Страница:
И он почувствовал, что уже не боится этого гиганта. Теперь Анджело глядел на кровать с головокружительной высоты и не испытывал ничего, кроме презрения. Анджело Пассетто, ставший вдруг высоким, как дом, даже как дерево, и сильным, как бог, уже не боялся, что и с ним может случиться удар и он будет вот так же без движения лежать на кровати, если Кэсси возненавидит его.
Он вышел в прихожую и открыл дверь кухни.
— Слушай, — властно сказал он, — иди-ка сюда. Оставь все-на плите и иди сюда.
— А что… — начала она.
Но не договорила, потому что уже шла к нему, глядя ему в глаза, и Анджело видел, что она поняла.
Кэсси остановилась в двух шагах от него. Стоя в тёмном дверном проёме и не снимая левой руки с двери, он уверенным и в то же время ласковым жестом протянул к ней правую руку и коснулся её груди, обтянутой блестящей красной тканью.
Потом медленно, шёпотом потребовал:
— Ну-ка скажи, что я сейчас буду с тобой делать?
Она ничего не ответила, но он увидел, как кончиком языка она провела по тёмным, точно запёкшаяся кровь, губам.
— Скажи, — прошептал он ещё тише, легонько сдавливая ей грудь.
Все так же стоя спиной к свету и глядя на него сияющими из темноты глазами, она хриплым, надтреснутым голосом сказала то, что он хотел.
Тогда, увлекая её за собой, он медленно отступил в тёмную прихожую.
Весна была в самом разгаре. Ивы у ручья покрылись пушистыми почками. Он срезал охапку ивовых веток, принёс из сарая большую медную вазу и поставил букет на столике возле инкубатора. Никогда в жизни он не делал таких вещей. Он смущённо принёс букет и ещё больше смутился, увидев, как она ему обрадовалась.
Клёны вдоль ручья тоже покрылись почками и красной дымкой вырисовывались на фоне чёрного леса. Каждый день по влажно-голубому небу двигались чёрные стаи грачей и воздух наполнялся нескончаемым шуршанием крыльев в высоте, а по свежей траве проносились пёстрые тени. Однажды, выйдя рано утром во двор за дровами, он увидел стаю диких уток. Ручей вздулся, и по ночам Анджело, бывало, слушал его приглушённый рёв.
Шёл март. Светало все раньше, и Анджело все раньше выходил по утрам из дома. Стояли мягкие погожие дни, но все же иногда чувствовался холодный ветерок. Выйдя, Анджело глубоко вдыхал весенний воздух и, запрокинув голову, глядел в небо. Потом принимался за какую-нибудь работу, дававшую ему ощущение прошлого и будущего.
Но каждое утро приходилось решать, за какое дело взяться. Трактор был ещё не готов. Ремонт оказался серьёзнее, чем думал Анджело, и на время он оставил трактор, чтобы привести в порядок огород и успеть посеять редис, горошек, раннюю зелень. Потом стал чинить загородку вокруг курятника, потому что земля уже оттаяла и можно было ставить столбы; а когда дождь загонял его в сарай, продолжал заниматься трактором.
Он смутно чувствовал, что одно дело должно немедленно сменяться другим, потому что только так будущее приобретает конкретную форму. Мало было просто работать; работал он с увлечением, но, чтобы выжить сегодня, надо было думать и о завтрашнем дне, надо было наполнять день образами, как бы украденными из будущего или из другого мира, в котором будущее вполне надёжно.
Но каждый день неминуемо сгущались сумерки, и он поднимался на веранду и медлил секунду, прежде чем открыть дверь, как ныряльщик, перед прыжком набирающий в лёгкие воздух. .Потому что там, в доме, время не существовало. И понемногу этот упрятанный от прошлого и будущего мир, который прежде был так надёжно заперт в доме, куда Анджело возвращался лишь вечером, начал распространять своё влияние на мир внешний. Сначала на задний двор, точно за ночь он выползал туда из-под кухонной двери и пятном расплывался по траве: утром Анджело открывал дверь во двор и чувствовал, что время, ещё недавно с такой уверенностью правившее внешним миром, отступает, съёживается, точно бумага, пожираемая невидимым на солнце пламенем.
Он стоял посреди залитого утренним светом двора и не знал, за что взяться. В недоумении смотрел на сделанное прежде — на новую крышу курятника, на столбы незаконченной изгороди вокруг скотного двора, — смотрел и не верил, что он, Анджело Пассетто, сделал все это.
Он озирался по сторонам, видел дерево, столб, сломанное точило, белое облака в синем небе, и ему казалось, что каждый предмет существует в мире как бы сам по себе, в пустоте, и от этого словно теряет и свой смысл, и даже своё название. Откуда-то из леса слышался крик сойки. Он изумлялся его чистоте и звонкости. На мгновение ему казалось, что он никогда ничего подобного не слышал.
А то вдруг растопыривал пальцы и глядел на них.
Потом брал себя в руки и с решительным видом шёл по двору, ощущая прилив энергии и даже чувствуя, что вот-вот примет какое-то важное решение. Но чаще просто брал какой-нибудь инструмент и тут же снова бросал и глядел на него с непонимающим видом. Или садился на штабель старых досок и смотрел на зеленеющие вдалеке деревья.
В инкубаторе проклюнулись цыплята. Однажды вечером, войдя в кухню, он увидел Кэсси сидящей в красном платье на полу. Рядом поблёскивали сброшенные лакированные туфли, а вокруг Кэсси, взбираясь к ней на колени, суетились жёлтые цыплята, некоторые ещё не обсохшие и едва научившиеся стоять. Один из них сидел у неё на ладони, и она прижимала его к щеке.
Не отпуская цыплёнка, она поглядела на Анджело радостно блестевшими глазами.
— Посмотри, Анджело! Посмотри, какие они милые!
Он внимательно разглядывал выражение её лица.
— Иди сюда, — говорила она. — Наклонись.
Он наклонился, и она сунула цыплёнка ему в лицо. От этого прикосновения все его внутреннее напряжение прорвалось в неожиданной вспышке гнева. Он отпрянул.
— Какая глупость! Убери!
Он задыхался, сам не понимая, что с ним. Потом, переведя дыхание, сказал:
— Здесь их держать не будем. Я их устрою в пустой комнате.
Он мрачно сел за стол, и она подала ему ужин.
На следующий день Анджело поехал в Паркертон. Он говорил себе, что ему нужно многое купить, если он собирается приводить ферму в порядок. Он просто должен привести её в порядок. Он купил пять фунтов скоб, моток колючей проволоки, подержанный генератор и духи: увидел в витрине рекламу французских духов, зашёл и купил флакон. После этого волнение его улеглось.
На улице шёл снег. Середина марта, и вдруг, нате вам, — снег. Только теперь он сообразил, что за всю дорогу ни разу не посмотрел на небо, не заметил, как потемнело и похолодало. Он поднял глаза и увидел, что лес и поле, темневшие на краю города, понемногу скрываются в пелене падающего снега. Когда он выехал за город, снег уже валил густыми, крупными хлопьями, с которыми старые стеклоочистители не справлялись; ехать пришлось медленно, и к тому времени, когда он поставил машину в сарай, снег покрыл землю толстым ровным ковром. Он пошёл к дому, ориентируясь на светившее сквозь снег, окно кухни и. чувствуя себя так, словно он здесь впервые. Он вдруг заволновался. Все было так непривычно, незнакомо. Все словно начиналось заново.
Волнение не оставляло его и за ужином. Слова не шли на язык. Он молча смотрел, как за окном летят крупные серые снежинки и как они, неожиданно побелев, бесшумно ударяются о чёрное стекло. Несколько раз он опускал руку в карман и трогал коробочку с духами. Духи стоили денег. Он уплатил за них два доллара сорок девять центов.'При этой мысли он ещё больше разволновался.
Только в спальне он отдал ей подарок и велел надушиться. Но, почувствовав запах духов, он понял, что этого не надо было делать.
Сперва он не мог сообразить в чём дело.
Потом вспомнил. Запах был ему знаком. Давным-давно, ещё в Кливленде, так пахло от одной девушки. Той самой, которая сказала ему, что жизнь — это тарелка вишен; он был в неё влюблён. Девушка была какая-то бешеная, и он до сих пор помнил её осиную талию. Да, та девушка, видно, пользовалась этими самыми духами. Она потом бросила Анджело ради пария, у которого был почти новый жёлтый «линкольн-континенталь» с откидным верхом.
Вот как получилось.
На этот раз даже подарок не помог.
Кэсси спала. А он так и не заснул. Несколько часов пролежал без сна с закрытыми глазами, стараясь ни о чём не думать.
В третьем часу ночи Анджело встал и оделся. Света в комнате было достаточно, потому что за окном взошла луна. Снег уже не шёл.
Он вышел во двор. Луна была яркая, почти полная, воздух холоден и чист. На белом снегу, точно пролитые чернила, лежали тени. Он увидел, что его следы от сарая до дома уже занесло снегом. Он смотрел туда, где раньше были его следы, и видел лишь чистый нетронутый снег, словно здесь никто не проходил, словно его здесь и не было, словно на свете никогда ничего не происходило.
Он долго стоял так, потом обогнул сарай и пошёл по полю, чувствуя под ногами старые борозды, но не глядя вниз, не сводя глаз с темнеющего за полем леса.
Дойдя до леса, он обернулся и посмотрел в чёрное, чуть мерцавшее небо. Мир словно перестал существовать. Он остался один на один с небом и мог бы стоять так вечно, не двигаясь, не вспоминая.
Но потом опустил глаза и посмотрел на поле, покрытое белым снегом и залитое белым лунным светом; по этой белизне откуда-то из невидимого далека к нему шагали его чёрные следы. Чернея на ходу, они подходили все ближе и ближе, решительно направляясь прямо к нему, чёрные, безжалостные, и внезапно ноги его будто ожили и помимо его воли пошли дальше, или нет, это сама земля ожила и принялась переставлять за него его ноги. Он пошёл по лесу, испещрённому геометрическим узором пятен белого лунного света и чёрных теней на снегу.
Наконец он вышел на поляну. Она была вся залита светом — белый снег, казавшиеся белыми каменные стены, блестяще-чёрный петлистый ручей, кое-где схваченный мерцающей плёнкой льда. Кругом этого острова белизны стояли чёрные стволы лиственных деревьев и за ними — чёрная стена кедров. Он ступил на белый остров.
Вошёл в коровник. Сквозь дырявую крышу лунный свет белыми зигзагами падал на каменный пол, В каменном русле беззвучно и черно текла вода. С минуту он тихо стоял там, потом так же тихо снова вышел на поляну. Припорошенная снегом тропа была все же отчётливо видна — она пересекала поляну и уходила в черноту между стволами. Он двинулся по ней, напряжённо глядя под ноги.
И нашёл.
Немного в стороне от тропы, в промёрзшем дёрне, едва прикрытом снегом, он нашёл небольшой, изящный след ступни. След ещё днём наполнился водой, которая теперь замёрзла, сохранив чёткий округлый отпечаток. Анджело присел на корточки. След был глубокий — видно, она шла с полными вёдрами, да и глядел след в сторону хижины. Он смахнул снежок, покрывавший ледяную корку. Нога, оставившая след, задела и прижала к земле стебелёк, кончик которого вмёрз в лёд и был теперь ясно виден в глубине мерцавшего в лунном свете отпечатка.
Он протянул руку и провёл пальцем по изогнувшемуся в воздухе стеблю. Переломил стебель у корня, потянул и вместе со стеблем поднял прозрачную ледяную пластинку, сохранившую форму следа. Он поднялся, глядя на неё, потом сквозь неё на луну. Положил лёд на ладонь и снизу придержал ладонь другой рукой, словно одной руке было не справиться с таким грузом. Опустил голову и губами легонько коснулся льда.
И вдруг изо всех сил прижался ртом к ледяному отпечатку. Лёд беззвучно разломился от поцелуя. Он закрыл глаза, прижимая холодные, ломкие кусочки к лицу, и стоял так, пока лёд не растаял. Лицо у него было совсем мокрое.
На следующее утро с первыми лучами солнца Анджело был уже на ногах. Она ещё не проснулась, Он не проспал и двух часов, но был спокоен и невозмутим, Утро стояло холодное и ясное, земля кругом светилась белизной. Казалось, что от неосторожного движения самый воздух может лопнуть и покрыться тонким узором трещин, точно льдинка. В такое утро чувствуешь себя спокойным и мудрым, словно все уже позади, и все прекрасно, и если будешь осторожен и удачлив, то ничего дурного уже не случится с тобой в этой жизни.
Аккуратно шагая по, светлому и чистому двору, он думал о том, что сегодня запустит трактор. Все его мысли сконцентрировались на тракторе. Если запустить трактор, все будет в порядке. Что именно, он не уточнял.
В сарае, на доске возле трактора, были аккуратно разложены инструменты. Он всегда был аккуратен и не терпел людей, разбрасывающих инструмент как попало. Рядом на перевёрнутой крышке от большого котла так же аккуратно лежали детали.
К полудню он был уже уверен, что сумеет сегодня запустить двигатель. Голода он не чувствовал. Через раскрытые ворота сарая он видел, что снег почти весь стаял. Только в тени кое-где лежали белые пласты. Воздух был мягкий, словно бархат.
В три часа он решил попробовать. Подошёл к мотору, стал потвёрже, положил правую руку на маховик и почувствовал, что весь дрожит от возбуждения. «Господи Иисусе», — сказал он вслух и крутанул. Впустую. Он вспомнил, как, проклиная все на свете, мучился с поганым «джондиром» в Огайо.
Минут через десять мотор зачихал, и сарай стал наполняться первыми клубами удушающего синего дыма. Ещё через пять минут Анджел о сел за руль, осторожно вывел трактор через задние ворота на дорожку, остановил его и соскочил на землю.
Под кедрами ещё лежали пятна снега, но небо было голубое, ясное, воздух нежен, как бархат; он стоял на дорожке, глядел на трактор, сияющий зелёной краской, свежей и чистой, как молодые листочки, слушал уверенный рокот мотора и, сам не понимая почему, весь трясся от возбуждения. И спрашивал себя, случалось ли его отцу, или дяде, или вообще хоть кому-нибудь на свете вот так неизвестно от чего трястись как в лихорадке, хотя воздух нежен и небо ясно. У него пересохло в горле.
Не заглушив мотора, он пошёл в дом напиться.
В кухне он увидел Кэсси.
В первое мгновение он не узнал её. Много недель, входя вечерами в дом, он видел блестящее красное платье, чёрный кожаный пояс, туфли на каблуках, алый бант, а сейчас посреди кухни, по-особенному пустой, какой она кажется только в погожий весенний день, стояла женщина в старой бесформенной куртке и тяжёлых башмаках с кое-как собранными на затылке нечёсаными волосами и глядела на него с сочувствием, нет, с жалостью, которую в этот момент он не мог ни понять, ни простить.
Он видел, как в косых лучах солнца выступает фактура дерева на стоптанных половицах, слышал, как отсчитывают время старые часы на стене, и вспоминал, как она точно так же смотрела на него в ту ночь, когда сидела возле его кровати и говорила, что хочет, чтобы он, Анджело, знал, что он свободен. В душе у него тогда что-то подалось и сладко растаяло.
Но сейчас он просто смотрел на неё и отчётливо видел её такой, как она есть.
И понял, что все остальное — красное платье, лакированные туфли, чёрные кружева на белой коже, умело и расчётливо вызванная страсть — все это было ложью. Все было ложью. Он лгал самому себе. Его мучила едкая, щемящая боль в груди. Но, глядя на женщину, которая ему теперь открылась, он вдруг понял её взгляд, сверкающий и все же затуманенный, словно она глядела вдаль. В одно мгновение он увидел всю правду, заключённую в этом взгляде, и боль исчезла.
Он смотрел на неё и поражался тому, что раньше никогда по-настоящему её не понимал. И не только её, он смотрел на людей и не видел их, и не понимал, какие они на самом деле. От этой мысли ему стало и страшно, и радостно.
Он подошёл к ней.
— Кэсси, — сказал он, губами ощущая непривычность этого слова.
— Да, я Кэсси, — сказала она. — Ты никогда не звал меня по имени.
Анджело хотел ей что-то сказать, но не нашёл слов. Вместо этого он обнял её и уткнулся лицом в её волосы.
Все было бы хорошо, если бы не духи.
Он снова услышал их запах.
Он отпрянул от неё, опустил руки. И бросился к двери. Выскочил из дома и побежал. Трактор на дорожке все ещё тарахтел. Он пробежал мимо него не оглянувшись и исчез в поле за сараем.
Тарахтение мотора поднималось и таяло в пустоте тёплого голубого неба.
Уже стемнело. Анджело глядел через окно в кухню, где под сияющей лампой был накрыт стол. Сначала он только это и видел: свет и знакомые предметы, застывшие в безмолвной пустоте.
Потом вошла Кэсси. На ней была старая мужская коричневая куртка. Волосы собраны в пучок. Все было по-старому, словно и не менялось никогда. Он настроился ни о чём не думать и вошёл.
Они сели за стол и принялись за еду. Хоть он и старался ни о чём не думать, но мысли не слушались его, и с этим ничего нельзя было поделать. То, что произошло в лесу, когда он днём прибежал туда, казалось сном. И в то же время было реально, как ничто другое.
Девушка стоит на тропе с пустыми вёдрами в руках. Анджело преграждает ей путь и спрашивает:
— За что ты меня ненавидишь?
— Ты белый, — отвечает она. — Разве этого мало?
Он закатывает себе рукав, хватает её за руку, заставляя бросить ведро, подносит её руку к своей.
— Смотри, — говорит он. — Ты белее.
Она отдёргивает руку и говорит:
— Уж лучше бы я была совсем чёрная.
— Ладно, ладно, — говорит он. — Но меня ты за что ненавидишь? Мне всё равно, белая ты или чёрная. Однажды у меня была…
Она звонко ударяет его по щеке.
Он глядит ей в глаза.
— Ну и что, — улыбается он. — Ударь ещё, я не обижусь.
Рука снова замахивается, но застывает в воздухе. Он улыбается. Он чувствует, как его губы улыбаются, и он счастлив. Рука девушки все ещё в воздухе, будто ждёт чего-то, и он хватает эту руку.
Девушка пытается вырваться.
Но Анджело держит крепко, глядит на её руку, потом ей в глаза и говорит:
— Эта ручка меня ударила?
Девушка глядит на него со злобой.
Он поднимает её руку к губам и целует её, и тогда девушка заливается слезами.
— Анджело не хочет, чтобы ты плакала, — говорит он. — Анджело хочет твою голову сюда. — Он касается рукой своего плеча. — Сюда. Я буду петь. Для тебя.
Сидя теперь за столом, вновь и вновь переживая эту сцену, Анджело не замечал ничего вокруг, потому что все остальное перестало существовать. Они вошли в коровник — он и эта девушка — и пробыли там так долго, что, когда вышли, уже начинало темнеть. А теперь он сидел за столом и снова грезил о ней.
Вот она стоит возле ручья, текущего из каменной стены.
Она говорит:
— Та песня… которую ты тогда пел в лесу… она…
Не дослушав, Анджело поднимает голову и начинает петь в уже сгустившихся сумерках.
— Да, эта, — говорит она. — Про что она?
С минуту он размышляет. Потом говорит:
— Мужчина поёт песню. Он говорит, у него есть cortile, двор. И роза, но никто не тронь её: она la mia, моя.
— La mia, — повторяет она.
— Да, — говорит он. — Моя. Моя роза.
Она просит:
— Спой дальше.
— Дальше грустно, — говорит он.
— Но ты так красиво пел тогда в лесу. Спой ещё, — просит она.
Он поёт песню до конца.
— А это, — спрашивает она. — Это про что?
— Это грустно.
— Но про что, про что? — настаивает она.
— Это мужчина, он говорит, что роза опустила голову. Поникла. Туда, где ходят, на дорогу. Упала на дорогу. Она умерла. Вот про что он поёт. Он говорит, я знаю, что она умерла.
Он глядит ей в глаза. Они влажно блестят.
— Но твоя головка, — говорит он. — Она не поникла. Она здесь, высоко. Не на земле.
Он дотрагивается до её щеки.
— Ну и что, ну и что, — кричит девушка. — Мне всё равно, что песня грустная, зато она такая красивая!
Анджело закрыл глаза и увидел, какое у неё было лицо, когда она это сказала.
Потом он почувствовал прикосновение и, открыв глаза, увидел, что на столе возле грязной тарелки лежит его рука, а на ней — рука женщины в коричневой куртке. Он поднял голову и посмотрел на неё.
— Анджело, — сказала она. — Прошу тебя, не тревожься.
Он не сводил с неё глаз.
— Анджело, — сказала она, все так же держа его за руку, — все будет хорошо.
Кэсси все крепче сжимала его руку.
— Ведь правда? — настаивала она, улыбаясь.
— Да, да, — сказал он.
Все будет хорошо, если он научится не думать ни о том, что было, ни о том, что будет.
Научись — и все будет хорошо.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Он вышел в прихожую и открыл дверь кухни.
— Слушай, — властно сказал он, — иди-ка сюда. Оставь все-на плите и иди сюда.
— А что… — начала она.
Но не договорила, потому что уже шла к нему, глядя ему в глаза, и Анджело видел, что она поняла.
Кэсси остановилась в двух шагах от него. Стоя в тёмном дверном проёме и не снимая левой руки с двери, он уверенным и в то же время ласковым жестом протянул к ней правую руку и коснулся её груди, обтянутой блестящей красной тканью.
Потом медленно, шёпотом потребовал:
— Ну-ка скажи, что я сейчас буду с тобой делать?
Она ничего не ответила, но он увидел, как кончиком языка она провела по тёмным, точно запёкшаяся кровь, губам.
— Скажи, — прошептал он ещё тише, легонько сдавливая ей грудь.
Все так же стоя спиной к свету и глядя на него сияющими из темноты глазами, она хриплым, надтреснутым голосом сказала то, что он хотел.
Тогда, увлекая её за собой, он медленно отступил в тёмную прихожую.
Весна была в самом разгаре. Ивы у ручья покрылись пушистыми почками. Он срезал охапку ивовых веток, принёс из сарая большую медную вазу и поставил букет на столике возле инкубатора. Никогда в жизни он не делал таких вещей. Он смущённо принёс букет и ещё больше смутился, увидев, как она ему обрадовалась.
Клёны вдоль ручья тоже покрылись почками и красной дымкой вырисовывались на фоне чёрного леса. Каждый день по влажно-голубому небу двигались чёрные стаи грачей и воздух наполнялся нескончаемым шуршанием крыльев в высоте, а по свежей траве проносились пёстрые тени. Однажды, выйдя рано утром во двор за дровами, он увидел стаю диких уток. Ручей вздулся, и по ночам Анджело, бывало, слушал его приглушённый рёв.
Шёл март. Светало все раньше, и Анджело все раньше выходил по утрам из дома. Стояли мягкие погожие дни, но все же иногда чувствовался холодный ветерок. Выйдя, Анджело глубоко вдыхал весенний воздух и, запрокинув голову, глядел в небо. Потом принимался за какую-нибудь работу, дававшую ему ощущение прошлого и будущего.
Но каждое утро приходилось решать, за какое дело взяться. Трактор был ещё не готов. Ремонт оказался серьёзнее, чем думал Анджело, и на время он оставил трактор, чтобы привести в порядок огород и успеть посеять редис, горошек, раннюю зелень. Потом стал чинить загородку вокруг курятника, потому что земля уже оттаяла и можно было ставить столбы; а когда дождь загонял его в сарай, продолжал заниматься трактором.
Он смутно чувствовал, что одно дело должно немедленно сменяться другим, потому что только так будущее приобретает конкретную форму. Мало было просто работать; работал он с увлечением, но, чтобы выжить сегодня, надо было думать и о завтрашнем дне, надо было наполнять день образами, как бы украденными из будущего или из другого мира, в котором будущее вполне надёжно.
Но каждый день неминуемо сгущались сумерки, и он поднимался на веранду и медлил секунду, прежде чем открыть дверь, как ныряльщик, перед прыжком набирающий в лёгкие воздух. .Потому что там, в доме, время не существовало. И понемногу этот упрятанный от прошлого и будущего мир, который прежде был так надёжно заперт в доме, куда Анджело возвращался лишь вечером, начал распространять своё влияние на мир внешний. Сначала на задний двор, точно за ночь он выползал туда из-под кухонной двери и пятном расплывался по траве: утром Анджело открывал дверь во двор и чувствовал, что время, ещё недавно с такой уверенностью правившее внешним миром, отступает, съёживается, точно бумага, пожираемая невидимым на солнце пламенем.
Он стоял посреди залитого утренним светом двора и не знал, за что взяться. В недоумении смотрел на сделанное прежде — на новую крышу курятника, на столбы незаконченной изгороди вокруг скотного двора, — смотрел и не верил, что он, Анджело Пассетто, сделал все это.
Он озирался по сторонам, видел дерево, столб, сломанное точило, белое облака в синем небе, и ему казалось, что каждый предмет существует в мире как бы сам по себе, в пустоте, и от этого словно теряет и свой смысл, и даже своё название. Откуда-то из леса слышался крик сойки. Он изумлялся его чистоте и звонкости. На мгновение ему казалось, что он никогда ничего подобного не слышал.
А то вдруг растопыривал пальцы и глядел на них.
Потом брал себя в руки и с решительным видом шёл по двору, ощущая прилив энергии и даже чувствуя, что вот-вот примет какое-то важное решение. Но чаще просто брал какой-нибудь инструмент и тут же снова бросал и глядел на него с непонимающим видом. Или садился на штабель старых досок и смотрел на зеленеющие вдалеке деревья.
В инкубаторе проклюнулись цыплята. Однажды вечером, войдя в кухню, он увидел Кэсси сидящей в красном платье на полу. Рядом поблёскивали сброшенные лакированные туфли, а вокруг Кэсси, взбираясь к ней на колени, суетились жёлтые цыплята, некоторые ещё не обсохшие и едва научившиеся стоять. Один из них сидел у неё на ладони, и она прижимала его к щеке.
Не отпуская цыплёнка, она поглядела на Анджело радостно блестевшими глазами.
— Посмотри, Анджело! Посмотри, какие они милые!
Он внимательно разглядывал выражение её лица.
— Иди сюда, — говорила она. — Наклонись.
Он наклонился, и она сунула цыплёнка ему в лицо. От этого прикосновения все его внутреннее напряжение прорвалось в неожиданной вспышке гнева. Он отпрянул.
— Какая глупость! Убери!
Он задыхался, сам не понимая, что с ним. Потом, переведя дыхание, сказал:
— Здесь их держать не будем. Я их устрою в пустой комнате.
Он мрачно сел за стол, и она подала ему ужин.
На следующий день Анджело поехал в Паркертон. Он говорил себе, что ему нужно многое купить, если он собирается приводить ферму в порядок. Он просто должен привести её в порядок. Он купил пять фунтов скоб, моток колючей проволоки, подержанный генератор и духи: увидел в витрине рекламу французских духов, зашёл и купил флакон. После этого волнение его улеглось.
На улице шёл снег. Середина марта, и вдруг, нате вам, — снег. Только теперь он сообразил, что за всю дорогу ни разу не посмотрел на небо, не заметил, как потемнело и похолодало. Он поднял глаза и увидел, что лес и поле, темневшие на краю города, понемногу скрываются в пелене падающего снега. Когда он выехал за город, снег уже валил густыми, крупными хлопьями, с которыми старые стеклоочистители не справлялись; ехать пришлось медленно, и к тому времени, когда он поставил машину в сарай, снег покрыл землю толстым ровным ковром. Он пошёл к дому, ориентируясь на светившее сквозь снег, окно кухни и. чувствуя себя так, словно он здесь впервые. Он вдруг заволновался. Все было так непривычно, незнакомо. Все словно начиналось заново.
Волнение не оставляло его и за ужином. Слова не шли на язык. Он молча смотрел, как за окном летят крупные серые снежинки и как они, неожиданно побелев, бесшумно ударяются о чёрное стекло. Несколько раз он опускал руку в карман и трогал коробочку с духами. Духи стоили денег. Он уплатил за них два доллара сорок девять центов.'При этой мысли он ещё больше разволновался.
Только в спальне он отдал ей подарок и велел надушиться. Но, почувствовав запах духов, он понял, что этого не надо было делать.
Сперва он не мог сообразить в чём дело.
Потом вспомнил. Запах был ему знаком. Давным-давно, ещё в Кливленде, так пахло от одной девушки. Той самой, которая сказала ему, что жизнь — это тарелка вишен; он был в неё влюблён. Девушка была какая-то бешеная, и он до сих пор помнил её осиную талию. Да, та девушка, видно, пользовалась этими самыми духами. Она потом бросила Анджело ради пария, у которого был почти новый жёлтый «линкольн-континенталь» с откидным верхом.
Вот как получилось.
На этот раз даже подарок не помог.
Кэсси спала. А он так и не заснул. Несколько часов пролежал без сна с закрытыми глазами, стараясь ни о чём не думать.
В третьем часу ночи Анджело встал и оделся. Света в комнате было достаточно, потому что за окном взошла луна. Снег уже не шёл.
Он вышел во двор. Луна была яркая, почти полная, воздух холоден и чист. На белом снегу, точно пролитые чернила, лежали тени. Он увидел, что его следы от сарая до дома уже занесло снегом. Он смотрел туда, где раньше были его следы, и видел лишь чистый нетронутый снег, словно здесь никто не проходил, словно его здесь и не было, словно на свете никогда ничего не происходило.
Он долго стоял так, потом обогнул сарай и пошёл по полю, чувствуя под ногами старые борозды, но не глядя вниз, не сводя глаз с темнеющего за полем леса.
Дойдя до леса, он обернулся и посмотрел в чёрное, чуть мерцавшее небо. Мир словно перестал существовать. Он остался один на один с небом и мог бы стоять так вечно, не двигаясь, не вспоминая.
Но потом опустил глаза и посмотрел на поле, покрытое белым снегом и залитое белым лунным светом; по этой белизне откуда-то из невидимого далека к нему шагали его чёрные следы. Чернея на ходу, они подходили все ближе и ближе, решительно направляясь прямо к нему, чёрные, безжалостные, и внезапно ноги его будто ожили и помимо его воли пошли дальше, или нет, это сама земля ожила и принялась переставлять за него его ноги. Он пошёл по лесу, испещрённому геометрическим узором пятен белого лунного света и чёрных теней на снегу.
Наконец он вышел на поляну. Она была вся залита светом — белый снег, казавшиеся белыми каменные стены, блестяще-чёрный петлистый ручей, кое-где схваченный мерцающей плёнкой льда. Кругом этого острова белизны стояли чёрные стволы лиственных деревьев и за ними — чёрная стена кедров. Он ступил на белый остров.
Вошёл в коровник. Сквозь дырявую крышу лунный свет белыми зигзагами падал на каменный пол, В каменном русле беззвучно и черно текла вода. С минуту он тихо стоял там, потом так же тихо снова вышел на поляну. Припорошенная снегом тропа была все же отчётливо видна — она пересекала поляну и уходила в черноту между стволами. Он двинулся по ней, напряжённо глядя под ноги.
И нашёл.
Немного в стороне от тропы, в промёрзшем дёрне, едва прикрытом снегом, он нашёл небольшой, изящный след ступни. След ещё днём наполнился водой, которая теперь замёрзла, сохранив чёткий округлый отпечаток. Анджело присел на корточки. След был глубокий — видно, она шла с полными вёдрами, да и глядел след в сторону хижины. Он смахнул снежок, покрывавший ледяную корку. Нога, оставившая след, задела и прижала к земле стебелёк, кончик которого вмёрз в лёд и был теперь ясно виден в глубине мерцавшего в лунном свете отпечатка.
Он протянул руку и провёл пальцем по изогнувшемуся в воздухе стеблю. Переломил стебель у корня, потянул и вместе со стеблем поднял прозрачную ледяную пластинку, сохранившую форму следа. Он поднялся, глядя на неё, потом сквозь неё на луну. Положил лёд на ладонь и снизу придержал ладонь другой рукой, словно одной руке было не справиться с таким грузом. Опустил голову и губами легонько коснулся льда.
И вдруг изо всех сил прижался ртом к ледяному отпечатку. Лёд беззвучно разломился от поцелуя. Он закрыл глаза, прижимая холодные, ломкие кусочки к лицу, и стоял так, пока лёд не растаял. Лицо у него было совсем мокрое.
На следующее утро с первыми лучами солнца Анджело был уже на ногах. Она ещё не проснулась, Он не проспал и двух часов, но был спокоен и невозмутим, Утро стояло холодное и ясное, земля кругом светилась белизной. Казалось, что от неосторожного движения самый воздух может лопнуть и покрыться тонким узором трещин, точно льдинка. В такое утро чувствуешь себя спокойным и мудрым, словно все уже позади, и все прекрасно, и если будешь осторожен и удачлив, то ничего дурного уже не случится с тобой в этой жизни.
Аккуратно шагая по, светлому и чистому двору, он думал о том, что сегодня запустит трактор. Все его мысли сконцентрировались на тракторе. Если запустить трактор, все будет в порядке. Что именно, он не уточнял.
В сарае, на доске возле трактора, были аккуратно разложены инструменты. Он всегда был аккуратен и не терпел людей, разбрасывающих инструмент как попало. Рядом на перевёрнутой крышке от большого котла так же аккуратно лежали детали.
К полудню он был уже уверен, что сумеет сегодня запустить двигатель. Голода он не чувствовал. Через раскрытые ворота сарая он видел, что снег почти весь стаял. Только в тени кое-где лежали белые пласты. Воздух был мягкий, словно бархат.
В три часа он решил попробовать. Подошёл к мотору, стал потвёрже, положил правую руку на маховик и почувствовал, что весь дрожит от возбуждения. «Господи Иисусе», — сказал он вслух и крутанул. Впустую. Он вспомнил, как, проклиная все на свете, мучился с поганым «джондиром» в Огайо.
Минут через десять мотор зачихал, и сарай стал наполняться первыми клубами удушающего синего дыма. Ещё через пять минут Анджел о сел за руль, осторожно вывел трактор через задние ворота на дорожку, остановил его и соскочил на землю.
Под кедрами ещё лежали пятна снега, но небо было голубое, ясное, воздух нежен, как бархат; он стоял на дорожке, глядел на трактор, сияющий зелёной краской, свежей и чистой, как молодые листочки, слушал уверенный рокот мотора и, сам не понимая почему, весь трясся от возбуждения. И спрашивал себя, случалось ли его отцу, или дяде, или вообще хоть кому-нибудь на свете вот так неизвестно от чего трястись как в лихорадке, хотя воздух нежен и небо ясно. У него пересохло в горле.
Не заглушив мотора, он пошёл в дом напиться.
В кухне он увидел Кэсси.
В первое мгновение он не узнал её. Много недель, входя вечерами в дом, он видел блестящее красное платье, чёрный кожаный пояс, туфли на каблуках, алый бант, а сейчас посреди кухни, по-особенному пустой, какой она кажется только в погожий весенний день, стояла женщина в старой бесформенной куртке и тяжёлых башмаках с кое-как собранными на затылке нечёсаными волосами и глядела на него с сочувствием, нет, с жалостью, которую в этот момент он не мог ни понять, ни простить.
Он видел, как в косых лучах солнца выступает фактура дерева на стоптанных половицах, слышал, как отсчитывают время старые часы на стене, и вспоминал, как она точно так же смотрела на него в ту ночь, когда сидела возле его кровати и говорила, что хочет, чтобы он, Анджело, знал, что он свободен. В душе у него тогда что-то подалось и сладко растаяло.
Но сейчас он просто смотрел на неё и отчётливо видел её такой, как она есть.
И понял, что все остальное — красное платье, лакированные туфли, чёрные кружева на белой коже, умело и расчётливо вызванная страсть — все это было ложью. Все было ложью. Он лгал самому себе. Его мучила едкая, щемящая боль в груди. Но, глядя на женщину, которая ему теперь открылась, он вдруг понял её взгляд, сверкающий и все же затуманенный, словно она глядела вдаль. В одно мгновение он увидел всю правду, заключённую в этом взгляде, и боль исчезла.
Он смотрел на неё и поражался тому, что раньше никогда по-настоящему её не понимал. И не только её, он смотрел на людей и не видел их, и не понимал, какие они на самом деле. От этой мысли ему стало и страшно, и радостно.
Он подошёл к ней.
— Кэсси, — сказал он, губами ощущая непривычность этого слова.
— Да, я Кэсси, — сказала она. — Ты никогда не звал меня по имени.
Анджело хотел ей что-то сказать, но не нашёл слов. Вместо этого он обнял её и уткнулся лицом в её волосы.
Все было бы хорошо, если бы не духи.
Он снова услышал их запах.
Он отпрянул от неё, опустил руки. И бросился к двери. Выскочил из дома и побежал. Трактор на дорожке все ещё тарахтел. Он пробежал мимо него не оглянувшись и исчез в поле за сараем.
Тарахтение мотора поднималось и таяло в пустоте тёплого голубого неба.
Уже стемнело. Анджело глядел через окно в кухню, где под сияющей лампой был накрыт стол. Сначала он только это и видел: свет и знакомые предметы, застывшие в безмолвной пустоте.
Потом вошла Кэсси. На ней была старая мужская коричневая куртка. Волосы собраны в пучок. Все было по-старому, словно и не менялось никогда. Он настроился ни о чём не думать и вошёл.
Они сели за стол и принялись за еду. Хоть он и старался ни о чём не думать, но мысли не слушались его, и с этим ничего нельзя было поделать. То, что произошло в лесу, когда он днём прибежал туда, казалось сном. И в то же время было реально, как ничто другое.
Девушка стоит на тропе с пустыми вёдрами в руках. Анджело преграждает ей путь и спрашивает:
— За что ты меня ненавидишь?
— Ты белый, — отвечает она. — Разве этого мало?
Он закатывает себе рукав, хватает её за руку, заставляя бросить ведро, подносит её руку к своей.
— Смотри, — говорит он. — Ты белее.
Она отдёргивает руку и говорит:
— Уж лучше бы я была совсем чёрная.
— Ладно, ладно, — говорит он. — Но меня ты за что ненавидишь? Мне всё равно, белая ты или чёрная. Однажды у меня была…
Она звонко ударяет его по щеке.
Он глядит ей в глаза.
— Ну и что, — улыбается он. — Ударь ещё, я не обижусь.
Рука снова замахивается, но застывает в воздухе. Он улыбается. Он чувствует, как его губы улыбаются, и он счастлив. Рука девушки все ещё в воздухе, будто ждёт чего-то, и он хватает эту руку.
Девушка пытается вырваться.
Но Анджело держит крепко, глядит на её руку, потом ей в глаза и говорит:
— Эта ручка меня ударила?
Девушка глядит на него со злобой.
Он поднимает её руку к губам и целует её, и тогда девушка заливается слезами.
— Анджело не хочет, чтобы ты плакала, — говорит он. — Анджело хочет твою голову сюда. — Он касается рукой своего плеча. — Сюда. Я буду петь. Для тебя.
Сидя теперь за столом, вновь и вновь переживая эту сцену, Анджело не замечал ничего вокруг, потому что все остальное перестало существовать. Они вошли в коровник — он и эта девушка — и пробыли там так долго, что, когда вышли, уже начинало темнеть. А теперь он сидел за столом и снова грезил о ней.
Вот она стоит возле ручья, текущего из каменной стены.
Она говорит:
— Та песня… которую ты тогда пел в лесу… она…
Не дослушав, Анджело поднимает голову и начинает петь в уже сгустившихся сумерках.
— Да, эта, — говорит она. — Про что она?
С минуту он размышляет. Потом говорит:
— Мужчина поёт песню. Он говорит, у него есть cortile, двор. И роза, но никто не тронь её: она la mia, моя.
— La mia, — повторяет она.
— Да, — говорит он. — Моя. Моя роза.
Она просит:
— Спой дальше.
— Дальше грустно, — говорит он.
— Но ты так красиво пел тогда в лесу. Спой ещё, — просит она.
Он поёт песню до конца.
— А это, — спрашивает она. — Это про что?
— Это грустно.
— Но про что, про что? — настаивает она.
— Это мужчина, он говорит, что роза опустила голову. Поникла. Туда, где ходят, на дорогу. Упала на дорогу. Она умерла. Вот про что он поёт. Он говорит, я знаю, что она умерла.
Он глядит ей в глаза. Они влажно блестят.
— Но твоя головка, — говорит он. — Она не поникла. Она здесь, высоко. Не на земле.
Он дотрагивается до её щеки.
— Ну и что, ну и что, — кричит девушка. — Мне всё равно, что песня грустная, зато она такая красивая!
Анджело закрыл глаза и увидел, какое у неё было лицо, когда она это сказала.
Потом он почувствовал прикосновение и, открыв глаза, увидел, что на столе возле грязной тарелки лежит его рука, а на ней — рука женщины в коричневой куртке. Он поднял голову и посмотрел на неё.
— Анджело, — сказала она. — Прошу тебя, не тревожься.
Он не сводил с неё глаз.
— Анджело, — сказала она, все так же держа его за руку, — все будет хорошо.
Кэсси все крепче сжимала его руку.
— Ведь правда? — настаивала она, улыбаясь.
— Да, да, — сказал он.
Все будет хорошо, если он научится не думать ни о том, что было, ни о том, что будет.
Научись — и все будет хорошо.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Кэсси прождала его всю ночь с субботы на воскресенье. Она даже не раздевалась. Анджело уехал в субботу, рано утром. После того как он встал, она его больше не видела, только слышала, как он возился на кухне, а потом со двора донёсся стук топора и треск поленьев. Чуть позже она услышала рёв мотора.
На кухне она обнаружила, что он уехал, даже не перекусив. Кофейник кипел на плите. Она вошла к нему в комнату, заглянула в шкаф. Городского пиджака не было, галстука тоже, но брюки и лакированные туфли остались. Он уехал, не собравшись.
Весь день Кэсси думала о нем. Она смотрела на дорогу или, продолжая думать об Анджело, занималась Сандером. За день она дважды помыла Сандера, побрила его утром и ещё раз вечером. Ухаживая за мужем, Кэсси вновь становилась той, какой бывала прежде, до того мгновения, когда увидела Анджело Пассетто, бредущего под дождём по дороге.
Ночь она просидела в нетопленой гостиной, сидела в темноте, отодвинув колючую сухую тюлевую занавеску, расползавшуюся под её пальцами, и глядела на дорогу. Она вспоминала, как тогда, в первый раз, Анджело брёл под дождём по этой раскисшей дороге и осторожно, словно кошка, выбирал, куда ступить, а в руках у него был какой-то свёрток. Тогда был день, а сейчас — ночь, а его все нет.
Она решила, что он вернётся скорее, если она отойдёт от окна. Она пошла в его комнату и легла. Прижавшись лицом к подушке в том месте, где лежала его голова, она ощутила запах Анджело Пассетто. Надолго ли хватит этого запаха? А ведь это всё, что останется от него, если он не возвратится.
От этой мысли Кэсси стало так страшно, что она не могла оставаться в постели. Она вернулась в гостиную и прижалась лицом к, оконному стеклу. Так она глядела на дорогу, пока не заметила вдруг, что уже давно рассвело и при свете наступающего дня дорога кажется ещё более пустынной, чем когда-либо.
А потом она услышала Сандера.
И даже обрадовалась этому.
Вторая половина воскресенья только начиналась.
До Кэсси донёсся шум приближающейся машины. Она решила, что ей мерещится, и поэтому запретила себе смотреть в окно. Она даже не открыла глаз. Даже когда услышала шаги в прихожей и скрип двери. Она просто боялась открыть глаза. Ведь она знала: ей это только кажется.
Но она ошибалась.
Она внезапно поняла, что ошибалась, потому что вдруг рядом с ней что-то тяжёлое упало на кровать. Толчок заставил её открыть глаза, и она увидела его.
Он лежал на постели, глаза его были закрыты. Он лежал, как упал, навзничь. Ей показалось, что он мёртв.
Она пристально вглядывалась в его лицо. Казалось, у него было два лица, надетых одно на другое: внизу водянисто-белое, как снятое молоко, а поверх него другое, бледно-коричневое, но такое тонкое и прозрачное, что сквозь него просвечивает синеватая водянистая бледность, из-за которой она и решила, что он мёртв. Она приподнялась на локте, зажимая себе рот, чтобы не закричать.
Вокруг правого глаза у него был огромный синяк. На лбу, слева, у самых волос, запёкся кровавый порез. Правую сторону рта закрывала сплошная чёрная опухоль, залитая свежей кровью; Кэсси увидела медленно вздувавшийся и лопающийся пузырёк кровавой слюны. По этому пузырьку она поняла, что Анджело дышит, что он жив.
Она вскочила с постели, принесла из ванной мокрое полотенце, сняла лампу со стула у кровати, села и начала обтирать лицо Анджело холодной водой. Увидев, что это не помогает, она бросилась на кухню и принесла бутылку уксуса. Смочив полотенце уксусом, она снова протёрла Анджело лицо и поднесла полотенце к его носу. Он открыл глаза.
— Анджело! — закричала она, чувствуя, как сердце у неё разрывается от радости — ведь глаза его открылись! — и от горя, потому что эти глаза не узнавали её.
Она увидела, как отёкшие губы искривились, пытаясь что-то произнести, и сказала:
— Тише, тише, ты пришёл в себя, теперь все будет хорошо, тише.
После того как Кэсси удалось раздеть его и уложить поудобнее, на левом боку, с грелкой на пояснице, там, где боль была особенно сильна, и после того, как она влила ему в рот немного кофе, Анджело рассказал, что его в темноте прижали к обочине дороги и хотели ограбить. Распухшие губы с трудом шевелились, и из правого уголка рта сбегала струйка крови со слюной, но он рассказал все до конца — как, увидев, что у него нет денег, они повалили его на землю и били ногами. Кто-то из них ударил его в поясницу.
Кэсси велела ему молчать, согрела молока, заставила отпить несколько глотков, потом нашла старое армейское одеяло, завесила окно, чтобы затемнить комнату, и села на кровать, держа Анджело за руку. Вскоре он заснул. Голова у неё кружилась от счастья: она сидела возле него, держала его за руку, прислушивалась к его дыханию. Она была счастлива, потому что он вернулся.
Теперь-то уж она спасёт его и защитит.
Его дыхание было таким тихим, что приходилось напрягаться, чтобы услышать его, и в этом тоже были счастье. Она подумала, что именно этого она и ждала всю свою жизнь: просто сидеть рядом и слушать, как он дышит. Ей было стыдно оттого, что это счастье она как бы купила ценой его страданий, но потом она подумала, что своей любовью вознаградит его за эти страдания. Она сидела возле Анджело, и сердце её истекало сладкой истомой — так спелая слива истекает золотым соком в летних, пышущих жаром сумерках.
На кухне она обнаружила, что он уехал, даже не перекусив. Кофейник кипел на плите. Она вошла к нему в комнату, заглянула в шкаф. Городского пиджака не было, галстука тоже, но брюки и лакированные туфли остались. Он уехал, не собравшись.
Весь день Кэсси думала о нем. Она смотрела на дорогу или, продолжая думать об Анджело, занималась Сандером. За день она дважды помыла Сандера, побрила его утром и ещё раз вечером. Ухаживая за мужем, Кэсси вновь становилась той, какой бывала прежде, до того мгновения, когда увидела Анджело Пассетто, бредущего под дождём по дороге.
Ночь она просидела в нетопленой гостиной, сидела в темноте, отодвинув колючую сухую тюлевую занавеску, расползавшуюся под её пальцами, и глядела на дорогу. Она вспоминала, как тогда, в первый раз, Анджело брёл под дождём по этой раскисшей дороге и осторожно, словно кошка, выбирал, куда ступить, а в руках у него был какой-то свёрток. Тогда был день, а сейчас — ночь, а его все нет.
Она решила, что он вернётся скорее, если она отойдёт от окна. Она пошла в его комнату и легла. Прижавшись лицом к подушке в том месте, где лежала его голова, она ощутила запах Анджело Пассетто. Надолго ли хватит этого запаха? А ведь это всё, что останется от него, если он не возвратится.
От этой мысли Кэсси стало так страшно, что она не могла оставаться в постели. Она вернулась в гостиную и прижалась лицом к, оконному стеклу. Так она глядела на дорогу, пока не заметила вдруг, что уже давно рассвело и при свете наступающего дня дорога кажется ещё более пустынной, чем когда-либо.
А потом она услышала Сандера.
И даже обрадовалась этому.
Вторая половина воскресенья только начиналась.
До Кэсси донёсся шум приближающейся машины. Она решила, что ей мерещится, и поэтому запретила себе смотреть в окно. Она даже не открыла глаз. Даже когда услышала шаги в прихожей и скрип двери. Она просто боялась открыть глаза. Ведь она знала: ей это только кажется.
Но она ошибалась.
Она внезапно поняла, что ошибалась, потому что вдруг рядом с ней что-то тяжёлое упало на кровать. Толчок заставил её открыть глаза, и она увидела его.
Он лежал на постели, глаза его были закрыты. Он лежал, как упал, навзничь. Ей показалось, что он мёртв.
Она пристально вглядывалась в его лицо. Казалось, у него было два лица, надетых одно на другое: внизу водянисто-белое, как снятое молоко, а поверх него другое, бледно-коричневое, но такое тонкое и прозрачное, что сквозь него просвечивает синеватая водянистая бледность, из-за которой она и решила, что он мёртв. Она приподнялась на локте, зажимая себе рот, чтобы не закричать.
Вокруг правого глаза у него был огромный синяк. На лбу, слева, у самых волос, запёкся кровавый порез. Правую сторону рта закрывала сплошная чёрная опухоль, залитая свежей кровью; Кэсси увидела медленно вздувавшийся и лопающийся пузырёк кровавой слюны. По этому пузырьку она поняла, что Анджело дышит, что он жив.
Она вскочила с постели, принесла из ванной мокрое полотенце, сняла лампу со стула у кровати, села и начала обтирать лицо Анджело холодной водой. Увидев, что это не помогает, она бросилась на кухню и принесла бутылку уксуса. Смочив полотенце уксусом, она снова протёрла Анджело лицо и поднесла полотенце к его носу. Он открыл глаза.
— Анджело! — закричала она, чувствуя, как сердце у неё разрывается от радости — ведь глаза его открылись! — и от горя, потому что эти глаза не узнавали её.
Она увидела, как отёкшие губы искривились, пытаясь что-то произнести, и сказала:
— Тише, тише, ты пришёл в себя, теперь все будет хорошо, тише.
После того как Кэсси удалось раздеть его и уложить поудобнее, на левом боку, с грелкой на пояснице, там, где боль была особенно сильна, и после того, как она влила ему в рот немного кофе, Анджело рассказал, что его в темноте прижали к обочине дороги и хотели ограбить. Распухшие губы с трудом шевелились, и из правого уголка рта сбегала струйка крови со слюной, но он рассказал все до конца — как, увидев, что у него нет денег, они повалили его на землю и били ногами. Кто-то из них ударил его в поясницу.
Кэсси велела ему молчать, согрела молока, заставила отпить несколько глотков, потом нашла старое армейское одеяло, завесила окно, чтобы затемнить комнату, и села на кровать, держа Анджело за руку. Вскоре он заснул. Голова у неё кружилась от счастья: она сидела возле него, держала его за руку, прислушивалась к его дыханию. Она была счастлива, потому что он вернулся.
Теперь-то уж она спасёт его и защитит.
Его дыхание было таким тихим, что приходилось напрягаться, чтобы услышать его, и в этом тоже были счастье. Она подумала, что именно этого она и ждала всю свою жизнь: просто сидеть рядом и слушать, как он дышит. Ей было стыдно оттого, что это счастье она как бы купила ценой его страданий, но потом она подумала, что своей любовью вознаградит его за эти страдания. Она сидела возле Анджело, и сердце её истекало сладкой истомой — так спелая слива истекает золотым соком в летних, пышущих жаром сумерках.