Страница:
С минуту он лежал, забыв обо всём, потому что внезапно снова увидел, как ворона, которую он спугнул днём, появляется над потемневшим лесом и медленно летит по холодному, пустому, высокому небу и заходящее солнце сверкает на чёрных, уверенных, упрямых крыльях, несущих её над лесом на север.
Потом ворона исчезла. Анджело Пассетто был чист, пуст и огромен, как опустевшее небо.
Она что-то говорила, и только теперь он начал понемногу разбирать:
— … а я говорю нет, он был не виноват, его же выпустили, нечестно снова ворошить старое. Я ему даже не скажу, что знаю. Когда ты пришёл ужинать, я ещё не собиралась тебе говорить. Но когда пошла спать, я начала думать. Я думала, как они посадили тебя в тюрьму и столько времени держали и ты был ещё такой молодой и ни в чём не виноват…
Она наклонилась к нему, и это была совершенно другая женщина, её он не знал. Эта улыбка, и эта мягкость, и эта грусть, такая диковинная, и блеск в затуманенных глазах — все было другим. И она говорила:
— Ах, Анджело, такой молодой, как они посмели!
Он отвернулся, закрыл глаза, напрягся, как струна. На мгновение он снова увидел ворону в высоком пустом небе. Потом все исчезло.
Он не раскрывал глаз.
— Но я им тебя не отдам, — говорила она, — никогда.
Он чувствовал у себя на лбу её руку.
И слышал:
— …ты не виноват… ты ни в чём не был виноват… ни в чём, никогда…
В ту же секунду, несмотря на прохладную, мягкую ладонь на лбу, несмотря на голос, повторявший, что он ни в чём никогда не был виноват, он увидел искажённое гневом лицо Гвидо Альточчи, увидел, как у всех на глазах тот высвободил руку и, указав на него, выкрикнул злобно и беспощадно: «Предатель!»
Эту сцену, этот обвиняющий перст он тысячи раз видел в ночных кошмарах. И знал, что в следующую секунду Гвидо проведёт пальцем по вздувшемуся горлу и, скривив рот, изображая агонию, захрипит, словно захлёбываясь кровью.
Да, вопреки прохладной ладони, лежавшей у него на лбу, старый сон вернулся на мгновение, и Анджело почувствовал испарину.
Но рука нежно поглаживала его, и голос повторял:
— …не виноват, ни в чём не виноват… ни в чём…
Пусть бы Гвидо Альточчи услышал этот голос! И Анджело кричал ему: «Слушай, Гвидо, слушай! Не виноват… слышишь, она говорит, я не виноват… ни в чём не вино…»
Маррей вышел из дома и на мгновение поднял глаза к закатному небу за ревущим ручьём. Облетевшие деревья на гребне были отчётливо, до веточки, видны на фоне холодно светящегося небосклона. Глядя туда, он думал или, вернее, старался не думать, что все получилось иначе, чем он ожидал.
Он включил стартер и, когда мотор мгновенно сработал, выжал до упора педаль газа.
Затрещал лёд на лужах, колеса забуксовали в полузамёрзшей грязи, и это вывело его из задумчивости. Ну что за дура эта Кэсси! Ни одна нормальная женщина не стала бы держать в доме преступника, всего три года назад осуждённого за вооружённое ограбление и соучастие в убийстве!
Что с того, что его условно освободили? Он преступник, и к тому же даго Оскорбительное прозвище: так называют в США итальянцев (прим. перев.). , всё равно что черномазый.
Впрочем, Маррей и сам свалял дурака. Нужно было только сказать ей, что парень преступник. А он позволил Кэсси вытянуть из него всю историю. Что этому Пассетто было всего двадцать лет, что он утверждал, будто просто ехал в Новый Орлеан искать работу и не знал, что Гвидо уже отсидел срок за вооружённое ограбление, не знал, что машина краденая. Когда в полиции его слегка обработали, Анджело согласился помочь следствию и указал место в ручье, в десяти милях дальше по шоссе, куда бросили револьвер. Это решило дело.
— Но он ни в чём не был виноват, — сказала эта дура.
— Может, и был, — сказал Маррей, — это никому не известно.. Он помог следствию, и никто не стал особенно копаться.
— Против него не было улик. Только то, что он там был.
— Перестань, Кэсси, ты же прекрасно понимаешь, что он с ними поехал не в бирюльки играть. Именно так преступники…
— Но ведь он ничего не сделал, а его посадили на…
— Ну ладно, посмотрим на это иначе. Не такой уж он хороший. Ведь он заложил всех остальных.
— Как это — заложил?
— Предал своих друзей. Послал их на электрический стул. По-твоему, это хорошо?
— Но ведь он сказал правду.
Да, вспоминая теперь все это, Гилфорт понимал, что свалял дурака. Да ещё вышел из себя. Но как тут было сдержаться, когда она несла такую чушь? Конечно, Пассетто усердно хозяйничал. Ещё бы, этот малый своего не упустит.
Маррей так ей это и объяснил, а она только поглядела на него и сказала:
— Ты не знаешь, каково быть все время одной. Все время одной. Когда даже некого попросить помочь.
От такого упрёка и святой вышел бы из себя! Сто раз Маррей пытался уговорить её переехать в город, где можно снять дешёвую квартиру, нанять прислугу. Не удивительно, что он вспылил. И точно спятивший миллионер заявил ей, что, если она не переедет в город, он наймёт строительную бригаду, чтобы привести тут все в порядок, и пришлёт профессиональную сиделку.
Точно у него миллионы, точно он забыл, что и так платит за все из собственного кармана, потому что у Сандерленда Спотвуда давным-давно нет ни гроша и это он, Маррей Гилфорт, содержит их обоих, а взамен не имеет ничего, кроме груды расписок от Кэсси Спотвуд. Да, дураком он был, дураком и остался.
Но на этот раз ему повезло. Потому что она отказалась от его опрометчивого предложения. Она желает жить, как жила, с Сандером и этим каторжником. Заявила, что никуда отсюда не поедет, шагнула к нему и, глядя ему прямо в лицо, как она умеет, приказала: «Посмотри на меня! Посмотри на меня, Маррей Гилфорт, и сам посуди — на что я нужна этому человеку? Я старуха».
И он посмотрел, увидел её бесформенную коричневую куртку, тёмные неподвижные глаза на бескровном лице и подумал: «Неужели под этой дурацкой курткой, вернее, под тем, что она надевает под эту куртку, тело у неё такое же белое, как лицо?» — и уже старался не думать о том, как это тело, должно быть, светится в темноте…
И выпалил:
— Нет! Не старуха!
И, не отводя глаз от её лица, подумал вдруг с такой внезапностью, будто эта мысль пряталась где-то в тени других мыслей и теперь спокойно вышла на свет, — подумал о том, что Бесси давно уже нет, Бесси, которая столько лет была тощей, точно жердь, а потом вдруг ни с того ни с сего так разжирела, что бриллиантовые кольца, врезались в её пухлые пальцы. А вот Кэсси Спотвуд, если сорвать с неё эту чёртову куртку, окажется стройной, как в юности. Кэсси всегда была тоненькой, стройной девушкой…
Уже сгустились сумерки. Гилфорт съехал на обочину и остановил машину. Здесь, между этими кустами, начиналась когда-то дорога к старому дому Гилфортов.
Уже много лет как дом перестал существовать. Впрочем, разве это был дом? Вспоминать о нем Маррей не любил. Не то чтобы это была лачуга, нет, вполне пристойный домик, но не такой, каким ему хотелось бы помнить своё родовое гнездо.
Не хотелось вспоминать и о тогдашней жизни. Не потому, что в ней было что-то трагическое. Или хотя бы неприятное. В ней просто не было ничего значительного. Так, мелькание теней.
Если бы трагическое!
Теперь на том самом месте, по которому он тысячи раз проходил мальчишкой, стояла его машина — свидетельство жизненного успеха, и сквозь стекло этой машины он смотрел в сгущавшиеся сумерки и слушал приглушённый шум ручья.
Она сказала ему: «Да, я знаю, ты большой человек. Ты богат, тебя выбрали прокурорам или чем-то в этом роде. Стоит тебе захотеть, и все будет по-твоему».
Он на мгновение почувствовал себя свободным и сильным.
Но только на мгновение, потому что она продолжала: «Да, Маррей, ты все можешь. И если Анджело выселят или ещё что-нибудь с ним сделают, я буду знать, чья это работа».
Он почувствовал, что уличён, потому что как раз об этом и думал: стоит ему только слово сказать в полиции, и дело будет сделано.
Но это ещё было не все. Она добавила: «И тогда — запомни, Маррей, я не шучу, — тогда ты меня больше не увидишь».
И ещё прежде чем смысл её слов дошёл до его сознания, он почувствовал себя беззащитным, словно его раздели у всех на виду. Кэсси говорила с ним так, словно у неё были на него права, словно он — влюблённый мальчишка, которым можно командовать.
Да кто она такая в конце концов? Думает, она молода и прелестна? Эта стареющая баба в идиотской бесформенной куртке, хозяйка промозглой заплесневевшей гостиной! Он стоял возле покрытого мрамором стола и в ярости говорил себе: «Черт возьми, задирает передо мной нос. Да знает ли она, какие у меня были женщины!» Он вспомнил Чикаго, роскошные номера, обставленные с дешёвой изысканностью, пенящееся шампанское, возбуждающий запах женских волос, и уже воспалённое воображение рисовало ему не одну Милдред, его окружали прекрасные женщины, они тянулись к нему жаждущими губами, руки их обвивали его, ласкали, и эти видения, обрамлённые дымчатым узором, появлялись и исчезали, как в калейдоскопе мерцающих зеркал.
То была минута его величия: с холодным презрением смотрел он через стол на стареющую женщину по имени Кэсси Спотвуд.
Но и она глядела на него, и теперь, в сумерках, сидя в неподвижной машине и вспоминая её безжалостные глаза, он снял шляпу, уронил её на сиденье и прижался лбом к рулю. Руки его сжимали руль, словно в отчаянном напряжении бешеной езды. Но машина стояла на обочине, и, закрыв глаза, ощущая твёрдый, холодный обруч, давивший на лоб, он, словно раздвоившись, видел себя сидящим в машине и одновременно снова переживал случившееся много лет назад.
Была осень того года, когда Сандер женился на Кэсси, и он, Маррей, приехал сюда на выходной пострелять дичь, хотя Бесси, которая не одобряла ни Сандера, ни охоту, устроила ему сцену и осталась дома. Проведя день в полях, потом пообедав, он сидел с Сандером и Кэсси у камина, погруженный в дремоту от обильной пищи, тепла и виски, и вдруг Сандер налил себе почти полстакана, не разбавляя, поленившись даже положить лёд, проглотил все в три глотка, потом, ничего не объясняя, встал, схватил девушку за руку, чуть ли не сдёрнул её со стула и сказал: «Пошли».
Не оборачиваясь, уверенный, что она последует за ним, Сандер как ни в чём не бывало пошёл к двери. Искоса бросив на Маррея быстрый взгляд, который ему так и не удалось разгадать, девушка двинулась следом.
Маррей остался сидеть у камина, держа в руке уже тепловатый стакан виски и слушая тяжёлые, не заглушённые даже ковром мужские шаги по лестнице, потом — после короткой паузы — резкий звук по-хозяйски захлопнутой двери.
Позже, по пути в свою спальню, он остановился возле этой двери в тёмном коридоре, и от выпитого виски у него гудело в голове, точно ветер выл в бесчисленных проводах.
И теперь, прижимая лоб к рулю, он видел себя стоящим в тёмном коридоре возле двери. Отчётливо, точно чей-то голос, он услышал свою мысль: «Есть такие, которые просят, и покупают, и воруют, и подбирают остатки, и ты один из них».
И дальше: «А есть такие, которые берут, не спрашивая, но ты не в их числе». А настоящие мужчины — это те, кто берет, не спрашивая. И Маррей задавал себе вопрос: если бы он был мёртв, а Бэсси жива, каким бы она его помнила?
И стала бы Кэсси, если бы тогда все обернулось иначе и она вышла бы за него, а не за Сандера и это он лежал бы теперь без движения на месте Сандера, стала бы Кэсси так же преданно склоняться над ним, Марреем, и брить его каждый день, год за годом?
Не открывая глаз и по-прежнему до боли прижимаясь лбом к рулю, чтобы не потерять связи с реальным миром, он поднял руку, потрогал щетину у себя на щеке и представил себе пальцы, которые касались бы его лица, если бы это он лежал там — неподвижный и величественный, счастливый уже оттого, что знал в жизни счастье.
Но тут другой вполне реальный голос вторгся в мрачный мир его размышлений.
— Проснитесь, мистер. Что с вами?
Он вздрогнул, поднял голову. Уже стемнело, но он разглядел возле машины неясную фигуру мужчины с охотничьим ружьём под мышкой и возле его ног ещё более тёмный силуэт собаки.
Маррей сделал над собой усилие и ответил, что все в порядке.
— Я думал, может, вам нехорошо, — сказал тот, и Маррей начал было объяснять, что он просто немного устал, ничего страшного, но охотник уже исчез в темноте.
Тогда, протянув руку к ключу зажигания, Маррей сказал себе: «Да, все будет в порядке, только бы стать членом Верховного суда. У мужчины должно быть в жизни своё дело».
Анджело Пассетто проснулся. Он не знал, долго ли спал, но, проснувшись и ещё не открыв глаз, почувствовал у себя на лбу прохладу её ладони. На какую-то долю секунды его мышцы напряглись, чтобы сбросить руку со лба, но за эту долю секунды он успел вспомнить, как однажды, ребёнком, он проснулся в темноте и впервые за долгую болезнь почувствовал, что жар прошёл, и все плывёт, и ему прохладно и хорошо, и на лбу у него материнская ладонь.
Воспоминание исчезло, Он открыл глаза.
Но головы не повернул. Даже когда услышал:
— Ты заснул. Ты долго спал.
— Да, — ответил он, не глядя на неё и пытаясь понять, что с ним происходит.
— Знаешь, почему я пришла к тебе сегодня? — услышал он. ·
— Нет.
— Я не собиралась. И не собиралась тебе говорить о том, что рассказал Маррей. Но я никак не могла уснуть. Мне пришло в голову такое, о чём я раньше никогда не думала. — Она замолчала.
Потом он услышал:
— Знаешь, о чём я думала?
— Нет, — сказал он.
— Я думала о том, как тебя заперли в тюрьме и как ты лежал там, в камере, по ночам. Сначала я думала только об этом. Но потом — знаешь, что мне пришло в голову?
— Нет.
— Мне вдруг пришло в голову, что и сама-то я всю жизнь прожила в тюрьме. И я вдруг поняла, что ты там чувствовал. Тогда я вскочила с кровати, схватила халат и побежала босиком по коридору, а потом…
Он вспомнил, как Кэсси стояла в дверях, и он сразу увидел, что она босая. Увидел белые ноги, прибежавшие к нему по тёмному холодному полу.
— …а потом я боялась постучать. Мне стало плохо, и голова начала кружиться, и все поплыло в темноте, но я знала, что должна постучать. Я должна была тебе рассказать, что я знаю, каково тебе было там, в камере, по ночам.
Он старался не слушать её. Он весь напрягся и дышал медленно и тяжело. Он старался остановить самого себя, помешать тому, что сейчас должно было произойти.
Но не слышать было нельзя.
— Анджело! Скажи, ты и теперь просыпаешься в темноте и не знаешь, где ты, и думаешь, что ты все ещё там, в тюрьме? Скажи, Анджело?
Он все ещё сопротивлялся и дышал медленно и натужно. Но вдруг что-то будто лопнуло в нём, как сухая древесина, которую медленно гнули, и он услышал свой голос:
— Да.
И тогда она сказала:
— Не будет так больше, Анджело, никогда в жизни.
Он держался. Что-то в нём надломилось, но он ещё держался.
Он все ещё держался, когда после долгого молчания она тихо, почти шёпотом, спросила:
— И ещё знаешь что, Анджело? Знаешь, чего я ещё хочу?
— Нет.
— Я хочу, чтобы, когда ты просыпаешься здесь, в этом доме, ты знал, что ты не в тюрьме, что ты свободен. Ведь ты всегда можешь уйти отсюда.
И то, что раньше в нём только надломилось, теперь развалилось совсем. Или просто подалось, уступило. Он перевернулся на живот, поднялся на локтях, поглядел на неё, увидел, как она сидит со сложенными на коленях руками, освещённая снизу резким светом лампы, а на стену и потолок ложится её тень, и на фоне этой чёрной тени белеет её лицо, — увидел все это и со стоном потянулся к ней.
Чуть помедлив, глядя на него все так же задумчиво и отчуждённо, словно сквозь лёгкую дымку, она дала ему руку.
Он схватил её и, повалившись ничком, уткнулся лицом в её ладонь.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Потом ворона исчезла. Анджело Пассетто был чист, пуст и огромен, как опустевшее небо.
Она что-то говорила, и только теперь он начал понемногу разбирать:
— … а я говорю нет, он был не виноват, его же выпустили, нечестно снова ворошить старое. Я ему даже не скажу, что знаю. Когда ты пришёл ужинать, я ещё не собиралась тебе говорить. Но когда пошла спать, я начала думать. Я думала, как они посадили тебя в тюрьму и столько времени держали и ты был ещё такой молодой и ни в чём не виноват…
Она наклонилась к нему, и это была совершенно другая женщина, её он не знал. Эта улыбка, и эта мягкость, и эта грусть, такая диковинная, и блеск в затуманенных глазах — все было другим. И она говорила:
— Ах, Анджело, такой молодой, как они посмели!
Он отвернулся, закрыл глаза, напрягся, как струна. На мгновение он снова увидел ворону в высоком пустом небе. Потом все исчезло.
Он не раскрывал глаз.
— Но я им тебя не отдам, — говорила она, — никогда.
Он чувствовал у себя на лбу её руку.
И слышал:
— …ты не виноват… ты ни в чём не был виноват… ни в чём, никогда…
В ту же секунду, несмотря на прохладную, мягкую ладонь на лбу, несмотря на голос, повторявший, что он ни в чём никогда не был виноват, он увидел искажённое гневом лицо Гвидо Альточчи, увидел, как у всех на глазах тот высвободил руку и, указав на него, выкрикнул злобно и беспощадно: «Предатель!»
Эту сцену, этот обвиняющий перст он тысячи раз видел в ночных кошмарах. И знал, что в следующую секунду Гвидо проведёт пальцем по вздувшемуся горлу и, скривив рот, изображая агонию, захрипит, словно захлёбываясь кровью.
Да, вопреки прохладной ладони, лежавшей у него на лбу, старый сон вернулся на мгновение, и Анджело почувствовал испарину.
Но рука нежно поглаживала его, и голос повторял:
— …не виноват, ни в чём не виноват… ни в чём…
Пусть бы Гвидо Альточчи услышал этот голос! И Анджело кричал ему: «Слушай, Гвидо, слушай! Не виноват… слышишь, она говорит, я не виноват… ни в чём не вино…»
Маррей вышел из дома и на мгновение поднял глаза к закатному небу за ревущим ручьём. Облетевшие деревья на гребне были отчётливо, до веточки, видны на фоне холодно светящегося небосклона. Глядя туда, он думал или, вернее, старался не думать, что все получилось иначе, чем он ожидал.
Он включил стартер и, когда мотор мгновенно сработал, выжал до упора педаль газа.
Затрещал лёд на лужах, колеса забуксовали в полузамёрзшей грязи, и это вывело его из задумчивости. Ну что за дура эта Кэсси! Ни одна нормальная женщина не стала бы держать в доме преступника, всего три года назад осуждённого за вооружённое ограбление и соучастие в убийстве!
Что с того, что его условно освободили? Он преступник, и к тому же даго Оскорбительное прозвище: так называют в США итальянцев (прим. перев.). , всё равно что черномазый.
Впрочем, Маррей и сам свалял дурака. Нужно было только сказать ей, что парень преступник. А он позволил Кэсси вытянуть из него всю историю. Что этому Пассетто было всего двадцать лет, что он утверждал, будто просто ехал в Новый Орлеан искать работу и не знал, что Гвидо уже отсидел срок за вооружённое ограбление, не знал, что машина краденая. Когда в полиции его слегка обработали, Анджело согласился помочь следствию и указал место в ручье, в десяти милях дальше по шоссе, куда бросили револьвер. Это решило дело.
— Но он ни в чём не был виноват, — сказала эта дура.
— Может, и был, — сказал Маррей, — это никому не известно.. Он помог следствию, и никто не стал особенно копаться.
— Против него не было улик. Только то, что он там был.
— Перестань, Кэсси, ты же прекрасно понимаешь, что он с ними поехал не в бирюльки играть. Именно так преступники…
— Но ведь он ничего не сделал, а его посадили на…
— Ну ладно, посмотрим на это иначе. Не такой уж он хороший. Ведь он заложил всех остальных.
— Как это — заложил?
— Предал своих друзей. Послал их на электрический стул. По-твоему, это хорошо?
— Но ведь он сказал правду.
Да, вспоминая теперь все это, Гилфорт понимал, что свалял дурака. Да ещё вышел из себя. Но как тут было сдержаться, когда она несла такую чушь? Конечно, Пассетто усердно хозяйничал. Ещё бы, этот малый своего не упустит.
Маррей так ей это и объяснил, а она только поглядела на него и сказала:
— Ты не знаешь, каково быть все время одной. Все время одной. Когда даже некого попросить помочь.
От такого упрёка и святой вышел бы из себя! Сто раз Маррей пытался уговорить её переехать в город, где можно снять дешёвую квартиру, нанять прислугу. Не удивительно, что он вспылил. И точно спятивший миллионер заявил ей, что, если она не переедет в город, он наймёт строительную бригаду, чтобы привести тут все в порядок, и пришлёт профессиональную сиделку.
Точно у него миллионы, точно он забыл, что и так платит за все из собственного кармана, потому что у Сандерленда Спотвуда давным-давно нет ни гроша и это он, Маррей Гилфорт, содержит их обоих, а взамен не имеет ничего, кроме груды расписок от Кэсси Спотвуд. Да, дураком он был, дураком и остался.
Но на этот раз ему повезло. Потому что она отказалась от его опрометчивого предложения. Она желает жить, как жила, с Сандером и этим каторжником. Заявила, что никуда отсюда не поедет, шагнула к нему и, глядя ему прямо в лицо, как она умеет, приказала: «Посмотри на меня! Посмотри на меня, Маррей Гилфорт, и сам посуди — на что я нужна этому человеку? Я старуха».
И он посмотрел, увидел её бесформенную коричневую куртку, тёмные неподвижные глаза на бескровном лице и подумал: «Неужели под этой дурацкой курткой, вернее, под тем, что она надевает под эту куртку, тело у неё такое же белое, как лицо?» — и уже старался не думать о том, как это тело, должно быть, светится в темноте…
И выпалил:
— Нет! Не старуха!
И, не отводя глаз от её лица, подумал вдруг с такой внезапностью, будто эта мысль пряталась где-то в тени других мыслей и теперь спокойно вышла на свет, — подумал о том, что Бесси давно уже нет, Бесси, которая столько лет была тощей, точно жердь, а потом вдруг ни с того ни с сего так разжирела, что бриллиантовые кольца, врезались в её пухлые пальцы. А вот Кэсси Спотвуд, если сорвать с неё эту чёртову куртку, окажется стройной, как в юности. Кэсси всегда была тоненькой, стройной девушкой…
Уже сгустились сумерки. Гилфорт съехал на обочину и остановил машину. Здесь, между этими кустами, начиналась когда-то дорога к старому дому Гилфортов.
Уже много лет как дом перестал существовать. Впрочем, разве это был дом? Вспоминать о нем Маррей не любил. Не то чтобы это была лачуга, нет, вполне пристойный домик, но не такой, каким ему хотелось бы помнить своё родовое гнездо.
Не хотелось вспоминать и о тогдашней жизни. Не потому, что в ней было что-то трагическое. Или хотя бы неприятное. В ней просто не было ничего значительного. Так, мелькание теней.
Если бы трагическое!
Теперь на том самом месте, по которому он тысячи раз проходил мальчишкой, стояла его машина — свидетельство жизненного успеха, и сквозь стекло этой машины он смотрел в сгущавшиеся сумерки и слушал приглушённый шум ручья.
Она сказала ему: «Да, я знаю, ты большой человек. Ты богат, тебя выбрали прокурорам или чем-то в этом роде. Стоит тебе захотеть, и все будет по-твоему».
Он на мгновение почувствовал себя свободным и сильным.
Но только на мгновение, потому что она продолжала: «Да, Маррей, ты все можешь. И если Анджело выселят или ещё что-нибудь с ним сделают, я буду знать, чья это работа».
Он почувствовал, что уличён, потому что как раз об этом и думал: стоит ему только слово сказать в полиции, и дело будет сделано.
Но это ещё было не все. Она добавила: «И тогда — запомни, Маррей, я не шучу, — тогда ты меня больше не увидишь».
И ещё прежде чем смысл её слов дошёл до его сознания, он почувствовал себя беззащитным, словно его раздели у всех на виду. Кэсси говорила с ним так, словно у неё были на него права, словно он — влюблённый мальчишка, которым можно командовать.
Да кто она такая в конце концов? Думает, она молода и прелестна? Эта стареющая баба в идиотской бесформенной куртке, хозяйка промозглой заплесневевшей гостиной! Он стоял возле покрытого мрамором стола и в ярости говорил себе: «Черт возьми, задирает передо мной нос. Да знает ли она, какие у меня были женщины!» Он вспомнил Чикаго, роскошные номера, обставленные с дешёвой изысканностью, пенящееся шампанское, возбуждающий запах женских волос, и уже воспалённое воображение рисовало ему не одну Милдред, его окружали прекрасные женщины, они тянулись к нему жаждущими губами, руки их обвивали его, ласкали, и эти видения, обрамлённые дымчатым узором, появлялись и исчезали, как в калейдоскопе мерцающих зеркал.
То была минута его величия: с холодным презрением смотрел он через стол на стареющую женщину по имени Кэсси Спотвуд.
Но и она глядела на него, и теперь, в сумерках, сидя в неподвижной машине и вспоминая её безжалостные глаза, он снял шляпу, уронил её на сиденье и прижался лбом к рулю. Руки его сжимали руль, словно в отчаянном напряжении бешеной езды. Но машина стояла на обочине, и, закрыв глаза, ощущая твёрдый, холодный обруч, давивший на лоб, он, словно раздвоившись, видел себя сидящим в машине и одновременно снова переживал случившееся много лет назад.
Была осень того года, когда Сандер женился на Кэсси, и он, Маррей, приехал сюда на выходной пострелять дичь, хотя Бесси, которая не одобряла ни Сандера, ни охоту, устроила ему сцену и осталась дома. Проведя день в полях, потом пообедав, он сидел с Сандером и Кэсси у камина, погруженный в дремоту от обильной пищи, тепла и виски, и вдруг Сандер налил себе почти полстакана, не разбавляя, поленившись даже положить лёд, проглотил все в три глотка, потом, ничего не объясняя, встал, схватил девушку за руку, чуть ли не сдёрнул её со стула и сказал: «Пошли».
Не оборачиваясь, уверенный, что она последует за ним, Сандер как ни в чём не бывало пошёл к двери. Искоса бросив на Маррея быстрый взгляд, который ему так и не удалось разгадать, девушка двинулась следом.
Маррей остался сидеть у камина, держа в руке уже тепловатый стакан виски и слушая тяжёлые, не заглушённые даже ковром мужские шаги по лестнице, потом — после короткой паузы — резкий звук по-хозяйски захлопнутой двери.
Позже, по пути в свою спальню, он остановился возле этой двери в тёмном коридоре, и от выпитого виски у него гудело в голове, точно ветер выл в бесчисленных проводах.
И теперь, прижимая лоб к рулю, он видел себя стоящим в тёмном коридоре возле двери. Отчётливо, точно чей-то голос, он услышал свою мысль: «Есть такие, которые просят, и покупают, и воруют, и подбирают остатки, и ты один из них».
И дальше: «А есть такие, которые берут, не спрашивая, но ты не в их числе». А настоящие мужчины — это те, кто берет, не спрашивая. И Маррей задавал себе вопрос: если бы он был мёртв, а Бэсси жива, каким бы она его помнила?
И стала бы Кэсси, если бы тогда все обернулось иначе и она вышла бы за него, а не за Сандера и это он лежал бы теперь без движения на месте Сандера, стала бы Кэсси так же преданно склоняться над ним, Марреем, и брить его каждый день, год за годом?
Не открывая глаз и по-прежнему до боли прижимаясь лбом к рулю, чтобы не потерять связи с реальным миром, он поднял руку, потрогал щетину у себя на щеке и представил себе пальцы, которые касались бы его лица, если бы это он лежал там — неподвижный и величественный, счастливый уже оттого, что знал в жизни счастье.
Но тут другой вполне реальный голос вторгся в мрачный мир его размышлений.
— Проснитесь, мистер. Что с вами?
Он вздрогнул, поднял голову. Уже стемнело, но он разглядел возле машины неясную фигуру мужчины с охотничьим ружьём под мышкой и возле его ног ещё более тёмный силуэт собаки.
Маррей сделал над собой усилие и ответил, что все в порядке.
— Я думал, может, вам нехорошо, — сказал тот, и Маррей начал было объяснять, что он просто немного устал, ничего страшного, но охотник уже исчез в темноте.
Тогда, протянув руку к ключу зажигания, Маррей сказал себе: «Да, все будет в порядке, только бы стать членом Верховного суда. У мужчины должно быть в жизни своё дело».
Анджело Пассетто проснулся. Он не знал, долго ли спал, но, проснувшись и ещё не открыв глаз, почувствовал у себя на лбу прохладу её ладони. На какую-то долю секунды его мышцы напряглись, чтобы сбросить руку со лба, но за эту долю секунды он успел вспомнить, как однажды, ребёнком, он проснулся в темноте и впервые за долгую болезнь почувствовал, что жар прошёл, и все плывёт, и ему прохладно и хорошо, и на лбу у него материнская ладонь.
Воспоминание исчезло, Он открыл глаза.
Но головы не повернул. Даже когда услышал:
— Ты заснул. Ты долго спал.
— Да, — ответил он, не глядя на неё и пытаясь понять, что с ним происходит.
— Знаешь, почему я пришла к тебе сегодня? — услышал он. ·
— Нет.
— Я не собиралась. И не собиралась тебе говорить о том, что рассказал Маррей. Но я никак не могла уснуть. Мне пришло в голову такое, о чём я раньше никогда не думала. — Она замолчала.
Потом он услышал:
— Знаешь, о чём я думала?
— Нет, — сказал он.
— Я думала о том, как тебя заперли в тюрьме и как ты лежал там, в камере, по ночам. Сначала я думала только об этом. Но потом — знаешь, что мне пришло в голову?
— Нет.
— Мне вдруг пришло в голову, что и сама-то я всю жизнь прожила в тюрьме. И я вдруг поняла, что ты там чувствовал. Тогда я вскочила с кровати, схватила халат и побежала босиком по коридору, а потом…
Он вспомнил, как Кэсси стояла в дверях, и он сразу увидел, что она босая. Увидел белые ноги, прибежавшие к нему по тёмному холодному полу.
— …а потом я боялась постучать. Мне стало плохо, и голова начала кружиться, и все поплыло в темноте, но я знала, что должна постучать. Я должна была тебе рассказать, что я знаю, каково тебе было там, в камере, по ночам.
Он старался не слушать её. Он весь напрягся и дышал медленно и тяжело. Он старался остановить самого себя, помешать тому, что сейчас должно было произойти.
Но не слышать было нельзя.
— Анджело! Скажи, ты и теперь просыпаешься в темноте и не знаешь, где ты, и думаешь, что ты все ещё там, в тюрьме? Скажи, Анджело?
Он все ещё сопротивлялся и дышал медленно и натужно. Но вдруг что-то будто лопнуло в нём, как сухая древесина, которую медленно гнули, и он услышал свой голос:
— Да.
И тогда она сказала:
— Не будет так больше, Анджело, никогда в жизни.
Он держался. Что-то в нём надломилось, но он ещё держался.
Он все ещё держался, когда после долгого молчания она тихо, почти шёпотом, спросила:
— И ещё знаешь что, Анджело? Знаешь, чего я ещё хочу?
— Нет.
— Я хочу, чтобы, когда ты просыпаешься здесь, в этом доме, ты знал, что ты не в тюрьме, что ты свободен. Ведь ты всегда можешь уйти отсюда.
И то, что раньше в нём только надломилось, теперь развалилось совсем. Или просто подалось, уступило. Он перевернулся на живот, поднялся на локтях, поглядел на неё, увидел, как она сидит со сложенными на коленях руками, освещённая снизу резким светом лампы, а на стену и потолок ложится её тень, и на фоне этой чёрной тени белеет её лицо, — увидел все это и со стоном потянулся к ней.
Чуть помедлив, глядя на него все так же задумчиво и отчуждённо, словно сквозь лёгкую дымку, она дала ему руку.
Он схватил её и, повалившись ничком, уткнулся лицом в её ладонь.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
«Здесь не должно быть пятна. Пятно на потолке не на том месте», — вот первое, что ей пришло в голову, когда она проснулась. Пятно должно было быть дальше, над печкой.
Но тут она внезапно поняла, что и сам потолок не тот.
И подумала: «Я тоже. Я. тоже другая».
Она осторожно высвободила руки из-под одеяла и легонько дотронулась ими до своего лица. Она почувствовала, как от этого прикосновения у неё вспыхнули щеки, и, когда она отняла руки, это ощущение не исчезло.
«Да, — думала она, закрыв глаза, — человек — всего лишь пространство, окружённое воздухом, который касается кожи, и только так ты и чувствуешь свою форму, чувствуешь, что ты живой, что ты — это ты».
Она открыла глаза.
Увидела, что мир вокруг неё светится.
За окном виднелись чёрные ветки дуба, схваченные инеем, и они сверкали на солнце. Не поворачивая головы — а обернуться ещё не настало время, — она видела часть крыши курятника, и крыша эта сверкала. Светилась освещённая солнцем стена в ногах кровати. Уголком глаза она видела стул возле кровати, и стул тоже весь сиял. И старый грязно-серый халат, перекинутый через спинку стула, и старая фланелевая ночная рубашка.
Мир был реален, и он светился.
Она обернулась.
Сначала она удивилась. Она не узнала Анджело. Потом решила, что это из-за волос. Она всегда видела их расчёсанными до блеска, а теперь они были растрёпаны. Но нет, дело было не только в волосах.
Он лежал на боку, лицом к ней, немного подтянув колени, слегка согнувшись. Кожа у него на скулах казалась гладкой и мягкой, несмотря на чёрные щетинки. Всегда насторожённые, блестящие, чёрные птичьи глаза Анджело были закрыты, и от этого лицо его казалось беззащитным. Губы были расслаблены, и по их легчайшим, почти неприметным движениям она видела, как он медленно дышит. Глядя на его чуть шевелящиеся губы, она подумала, что, наверное, таким Анджело был в детстве и кто-нибудь, бывало, вот так же смотрел, как он спит.
Тут он проснулся и увидел её нежный, сияющий взгляд.
— Мне кажется, я только сейчас родилась, — тихонько сказала Кэсси.
Он не ответил.
Она высвободила руку из-под одеяла и указала на окно.
— Смотри, — сказала она. — Все так сияет. Будто весь мир только сейчас родился.
Он повернул голову, немного приподнялся и поглядел в окно, на залитое светом морозное утро. Потом она заметила, что он смотрит на её голую руку, и спрятала её под одеяло.
Он положил голову на подушку и снова глядел ей прямо в глаза.
— А тебе, — сказала она, — тебе тоже кажется, что ты только сейчас родился?
Ему было немного не по себе, не страшно, не больно, а просто не по себе, и это неприятное ощущение росло. Он закрыл глаза, чтобы не смотреть на неё, но сразу же снова открыл их.
И увидел, что рука с вытянутым указательным пальцем тянется к нему. Вот палец коснулся его губ и осторожно очертил форму рта. Потом рука снова исчезла под одеялом.
— Ты совсем не такой, как был, — сказала она. — Может, это оттого, что я тебя никогда раньше не видела по-настоящему. — И, помолчав, добавила: — Может быть, раньше я вообще ничего не видела?..
Ему становилось все более не по себе.
— Тебе тоже, — спрашивала она ещё тише, глядя на него издали, потому что между ними сияла белизной простыня, похожая на снежную равнину, по которой никто ещё не прошёл, — тоже кажется, что ты только что родился?
Он не ответил. Ему хотелось, чтобы она перестала на него смотреть.
— Скажи, — сказала она совсем шёпотом.
— Что сказать? — грубо спросил он.
— Ты только что родился?
— Да, да, — сказал он наконец негромко и резко и ещё долго слышал, как это «да» колебалось в воздухе, потому что ему надо было пройти долгий путь, чтобы достичь Кэсси, а она глядела на Анджело так, словно время ничего не значит, словно она готова ждать вечно, веря, что в конце концов услышит ответ. Он сказал «да» потому, что чувствовал на себе её нежный, сияющий взгляд и думал, что ему станет легче, если он ответит «Да» и покончит с этим.
И вот тогда они услышали хрип.
Лицо её сразу погасло, сделалось таким, как раньше, до этой ночи.
Она отодвинулась, накинула на плечи одеяло, чтобы закрыться от Анджело, опустила ноги на пол и, сидя на краю кровати с одеялом на плечах, взяла со стула серую фланелевую рубашку. Надела её, не отпуская одеяла, потом, даже не взглянув на Анджело, надела халат.
Хрип повторился, и она вышла в коридор, босиком, как пришла. На секунду скрылась в темноте коридора и снова вернулась, став в дверях, как прошлой ночью.
— Я хочу, чтобы ты пошёл со мной, — сказала она.
— Я?
— Да, прошу тебя.
И когда он не сразу ответил, добавила:
— Прошу тебя. Я подожду там.
Она снова исчезла в темноте. Но он знал, что она здесь и ждёт ею. «Чего она прячется?» — подумал он. Но тут же понял. Она не хотела видеть его голым. Она и сама пряталась под одеялом, когда одевалась,
«Сretina», — подумал он и с удивлением заметил, что это слово лишилось своего презрительного оттенка. Он чувствовал, как помимо воли губы у него растягиваются в улыбку.
И согнал её с лица.
Надел старый красный халат, который она переделала для него, и вышел в коридор. Она была там. Повернулась и пошла, и он за ней.
Когда Кэсси уже протянула руку, чтобы открыть дверь в ту комнату, он задержал её:
— Послушай. Один раз я хотел туда. Ты меня не пустила. Почему теперь пускаешь?
Она посмотрела ему в лицо. Потом, все так же глядя на него, но не приближаясь, сказала:
— Чтобы ты знал.
— Что? — спросил он.
Все так же издали она медленно и странно его оглядела.
— Меня.
Резко повернулась и пошла в комнату, оставив дверь настежь, уверенная, что он последует за ней. Он почувствовал внезапную обиду оттого, что она наперёд знает, что он станет делать, даже если сам он ещё не решил, как поступить, или решил поступить иначе. Но он все же вошёл.
Кэсси стояла посреди комнаты, глядя на большую металлическую кровать. Он подошёл и стал возле, но не слишком близко.
Она кивнула в сторону кровати и сказала:
— Это мой муж. Его зовут Сандерленд Спотвуд.
Анджело посмотрел на человека, лежавшего на кровати, потом на женщину — на её бледное лицо, чёрные глаза, следившие за ним. В тишине слышалось негромкое прерывистое хрипение — дыхание человека, которого она назвала своим мужем,
Анджело подошёл к кровати, стал в ногах, посмотрел.
— Что с ним? — спросил он наконец, не отрывая глаз от того, что лежало на кровати.
— С ним был удар. — Как это?
— Что-то ломается в голове, тогда человек падает и больше не шевелится.
Анджело глядел на руки, лежавшие на одеяле ладонями вниз. Костлявые и все же огромные на вид пальцы были слегка согнуты. Каждая рука казалась громадным, выбеленным темнотой пауком, внезапно извлечённым на свет. Анджело вспомнил, как однажды разворошил кучу старых мокрых тряпок на чердаке у дяди, и из неё выполз белый отвратительный паук с длинными, немощными на вид лапами, из-за этой немощи казавшийся ещё более мерзким.
Руки на одеяле были похожи на кисти скелета, обтянутые восковой, неприятно-белой кожей, скелета весьма внушительных размеров. Анджело оглядел покрытое одеялом тело, прикинул ширину плеч. Посмотрел на огромный череп.
— Большой мужчина, — сказал Анджело. — Большой был мужчина когда-то, да?
— Да.
— Ты его тогда любила?
Кэсси посмотрела ему в глаза, потом оглядела того, кто лежал на кровати.
— Любила? — сказала она наконец, все ещё глядя на кровать. И, помолчав, ответила: — Нет, я его ненавидела.
Анджело обошёл кровать, стал в головах, нагнулся и поглядел парализованному в лицо. Белая обвислая кожа была усеяна жёлтыми щетинками. Он заглянул в пустую лазурь глаз.
И вдруг понял, что глаза глядят на него, что они живые и жадно следят за ним. Он почувствовал, что летит в пропасть.
Отпрянул и посмотрел на неё.
— А меня? — спросил он. — Тоже ненавидишь?
Он слышал, как задрожал его голос, потому что у него мелькнула безумная мысль: «А что если с этим русым гигантом, который был когда-то крупнее его, Анджело Пассетто, а теперь лежал тут, всё равно что мёртвый — нет, ему было даже хуже, чем мёртвому, ведь он все же жил и понимал весь ужас своей жизни, — что если с ним случился удар потому, что эта женщина возненавидела его?»
Анджело видел, как она стоит по. другую сторону кровати и словно издалека глядит на него, видел её линялый бесформенный халат, босые ноги на побуревшем от времени ковре, и, не сводя с неё глаз, он снова спросил:
— Меня — ненавидишь?
Он ждал ответа, слова или хоть знака и чувствовал, что едва удерживает равновесие; казалось, он остался один среди пустоты, точно все вокруг развалилось и исчезло, все, кроме её взгляда, которого он не понимал.
— Нет, — сказала она наконец. — Я не ненавижу тебя.
И, помолчав:
— Я люблю тебя, Анджело Пассетто.
Имя его она произнесла медленно и осторожно, будто очень старалась выговорить его правильно, без ошибки.
Весь январь простояли ясные морозные дни. Работая, Анджело чувствовал горячий ток крови в жилах, вдыхал напоённый зимним солнцем холодок, думая, что, наверное, и в лёгких у него воздух продолжает светиться. В этом кристально чистом январском воздухе отчётливо выступала каждая веточка, каждая мельчайшая деталь пейзажа. В полдень Анджело шёл в пустую кухню, подкладывал пару поленьев в топку, где ещё тлели присыпанные золой угли, разогревал кофе и, стоя у плиты, слушая, как тикают часы в тишине, ел то, что ему было оставлено. Поглядывая на окно, он видел, как сверкает мир.
К февралю он перекрыл крышу курятника и начал чистить и крепить старые ящики для гнёзд и устанавливать насесты. Изгородь была пока не к спеху. Зато срочно нужен был инкубатор, и Анджело привёл в порядок найденные в сарае остатки старого инкубатора и в следующую поездку в Паркертон купил четыре дюжины яиц. Он решил вывести кур породы плимутрок. Кур этой породы держал его дядя, и Анджело помнил, что они хорошо несутся и дают достаточно мяса.
Но тут она внезапно поняла, что и сам потолок не тот.
И подумала: «Я тоже. Я. тоже другая».
Она осторожно высвободила руки из-под одеяла и легонько дотронулась ими до своего лица. Она почувствовала, как от этого прикосновения у неё вспыхнули щеки, и, когда она отняла руки, это ощущение не исчезло.
«Да, — думала она, закрыв глаза, — человек — всего лишь пространство, окружённое воздухом, который касается кожи, и только так ты и чувствуешь свою форму, чувствуешь, что ты живой, что ты — это ты».
Она открыла глаза.
Увидела, что мир вокруг неё светится.
За окном виднелись чёрные ветки дуба, схваченные инеем, и они сверкали на солнце. Не поворачивая головы — а обернуться ещё не настало время, — она видела часть крыши курятника, и крыша эта сверкала. Светилась освещённая солнцем стена в ногах кровати. Уголком глаза она видела стул возле кровати, и стул тоже весь сиял. И старый грязно-серый халат, перекинутый через спинку стула, и старая фланелевая ночная рубашка.
Мир был реален, и он светился.
Она обернулась.
Сначала она удивилась. Она не узнала Анджело. Потом решила, что это из-за волос. Она всегда видела их расчёсанными до блеска, а теперь они были растрёпаны. Но нет, дело было не только в волосах.
Он лежал на боку, лицом к ней, немного подтянув колени, слегка согнувшись. Кожа у него на скулах казалась гладкой и мягкой, несмотря на чёрные щетинки. Всегда насторожённые, блестящие, чёрные птичьи глаза Анджело были закрыты, и от этого лицо его казалось беззащитным. Губы были расслаблены, и по их легчайшим, почти неприметным движениям она видела, как он медленно дышит. Глядя на его чуть шевелящиеся губы, она подумала, что, наверное, таким Анджело был в детстве и кто-нибудь, бывало, вот так же смотрел, как он спит.
Тут он проснулся и увидел её нежный, сияющий взгляд.
— Мне кажется, я только сейчас родилась, — тихонько сказала Кэсси.
Он не ответил.
Она высвободила руку из-под одеяла и указала на окно.
— Смотри, — сказала она. — Все так сияет. Будто весь мир только сейчас родился.
Он повернул голову, немного приподнялся и поглядел в окно, на залитое светом морозное утро. Потом она заметила, что он смотрит на её голую руку, и спрятала её под одеяло.
Он положил голову на подушку и снова глядел ей прямо в глаза.
— А тебе, — сказала она, — тебе тоже кажется, что ты только сейчас родился?
Ему было немного не по себе, не страшно, не больно, а просто не по себе, и это неприятное ощущение росло. Он закрыл глаза, чтобы не смотреть на неё, но сразу же снова открыл их.
И увидел, что рука с вытянутым указательным пальцем тянется к нему. Вот палец коснулся его губ и осторожно очертил форму рта. Потом рука снова исчезла под одеялом.
— Ты совсем не такой, как был, — сказала она. — Может, это оттого, что я тебя никогда раньше не видела по-настоящему. — И, помолчав, добавила: — Может быть, раньше я вообще ничего не видела?..
Ему становилось все более не по себе.
— Тебе тоже, — спрашивала она ещё тише, глядя на него издали, потому что между ними сияла белизной простыня, похожая на снежную равнину, по которой никто ещё не прошёл, — тоже кажется, что ты только что родился?
Он не ответил. Ему хотелось, чтобы она перестала на него смотреть.
— Скажи, — сказала она совсем шёпотом.
— Что сказать? — грубо спросил он.
— Ты только что родился?
— Да, да, — сказал он наконец негромко и резко и ещё долго слышал, как это «да» колебалось в воздухе, потому что ему надо было пройти долгий путь, чтобы достичь Кэсси, а она глядела на Анджело так, словно время ничего не значит, словно она готова ждать вечно, веря, что в конце концов услышит ответ. Он сказал «да» потому, что чувствовал на себе её нежный, сияющий взгляд и думал, что ему станет легче, если он ответит «Да» и покончит с этим.
И вот тогда они услышали хрип.
Лицо её сразу погасло, сделалось таким, как раньше, до этой ночи.
Она отодвинулась, накинула на плечи одеяло, чтобы закрыться от Анджело, опустила ноги на пол и, сидя на краю кровати с одеялом на плечах, взяла со стула серую фланелевую рубашку. Надела её, не отпуская одеяла, потом, даже не взглянув на Анджело, надела халат.
Хрип повторился, и она вышла в коридор, босиком, как пришла. На секунду скрылась в темноте коридора и снова вернулась, став в дверях, как прошлой ночью.
— Я хочу, чтобы ты пошёл со мной, — сказала она.
— Я?
— Да, прошу тебя.
И когда он не сразу ответил, добавила:
— Прошу тебя. Я подожду там.
Она снова исчезла в темноте. Но он знал, что она здесь и ждёт ею. «Чего она прячется?» — подумал он. Но тут же понял. Она не хотела видеть его голым. Она и сама пряталась под одеялом, когда одевалась,
«Сretina», — подумал он и с удивлением заметил, что это слово лишилось своего презрительного оттенка. Он чувствовал, как помимо воли губы у него растягиваются в улыбку.
И согнал её с лица.
Надел старый красный халат, который она переделала для него, и вышел в коридор. Она была там. Повернулась и пошла, и он за ней.
Когда Кэсси уже протянула руку, чтобы открыть дверь в ту комнату, он задержал её:
— Послушай. Один раз я хотел туда. Ты меня не пустила. Почему теперь пускаешь?
Она посмотрела ему в лицо. Потом, все так же глядя на него, но не приближаясь, сказала:
— Чтобы ты знал.
— Что? — спросил он.
Все так же издали она медленно и странно его оглядела.
— Меня.
Резко повернулась и пошла в комнату, оставив дверь настежь, уверенная, что он последует за ней. Он почувствовал внезапную обиду оттого, что она наперёд знает, что он станет делать, даже если сам он ещё не решил, как поступить, или решил поступить иначе. Но он все же вошёл.
Кэсси стояла посреди комнаты, глядя на большую металлическую кровать. Он подошёл и стал возле, но не слишком близко.
Она кивнула в сторону кровати и сказала:
— Это мой муж. Его зовут Сандерленд Спотвуд.
Анджело посмотрел на человека, лежавшего на кровати, потом на женщину — на её бледное лицо, чёрные глаза, следившие за ним. В тишине слышалось негромкое прерывистое хрипение — дыхание человека, которого она назвала своим мужем,
Анджело подошёл к кровати, стал в ногах, посмотрел.
— Что с ним? — спросил он наконец, не отрывая глаз от того, что лежало на кровати.
— С ним был удар. — Как это?
— Что-то ломается в голове, тогда человек падает и больше не шевелится.
Анджело глядел на руки, лежавшие на одеяле ладонями вниз. Костлявые и все же огромные на вид пальцы были слегка согнуты. Каждая рука казалась громадным, выбеленным темнотой пауком, внезапно извлечённым на свет. Анджело вспомнил, как однажды разворошил кучу старых мокрых тряпок на чердаке у дяди, и из неё выполз белый отвратительный паук с длинными, немощными на вид лапами, из-за этой немощи казавшийся ещё более мерзким.
Руки на одеяле были похожи на кисти скелета, обтянутые восковой, неприятно-белой кожей, скелета весьма внушительных размеров. Анджело оглядел покрытое одеялом тело, прикинул ширину плеч. Посмотрел на огромный череп.
— Большой мужчина, — сказал Анджело. — Большой был мужчина когда-то, да?
— Да.
— Ты его тогда любила?
Кэсси посмотрела ему в глаза, потом оглядела того, кто лежал на кровати.
— Любила? — сказала она наконец, все ещё глядя на кровать. И, помолчав, ответила: — Нет, я его ненавидела.
Анджело обошёл кровать, стал в головах, нагнулся и поглядел парализованному в лицо. Белая обвислая кожа была усеяна жёлтыми щетинками. Он заглянул в пустую лазурь глаз.
И вдруг понял, что глаза глядят на него, что они живые и жадно следят за ним. Он почувствовал, что летит в пропасть.
Отпрянул и посмотрел на неё.
— А меня? — спросил он. — Тоже ненавидишь?
Он слышал, как задрожал его голос, потому что у него мелькнула безумная мысль: «А что если с этим русым гигантом, который был когда-то крупнее его, Анджело Пассетто, а теперь лежал тут, всё равно что мёртвый — нет, ему было даже хуже, чем мёртвому, ведь он все же жил и понимал весь ужас своей жизни, — что если с ним случился удар потому, что эта женщина возненавидела его?»
Анджело видел, как она стоит по. другую сторону кровати и словно издалека глядит на него, видел её линялый бесформенный халат, босые ноги на побуревшем от времени ковре, и, не сводя с неё глаз, он снова спросил:
— Меня — ненавидишь?
Он ждал ответа, слова или хоть знака и чувствовал, что едва удерживает равновесие; казалось, он остался один среди пустоты, точно все вокруг развалилось и исчезло, все, кроме её взгляда, которого он не понимал.
— Нет, — сказала она наконец. — Я не ненавижу тебя.
И, помолчав:
— Я люблю тебя, Анджело Пассетто.
Имя его она произнесла медленно и осторожно, будто очень старалась выговорить его правильно, без ошибки.
Весь январь простояли ясные морозные дни. Работая, Анджело чувствовал горячий ток крови в жилах, вдыхал напоённый зимним солнцем холодок, думая, что, наверное, и в лёгких у него воздух продолжает светиться. В этом кристально чистом январском воздухе отчётливо выступала каждая веточка, каждая мельчайшая деталь пейзажа. В полдень Анджело шёл в пустую кухню, подкладывал пару поленьев в топку, где ещё тлели присыпанные золой угли, разогревал кофе и, стоя у плиты, слушая, как тикают часы в тишине, ел то, что ему было оставлено. Поглядывая на окно, он видел, как сверкает мир.
К февралю он перекрыл крышу курятника и начал чистить и крепить старые ящики для гнёзд и устанавливать насесты. Изгородь была пока не к спеху. Зато срочно нужен был инкубатор, и Анджело привёл в порядок найденные в сарае остатки старого инкубатора и в следующую поездку в Паркертон купил четыре дюжины яиц. Он решил вывести кур породы плимутрок. Кур этой породы держал его дядя, и Анджело помнил, что они хорошо несутся и дают достаточно мяса.