как артист Ульянов, который поддерживает Горбачева и Ельцина. И другие вроде него - они тоже враги.
   Они не виноваты, что так думают. Они по-другому не могут понять, слепо считая, что все дело в человеке с той или иной фамилией. Горбачев, Ельцин... Еще кто-то... Так в России, а потом в СССР складывалось, и это уже врожденное. В России все решал царь. В СССР - Ленин. И в душе иных советских граждан он наверняка занимал царское место. Тем более - Сталин. Его и звали "хозяин". Он один и был им. И вот новые пришли. И говорят, что теперь всем владеет народ - демос, что у нас ныне демократия. А лучше не стало. Даже напротив, такую могучую империю - развалили. Иначе понять не могут люди, которые пишут мне от имени народа: "Развалили вот они!" - и показывают пальцем, и хотят растерзать.
   Но истина-то в том, что могучие империи в одночасье не разваливаются. Германия, разруше-нная войной, и насильственно, властью союзников, разделенная на два, даже социально по-разно-му организованных государства, снова слилась в одно целое, едва ей это позволили. И выбрала единая Германия, увы, не социализм и не советы.
   А наш СССР... Меня обвиняют, что я приложил руку к развалу СССР. Хотелось бы мне понять, как это у меня вышло... Разве только тем, что я не хочу возвращаться к тоталитарной системе, которая сама себя изжила, сама себя изнутри разложила? Но, наверное, все-таки оттого, что я это понимаю, государство не рухнет. Даже если и многие понимают так же, как я, а не как те, что проклинают меня в письмах. А я не хочу обратно в тоталитарное устройство нашей жизни, хотя бы еще и потому, что это оттуда - из того дикого нашего прошлого - идут ко мне эти письма. Сознание моих корреспондентов отформовано в тех социалистическо-советских опоках, отлитых по партийной программе.
   Тоталитарное - это значит организованное так, что каждый человек живет под приглядом и по команде, И есть набор правил и силовых структур от КГБ до армии, позволяющий этот пригляд осуществлять. А потому и пригляд, что государство (читай - партия) не верит буквально никому из своих граждан. Тех самых граждан, которые "самые сознательные, самые дисциплинированные и беззаветно преданные партии и народу", - так утверждала коммунистическая пропаганда.
   Но вот собирается, например, наш театр за границу на гастроли. Не куда-нибудь к империали-стам, а в дружественную братскую Польшу, строящую социализм. Идет 1953 год. Нас инструкти-руют: всем разбиться на пятерки со своим старшим в каждой! И чтоб ходить по Варшаве только пятерками, не приведи вас Господь ходить по одному!
   Было также приказано не сознаваться, если кто из нас член партии. Говорить, что все мы до единого только члены профсоюза.
   Во имя чего надо было врать? Во имя чего следить друг за другом в пятерках? - И это артистам. Академического. Государственного. Московского театра. Представляющего высокое искусство советской сцены в братской стране.
   Может быть, рабочим доверяли или их особо выделяли, как "гегемон", сознательный класс общества?
   Известно, за пять минут опоздания на работу давали пять, а то и десять лет тюрьмы гегемону. Известно, как резали расценки и увеличивали нормы выработки на заводах и фабриках, едва цех или бригада начинали устойчиво давать план. А чтоб лишнего не зарабатывали.
   Если же гегемон начинал требовать, настырничать, как было в Новочеркасске в 1962 году, против него, против рабочей демонстрации, били пулеметы... Так воспитывались сознательность и преданность.
   А чтобы сознательность рабочих и сознательность артистов взаимно друг друга дополняли и от этого увеличивались, были интересные мероприятия. Я уже рассказывал, как наш театр сорев-новался с бригадой завода "Динамо", и как рабочие нас "поправляли", чтобы мы "более правиль-но" изображали жизнь. Тем не менее мы рады были прийти в цех в обеденный перерыв, дать концерт. Или пригласить наших друзей в театр на спектакль.
   Но беда в том, что такими "мероприятиями", как и постоянным напоминанием, что интелли-генция: артисты, писатели, художники - вечно в долгу у народа, что только народ все видит и "чует правду", а потому должен и может учить интеллигенцию,- эти истины от КПСС в отдель-ные бедные головы вбивали, как гвозди. И до сих пор они сидят в мозгах. Вот так и происходило обучение авторов, ныне пишущих мне.
   Должен сказать, что писали они мне и раньше. Не так уж, конечно, дико, зло, но все-таки нетерпимо и с полным правом - поучить...
   Так же как и В.М. Шукшина учили, что не бывает рабочего человека, который крепко пьет и скандалит с женой. Меня учили, что не бывает таких директоров заводов, как мой Друянов в спектакле А. Вейцлера и А. Мишарина "День-деньской".
   А дело-то в том, что в этой чисто производственной пьесе три часа ковали котлы, а характеры были написаны очень невнятно. Фамилии есть, имена и даже какие-то биографии у персонажей, но нет вещественности, нет "тела" что тут играть? Сюжет - ясен, как ясный день: директор Друянов начал реконструкцию завода, чтобы еще лучшие ковать котлы. Но если реконструкция приходится производство пока остановить. И за это директора снимают с работы.
   Наверное, и правда, нерядовой директор, смелый. Но в тексте не было это отражено. Там было написано: вошел человек средних лет, в легком заграничном костюме, с привычными коман-дными нотками в голосе. То есть пришел герой и начал руководить. Сразу понятно, что он обяза-тельно победит. В наших такого рода пьесах герои непременно побеждают. И тут же всем стано-вится скучно, потому что ясно, чем это кончится. А худшего наказания, чем то, когда зрители знают все вперед на пять ходов раньше авторов и раньше театра, придумать невозможно. Театр должен быть умнее, хитрее, занимательнее, чем может себе представить зритель. Театр должен ставить перед зрителем задачи нравственные, или сюжетные, или эмоциональные. Без этого - какой же театр? Зритель может быстро уловить идею, но не должен моментально разгадать ход действия. Иначе не жди интереса к спектаклю. А тут еще рядом будут ковать котлы, а тут еще беспрерывные разговоры о реконструкции, о замене старых котлов на новые, и провал обеспечен. На все сто процентов.
   И вот я, исходя из этих рассуждений и своих воспоминаний о разных интересных нестандарт-ных смелых людях, поступающих вразрез с начальственными указами или принятыми в системе порядками, - у меня немало было таких знакомцев, особенно в председательском корпусе, - тоже решил рискнуть - сыграть нечто совершенно противоположное тому, что написано в пьесе. И вот...
   На сцене появился в замызганном костюмишке какой-то седой гражданин, сутуловатый, с шаркающей походкой, со скрипучим, каким-то удивительно неприятным голосом, покручивая в руках цепочку из скрепок. Какой-то такой, понимаете, нахохлившейся птицей, старой драной птицей выглядит этот человек. И тягуче, занудливо разговаривает со всеми окружающими.
   Я рассчитывал на то, что зритель будет шокирован. Это и произошло. Зрители сначала не понимают, кто пришел. Хватаются за программки: там написано - директор завода. Директор завода? Да разве такие директора бывают? Что-то непонятное. Зрительный зал пытается постичь, в чем тут дело, то ли в актере - здоров ли? - то ли в чем другом. Зритель начинает вытягивать шею по направлению к сцене, а не откидывается на спинку кресла, с ужасом поглядывая на часы и думая о том, что еще предстоит промучиться в театре часа два-три.
   А этот мой директор ходит, ко всем привязывается, сидит развалившись, пьет какие-то чаи (ему все время секретарша чай носит), со всеми разговаривает пренебрежительно, грубовато, а то издевательски, насмешливо.
   И постепенно зритель начинает раздражаться: дескать, что же это за гусь лапчатый, почему он так себя ведет? У одних это вызывает чувство протеста, у других - возмущение, третьим становится интересно, четвертые - не понимают, пятые уже соображают, как бы наказать зарвавшегося актера. Но никто не спит, потому что странный, нахохлившийся, в старомодном костюмчике человек притягивает внимание.
   Потом в процессе спектакля зритель поймет, что это человек умный, талантливый, прошед-ший огонь, воду и медные трубы. Он говорит о себе, например: "Ты что ж, думаешь, меня впервой собираются снимать с занимаемой должности? Все, брат, было, все. Ты знаешь, что у меня три ордена Ленина и двенадцать выговоров разного калибра?" Становится ясно - этот человек, прошедший большую жизненную школу, на самом деле прикрывается своей странной манерой, как маской, от бесчисленного количества дураков. Но это становится ясно в конце спектакля. И зрители досмотрят до конца, потому что будут разгадывать характер. И вот этот процесс разгады-вания Друянова, его личности, и становится в какой-то мере, не знаю уж, в полной ли, становится содержанием спектакля.
   "День-деньской" имел приличный успех и у критики, и у зрителя, но вызывал всегда какое-то раздражение.
   Так, дружно выступили против моего Друянова директора заводов в Свердловске, - их специально "собрали" на этот спектакль. А что - и директоров в обязательном порядке в те времена собирали... А то вдруг сами-то не захотят пойти... Все как один они утверждали, что такого директора быть не может. Не по сути его характера и его высокой ответственности, вплоть до риска быть снятым с должности, а вот именно за вид и привычки. В основном... за гнусавый голос. Мне и смешно было, но и горько, что люди судят так поверхностно. Ведь недаром же говорится, что встречают по одежке, провожают по уму. К сожалению, у нас часто и встречают и провожают по одежке. И даже не столько по одежке, сколько по месту, которое занимает человек: если высокое, то, будь он умный или неумный, его провожают соответственно месту...
   Но пока спектакль не перенесли на телеэкран, было еще терпимо. У телевизоров, естественно, народу собирается, мягко говоря, поболее, чем в театральном зале. И вот тут на меня обрушился гнев народный... Один зритель мне написал: "Товарищ Ульянов! Я так и не понял вчера: так хороший вы или плохой?"
   Бедный, бедный зритель! Он растерялся, не получив привычной установки. Ему не объясни-ли, не разжевали, как манную кашу: этот - белый, а этот красный, этот - фашист, а вот этот - наш...
   Еще было письмо как резолюция: "Мы, лаборантки такой-то лаборатории, сегодня весь день проспорили, считая, что вы неверно играете и неправильно отображаете образ советского дирек-тора". Вот так. Стоило нарушить правила игры, смешать краски и - меня не поняли. Не все, разумеется. Но очень многие.
   Бывают и неожиданные суждения у зрителей. Так произошло с фильмом по повести Бориса Васильева "Самый последний день". О судьбе милиционера, удивительно симпатичного, добрей-шей души человека. Я прочел эту работу и понял, что просто необходимо сделать фильм. И вот почему. Я все чаще и чаще начал встречаться с проявлениями недоброжелательства, неоправдан-ной злости, обидной грубости, хамства, сердечной черствости. Меня это всегда тревожило, ранило, обжигало. А Борис Львович Васильев умеет показать в своих таких простых и обычных героях прекрасные человеческие черты. Во всех его произведениях: "А зори здесь тихие...", "Не стреляйте в белых лебедей", и в "Ивановом катере", и, наконец, в "Самом последнем дне" живут как раз такие простые русские люди с великой любовью к земле, к окружающим, к жизни, с великой добротой в сердце.
   И мне неудержимо захотелось показать с экрана глаза хорошего и доброго человека, героя повести "Самый последний день" Семена Митрофановича Ковалева. Меня не оставляла надежда посмотрев в эти глаза, может быть, посветлеют и потемневшие от злобы глаза... Может быть, в этом образе есть и немалая доля мечты о таком человеке? Может быть. Но это мечта не о том, что несбыточно, а о том, что есть, но чего не хватает на всех.
   Этот фильм был моим режиссерским дебютом, я же исполнял и роль Ковалева.
   Конечно, не всякая актерская и режиссерская тревога и боль передаются зрителям с той же остротой. Но письма от зрителей меня просто изумили. Например: "Зачем вы остановились нa этом, почти сказочном материале? Что вас привлекло в этой умилительной фигуре добренького милиционера? Вы же всегда играли людей сильных и волевых, и вдруг образ добродушного и даже мягкотелого человека, который по доброте своей и гибнет?" И таких "зачем" и "почему" разного рода было того...
   Как же объяснить, что всякая роль - это мой актерский рассказ о том, что меня как гражда-нина волнует именно сегодня.
   Так вот - это еще был рассказ о добром и хорошем. А что же началось, когда на телевидении прошел фильм Никиты Михалкова "Без свидетелей" по одноименной пьесе Софьи Прокофьевой. В фильме всего два актера: я - это Он и актриса Ирина Купченко - Она. Этот мой "Он" был редкий подонок и подлец. Все это и обнаруживается в его отношениях с женой, когда они - без свидетелей.
   Это была очень трудная работа. Скрупулезная, подробная работа по "проявлению" моего персонажа. Притом проявленными должны были быть краски, которые в отдельности ничего собой не представляют, а вот когда собраны воедино, создается личность, характер, тип.
   Еще мне была интересна эта роль потому, что тип, которого я играл, стоял как бы вне моих владений. Хотя вроде бы и глупо заключать себя как актера в какие-то рамки, но все же эти рамки есть, есть границы, через которые не стоит переступать, ибо там ты не знаешь языка. Но все-таки и в своих владениях хочется быть разным, искать что-то для себя новое, непохожесть - в привыч-ном. И это была одна из моих самых трудных ролей. Еще и потому, что этот мой тип - актер в жизни. Он все время играет: играет хорошего человека, играет - деятельного, играет - любовь. Мне, актеру, надо было сыграть "актера в жизни"...
   Очень многие зрители не поняли этот характер. Не поняли, не приняли и раздражились. Они считали, что "актерство актера" идет не от персонажа, а от исполнителя - от меня.
   "Что это Ульянов так наигрывает? Он что, потерял совесть: стал так развязно играть, так нагличать?" - вот такой был тон.
   Некоторые зрители поняли все точно. И писали, что мы правильно сделали, показав такого мерзавца и подлеца. Одна женщина призналась, что это прямо портрет ее мужа, бывшего. Но большинство писем было полно злобы. Да, именно злобы и несогласия: "Как вы, Ульянов, смели играть такого подлеца? Вот вы теперь открылись во всей своей красе и сущности". И в таком же духе, и так далее...
   Вот, оказывается, когда еще я "обнаружился" и когда меня выволокли "за ушко да на солнышко"...
   Понятно, что так пишут зрители детского уровня восприятия искусства, для которых артист, играющий определенного персонажа, и есть тот самый персонаж. И должен отвечать за его пос-тупки. Они думают об актерах как дети: "Вот этот дядя - Бова-королевич, хороший. А вот этот - плохой, он Кощей Бессмертный".
   Только вот дети, в отличие от взрослых, на этих "дядей", не сердятся и их не оскорбляют.
   Как-то мне попалась в "Литературной газете" заметка: зрительница из г. Умани пишет: "Артисты играют то положительных, то отрицательных героев. Почему же не хотят считаться с тем, что у меня, зрителя, есть память, в том числе эмоциональная? А то смотришь на положитель-ный образ, а память подсказывает, что я видела этого актера в роли подлеца и мерзавца". Ценное признание. Оно объясняет психологию, видимо, немалой части зрителей: у них, как и у детей, еще не развита аналитическая способность сознания, но в отличие от детей, они уже запоминают артиста-исполнителя, и он им "мешает". Дети целиком отдаются обману игры, все же зная, что это игра. А взрослое "дитя" из-за этого знания уже не может наслаждаться искусством как таковым, то есть искусным умением актеров искусственно воссоздавать жизнь, в том числе жизнь персона-жей, - "плохих" или "хороших". Подготовительный зритель только восхитится умением актера имярек одинаково убедительно предстать в любом обличье, но зритель-"дитя" серчает. К тому же, в отличие от истинного дитяти, этот зритель знает про себя, что он - народ, которому дано судить. Его так учили. "А разве так можно? Как же, нас учили другому. А это я не понимаю, и, значит, не принимаю".
   Очень правильно написал драматург С. Алешин - такой зритель, придя на спектакль, хочет потешить свое самолюбие и получить подтверждение своей непогрешимости. Он желает получить подтверждение тому, что ему уже известно, и досадует, и даже гневается, если увидит и услышит нечто иное, а то и противоположное. Он оскорблен, если вдруг актер, которого он привык видеть в положительных ролях, возьмет да и сыграет негодяя. Это, по его разумению, предательство.
   А поскольку у нас в стране оценка искусства в любом его проявлении всегда была делом политическим, из иной такой оценки часто вытекали серьезные последствия. А наш сердитый зритель-"дитя", и не думая особенно, знание это у него в крови, в мозжечке, - позволяет себе любую брань и не нуждается в аргументах и обоснованиях своего негодования: "Нас не так учили!" и - все тут...
   Так что очень можно понять негодование авторов писем ко мне, обвинивших меня в предате-льстве: тут речь не о какой-нибудь не такой или не так сыгранной роли - тут от роли - "Жукова играл, гад!" - к действительности "за Ельцина!" И обижаться-то на них неловко, и месть их мне и угрозы по-детски наивны: "Да вам не Жукова надо играть, а предателя Власова!" Что ж, была бы пьеса хороша и интересна, характеры были б убедительны, сложны и наполнены вещес-твом, годным для лепки, почему ж не сыграть Власова? Играю же я Понтия Пилата, как известно, предавшего Христа и умывшего руки... Пожалуй, по части предательства Понтий Пилат переплю-нет генерала Власова: ведь он, Понтий, знал, что Христос - невиновен, знал, что он прекрасный человек и даже ему, Понтию, помог избавиться от головной боли, а все ж поддался крикам толпы и воле Синедриона и выдал Христа на казнь... Думаю, если фильм Юрия Кары "Мастер и Марга-рита" каким-то образом дойдет до массового нашего зрителя, мои корреспонденты будут удовле-творены: так ему, голубчику этому Ульянову - вот играй теперь Пилата, а не Жукова...
   Но я мечтаю и Жукова еще сыграть. В настоящем глубоком драматичном художественном фильме, где предстал бы перед нами не только военачальник, полководец, а человек живой, со всеми его сложностями, противоречиями, надеждами, мечтами, ожиданиями... Но нет пока, не написана такая пьеса. Или такой роман. О маршале Жукове.
   Я посмею еще возразить моим лютым критикам по поводу их уверенности, что Жуков - это некая антитеза Ельцину, что Жуков был бы против реформ, идущих в нашей стране. Ведь Георгий Жуков - человек творческий, человек, видевший, как говорят шахматисты, на много ходов впе-ред, с острым аналитическим умом, умеющим учитывать множество фактов, действующих одно-временно. И потом - он на себе самом испытал, как боятся "коммунистические вожди" человека умного, сильного волей, авторитетного среди народа. Как, не считаясь с интересами страны, они не гнушаются мстить такому человеку. Нет, нет, я уверен: почерк старой коммуно-номенклатуры претил бы Жукову. Стоит сокрушительно пожалеть, что его нет сегодня с нами: он бы придал твердости и решительности переменам в России. И наша армия чувствовала бы себя по-другому. Факт.