– Кто такая?
   – Фамилии не знаю. Оказывают, моряцкая жинка или там невеста. Сам летом далеко ушел, должно, вокруг света.
   – Куда же она убежит? – сказал Арбузов. – Бе­жать-то ей некуда.
   – К нам, сказывали, сюда сбежала.
   До военного поселения было не больше двадцати верст. Арбузов знал это обнесенное невысоким тыном место: дома там и пристройки управитель выкрасил в ка­зенный желтый цвет.
   Арбузов болезненно поморщился и, ничего не сказав, вышел из казармы.
   На рассвете Лазарев, выглянув из сторожки, увидел вблизи молодую статную женщину. Бледное лицо ее было красиво, и во всей фигуре чувствовалась какая-то напря­женная решительность.
   Лазарев вглядывался в ее лицо и старался вспомнить, где он видел эту женщину.
   Она низко поклонилась и певуче спросила:
   – Петр Захарыч не встали еще?
   И тогда Андрей Лазарев сразу узнал в ней одну из двух женщин, которых он видел в доме мастера в ночь перед уходом братьев в вояж.
   – А я знаю тебя! – сказал он ей, словно чему-то обрадовавшись. Лицо ее тревожно дрогнуло.
   – Знаете, так не выдавайте. А только откуда вам знать, барин?
   – Сейчас я позову Захарыча, сейчас, – заторопился Андрей, почувствовав ее тревогу.
   Мастер вышел заспанный и оттого казался еще бо­лее, чем обычно, угрюмым.
   Женщина повалилась в ноги, заплакала:
   – Выдают меня, Захарыч, выдают! Кучер один, Са­велием зовут, приставлен ко мне в мужья…
   – Приставлен! – повторил мастер. – Да ты встань. Как звать-то, забыл?
   – Дарья.
   – Так, Даша! Помню.
   – Как же, Петр Захарыч? Хорошо, видели вас тут крестьяне, и матросы сказали, что вы здесь, а то к кому бы идти?
   – Убежала?
   – Ну да, Петр Захарыч, беглая я теперь!
   – Ну входи, Даша, входи сюда. И слезы-то вытри. – Он втолкнул ее в сторожку и представил:
   – Матроса Киселева невеста. Киселев неведомо где сейчас, а ее выдают замуж аракчеевские устроители.
   – Ведомо, Петр Захарыч, ведомо, где Егор-то… – радостно поправила она его и вытащила откуда-то из складок платья письмо.
   – Почитайте, барин, – доверчиво сказала она Лаза­реву. – Он-то на какой подвиг пошел, не могу я его не ждать…
   – Грамотная? – спросил Лазарев, принимая от нее письмо.
   – Дьячок немного научил, спасибо!.. – И тут же спросила робея: —А если Егор на той новой земле оста­нется, коли найдут ее, могу я к нему?..
   – Эх! – сказал с горечью мастер. – А ведь, кажется, не глупа!
   Часом позже было решено: Дарье ехать с мастером в Кронштадт, там дело ей найдется. Одного из матросов решили в село послать – одежду купить Даше, полуша­лок цветной, да побогаче, под приказчицу нарядить.
   – Чиновник с нами поедет, кроме молодого офи­цера, – сказал ей Захарыч, – ему скажем – тверская ты, незнакомая, упросила свезти…
   …С отъездом заспешили. Не так-то просто увезти с собой молодуху. Сделав нужные распоряжения, вечером выехали. Чиновник сразу уснул в карете.
   Лес все мрачнее придвигался к дороге. Мастер озорно поглядывал на Лазарева и Дарью, как бы желая сказать: «Ну разве не молодцы мы?»
   – Не жалеете, ваше благородие, что в лесах побы­вали? – спросил он Лазарева.
   – Нет, Захарыч, не жалею.
   – То-то, глянули, как люди живут. Да то ли еще уви­дите! Брату-то вашему, Михаилу Петровичу, много пред­видится дела!
   – О чем вы, Захарыч? – не понял Андрей.
   – О его будущих заботах, – медленно оказал мастер, и Лазарев не мог догадаться: из-за чиновника или по другой причине старик не хочет выразиться яснее. – О ко­раблях, о матросской жизни, – продолжал старик. – Такому моряку, как он, до всего дело будет: до учений, до портовых служб, ну, и до порядков на флоте. Трудно придется ему, Михаилу Петровичу, не по нему многое!
   И, помолчав, почему-то сказал:
   – В океане сейчас люто, темно, льды кругом. Каково морякам сейчас с пути не свернуть? А ведь оно главное, пожалуй: с пути не свернуть! В честь них хоть одно доброе дело ненароком свершили!..
   Чиновник пошевелился, приоткрыл глаза. В окошко кареты чуть просачивался мглистый вечерний свет. Всхо­дила луна.
   Кони бежали весело. Кучер то и дело стегал их длин­ным и тонким, похожим на удочку, бичом.
   – У нас в городе ныне во многих домах поварих ищут, и я бы не прочь к себе взять!.. – продолжал старик.
   Даша благодарно улыбнулась, поняв, к чему он клонит…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

   Беллинсгаузен ночью перечитывал взятые с собой ко­пии донесений Коцебу с «Рюрика», потом, отложив бума­ги:, большим плотничьим ножом принялся вырезать из не­большой доски диск. На столе горели в тяжелых шанда­лах две свечи, от их ровного неяркого света в каюте каза­лось уютнее и спокойнее, чем днем. Железная чашка с питьевой водой, заправленной эссенцией, и кусок пиро­га – остаток ужина, тут же на столе полузакрытая кни­гами бутылка бургундского.
   В каюте было прохладно, Беллинсгаузен сидел в лег­кой меховой куртке поверх нижней рубахи и, работая но­жом, мысленно спорил с Коцебу.
   Если бы ему встретится капитан второго ранга Коцебу, он сказал бы:
   – Вы глубоко ошиблись, приняв глубину, на которой уже не видны погруженные в воду деревянные диски за предел прозрачности. А выдумка с дисками принадлежит вам, вы пишете о ней, вы первый прибегли к этому средст­ву наблюдения прозрачности воды…
   Беллинсгаузен знал, не глядя на висящий возле койки барометр, что крепчает мороз – брызги волн не скатыва­лись с бортов, а, мгновенно застывая, покрывали его про­зрачной ледяной корой. Лед стал ломкий, и в гуле, с кото­рым рушились вершины айсбергов, чудились раскаты грома.
   Горизонт тревожно темен и как бы замкнут недвижной грядой льдин. Уже не радует сияние в небе обманчивой своей теплотой, не успокаивают и редкие залпы корабельных пушек по стеклянным куполам айсбергов, – лед их пресный заменяет воду. Все труднее становится отыски­вать путь, пробираясь на малых парусах по узким, сво­бодным от льда разводьям. Кажется, только чувство долга и вера людей в себя спасают от пагубного ощущения заброшенеости среди льдов. И разве теперь время думать о наблюдениях над прозрачностью годы и спорить с Коцебу? Но он уже рисует себе другое: покатый берег бухты, как бы огороженный от моря пальмами, томительное без­звучие стоянки, пряный дурман разомлевшего дня, солнце, слепящее глаза… Там, на этой стоянке, опустит он выре­занные сейчас диски, прикрепив их перпендикулярно к линьку, один диск, выкрашенный красным, другой – золотым. Какой из них глубже достанет солнечный луч?
   Впервые прозрачность воды измерял ученый Гугер, пределом проникновения света в воду он считал глубину около двухсот десяти метров.
   Но не только прозрачность воды, цвет и сверкание ее, так же как распространение звука, принадлежат к загад­кам природы. Беллинсгаузен знает о намерениях Симоно­ва проводить в Австралии опыты, по определению причи­ны, отчего светится вода. Обладает ли она этим свойством или содержит в себе светящиеся бактерии? В Петербурге много толков о таинствах воды, о «жизни воды», образо­вании кораллов, о Саргассовом море. «Трудности откры­тия южного материка и опасности плавания не должны нас отвлечь от задач исследовательских», – говорил Фаддей Фаддеевич офицерам.
   Ночью, вырезая диски, он думал о том же. Пусть бушуют штормы, впереди ждет отдых, и опять, опять то же!..
   До ближайшего порта около пяти тысяч миль—расстоя­ние, которое может стать непреодолимым. На совете офи­церов Беллинсгаузен определил дальнейший путь кораб­лей. Идти с запада на восток к порту Джаксон[6], но идти отдельно – «Востоку» севернее пути, исследованного Куком, «Мирному» – южнее пути лейтенанта Фюрно, его сподвижника.
   Пространство в океане, еще не исследованное никем и не привлекшее внимания Кука, должно стать, наконец, известным. Кораблям предстоит путь в Австралию, в тропи­ческие моря, в океан, названный почему-то Тихим, – он отнюдь не такой.
   Беллинсгаузен кончил работать – вырезанные им ди­ски спрятал под койку, разделся, задул свечи. О борта тяжело били волны. Засыпая, он продолжал все тот же разговор с Коцебу. Казалось, они вовсе не отделены друг от друга тысячами миль. Коцебу да и Сарычев как бы со­путствовали ему в этом плаванье, – не странно ли, старых своих товарищей он представлял себе находящимися где-то вблизи себя. Конечно, он никому об этом не говорил, и как скажешь?
   Днем он еще раз собрал у себя офицеров.
   – Если «Мирный» отстанет далеко от «Востока», если, идя разными маршрутами, отдалимся сверх срока, не потеряемся ли?.. – Он говорил об этом предупреди­тельно, тщательно подбирая слова, и ждал возражений.
   Лазарев не посмел его прервать и понял: начальник экспедиции не заверений ждет в мореходной выучке, а предложений, как обезопасить путь кораблей, каждого в отдельности.
   – Предполагаю так, – сказал Лазарев, – если в пор­ту Джаксон один из кораблей не дождется другого в тече­ние суток, пойти навстречу.
   Беллинсгаузен согласился.
   Корабли разлучились по сигналу флагмана. Семь пу­шечных залпов были приказанием разойтись.
   Вскоре «приблудный», как прозвали его, неожидан­ный в эту пору шторм нагнал корабли. «Мирный» закру­тило волной. Косые паруса порвало в клочья. Михаил Петрович приказал поставить новые, еще не испытанные, взятые с собой из Кронштадта штормовые паруса, но по­ставить не все. Они принимали на себя и словно отбрасы­вали порывы ветра, скользящей, похожей на лопасть, по­верхностью. Формой своей они походили на кривой нож, как бы вспарывающий волну.
   Взмыв вверх, корабль нырял затем глубоко среди волн, и тогда парус ловил внизу ветер и обращал его сорванную уже силу себе в помощь. Волны ударялись о наглухо за­драенные люки, по грудь окатывали моряков, стоящих на палубе. В какие-то мгновенья паруса оказывались совсем близко от моряков, рулевые, прижимаясь друг к другу, силой нескольких рук держали руль. В оглушающем гуле воли приказания командира передавались по шеренге матросов, державшихся за леера.
   Когда, наконец, две ночи и два дня единоборствуя с морской стихией, моряки заметили, что шторм слабеет, и увидели просинь неба в разорванной ветром пелене туч, они удивились собственной силе. Лазарев подошел к ру­левым и, сам едва превозмогая страшную усталость и боль во всем теле, сказал:
   – Спасибо, братцы, выручили! Старший из рулевых улыбнулся:
   – С вами и мы не оплошали!
   Вскоре «Восток» стал виден на горизонте, он шел к мысу Джаксон.
   Мичман Новосильский обстоятельно записал в своем дневнике о дальнейшем следовании: «…Пришли на парал­лель острова Компанейского, держали по ней к востоку. Над шлюпом летали какие-то желтобрюхие толстые пти­цы, эгмондские курицы, как их называли, и хватались за флюгарку… Находясь в той самой точке, в которой по карте Арроусмита назначен Компанейский остров, легли в дрейф… С рассветом продолжали плавание, но острова Компанейского, пройдя 2Ѕ° далее по этой параллели, не встретили: из этого следует, что и в широте его должна быть значительная погрешность. Дальнейшее искание его на этой параллели было бы бесполезно, и потому мы на­правили путь прямо к юго-западному мысу Вандименовой Земли. Остров Тасмания, который увидели прямо на восток».
   Карты явно обманывали, поэтому и Новосильский, го­воря об островах, обозначенных на карте, употреблял сло­во «назначен». Беллинсгаузен все больше убеждался в том, что осуществлению цели экспедиции мешают не толь­ко трудности плаванья, но и неточность, а временами и неправильность показаний английских моряков; карты этих мест были составлены с их слов.
   В порту Джаксон, едва улеглась радость встречи двух кораблей и тревоги пути сменил отдых в тени «коралло­вого архипелага», Лазарев сразу же сообщил Беллинсгау­зену и Симонову об ошибках в картах. Лазарев считал эти ошибки «оскорблению подобными», столь нетерпимо было, по его мнению, допущение морским офицером какого-либо вольного или невольного обмана, могущего повлиять на последующие путешествия.
   Разговор об этом происходиш в палатке Симонова, про­званной «обсерваторией». Бананы мягко закрывали свои­ми большими листьями белый купол палатки. Из ближ­него леса на караульного пристально глядел островитя­нин-австралиец с деревяшым копьем в руке и подражал его движениям; матрос наклонил вправо ружье, пропуская в палатку Новосильского, и австралиец тоже отставил от себя копье.
   Астроном сидел полуголый среди карт, прикрепленных иголками к холстине. Офицеры, расположившись на цыновке, приготовились его слушать.
   – Нельзя не воспользоваться случаем, – говорил Симонов, – и определить здесь прямые восхождения неподвижеых звезд южного неба. Француз Лакайль послед­ним, пятьдесят лет назад, произвел эти вычисления. Нельзя не решить и другого: когда мы были в тропиках, я записывал наблюдения за барометром через каждый час, днем и ночью, и теперь прихожу к выводу, что давление воздуха можно различать в его колебаниях два раза в сутки, и причина этого в лучах солнца, действующего как источник теплоты на упругость воздуха. Таким образом, определять высоту тор, исходя из этих расчетов, можно при помощи барометра.
   Показывая исправленную им карту, астроном продол­жал пояснять:
   – Проходя в тумане, легко не заметить остров, тем более по английским картам. Путь же, который предстоит нам дальше, ведет туда, где совершены уже открытия рус­скими людьми. Года два назад Коцебу на бриге «Рюрик» открыл множество островов в тихоокеанских водах, они названы именами Шипимарева, Свиридова и других наших славных людей. Мы увидим некоторые из них и будем идти, проверяя уже наши, а не английские карты!
   Австралиец подошел совсем близко к палатке и сквозь вход ее увидел, как вновь прибывшие люди то и дело до­трагивались до карты. Он подумал, что они молятся. Боясь помешать им, он быстро скрылся в лесу и оттуда, притаившись, опять в мучительном недоумении следил за моряками.
   Он видел, как сушили трюм. Команде выпало немало работы. Мастер Стоке, строивший «Восток», обнес люки «а палубе слишком низкими комельцами, – из-за этого там бывало мокро. Мастера, сами не плававшие в морях, не могли не впасть в какую-либо ошибку, а Стоке дальше взморья не выходил. Теперь Май-Избай, пользуясь хоро­шим австралийским лесом, переделывал ком ельцы. Беллинсгаузен, выслушав Симонова, спросил:
   – Вам не кажется, что главное—это свести вместе все наши наблюдения за воздухом, океаном, сушей, имея в виду то, чем мы располагаем в наших знаниях. Не боюсь открыться вам – ничто так не увлекало меня, – он за­мялся, как бы остерегаясь самого слова «увлекало», – как изучение мирового океана, занимающего, как мы зна­ем, почти три четверти земной поверхности. Мировой океан – распорядитель всей жизни земного шара: от него влага, питание, климат… Не кажется ли вам, что само изучение причин приливов может сделать человека поэ­том? Ньютон, объяснивший его законами тяготения, сде­лал великое открытие, но также породил им другие, обра­щенные к природе вопросы…
   – Я не видел еще вас таким, Фаддей Фаддеевич, влю­бленным в… мировой океан! – тихо, словно не желая, чтобы его слышали другие, заметил Симонов. – Я боялся, что всякая подобная «влюбчивость» присуща только нам, людям, которых часто обвиняют в странностях, рисуют этакими отвлеченными людьми, презревшими покой и сла­ву ради пустяковых, как иные думают, открытий. Ну, а вам ли быть романтиком – маститому мореходу? – Он изобразил на своем лице надменную важность. – Вам ли, воину, возиться с нашими рукодельными инструментами, терзаться в догадках, которые через сто лет станут понят­ны каждому школьнику и даже не вызовут к вам призна­тельности. Так ведь было…
   – Подождите! – прервал его Беллинсгаузен, подняв­шись и испугав стремительностью движения наблюдавше­го за моряками австралийца. – Подождите! – повторил он. – Сейчас я вернусь и продолжим разговор.
   Он вынес астроному приготовленный им в каюте дере­вянный «измеритель прозрачности морских глубин».
   – Вы помните об опытах Коцебу? – спросил он, дер­жа на плече, как весло, длинный, складывающийся линек с дисками.
   Офицеры привстали, австралиец в тревоге поднял копье.
   – Вот он, «рукодельный инструмент», самое время испробовать его. Не так ли?
   – Когда же это вы… изготовили, Фаддей Фадде­евич? – не мог скрыть своего удивления Торсон.
   – А во льдах, сударь, во льдах, в штормах, к сегод­няшнему дню готовясь.
   Он сказал это просто, коротко, как о вещи само собой разумеющейся, не придавая особого значения своим сло­вам, и не заметил, как глядел на него Симонов, с оттенком виноватости за себя и с уважением.
   …Многие из команды уже привыкли к тому, что на­градой за плаванье во льдах будет остановка в тропиках, в бухтах, подобных здешней. И от этого росла в них, на­блюдаемая Беллинсгаузеном, готовность к путешествию, гигантские пространства вселенной мнились обжитыми. Третий раз, при возвращении к «исходным рубежам», так назвал однажды Беллинсгаузен берега земель, идя от ко­торых, они вновь должны искать подступы к южному мате­рику, он видел, как овладевает матросами все большая уверенность в себе. Но вместе с тем и раздумье, полное тревог, перед величием мира! Любопытство их возрастало. Они доискивались до секрета выделки туземцами тапы – материи из коры, спрашивали Торсона, каким образом различают полинезийцы пассатные ветры, стараются вы­учить «узелковое письмо», употребляемое полинезийцами, не имеющими грамоты, но желающими найти способ за­писывать и передавать мысли. Они чертили карты и узна­вали у Торсона о «Пурпурном море», так называл Гомер Средиземное, и крайне заинтересовались, услыхав однаж­ды, что, может быть, моряки-полинезийцы добирались много веков назад к морю, называемому ими «Таи-коко», туда же, куда идут сейчас «Восток» и «Мирный»…
   Беллинсгаузен не удивился, когда Лазарев однажды сказал ему:
   – Фаддей Фаддеевич, мы говорили с вами в начале плаванья о двух отборных экипажах, проходящих на море обучение. Не кажется ли вам, что задержись мы в пути, так нам придется занимать матросов вещами, не очень-то относящимися к службе, хотя бы древней историей? Они все больше спрашивают меня о том, как образовывались на земле государства.
   Мягко улыбнувшись, он продолжал:
   – Конечно, было бы безумием предполагать, что для самого занятого трюмного матроса переход из тропиков в ледовый океан может стать чем-то вроде перехода через Фонтанку. Я говорю о другом: о двух школах жизни, мор­ской и, если хотите, природоведческой. Известен ли вам случай, когда на английском корабле «Баунти» вспыхнул мятеж из-за жестокости капитана? Если не забыл, капитана звали Блай. Матросы убежали с этого корабля сперва на остров Таити, потом на более отдаленный и необитаемый Питкерн. Вот уже много лет, как они живут там своей ко­лонией, женившись на полинезийских женщинах, обзаве­лись хозяйством… Мне всегда хочется знать подробнее, как они себя чувствуют. Ведь они должны знать Полинезию. К ее жителям, кстати, устремлено и внимание всех, как к живой загадке истории. Говорят, народ этот был сведущ в архитектуре, очень способен в ремеслах, на. островах найдены изваяния ботов, земляные печи… Зайти бы нам туда на радость Симонову!
   – А знаете, я бы не стал жалеть, если бы встретилась в этом нужда!.. Обязательно зашли бы, – ответил Беллинс­гаузен.
   И оба поняли, что сами более всех увлечены в этом плаванье теми же загадками жизни и истории.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

   Торсону запомнилось сказанное как-то Рылеевым: на­блюдение людей, нетронутых цивилизацией, освежает душу сожалением о свершившемся уже в истории чело­вечества и будит мысли об ином, возможно лучшем, миро­устройстве. Будущий правитель канцелярии Российско-американской компании был осведомлен о жизни тузем­цев, собирался к берегам Калифорнии. Торсон спрашивал себя: прав ли Рылеев?
   Австралийцы жили небольшими общинами, подчиняясь старосте, назначенному англичанами. Староста знал не­много английский язык, и Торсон кое-как мог объясниться с ним. Община насчитывала шестьдесят человек и обитала в лесу.
   В этом лесу, тишину которого нарушал лишь крик пти­цы, Торсон легко нашел пристанище общины. Он увидел издали фигуру женщины, наматывающей лесу на левую руку, и рослого старосту, сидящего в тени громадного кактуса. Староста вскочил на ноги и, поправляя прила­женный к голове собачий хвост – излюбленное украшение туземцев, – воскликнул улыбаясь: «Здравствуй, ка­питан!»
   Капитаном он называл всякого чужеземца.
   Тогда, потершись носом о нос, в знак приветствия и добрых намерений, староста и Торсон сели на траву.
   – Начальник, что тебя печалит на свете?
   Староста ответил подумав:
   – То, что десять лет назад я не отрезал нос у моею врага.
   Он сказал это спокойно, не повышая голоса. Можно было подумать, что он совсем не хотел зла своему дале­кому врагу.
   – А что тебя радует?
   – То, что она, – староста указал рукой на женщи­ну, – будет завтра повешена.
   Торсон спросил, сдерживая тревогу:
   – Разве она твой враг?
   – Ее муж умер. Она должна уйти вслед за ним. Она хорошая жена.
   – Должна ли? – вознегодоваш Торсон, зная, что бес­силен что-либо изменить, и в то же время не желая сми­риться с тем, что должно произойти.
   Торсон взглянул на молодую женщину.
   Она сидела тихо, и по виду ее нельзя было догадаться о предстоящей ей завтра смерти. Черная, намазанная смо­листым соком и оттого твердая, как канат, коса женщины свешивалась на грудь. Правый сосок на груди был рас­царапан, и по этому, уже знакомому ему признаку Торсон понял, что женщина – вдова. По обычаю у нее были отрезаны два сустава на мизинце, мешающие, как счита­лось здесь, женщинам наматывать лесу.
   На приглашение Торсона сесть поближе женщина от­ветила, не поднимая на него глаз:
   – Пойдем, я повешусь!
   Староста перевел ее слова и добавил от себя:
   – Ее муж умер. Она согласна уйти вслед за ним. Она хорошая жена.
   – Вождь! – сказал Торсон. – Те, кто назначил тебя старостой, ничего не говорили тебе о том, как надо пра­вить людьми!
   – Они велели мне их слушаться!
   – Что они тебе сказали?
   – Сказали, что придет человек, который расскажет о боге белых людей.
   «Миссионер», – понял Торсон и, решив попытаться спасти жизнь молодой женщины, предложил старосте по­сетить корабль. Он знал, как любят туземцы бывать на корабле в гостях. Когда староста явился, Торсон нарядил его в потрепанный морской мундир, одарил зеркальцем и бисером – обычным имеющимся для этой цели на кораб­лях «преподношением дикарям». Вид у старосты был тор­жественно-насупленный. С собачьим хвостом на голове и в мундире он выглядел очень смешно. Но Торсону было не до смеха.
   Он посмотрел на часы и подумал: не совершилась ли уже казнь над женщиной, самая непостижимая из всех известных ему казней. Он заговорил о женщине со ста­ростой, спросил о ее умершем муже. Староста охотно объяснил, что она была замужем лишь два дня, муж по­хитил ее в другой общине, был ранен при погоне и умер.
   Из рассказа его явствовало, что так и должно быть: женщин похищают по обычаю, а мужья умирают от ран по велению бога.
   Торсону хотелось узнать, любила ли молодая женщи­на своего похитителя:
   – Вождь, – сказал он старосте. – Приведи ее на корабль!
   Офицеры не могли догадаться, что Торсон пытался хоть на день отсрочить смерть женщины, надеясь что-ни­будь придумать для ее спасения. Староста послал за жен­щиной гребца. Вскоре ее привели, безгласную, пугливо взирающую на моряков. От нее пахло рыбьим жиром, тело было раскрашено, черные, старающиеся не мигать глаза были полны слез.
   – Это мука! – воскликнул Торсон, обращаясь к Си­монову. – Мука глядеть на нее.
   И рассказал все, что ему стало известно. Симонов выслушав его, ответил:
   – В Рио-де-Жанейро Лазарев вместе с матросами выкупил негра. Теперь вы хотите приобрести эту девуш­ку. Не скажут ли о нас, что мы фантасты и филантропы? Может быть, мне на сей раз исхлопотать ей свободу и увезти ее подальше. Ее жизни ничто не будет угрожать в Новой Зеландии. Но согласится ли наш командир? Нет, лучше я куплю ей жизнь.
   Астроном увел к себе старосту, купил у него молодую женщину за два аршина красного сукна и обычную стеклянную чернильницу, – все, что находилось в этот час на его столе.
   – Но она должна жить! – вразумлял астроном ста­росту.
   Команда корабля была отпущена на берег. Лишь вахтенные были свидетелями столь необычной сделки.
   Батарша Бадеев наблюдал в этот час, как австралий­цы трудятся на крохотных картофельных полях, коралло­вым совком ророт неглубокие гряды. Вождь племени следил за работой и чему-то радовался, должно быть, тому, как ровными бугорками ложится вскопанная земля.
   В это время Анохин стремительно взбежал на самую середину гряд и с наслаждением всадил лопату в мягкую тучную землю. Он отстранил рукой удивленного вождя, по­дошедшего к нему, и, не зная языка австралийцев, пытал­ся знаками объяснить, как надо возделывать огород. Потом извлек из кармана горсть семян и, перекрестив­шись, положил их в маленькие, вырытые им ямки.
   – Правильно! – одобрил Батарша Бадеев. – Сам о том думал, да не поспел… Пойду наших позову.
   Не прошло и часа, как черная, вскопанная под огород полоса заняла всю площадь, где только что копошились над своими неровными грядками туземцы. А на дощечке, прибитой к дереву, осталась надпись: