Страница:
— Но послушай, — сказал он, — послушай, Кэсси, никто тебе не поверит! Никто во всем мире!
В этот момент в комнату ворвалась мисс Эдвина.
— Зовите доктора Лайтфута, — приказал он. — Пожалуйста, поспешите. Она абсолютно невменяема.
Женщина в постели продолжала кричать, что хочет умереть.
На рассвете следующего дня белая машина с откидным верхом шурша подъехала по гравиевой дорожке к дому мисс Паркер. Следом за ней прибыл закрытый бордовый «шевроле» доктора Лайтфута. Через пятнадцать минут «шевроле» отъехал от дома и помчал по улицам, мимо закрытых ставень и плотно задёрнутых штор на окнах домов, свидетельствовавших о благословенном мраке, царившем в спальнях, где горожане наслаждались последними минутами сна.
Потом «шевроле» вырвался на свободу и помчался по шоссе меж полями: капля росы блестела на кончике согнувшегося кукурузного листа, и в ней играли все цвета радуги; полевой жаворонок с песней взмыл в небо, стряхивая влагу с крыльев.
За рулём, не сводя глаз с дороги, сидел Маррей Гилфорт. Сзади притулилась Кэсси Спотвуд, бледная, оцепеневшая, как будто все ещё пребывающая в тускло мерцающем мире сна, — так спит на рассвете серая вода в пруду. По одну сторону от неё сидел доктор Лайтфут, а по другую — энергичная краснолицая женщина средних лет в белом халате. Приоткрытый чёрный чемоданчик доктора Лайтфута стоял на полу возле его ног.
Они проехали около двадцати миль, когда начались первые трудности с пациенткой. Маррей Гилфорт по просьбе доктора Лайтфута съехал на обочину и остановился. Доктор Лайтфут, предоставив своей румяной соседке, женщине умелой и опытной, держать пациентку, достал из чёрного чемоданчика шприц, уже приготовленный для инъекции. В 8.00, как и было условлено, Маррей Гилфорт и доктор Лайтфут сидели в кабинете доктора Спэрлина, владельца лечебницы, человека с львиной гривой седых волос, гладко зачёсанных назад, с бородкой клинышком и в массивных роговых очках: он, казалось, сошёл с обложки брошюры о том, как, пользуясь десятком заповедей специалиста-психиатра, достичь семейного счастья, высокого общественного положения и успеха в делах. Но Маррей сразу же подметил обтрёпанную манжету летнего камвольного пиджака доктора, обгрызенный ноготь его жёлтого от никотина пальца, потрескавшуюся штукатурку на стене, дырочку на выцветшем персидском ковре и электрический шнур настольной лампы, неумело починенный при помощи белого медицинского пластыря, и вспомнил, что лечебница доктора Спэрлина заложена в Паркертонском банке, причём, будучи членом совета директоров, Гилфорт знал даже точную сумму, выданную доктору. Маррей детально изложил события, заставившие его накануне вечером позвонить доктору Спэрлину, и передал слово доктору Лайтфуту, наблюдавшему пациентку в течение всего судебного процесса. Доктор Лайтфут, сказал Маррей, дополнит его неквалифицированный рассказ профессиональными деталями. К счастью, доктор Лайтфут присутствовал вчера вечером при истерическом приступе пациентки, обнажившем её комплекс вины и страстное желание смерти.
Доктор Лайтфут подчеркнул, что он всего лишь терапевт, а не психиатр, и затем сделал своё сообщение.
Доктор Спэрлин поблагодарил обоих за точные и достоверные сведения и отложил в сторону свои записи.
Маррей сказал, что пациентка должна быть окружена вниманием и заботой, что на её долю выпали трагические испытания и пусть доктор Спэрлин не жалеет ничего для облегчения жизни миссис Спотвуд. Сам же он, Гилфорт, — и тут Маррей обвёл потрёпанный костюм доктора Спэрлина долгим оценивающим взглядом, смысл которого был Спэрлину вполне понятен, — сам он немедленно направит доктору письмо с соответствующими гарантиями того, что все необходимые финансовые затраты берет на себя.
Доктор Спэрлин с одобрением кивнул головой. Маррей объяснил, что больная — вдова его близкого друга и в память об их былой дружбе он намерен сделать все возможное для удобства и спокойствия вдовы убитого.
Доктор Спэрлин пробормотал, что в наше время такая дружба — большая редкость, и уже более твёрдым голосом пообещал, что за миссис Спотвуд будет наблюдать не только его великолепный медицинский персонал, которому он абсолютно доверяет, но и он лично.
Прощаясь с доктором Спэрлином, и доктор Лайтфут, и Маррей пожали ему руку.
У двери Маррей обернулся и повторил, что сегодня же оформит письменное заявление о том, что он берет на себя все расходы.
Выйдя на улицу, Маррей окинул здание критическим взглядом. Крыша была в плачевном состоянии. Шифер около трубы угрожающе потрескался и съехал. Глядя на него, Маррей почувствовал приступ какой-то необъяснимой злобы. Она буквально схватила его за горло, и он затрясся, словно крыса, пойманная псом.
Но вот все прошло. Маррею казалось даже, что он видит, как где-то у него внутри оседают остатки его злобы, точно тысячи пылинок, медленно оседающих на чердаке, где потревожили какое-то старое барахло. Он вдруг заметил, что доктор Лайтфут смотрит на него.
Они подошли к машине. За руль сел доктор Лайтфут — «шевроле» принадлежал ему.
В течение двух недель, где бы ни собирались люди — у влажной и липкой мраморной стойки за утренним стаканом содовой, или потягивая кока-колу за столиками под вентилятором, лениво перемешивающим воздух, или «У грека» за кружкой пива, или на скамейках перед зданием суда, или в церкви после утренней воскресной службы, — они говорили только о процессе.
А потом вдруг о нем перестали даже упоминать. Все знали, что дело ещё не закончено, но говорить о нем почему-то перестали. Все знали, что, не сумев добиться пересмотра здесь, в Паркертоне, Ланкастер подал апелляцию в Верховный суд штата. Ну, а уж что решат там, наверху, всё равно не угадаешь. А у горожан и своих забот хватало и, значит, об Анджело Пассетто лучше было забыть.
Между тем доктор Спэрлин и его главный помощник доктор Брэдшир сообщили, что миссис Спотвуд действительно нуждается в длительном лечении, и окружной судья вынес решение об отсрочке ареста на шестьдесят дней — максимальный срок, допустимый законом при отсутствии медицинского свидетельства о невменяемости. Это событие прошло незамеченным.
По рекомендации доктора Спэрлина и его ассистента рассмотрение в суде вопроса о невменяемости Кэсси Спотвуд состоялось за двенадцать дней до истечения шестидесятидневной отсрочки. Поскольку опекун пациентки, используя своё право, отказался от суда присяжных, разбор дела происходил в кабинете судьи Микера. Опекуном ad litem Опекун ad litem назначается только на время рассмотрения дела в суде. был назначен некто Сэм Пирси, бедный малый, родом с холмов, начинавший практику; рекомендуя его судье Микеру, Фархилл сказал:
— Будет недурно, судья, если вы назначите Сэма Пирси опекуном миссис Спотвуд. Ему эти пятьдесят долларов придутся кстати — он за все лето ни разу не ел досыта.
А Сэму Пирси Фархилл сказал:
— Дружище, на твоём месте я бы помалкивал. И сейчас и вообще. Ты же понимаешь, что как джентльмены мы должны оградить бедную миссис Спотвуд от каких бы то ни было сплетен.
Сэм ответил, что он совершенно согласен. И Сэм действительно помалкивал. Помалкивали вообще все, кто имел отношение к этому делу. Не то чтобы сплетни могли что-нибудь изменить. Люди верили, что Кэсси Спотвуд тронулась. Так что когда наконец стало известно, что стоит вопрос о вменяемости Кэсси и что её поместили в частную клинику, все сочли, что Маррей Гилфорт проявил верность старому другу, взяв на себя все хлопоты, не говоря уже о затратах.
К этому времени адвокат из Союза гражданских свобод посетил Паркертон. Он отказался от гостеприимства Ланкастеров и остановился в гостинице, но все же провёл целый день в конторе Лероя, изучая материалы дела и общую ситуацию. Весь следующий день он беседовал с Фархиллом, судьёй Поттсом, доктором Лайтфутом, судьёй Микером и Марреем Гилфортом. А на третий день, после поездки в клинику и беседы с доктором Спэрлином, отправился в Нэшвилл и в тот же вечер улетел обратно в Нью-Йорк.
Неделей позже Лерой получил из Нью-Йорка официальный ответ на своё обращение.
Оставляя в стороне этическую сторону дела, говорилось в письме, Союз не видит оснований вмешиваться в процесс Анджело Пассетто.
Летняя жара осталась позади. Воды в прудах поубавилось. В лучах солнца высохшая грязь вдоль берегов отливала зеленью, точно окислившаяся медь. Жители горных деревень сходились на свои баптистские праздники.
В ту осень собрали хороший урожай кукурузы, и цена на неё держалась твёрдая. Футбольная команда средней школы Паркертона проиграла, не добрав на чемпионате Западного Теннесси только три очка. Умер старейший житель здешних мест, негр, рождённый в рабстве, и на первой странице «Паркертон Кларион» была опубликована статья под заголовком «Ушла эпоха». К рождеству выпал небольшой снежок.
Шестого января состоялось заседание Верховного суда штата Теннесси: Анджело Пассетто был признан виновным.
Под вечер, вернувшись от Анджело, которому он сообщил о решении суда, притворившись, однако, что обдумывает новую идею и есть ещё надежда, Лерой сел за стол и начал писать. К полуночи он закончил и перепечатал набело свою работу. Затем написал короткое письмо. Он вложил рукопись и письмо в большой конверт, надписал адрес, приклеил марку и по дороге домой опустил конверт в почтовый ящик. Пакет был адресован журналу «Нью-Нейшн» в Нью-Йорке.
Глядя на тёмную щель, проглотившую его конверт, Лерой подумал: «А что это даст?» Даже если они напечатают его статью. Сколько людей прочтёт её? Десять тысяч? Пять тысяч? Пятьсот? Сколько из них окажутся жителями Теннесси? И из тех, что прочтёт, кого она по-настоящему взволнует?
Интересно, прочтёт ли её губернатор Теннесси, если послать журнал ему лично и приложить письмо с просьбой об аудиенции? «А ладно, — подумал он. — Будет толк или нет, а не написать этой статьи я не мог».
Он не спал всю ночь. Он говорил себе, что так устроена жизнь и что с этим приходится мириться. Он говорил себе: «Это не оттого, что люди злы. Нельзя считать, что твои ближние злы. Они просто люди, и сам ты такой же, как они. И если они совершают дурные поступки, то так уж устроена жизнь. Приходится принимать её как есть и продолжать делать своё дело. Мир развивается постепенно, и надо просто как можно лучше исполнять свой долг». Так твердил он себе. Но ни одна из этих мыслей не помогла ему обрести покой.
Он нащупал в темноте руку Корин и крепко сжал её.
На рассвете он оделся и поехал в долину Спотвудов. Он даже не выпил кофе.
Он нашёл Грайндера. Поддержит ли Сай его, Лероя Ланкастера, в просьбе о применении habeas corpus Habeas corpus определяет условия применения принудительных мер, включая арест и проч. для освобождения Кэсси Спотвуд из лечебницы, с тем чтобы потом передать её для медицинского освидетельствования беспристрастных экспертов? Лерой объяснил Грайндеру, что поддержка, о которой он просит, — не более чем формальность, но без неё не обойтись.
Сай сказал, что поможет Лерою, даже если от него потребуется что-то большее, чем простая формальность. Потому что он считает, что если человек хочет сказать правду, его должны выслушать.
Неделю спустя заинтересованные стороны собрались в кабинете судьи Поттса. Лерой и Сай Грайндер привели психиатра, профессора медицинского института в Нэшвилле, Фархилл и доктор Спэрлин с врачом из лечебницы сопровождали Кэсси. Позади Кэсси стояла медицинская сестра. Судья Поттс заявил, что он внимательно ознакомился с документами, на основании которых миссис Спотвуд взяли под медицинский надзор, и, обратившись к Лерою, спросил, может ли он указать на какие-нибудь неточности в документах. Лерой ответил отрицательно. Затем Фархилл предложил вниманию судьи Поттса пачку писем, написанных пациенткой. Доктор Спэрлин счёл нецелесообразным отправлять их по причинам, которые станут понятны позже. «И все же, — заявил Фархилл, — доктор Спэрлин не хотел бы скрывать их от суда. Более того, доктор Спэрлин убеждён, что письма помогут суду прийти к правильному решению».
Судья надел очки, взял письмо и насупился.
— Уважаемый губернатор, — начал он.
Профессор из Нэшвилла очень вежливо заметил, что он не знаком с судебной процедурой, но тем не менее сомневается, правильно ли с медицинской точки зрения зачитывать письмо пациентки вслух перед группой людей.
Судья Поттс снял очки, затем, сделав паузу, поблагодарил профессора и пояснил, что долг судьи в данном случае — установить достоверность всех представленных ему материалов и что он считает необходимым ознакомить с ними всех присутствующих.
Он опять надел очки. Но ему было темно. День стоял пасмурный; огромный, похожий на таз, абажур под потолком был засижен мухами и покрыт пылью, а дно его усеяно многими поколениями мёртвых мотыльков. Судья включил настольную лампу и наклонил голову.
В большой мрачной комнате стояла тишина, лишь доносились шипение пара в радиаторах, стук дождя и неровное дыхание Кэсси. Было жарко. На лысой голове судьи Поттса выступил пот.
— Уважаемый губернатор, — снова начал судья. — Вы единственный человек в мире, кто может мне помочь. Я убила Сандера. Я должна была это сделать. Я убила его ножом, но глаза его были закрыты. Нет, открыты, только ему было всё равно. Каждое утро я его будила, чтобы побрить, и он дёрнется, бывало, и порежется до крови. После удара он уже не мог бриться сам, а когда я попыталась привести его в чувство, погладила ему руку, а потом подёргала за волосы, кровь все текла, и всё равно он не добрался бы до двери. Время-то было весеннее, о губернатор, губернатор, помогите мне! Умереть я хочу, ведь он пришёл по дороге, пришёл…
Судья перестал читать. Мелкие капли пота блестели у него на лбу. Подняв голову, он увидел, что женщина смотрит на него.
— Миссис Спотвуд, — проговорил он, приближаясь к ней с письмом в руках. — Миссис Спотвуд, — повторил он, стоя перед ней и положив руку ей на плечо. — Это вы написали?!
Она сидела, как маленькая девочка, сложив руки на коленях и глядя на судью снизу вверх. Медленно кивнула головой.
— Да, ваша честь, — пробормотала она.
И вдруг упала на колени и, пытаясь поймать руку с письмом, закричала:
— Вы должны мне поверить, должны, он шёл по дороге, как будто факел двигался сквозь дождь, как горящий сушняк, а пламя было такое бледное, его едва было видно при дневном свете, а я его видела, дождь не мог его загасить, и оно приближалось…
— Перестаньте, миссис Спотвуд, перестаньте, — приказал судья, пытаясь высвободиться.
Он отдёрнул руку, надорвав при этом письмо, но Кэсси по-прежнему цеплялась за него, обхватив его за ноги, твердя, что факел двигался сквозь дождь. Психиатр из Нэшвилла шагнул было к ней, но остановился в нерешительности, да так и остался стоять с поднятой рукой.
Подошла сестра и, встав позади Кэсси, крепко схватила её за кисти рук и свела их вместе, так что на мгновение показалось, что они сжаты в мольбе о пощаде.
Сестра заставила Кэсси вернуться на место. Судья снял очки и вытер лицо платком. Он окинул взглядом громко всхлипывающую Кэсси, затем всех собравшихся.
— Джентльмены, — начал судья Поттс. Чуть отдышавшись, он продолжал: — Джентльмены, мне совершенно ясно, что эта женщина страдает от тяжёлого нервного расстройства. Она находилась под наблюдением двух вполне квалифицированных врачей, имеющих разрешение практиковать в штате Теннесси.
Он сделал паузу, вытер лицо платком.
Лерой воспользовался паузой и почтительно заметил, что, учитывая серьёзность положения, возможно, следует собрать медицинский консилиум и…
Судья Поттс прервал его:
— Если врачи, лечащие миссис Спотвуд, желают созвать консилиум, — заявил он, — это их дело, и оно выходит за пределы юрисдикции суда. Что же касается ходатайства о применении habeas corpus, то в данном случае оно не может быть удовлетворено.
Лерой проводил приглашённого психиатра. День угасал, моросил холодный мелкий дождь. Законы Лерой Ланкастер и сам знал. Но ведь всегда остаётся какой-то маленький шанс победить, несмотря ни на что. И его надо использовать.
Надо, черт побери! Он потрогал карман, в котором лежало письмо из «Нью Нэйшн». Оно пришло сегодня, но он забыл о нем. В письме говорилось, что журнал будет рад опубликовать его статью. Лерой подумал, что никогда прежде не писал статей, даже не пытался это делать, а вот теперь ему уже под пятьдесят и его первая же статья появится в серьёзном журнале. Мысленно он уже видел обложку с названием своей статьи: «Есть ещё рыцари в Дикси» и своим именем. Но тут же очнулся и с отвращением отвернулся от созданного образа, словно отдёрнул руку от обложки журнала, так и не коснувшись её.
Он подумал об Анджело, ждущем в своей камере.
Надо будет послать экземпляр губернатору. Журнал обещал дать материал без задержки. Выйдет через три недели, обещали они, через три недели, начиная с сегодняшнего дня. Он задумался, а не обвинят ли его в оскорблении суда? За публикацию этой статьи? Пожалуй, нет. Ведь дело закончено. Верховный суд ходатайство отклонил. Дело закончено. Лерою Ланкастеру они уже ничего сделать не могут. Единственное, что они могут, это прикончить Анджело Пассетто.
Если не вмешается губернатор. Вся ставка на губернатора и на статью. Статья подействует сильнее, чем разговор с губернатором с глазу на глаз.
Он даже не раскрыл зонт, так и стоял под дождём, привлекая к себе внимание немногих прохожих. Потом раскачиваясь пошёл через площадь. К тому времени, когда он свернул на свою улицу, во многих домах уже зажёгся свет. И в его доме за облетевшими старыми дубами тоже, наверное, уже горел свет. Он пошёл быстрей.
Завтра он постарается придумать что-нибудь ещё. Если вообще что-нибудь можно придумать. А сейчас он просто спешил домой. Ему хотелось увидеть, как улыбнётся ему Корин.
Утро вечера мудрёнее.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В этот момент в комнату ворвалась мисс Эдвина.
— Зовите доктора Лайтфута, — приказал он. — Пожалуйста, поспешите. Она абсолютно невменяема.
Женщина в постели продолжала кричать, что хочет умереть.
На рассвете следующего дня белая машина с откидным верхом шурша подъехала по гравиевой дорожке к дому мисс Паркер. Следом за ней прибыл закрытый бордовый «шевроле» доктора Лайтфута. Через пятнадцать минут «шевроле» отъехал от дома и помчал по улицам, мимо закрытых ставень и плотно задёрнутых штор на окнах домов, свидетельствовавших о благословенном мраке, царившем в спальнях, где горожане наслаждались последними минутами сна.
Потом «шевроле» вырвался на свободу и помчался по шоссе меж полями: капля росы блестела на кончике согнувшегося кукурузного листа, и в ней играли все цвета радуги; полевой жаворонок с песней взмыл в небо, стряхивая влагу с крыльев.
За рулём, не сводя глаз с дороги, сидел Маррей Гилфорт. Сзади притулилась Кэсси Спотвуд, бледная, оцепеневшая, как будто все ещё пребывающая в тускло мерцающем мире сна, — так спит на рассвете серая вода в пруду. По одну сторону от неё сидел доктор Лайтфут, а по другую — энергичная краснолицая женщина средних лет в белом халате. Приоткрытый чёрный чемоданчик доктора Лайтфута стоял на полу возле его ног.
Они проехали около двадцати миль, когда начались первые трудности с пациенткой. Маррей Гилфорт по просьбе доктора Лайтфута съехал на обочину и остановился. Доктор Лайтфут, предоставив своей румяной соседке, женщине умелой и опытной, держать пациентку, достал из чёрного чемоданчика шприц, уже приготовленный для инъекции. В 8.00, как и было условлено, Маррей Гилфорт и доктор Лайтфут сидели в кабинете доктора Спэрлина, владельца лечебницы, человека с львиной гривой седых волос, гладко зачёсанных назад, с бородкой клинышком и в массивных роговых очках: он, казалось, сошёл с обложки брошюры о том, как, пользуясь десятком заповедей специалиста-психиатра, достичь семейного счастья, высокого общественного положения и успеха в делах. Но Маррей сразу же подметил обтрёпанную манжету летнего камвольного пиджака доктора, обгрызенный ноготь его жёлтого от никотина пальца, потрескавшуюся штукатурку на стене, дырочку на выцветшем персидском ковре и электрический шнур настольной лампы, неумело починенный при помощи белого медицинского пластыря, и вспомнил, что лечебница доктора Спэрлина заложена в Паркертонском банке, причём, будучи членом совета директоров, Гилфорт знал даже точную сумму, выданную доктору. Маррей детально изложил события, заставившие его накануне вечером позвонить доктору Спэрлину, и передал слово доктору Лайтфуту, наблюдавшему пациентку в течение всего судебного процесса. Доктор Лайтфут, сказал Маррей, дополнит его неквалифицированный рассказ профессиональными деталями. К счастью, доктор Лайтфут присутствовал вчера вечером при истерическом приступе пациентки, обнажившем её комплекс вины и страстное желание смерти.
Доктор Лайтфут подчеркнул, что он всего лишь терапевт, а не психиатр, и затем сделал своё сообщение.
Доктор Спэрлин поблагодарил обоих за точные и достоверные сведения и отложил в сторону свои записи.
Маррей сказал, что пациентка должна быть окружена вниманием и заботой, что на её долю выпали трагические испытания и пусть доктор Спэрлин не жалеет ничего для облегчения жизни миссис Спотвуд. Сам же он, Гилфорт, — и тут Маррей обвёл потрёпанный костюм доктора Спэрлина долгим оценивающим взглядом, смысл которого был Спэрлину вполне понятен, — сам он немедленно направит доктору письмо с соответствующими гарантиями того, что все необходимые финансовые затраты берет на себя.
Доктор Спэрлин с одобрением кивнул головой. Маррей объяснил, что больная — вдова его близкого друга и в память об их былой дружбе он намерен сделать все возможное для удобства и спокойствия вдовы убитого.
Доктор Спэрлин пробормотал, что в наше время такая дружба — большая редкость, и уже более твёрдым голосом пообещал, что за миссис Спотвуд будет наблюдать не только его великолепный медицинский персонал, которому он абсолютно доверяет, но и он лично.
Прощаясь с доктором Спэрлином, и доктор Лайтфут, и Маррей пожали ему руку.
У двери Маррей обернулся и повторил, что сегодня же оформит письменное заявление о том, что он берет на себя все расходы.
Выйдя на улицу, Маррей окинул здание критическим взглядом. Крыша была в плачевном состоянии. Шифер около трубы угрожающе потрескался и съехал. Глядя на него, Маррей почувствовал приступ какой-то необъяснимой злобы. Она буквально схватила его за горло, и он затрясся, словно крыса, пойманная псом.
Но вот все прошло. Маррею казалось даже, что он видит, как где-то у него внутри оседают остатки его злобы, точно тысячи пылинок, медленно оседающих на чердаке, где потревожили какое-то старое барахло. Он вдруг заметил, что доктор Лайтфут смотрит на него.
Они подошли к машине. За руль сел доктор Лайтфут — «шевроле» принадлежал ему.
В течение двух недель, где бы ни собирались люди — у влажной и липкой мраморной стойки за утренним стаканом содовой, или потягивая кока-колу за столиками под вентилятором, лениво перемешивающим воздух, или «У грека» за кружкой пива, или на скамейках перед зданием суда, или в церкви после утренней воскресной службы, — они говорили только о процессе.
А потом вдруг о нем перестали даже упоминать. Все знали, что дело ещё не закончено, но говорить о нем почему-то перестали. Все знали, что, не сумев добиться пересмотра здесь, в Паркертоне, Ланкастер подал апелляцию в Верховный суд штата. Ну, а уж что решат там, наверху, всё равно не угадаешь. А у горожан и своих забот хватало и, значит, об Анджело Пассетто лучше было забыть.
Между тем доктор Спэрлин и его главный помощник доктор Брэдшир сообщили, что миссис Спотвуд действительно нуждается в длительном лечении, и окружной судья вынес решение об отсрочке ареста на шестьдесят дней — максимальный срок, допустимый законом при отсутствии медицинского свидетельства о невменяемости. Это событие прошло незамеченным.
По рекомендации доктора Спэрлина и его ассистента рассмотрение в суде вопроса о невменяемости Кэсси Спотвуд состоялось за двенадцать дней до истечения шестидесятидневной отсрочки. Поскольку опекун пациентки, используя своё право, отказался от суда присяжных, разбор дела происходил в кабинете судьи Микера. Опекуном ad litem Опекун ad litem назначается только на время рассмотрения дела в суде. был назначен некто Сэм Пирси, бедный малый, родом с холмов, начинавший практику; рекомендуя его судье Микеру, Фархилл сказал:
— Будет недурно, судья, если вы назначите Сэма Пирси опекуном миссис Спотвуд. Ему эти пятьдесят долларов придутся кстати — он за все лето ни разу не ел досыта.
А Сэму Пирси Фархилл сказал:
— Дружище, на твоём месте я бы помалкивал. И сейчас и вообще. Ты же понимаешь, что как джентльмены мы должны оградить бедную миссис Спотвуд от каких бы то ни было сплетен.
Сэм ответил, что он совершенно согласен. И Сэм действительно помалкивал. Помалкивали вообще все, кто имел отношение к этому делу. Не то чтобы сплетни могли что-нибудь изменить. Люди верили, что Кэсси Спотвуд тронулась. Так что когда наконец стало известно, что стоит вопрос о вменяемости Кэсси и что её поместили в частную клинику, все сочли, что Маррей Гилфорт проявил верность старому другу, взяв на себя все хлопоты, не говоря уже о затратах.
К этому времени адвокат из Союза гражданских свобод посетил Паркертон. Он отказался от гостеприимства Ланкастеров и остановился в гостинице, но все же провёл целый день в конторе Лероя, изучая материалы дела и общую ситуацию. Весь следующий день он беседовал с Фархиллом, судьёй Поттсом, доктором Лайтфутом, судьёй Микером и Марреем Гилфортом. А на третий день, после поездки в клинику и беседы с доктором Спэрлином, отправился в Нэшвилл и в тот же вечер улетел обратно в Нью-Йорк.
Неделей позже Лерой получил из Нью-Йорка официальный ответ на своё обращение.
Оставляя в стороне этическую сторону дела, говорилось в письме, Союз не видит оснований вмешиваться в процесс Анджело Пассетто.
Летняя жара осталась позади. Воды в прудах поубавилось. В лучах солнца высохшая грязь вдоль берегов отливала зеленью, точно окислившаяся медь. Жители горных деревень сходились на свои баптистские праздники.
В ту осень собрали хороший урожай кукурузы, и цена на неё держалась твёрдая. Футбольная команда средней школы Паркертона проиграла, не добрав на чемпионате Западного Теннесси только три очка. Умер старейший житель здешних мест, негр, рождённый в рабстве, и на первой странице «Паркертон Кларион» была опубликована статья под заголовком «Ушла эпоха». К рождеству выпал небольшой снежок.
Шестого января состоялось заседание Верховного суда штата Теннесси: Анджело Пассетто был признан виновным.
Под вечер, вернувшись от Анджело, которому он сообщил о решении суда, притворившись, однако, что обдумывает новую идею и есть ещё надежда, Лерой сел за стол и начал писать. К полуночи он закончил и перепечатал набело свою работу. Затем написал короткое письмо. Он вложил рукопись и письмо в большой конверт, надписал адрес, приклеил марку и по дороге домой опустил конверт в почтовый ящик. Пакет был адресован журналу «Нью-Нейшн» в Нью-Йорке.
Глядя на тёмную щель, проглотившую его конверт, Лерой подумал: «А что это даст?» Даже если они напечатают его статью. Сколько людей прочтёт её? Десять тысяч? Пять тысяч? Пятьсот? Сколько из них окажутся жителями Теннесси? И из тех, что прочтёт, кого она по-настоящему взволнует?
Интересно, прочтёт ли её губернатор Теннесси, если послать журнал ему лично и приложить письмо с просьбой об аудиенции? «А ладно, — подумал он. — Будет толк или нет, а не написать этой статьи я не мог».
Он не спал всю ночь. Он говорил себе, что так устроена жизнь и что с этим приходится мириться. Он говорил себе: «Это не оттого, что люди злы. Нельзя считать, что твои ближние злы. Они просто люди, и сам ты такой же, как они. И если они совершают дурные поступки, то так уж устроена жизнь. Приходится принимать её как есть и продолжать делать своё дело. Мир развивается постепенно, и надо просто как можно лучше исполнять свой долг». Так твердил он себе. Но ни одна из этих мыслей не помогла ему обрести покой.
Он нащупал в темноте руку Корин и крепко сжал её.
На рассвете он оделся и поехал в долину Спотвудов. Он даже не выпил кофе.
Он нашёл Грайндера. Поддержит ли Сай его, Лероя Ланкастера, в просьбе о применении habeas corpus Habeas corpus определяет условия применения принудительных мер, включая арест и проч. для освобождения Кэсси Спотвуд из лечебницы, с тем чтобы потом передать её для медицинского освидетельствования беспристрастных экспертов? Лерой объяснил Грайндеру, что поддержка, о которой он просит, — не более чем формальность, но без неё не обойтись.
Сай сказал, что поможет Лерою, даже если от него потребуется что-то большее, чем простая формальность. Потому что он считает, что если человек хочет сказать правду, его должны выслушать.
Неделю спустя заинтересованные стороны собрались в кабинете судьи Поттса. Лерой и Сай Грайндер привели психиатра, профессора медицинского института в Нэшвилле, Фархилл и доктор Спэрлин с врачом из лечебницы сопровождали Кэсси. Позади Кэсси стояла медицинская сестра. Судья Поттс заявил, что он внимательно ознакомился с документами, на основании которых миссис Спотвуд взяли под медицинский надзор, и, обратившись к Лерою, спросил, может ли он указать на какие-нибудь неточности в документах. Лерой ответил отрицательно. Затем Фархилл предложил вниманию судьи Поттса пачку писем, написанных пациенткой. Доктор Спэрлин счёл нецелесообразным отправлять их по причинам, которые станут понятны позже. «И все же, — заявил Фархилл, — доктор Спэрлин не хотел бы скрывать их от суда. Более того, доктор Спэрлин убеждён, что письма помогут суду прийти к правильному решению».
Судья надел очки, взял письмо и насупился.
— Уважаемый губернатор, — начал он.
Профессор из Нэшвилла очень вежливо заметил, что он не знаком с судебной процедурой, но тем не менее сомневается, правильно ли с медицинской точки зрения зачитывать письмо пациентки вслух перед группой людей.
Судья Поттс снял очки, затем, сделав паузу, поблагодарил профессора и пояснил, что долг судьи в данном случае — установить достоверность всех представленных ему материалов и что он считает необходимым ознакомить с ними всех присутствующих.
Он опять надел очки. Но ему было темно. День стоял пасмурный; огромный, похожий на таз, абажур под потолком был засижен мухами и покрыт пылью, а дно его усеяно многими поколениями мёртвых мотыльков. Судья включил настольную лампу и наклонил голову.
В большой мрачной комнате стояла тишина, лишь доносились шипение пара в радиаторах, стук дождя и неровное дыхание Кэсси. Было жарко. На лысой голове судьи Поттса выступил пот.
— Уважаемый губернатор, — снова начал судья. — Вы единственный человек в мире, кто может мне помочь. Я убила Сандера. Я должна была это сделать. Я убила его ножом, но глаза его были закрыты. Нет, открыты, только ему было всё равно. Каждое утро я его будила, чтобы побрить, и он дёрнется, бывало, и порежется до крови. После удара он уже не мог бриться сам, а когда я попыталась привести его в чувство, погладила ему руку, а потом подёргала за волосы, кровь все текла, и всё равно он не добрался бы до двери. Время-то было весеннее, о губернатор, губернатор, помогите мне! Умереть я хочу, ведь он пришёл по дороге, пришёл…
Судья перестал читать. Мелкие капли пота блестели у него на лбу. Подняв голову, он увидел, что женщина смотрит на него.
— Миссис Спотвуд, — проговорил он, приближаясь к ней с письмом в руках. — Миссис Спотвуд, — повторил он, стоя перед ней и положив руку ей на плечо. — Это вы написали?!
Она сидела, как маленькая девочка, сложив руки на коленях и глядя на судью снизу вверх. Медленно кивнула головой.
— Да, ваша честь, — пробормотала она.
И вдруг упала на колени и, пытаясь поймать руку с письмом, закричала:
— Вы должны мне поверить, должны, он шёл по дороге, как будто факел двигался сквозь дождь, как горящий сушняк, а пламя было такое бледное, его едва было видно при дневном свете, а я его видела, дождь не мог его загасить, и оно приближалось…
— Перестаньте, миссис Спотвуд, перестаньте, — приказал судья, пытаясь высвободиться.
Он отдёрнул руку, надорвав при этом письмо, но Кэсси по-прежнему цеплялась за него, обхватив его за ноги, твердя, что факел двигался сквозь дождь. Психиатр из Нэшвилла шагнул было к ней, но остановился в нерешительности, да так и остался стоять с поднятой рукой.
Подошла сестра и, встав позади Кэсси, крепко схватила её за кисти рук и свела их вместе, так что на мгновение показалось, что они сжаты в мольбе о пощаде.
Сестра заставила Кэсси вернуться на место. Судья снял очки и вытер лицо платком. Он окинул взглядом громко всхлипывающую Кэсси, затем всех собравшихся.
— Джентльмены, — начал судья Поттс. Чуть отдышавшись, он продолжал: — Джентльмены, мне совершенно ясно, что эта женщина страдает от тяжёлого нервного расстройства. Она находилась под наблюдением двух вполне квалифицированных врачей, имеющих разрешение практиковать в штате Теннесси.
Он сделал паузу, вытер лицо платком.
Лерой воспользовался паузой и почтительно заметил, что, учитывая серьёзность положения, возможно, следует собрать медицинский консилиум и…
Судья Поттс прервал его:
— Если врачи, лечащие миссис Спотвуд, желают созвать консилиум, — заявил он, — это их дело, и оно выходит за пределы юрисдикции суда. Что же касается ходатайства о применении habeas corpus, то в данном случае оно не может быть удовлетворено.
Лерой проводил приглашённого психиатра. День угасал, моросил холодный мелкий дождь. Законы Лерой Ланкастер и сам знал. Но ведь всегда остаётся какой-то маленький шанс победить, несмотря ни на что. И его надо использовать.
Надо, черт побери! Он потрогал карман, в котором лежало письмо из «Нью Нэйшн». Оно пришло сегодня, но он забыл о нем. В письме говорилось, что журнал будет рад опубликовать его статью. Лерой подумал, что никогда прежде не писал статей, даже не пытался это делать, а вот теперь ему уже под пятьдесят и его первая же статья появится в серьёзном журнале. Мысленно он уже видел обложку с названием своей статьи: «Есть ещё рыцари в Дикси» и своим именем. Но тут же очнулся и с отвращением отвернулся от созданного образа, словно отдёрнул руку от обложки журнала, так и не коснувшись её.
Он подумал об Анджело, ждущем в своей камере.
Надо будет послать экземпляр губернатору. Журнал обещал дать материал без задержки. Выйдет через три недели, обещали они, через три недели, начиная с сегодняшнего дня. Он задумался, а не обвинят ли его в оскорблении суда? За публикацию этой статьи? Пожалуй, нет. Ведь дело закончено. Верховный суд ходатайство отклонил. Дело закончено. Лерою Ланкастеру они уже ничего сделать не могут. Единственное, что они могут, это прикончить Анджело Пассетто.
Если не вмешается губернатор. Вся ставка на губернатора и на статью. Статья подействует сильнее, чем разговор с губернатором с глазу на глаз.
Он даже не раскрыл зонт, так и стоял под дождём, привлекая к себе внимание немногих прохожих. Потом раскачиваясь пошёл через площадь. К тому времени, когда он свернул на свою улицу, во многих домах уже зажёгся свет. И в его доме за облетевшими старыми дубами тоже, наверное, уже горел свет. Он пошёл быстрей.
Завтра он постарается придумать что-нибудь ещё. Если вообще что-нибудь можно придумать. А сейчас он просто спешил домой. Ему хотелось увидеть, как улыбнётся ему Корин.
Утро вечера мудрёнее.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
— Ну, милочка, — говорила мисс Эдвина, — нелёгкий был у вас сегодня день, и доктор советует вам принять вот это…
Она протянула Кэсси рюмку, в рюмке лежала красная облатка.
Кэсси, полулежавшая на подушке, подумала, как это в духе мисс Эдвины — подать таблетку в винной рюмке старинного хрусталя. В лечебнице сестра разносила лекарства на блюдце. Блюдце не всегда бывало чистым.
Она взяла рюмку и вытряхнула таблетку на ладонь. Улыбнулась мисс Эдвине.
— Пожалуй, я и в самом деле немного устала сегодня, — сказала она. Потом добавила: — О, мисс Эдвина, вы так добры ко мне!
Кэсси наблюдала за лицом мисс Эдвины. Её волосы, такие белые, что они отливали голубизной, казалось, испускали сияние, а бриллиантовая подвеска на чёрном шёлковом платье ловила свет маленькой лампы, стоявшей на столике у кровати, и тоже сверкала.
При последних словах Кэсси лицо мисс Эдвины неожиданно расплылось от удовольствия, покрылось сетью морщинок, а выцветшие голубые глазки засветились. Глядя, как она блаженно улыбается, Кэсси подумала: «Как мало человеку нужно для счастья».
От этой мысли ей и самой вдруг стало хорошо, и это неожиданное ощущение радости её удивило. Она уже забыла, какая она — радость. Упав на подушку, Кэсси, счастливая, закрыла глаза, предоставив себя заботам других и все думая об этой улыбке.
Но она вспомнила.
И неловким, жадным, ребяческим жестом поднесла руку ко рту, словно для неё было удовольствием проглотить таблетку, и потянулась к бокалу с водой — тоже хрустальному, — стоявшему на серебряном подносе.
Мисс Эдвина подала ей стакан, и она осторожно отпила глоток, закашлялась, сделала вид, будто ещё отпила, отдала стакан мисс Эдвине. Потом легла, подтянула одеяло и прижалась щекой к подушке.
— Бедное милое дитя, — говорила мисс Эдвина, — вы так устали, — и, наклонившись, погладила её по плечу. Стараясь не раскрывать рта, Кэсси вытащила руку из-под одеяла и в знак признательности слегка пожала пальцы мисс Эдвины, думая: «Боже, сейчас она сядет рядом и будет держать меня за руку, и все мне испортит».
Но мисс Эдвина, очевидно, преодолела в себе это желание, — глядя из-под полуприкрытых век, Кэсси видела, как она, поколебавшись, на цыпочках вышла из комнаты.
Как только дверь за ней закрылась, Кэсси села в постели, нащупала на столе коробочку гигиенических салфеток, вытащила одну, поднесла ко рту и сплюнула. Оболочка таблетки, которую она держала под языком, почти растворилась. Кэсси уже чувствовала горький вкус лекарства.
Она выскользнула из постели и босиком прошла в ванную. Прополоскала рот. Вовремя вспомнила, что унитаз очень шумит, и, завернув салфетку в туалетную бумагу, кинула её в мусорную корзину под раковиной.
Тут она все же почувствовала приступ слабости. Но не поддалась ему. Ей предстояло долгое ожидание. Она знала, что они все ещё в гостиной, разговаривают. Кэсси стояла в темноте, ей было холодно, и она знала, что там, внизу, говорят о ней.
В полночь, когда ещё не отзвучал последний удар часов на здании суда, Кэсси поднялась со стула, на котором сидела, чтобы не уснуть. Она стояла посреди тёмной комнаты и представляла себе, как звук последнего удара часов замирает вдали над крышами, как в темноте над городом горят звезды, а в домах спят в своих постелях люди. Одной только ей нельзя спать.
Все ещё босиком, но накинув халат, она выскользнула из спальни, прикрыла за собой дверь и прислушалась. Тускло горело бра на нижней площадке широкой лестницы, и перила отбрасывали на стену вертикальные полосы теней. На мгновение ей показалось, что это не тени, а железные решётки. Нет, глупости! Осторожно ступая босыми ногами, ярко белевшими на красной ковровой дорожке, она стала спускаться.
«Я даже не знаю, какой сегодня день», — подумала она.
Внизу было достаточно светло, и она добралась до гостиной, потом вошла в библиотеку, но того, что она искала, там не было. Она вернулась и прошла в столовую, потом в кладовую. Отважилась включить свет и заглянула в шкафы.
Она побоялась зажигать свет в кухне, потому что мисс Эдвина могла заметить это из своего окна — её спальня выходила во двор. В полутьме Кэсси долго шарила в чулане, на веранде, потом, вернувшись в кухню, заметила ещё одну дверь. Вошла, закрыла её за собой, нажала выключатель, и лампочка, висевшая на шнуре, вспыхнула. Она стояла на верхней площадке лестницы, ведущей в подвал.
По стенам здесь были устроены полки.
Наконец-то!
Руки у Кэсси тряслись. Сверху лежала «Нэшвилл Бэннер», под ней номер паркертонской «Клэрион». Кэсси схватила его.
Ничего.
Перебрав семь или восемь газет подряд, она нашла ещё один номер «Клэрион». Опять ничего. Ещё несколько номеров, по-прежнему безрезультатно. Она задыхалась. Она старалась не думать о том, что ищет.
И вдруг поняла, что смотрит прямо на заголовок, который искала, — смотрит и не может его прочесть. Она понятия не имела, сколько времени простояла так, затаив дыхание, не сводя глаз с ничего ей не говорящих чёрных букв.
А они гласили:
«Губернатор отказывает в просьбе о помиловании».
Она села на верхнюю ступеньку, закрыла глаза, уткнулась лицом в газету, развёрнутую на коленях. Она говорила себе, что это что-то другое, что старый дурак губернатор отказал кому-то другому. Она хихикнула. Ну конечно же, тут ошибка. Но в заметке было сказано черным по белому: «Сославшись на то, что Верховный суд штата подтвердил приговор, губернатор Дэтвайли отказал в прошении о помиловании, поданном Лероем Ланкастером из Паркертона от имени его клиента Анджело Пассетто, в настоящее время находящегося в камере смертников в тюрьме в Филдерсбэрге. В июне прошлого года Пассетто был обвинён в убийстве Сандерленда Спотвуда из нашего округа, последнего члена известной фамилии. Сандерленд Спотвуд был зарезан в своей постели. Дело привлекло внимание общественности не только штата Теннесси, но и всей страны после того, как вдова покойного встала…»
Кэсси не могла читать дальше. Она опять почувствовала, как крик, точно когтистый зверь, вырывается из её груди, раздирая в кровь все у неё внутри и причиняя ей боль, которая однажды уже сделала её счастливой. Кэсси снова увидела сцену, преследовавшую её по ночам, лишь только она закрывала глаза: увидела, как Анджело, услышав огненный крик, вырвавшийся из её груди, вскочил на ноги и при всех закричал: «Рiccola mia, рiccola mia», — и лицо его сияло.
Она закрыла глаза, но теперь уже не опустила голову на колени. Она сидела выпрямившись и представляла себе, как того самого Анджело, который тогда в суде весь просиял от счастья, теперь туго, до боли, привяжут к стулу и электрический ток с рёвом ударит в его мозг, словно молния, и помчится по позвоночнику, так что взвоют все нервы. Она почувствовала, как при этой мысли взвыли её собственные нервы, словно по ним ударил электрический ток.
Она открыла глаза. Она была мокрая как мышь и вся дрожала. Но она была жива. А вот Анджело Пассетто умрёт.
Потом она подумала: «Может, он уже умер».
Она вскочила. В газете было написано: «Исполнение приговора назначено на 12 часов 05 минут 21 марта».
Какое же сегодня число?
В кухне календаря не было. В чулане тоже. В столовой его, конечно, тоже не было. Подумала о библиотеке и столе мисс Эдвины. И снова направилась туда, уговаривая себя не спешить, идти тихонько и не шуметь.
Она протянула Кэсси рюмку, в рюмке лежала красная облатка.
Кэсси, полулежавшая на подушке, подумала, как это в духе мисс Эдвины — подать таблетку в винной рюмке старинного хрусталя. В лечебнице сестра разносила лекарства на блюдце. Блюдце не всегда бывало чистым.
Она взяла рюмку и вытряхнула таблетку на ладонь. Улыбнулась мисс Эдвине.
— Пожалуй, я и в самом деле немного устала сегодня, — сказала она. Потом добавила: — О, мисс Эдвина, вы так добры ко мне!
Кэсси наблюдала за лицом мисс Эдвины. Её волосы, такие белые, что они отливали голубизной, казалось, испускали сияние, а бриллиантовая подвеска на чёрном шёлковом платье ловила свет маленькой лампы, стоявшей на столике у кровати, и тоже сверкала.
При последних словах Кэсси лицо мисс Эдвины неожиданно расплылось от удовольствия, покрылось сетью морщинок, а выцветшие голубые глазки засветились. Глядя, как она блаженно улыбается, Кэсси подумала: «Как мало человеку нужно для счастья».
От этой мысли ей и самой вдруг стало хорошо, и это неожиданное ощущение радости её удивило. Она уже забыла, какая она — радость. Упав на подушку, Кэсси, счастливая, закрыла глаза, предоставив себя заботам других и все думая об этой улыбке.
Но она вспомнила.
И неловким, жадным, ребяческим жестом поднесла руку ко рту, словно для неё было удовольствием проглотить таблетку, и потянулась к бокалу с водой — тоже хрустальному, — стоявшему на серебряном подносе.
Мисс Эдвина подала ей стакан, и она осторожно отпила глоток, закашлялась, сделала вид, будто ещё отпила, отдала стакан мисс Эдвине. Потом легла, подтянула одеяло и прижалась щекой к подушке.
— Бедное милое дитя, — говорила мисс Эдвина, — вы так устали, — и, наклонившись, погладила её по плечу. Стараясь не раскрывать рта, Кэсси вытащила руку из-под одеяла и в знак признательности слегка пожала пальцы мисс Эдвины, думая: «Боже, сейчас она сядет рядом и будет держать меня за руку, и все мне испортит».
Но мисс Эдвина, очевидно, преодолела в себе это желание, — глядя из-под полуприкрытых век, Кэсси видела, как она, поколебавшись, на цыпочках вышла из комнаты.
Как только дверь за ней закрылась, Кэсси села в постели, нащупала на столе коробочку гигиенических салфеток, вытащила одну, поднесла ко рту и сплюнула. Оболочка таблетки, которую она держала под языком, почти растворилась. Кэсси уже чувствовала горький вкус лекарства.
Она выскользнула из постели и босиком прошла в ванную. Прополоскала рот. Вовремя вспомнила, что унитаз очень шумит, и, завернув салфетку в туалетную бумагу, кинула её в мусорную корзину под раковиной.
Тут она все же почувствовала приступ слабости. Но не поддалась ему. Ей предстояло долгое ожидание. Она знала, что они все ещё в гостиной, разговаривают. Кэсси стояла в темноте, ей было холодно, и она знала, что там, внизу, говорят о ней.
В полночь, когда ещё не отзвучал последний удар часов на здании суда, Кэсси поднялась со стула, на котором сидела, чтобы не уснуть. Она стояла посреди тёмной комнаты и представляла себе, как звук последнего удара часов замирает вдали над крышами, как в темноте над городом горят звезды, а в домах спят в своих постелях люди. Одной только ей нельзя спать.
Все ещё босиком, но накинув халат, она выскользнула из спальни, прикрыла за собой дверь и прислушалась. Тускло горело бра на нижней площадке широкой лестницы, и перила отбрасывали на стену вертикальные полосы теней. На мгновение ей показалось, что это не тени, а железные решётки. Нет, глупости! Осторожно ступая босыми ногами, ярко белевшими на красной ковровой дорожке, она стала спускаться.
«Я даже не знаю, какой сегодня день», — подумала она.
Внизу было достаточно светло, и она добралась до гостиной, потом вошла в библиотеку, но того, что она искала, там не было. Она вернулась и прошла в столовую, потом в кладовую. Отважилась включить свет и заглянула в шкафы.
Она побоялась зажигать свет в кухне, потому что мисс Эдвина могла заметить это из своего окна — её спальня выходила во двор. В полутьме Кэсси долго шарила в чулане, на веранде, потом, вернувшись в кухню, заметила ещё одну дверь. Вошла, закрыла её за собой, нажала выключатель, и лампочка, висевшая на шнуре, вспыхнула. Она стояла на верхней площадке лестницы, ведущей в подвал.
По стенам здесь были устроены полки.
Наконец-то!
Руки у Кэсси тряслись. Сверху лежала «Нэшвилл Бэннер», под ней номер паркертонской «Клэрион». Кэсси схватила его.
Ничего.
Перебрав семь или восемь газет подряд, она нашла ещё один номер «Клэрион». Опять ничего. Ещё несколько номеров, по-прежнему безрезультатно. Она задыхалась. Она старалась не думать о том, что ищет.
И вдруг поняла, что смотрит прямо на заголовок, который искала, — смотрит и не может его прочесть. Она понятия не имела, сколько времени простояла так, затаив дыхание, не сводя глаз с ничего ей не говорящих чёрных букв.
А они гласили:
«Губернатор отказывает в просьбе о помиловании».
Она села на верхнюю ступеньку, закрыла глаза, уткнулась лицом в газету, развёрнутую на коленях. Она говорила себе, что это что-то другое, что старый дурак губернатор отказал кому-то другому. Она хихикнула. Ну конечно же, тут ошибка. Но в заметке было сказано черным по белому: «Сославшись на то, что Верховный суд штата подтвердил приговор, губернатор Дэтвайли отказал в прошении о помиловании, поданном Лероем Ланкастером из Паркертона от имени его клиента Анджело Пассетто, в настоящее время находящегося в камере смертников в тюрьме в Филдерсбэрге. В июне прошлого года Пассетто был обвинён в убийстве Сандерленда Спотвуда из нашего округа, последнего члена известной фамилии. Сандерленд Спотвуд был зарезан в своей постели. Дело привлекло внимание общественности не только штата Теннесси, но и всей страны после того, как вдова покойного встала…»
Кэсси не могла читать дальше. Она опять почувствовала, как крик, точно когтистый зверь, вырывается из её груди, раздирая в кровь все у неё внутри и причиняя ей боль, которая однажды уже сделала её счастливой. Кэсси снова увидела сцену, преследовавшую её по ночам, лишь только она закрывала глаза: увидела, как Анджело, услышав огненный крик, вырвавшийся из её груди, вскочил на ноги и при всех закричал: «Рiccola mia, рiccola mia», — и лицо его сияло.
Она закрыла глаза, но теперь уже не опустила голову на колени. Она сидела выпрямившись и представляла себе, как того самого Анджело, который тогда в суде весь просиял от счастья, теперь туго, до боли, привяжут к стулу и электрический ток с рёвом ударит в его мозг, словно молния, и помчится по позвоночнику, так что взвоют все нервы. Она почувствовала, как при этой мысли взвыли её собственные нервы, словно по ним ударил электрический ток.
Она открыла глаза. Она была мокрая как мышь и вся дрожала. Но она была жива. А вот Анджело Пассетто умрёт.
Потом она подумала: «Может, он уже умер».
Она вскочила. В газете было написано: «Исполнение приговора назначено на 12 часов 05 минут 21 марта».
Какое же сегодня число?
В кухне календаря не было. В чулане тоже. В столовой его, конечно, тоже не было. Подумала о библиотеке и столе мисс Эдвины. И снова направилась туда, уговаривая себя не спешить, идти тихонько и не шуметь.