Вадецкий Борис Александрович. Обретение счастья

   – Много ли, мало ли, готов вернуться к исходному… одному примеру следовали – «Камчатке» Головкина. Хронометров и секстанов еще нет. В Англии изготовляют­ся, хотя сами англичане их и не пользуют…
   Должен ли он рассказать своему начальнику о том, как искал мастеровых в слободе, как набирал команду, о всем том, над чем размышлял, готовясь в плаванье? Он был краток, сдержан, о чем-то умалчивал. Однажды хотел было дать понять, что время ушло не только на переделку трюма и рангоута, сделано нечто не менее важное – под­готовлены люди. Но как сказать обо всем этом? Об эки­паже Лазарев сообщил:
   – Иностранцев – ни одного. Старых матросов нема­ло, новичков – больше, однако из тех, кто к делу особо способен. И кроме того… – Он несколько замялся. – Больших чаяний люди!
   Беллинсгаузен успел перевести на «Восток» из своих сослуживцев с «Флоры» одного капитан-лейтенанта Завадовского и теперь в выборе людей должен был пола­гаться на Лазарева. Большинство офицеров на кораблях оказалось не «первокампанейцами», и опыту их Беллинс­гаузен мог доверять. Особенно выделялся лейтенант Торсон. Кто только не хвалил его из здешних знакомых Фаддея Фаддеевича за расторопность, ум и твердость ха­рактера!
   Сейчас Фаддей Фаддеевич сказал Лазареву:
   – Можете особо довериться этому офицеру…
   Ни Лазарев, ни Беллинсгаузен не могли знать и не знали о нем больше.
   Торсон, бывая в массонских кружках, занимался от­нюдь не мистическим вычислением чисел и разгадыванием судьбы. Там, где он бывал, толковали о назревающих в Семеновском полку волнениях, о крестьянских бунтах на Украине, в Чугуевском уезде, об итальянских карбонариях и об усмирении Европы «Священным союзом». Торсон, близко знакомый с моряком Бестужевым, братом литера­тора, и с Кондратием Рылеевым, вместе с ними зашел од­нажды на квартиру к Батенькову, бывшему еще недавно секретарем Сперанского.
   – Уходите в плаванье… От наших бурь к другим бурям, – шутил Батеныков.
 
   Он говорит медленно и так же медленно двигался по комнате. На пальце правой руки его поблескивало толстое серебряное кольцо с массонским знаком. Поглядывая на Торсона, словно тот был в ответе за то, что происходило на флоте, Батеныков сказал:
   – Мордвинова жаль. Куда годится по сравнению с ним маркиз де-Траверсе, на какие—преобразования спосо­бен? Любят ли на флоте Мордвинова? Старик, конечно, не только морскими прожектами увлечен. Ныне он пугает помещиков требованием применить в сельском хозяйстве многополье, молотилки, сеялки. Он заявляет, что слабое развитие промышленности – главная беда России, кото­рая не должна быть только земледельческой страной. Книга его «Некоторые соображения почпредмету мануфак­тур в России» очень смела. Вот это адмирал! Не только свой рейд-вымпел поднимать умеет, но и государственные вопросы!
   – С него бы нашим военным пример брать! – под­твердил Рылеев, приветливо глядя на Торсона, словно от­нося это свое замечание к нему.
   Бестужев молчал. Хозяин дома был зол, тяготился неопределенным своим положением в столице, приехав сюда из Сибири.
   Торсон, улыбнувшись, сказал:
   – Помимо Мордвинова есть достойные люди на флоте…
   Но Батеньков уже «выговорился», подобрел и удивил Торсона осведомленностью о предстоящем плавании:
   – Пойдете в высокие широты и, если доберетесь до материка, навечно себя прославите. Только как во льдах будете идти? Нет ли средств таранить лед, ну, как крепо­стную стену, бывало, при осаде?..
   Он усмехнулся собственному сравнению.
   – Откуда вы знаете обо всем этом, Григорий Степа­нович? – спросил Торсон.
   – Как же не знать, помилуйте? Коли б не это ваше плаванье, счел бы, что вы от больших тревог бежите. Ведь время-то, сударь мой, подходит…
   Уведомленный о настроениях Торсона, он не боялся при нем говорить откровенно.
   Торсон ушел от него, размышляя о событиях, ожидае­мых Батеньковым. О них смутно уже приходилось ему слышать от товарищей. Странно, теперь, после случайного разговора с Батеньковым, он находил какую-то связь меж­ду грядущими событиями и тем, что ожидало его в пла­ванье. Словно в самой силе бунтующего духа и в стремле­нии вывести науку на волю было нечто объединяющее их. Ему довелось прочесть в рукописях, еще до напечатания в «Невском зрителе», сатиру на Аракчеева. Ее напи­сал Рылеев, переделав по-своему стихотворение Милона «К Рубеллию»:

 
Надменный временщик, и подлый и коварный,
Монарха хитрый льстец, и друг неблагодарный,
Неистовый тиран родной страны своей…
 

   Возмущение вызывал царский указ о военных поселе­ниях, и Рылеев писал о деревнях, лишенных прежней красоты.
   Торсон думал о том, в какое страшное для России вре­мя он уходит в плаванье. Впрочем, он ничего не хотел бы изменить в своей судьбе и с нетерпением ждал, пока по­следние приготовления к плаванию будут завершены, царь примет Беллинсгаузена, посетит корабли, и ничто больше не помешает им выйти в море.
   В таком настроении он прибыл на корабль и предста­вился Лазареву.
   – Вас хорошо знает Беллинсгаузен! – приветливо сказал ему Михаил Петрович.
   – Откуда? Мне не приходилось служить под его началом.
   Лазарев помолчал. Откуда же тогда идет ранняя слава о молодом офицере? Угадывая его мысли, Торсон тихо произнес:
   – Рыбаков хельсинкских в отсутствие команды ма­тросскому делу обучил, на новый корабль принял. Штра­фов и наказаний за год не имел. Не это ли помнят?
   Действительно, об этом случае на флоте толковали на разные лады! Но фамилию офицера Лазарев не запомнил. Теперь, вспоминая слышанное, он удивился:
   – Так это вы были! Почли интересным проводить морские ученья с рыбаками? Или каждого матроса хотели знать, как своего человека? Эту задачу считаю на корабле непременной…
   – Что не могу на суше, то властен провести на мо­ре! – признался Торсон, что-то не договаривая.
   – Как высказали? – переспросил Лазарев.
   Торсон в затруднении смотрел на командира, не желая отступать от сказанного и не смея повторить. Он не ре­шался довериться командиру. И хотя ему предстояло два года прожить бок о бок с этим человеком, к которому он питал приязнь, он боялся откровенностью поставить себя и его в неловкое положение: ведь не только командиром «Мирного» был Лазарев, в одном с ним чине, но и пред­ставителем Адмиралтейства, «государевым оком»!..
   – Начали, так говорите! – усмехнулся Михаил Пет­рович. – Не хотите ли оказать, что в плаванье вы свобод­нее в ваших отношениях с людьми, чем в обществе, или у себя в поместье… И ближе, простите меня, к мужику, к народу…
   – Вот именно, Михаил Петрович! И доносчиков не увижу. – Он говорил о жандармском корпусе. И, помолчав, добавил неожиданно: – Жаль Головнина нет. А то ведь Крузенштерн считал его самым достойным для начальст­вования в экспедиции.
   – Вот что, Константин Петрович, – заключил Лаза­рев повеселев, – вы мне ничего не говорите, а выйдем в море – впрямь свободнее станет. Из друзей-то кого пове­ренным в своих делах оставляете? Слыхал я, семьи у вас нет… А поместье, дом? Кто друг-то ваш столичный и попе­читель, от кого рекомендации исходят?
   – Кондратий Рылеев! – ответил Торсон с достоин­ством.
   Лазарев наклонил голову.
   Об управителе канцелярии Российско-американской компании и поэте Рылееве он был наслышан.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

   В эти дни молодого казанского ученого Симонова, при­бывшего в столицу для изучения новых астрономических приборов Шуберта, направили из Академии наук на ко­рабль, идущий к высоким широтам. Астроном был второй раз в столице, питал умилявшую его петербургских друзей почтительность к учреждениям Академии, к Адмиралтей­ству и, хотя раньше не собирался уходить в плаванье, наз­начение это принял безропотно, как уготованное ему судьбой. Он не мог даже определить, какое чувство овла­дело им, когда ему сообщили президентское решение. Готовые было сорваться с языка доводы о том, что в Казани некому будет проводить наблюдения за одной из комет, которая вот-вот должна появиться, что дома ждет его невеста и, наконец, что его до одури укачивает в море, – так и не были произнесены. Он стоял перед боль­шим столом секретаря Академии, украшенным с одной стороны бюстом Коперника, с другой – Ломоносова, гля­дел в широкое окно на просторную панораму заново от­страивающейся Петербургской стороны, в недавнем Бере­зового острова, на лодки, снующие возле берега, и в мыс­лях был уже там – оде-то за Южным полюсом. Этот ска­чок в те приближенные мечтой дали произошел раньше, чем возникли возражения, и родил столько заманчивых, мгновенно окрыляющих представлений, что, забыв обо всем, что следовало возразить, ученый пробормотал:
   – Там можно будет изучать звезды, за которыми пятьдесят лет назад наблюдал Лакайль. А изменение ко­лебания ртути в барометре – это как раз то, о чем я не­давно писал…
   Отдаленное и близкое соединялось. Находящееся где-то в немыслимом отдалении и отчуждении от всего при­вычного вдруг обрело не зыбкие и расплывчатые, а явственные и осязаемые формы. Ученый даже представил себе установленный на берегу телескоп, который должен проверить заключения Лакайля о звездных отсветах. И восторжествовало давнее, привитое наукой самозабвен­ное отношение к Академии.
   – Когда отправляться в путь? – спросил он.
   – Кажется, недели через две, – произнес секретарь, белесый старичок в парике, с узкими плечами, перетяну­тыми крест-накрест порыжевшими от времени лентами – наградами Екатерины. Ему было жаль астронома и от­того, что нельзя было выразить эту жалость, он стал чрез­мерно важным, хмурился и не мог глядеть ученому в лицо.
   – Стало быть, не успею ни собрать вещи, ни про­ститься с домашними?..
   – Не успеете, господин Симонов! – согласился секре­тарь. – Будете в Рио-де-Жанейро, благоволите передать академику Лангсдорфу, что присланные им в музеум предметы испорчены дорогой и выставлены быть не могут. Еще напомните ему о присылке живой обезьяны…
   Астроном не слушал. Он думал о другом. В прошлый раз, восемнадцатилетним магистром, благодарный попечи­телю своему профессору Разумовскому, он приезжал печатать в столице первое свое сочинение о притяжении одно­родных сфероидов, в котором изложил некоторые поясне­ния лапласовой небесной механики. На одной из дорож­ных станций влюбился в дочь смотрителя. Он не думал, почему на людях, на дороге, a не в городе, застигла его эта любовь и почему девушка из всех путников выбрала именно его. Теперь она ждала своего жениха в Казани. Симонова тяготила мысль о том, что ответит смотритель, когда дочь вновь вернется на станцию и скажет, что лишь через два года заедет за ней жених, возвращаясь откуда-то из заокеанья?
   – А может быть, я все же успею съездить в Казань? – повторил ученый.
   – Туда три недели пути на перекладных по отличной дороге! – снисходительно объяснил секретарь. – Небось, спешите к невесте? Вы молоды, а молодость нетерпелива и горяча. Впрочем, может ли быть сталь нетерпелив чело­век, отдавший себя звездному пространству?..
   Старичок подсмеивался. Маленькая грудь его, увитая лентами, колыхнулась в смехе, и взгляд посветлел.
   – Садитесь, молодой человек, – заметил он. – Вы все время стоите предо мной, словно на смотру. Что вас еще интересует?
   Астроном знал о секретаре Академии немногое: старик пользовался полным доверием президента, знал на память все труды, адреса и даже родословную российских акаде­миков, вершил дела по канцелярии и принимал молодых ученых. Сам он был архивариус и в этой должности угождал двору изучением материалов о Рюриковичах. Наверное, он мот бы без запинки и с увлечением расска­зать Симонову о жизни любой сестры князя Владимира; он считал ее жизнь не менее важной для познаний прош­лого, чем наблюдение над звездами для будущего. Может быть, по степени отдаленности этих предметов от жизни, он находил что-то общее между собой и астрономом, и по­этому был особо внимателен к ученому.
   Боясь как бы сказанное им о молодости не показалось Симонову обидным, он добавит:
   – Я не осуждаю, да и никто не осудит вас, особенно из моряков, участвующих в этой экспедиции. Ведь они все, кроме Беллинсгаузена да Завадовского, пожалуй, юноши. На этих кораблях идет сама молодость, а с ней и поэзия, и надежды!..
   Оказывается, старичок умел говорить прочувствован­но. Симонов поднял на него потемневший в тяжелом раз­думье взгляд и, простившись, вышел.
   Он сосредоточенно шел по мосту через Неву, строгий, в бакенах, как бы закрывающих от всех его лицо, в узком, с длинными фалдами фраке, шитом казанским портным, в модной высокой шляпе. Люди были в черном, и чернота кабриолетов, ландо, извозчичьих карет вдруг вспыхивала на солнце, расплывалась, захватывала одним блеском на­бережную, мост; и тогда надо было взглянуть вниз, на Неву, чтобы убедиться, что, кроме черного, есть еще спо­койный голубой цвет отраженного водой майского неба. Но когда Симонов перевел взгляд на реку, ему захотелось остановиться, столько радостного оживления кипело на солнечной ее глади: парусные лодки плыли рядами, за­крывая одна другую своей тенью, легкие челноки водо­возов и сбитенщиков проносились между ними, а в сторо­не, обойдя какие-то баржи, шел корабль, белея на солнце подрагивающей сплошной массой парусов, и с моста каза­лось, что внизу плывет облако…
   Симонов глядел, стоя у перил, и не сразу заметил, что возле него прохожие сбавляли шаг, кучера сдерживали лошадей.
   – «Мирный». В конец света идет! – донеслось до Симонова.
   Астроном оглянулся. Какой-то мещанин в поддевке крестился, сняв плисовую шапку, и в счастливом изумле­нии следил за кораблем.
   – Поистине, на край света! Вернется ли? – заговори­ли другие, и возле Симонова образовался тесный круг людей, в котором он заметил рядом с мастеровыми в фар­туках монахиню и какую-то чиновницу, закрывшую лицо черным крепом.
   Тогда, неловко выбравшись из толпы, Симонов опро­метью бросился назад, к пристани, нанял на углу извоз­чика и, тяжело дыша, крикнул:
   – За кораблем! За ним вслед! Догоним ли?
   – Догнать немудрено, барин, – откликнулся старик извозчик и, быстро подобрав вожжи, стегнул лошадь. – А вдруг да на Кронштадт вышел? Что же мы до Кронш­тадта, барин, гнаться за ним будем?
   – До Кронштадта! – подтвердил, не задумываясь, Симонов.
   В этот час ему не терпелось скорее попасть на корабль, и он вдруг забеспокоился: может быть, не через две неде­ли, а раньше уйдет экспедиция? Где тогда искать «Мирный»?
   Извозчик участливо покосился на седока, опросил:
   – Из сочинителей будете?
   Он не мог знать о том, что Симонов действительно некогда писал стихи и даже собирался посвятить себя литературе.
   – Почему, братец, думаешь?..
   – Художников уже воэил на корабль, на Охту, a со­чинители – те всегда спешат и не поспевают во-время.
   – Нет, не сочинитель я! – просто ответил Симонов и замялся: – По звездам я, по небу!.. Об астрономии слы­хал, старина?
   – По звездам! – повторил извозчик. – Так ведь я и говорю: сочинитель, значит!
   Симонов не стал разубеждать его. Он увидел, как в одну сторону с ними, указывая рукой на корабль, пронес­лись в колясках какие-то люди.
   – Ишь, тоже видать причастные к плаванью, – не­одобрительно фыркнул извозчик. – Спешат, прости гос­поди! К такому делу серьезный человек отправится споза­ранку!
   Ехать долго не пришлось. Корабль остановился против здания Адмиралтейства. Вскоре дежуривший на пристани матрос доставил Симонова к борту «Мирного», крикнул знакомому из марсовых:
   – Штатский тут, из господ, передай офицеру!
   Над бортом взметнулась и упала веревочная лест­ница.
   – Лезьте, ваше благородие! Да придержите шляпу, как бы не снесло, – оказал матрос.
   Симонов довольно ловко карабкался по легкому трапу и лишь раз, ощутив себя на высоте крыш, оглянулся: на­бережная зеленела газонами, поблескивал булыжник, у адмиралтейского подъезда плясали, выбивая искры из камня, рысаки.
   – Пожалуйте руку! – сказал кто-то Симонову сверху и помог ему вступить на палубу.
   В эту ночь астроном, засыпая на корабле, пробовал разобраться во всех впечатлениях дня, из которых самым сильным была встреча с Лазаревым. Ученый повторял слова лейтенанта о том, сколь нужен он, Симонов, на ко­рабле и внушал себе, что сделал правильно, иичего не ска­зав Лазареву ни о невесте, ожидавшей его в Казани, ни о своих страхах перед морем. Симонову казалось, что он, физик-магистр, в чем-то уподобился всего лишь гардема­рину и нет в этом печали: мир открывается перед ним за­ново, и звезды, которые рассматривает он в телескоп, все более становятся для него путеводными! Корабль шел в Кронштадт.
 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

   Не пышна, но уютна была здесь прибранная к рукам северная природа: аккуратные садики с деревьями-недо­ростками и подрезанной травой вокруг кирпичных доми­ков с островерхими крышами, чистенькие лерелески на взморье… Толкуют, что будут возведены крепостные стены в Кронштадте и увеличен гарнизон, но пока тих и мало­люден этот мощенный булыжником чинный городок. Пахнет смоляными канатами, дымом береговых костров, хвоей и… цветниками. Только в дни прихода кораблей го­родок походит на бивуак. На улицах толпятся кучера и дворовые. Коляски заполняют небольшую Александров­скую площадь. Сбитенщики стоят в ряд возле ограды. И сейчас провожать корабли приехали из разных городов родственники и друзья уходящих в плаванье. В местной газете поэт, скрывшийся под инициалами «Н. П.», воз­гласил:

 
Моряков российских провожая,
Честь России им Кронштадт вверял.
 

   В далекий путь отправлялись две экспедиции: шлюпы «Открытие» и «Благонамеренный» под командованием Васильева и Шишмарева на поиски морского пути в об­ход Северной Америки от Берингова пролива в Атланти­ческий океан и вторая, руководимая Беллинсгаузеном и Лазаревым, к загадочному Южному полюсу. В ее состав входили «Восток» и «Мирный».
   Последним прибыли на корабли: священник Дионисий и живописец Михайлов, командированный Академией ху­дожеств. Священника упорно не хотели брать, не раз пи­сали о том Адмиралтейству, отговариваясь отсутствием подходящего места: он занял каюту штурмана.
   – Где командир? – басисто спрашивает иеромонах вахтенного матроса Батаршу Бадеева. Матрос и иеромо­нах – оба смуглые, налитые силой, бородатые.,
   – Его благородие на берегу!
   – А капитан Беллинсгаузен у себя?
   – Нет его. – Старик мотнул головой, не зная, как величать священника. Но доверившись ему, сказал: – У государя, в Царском Селе. Нынче с утра уехали.
   – Все-то ты знаешь! – удивился Дионисий. – А я здесь, брат, как на пустыре. Не бывал в море, не знаю морских порядков. Тебе, как старому человеку, говорю. Другому бы не открылся.
   Матрос, боясь обидеть, осторожно спросил:
   – А вы, батюшка, на все время к нам? Как же это, по своей воле?
   – По своей и по божьей! – ответил иеромонах. И, желая расположить к себе старика, добавил: – Али не рад? Как же без духовного сана на таком корабле? Давно служишь-то?
   – Лет двадцать. Человек я господина Крузенштерна, с ними ходил в первую кампанию.
   – Его дворовый и матрос? – переспросит Дионисий.
   – Так точно! Господин Крузенштерн не одного меня, почитай, в люди вывели! Ну, а теперь меня опять позвали.
   В голосе его священник почувствовал скрытую гор­дость. «Это вы, батюшка, можете не быть здесь, а я обя­зан», – казалось, звучало в его речи.
   – Да ведь Крузенштерн не идет в плаванье. Беллинс­гаузен да Лазарев начальствуют.
   – Вот им и передан. Иван Федорович глазами бо­леют, иначе бы сами пошли.
   – Корабль-то хороший? – продолжал спрашивать Дионисий.
   – Судно доброе, – солидно ответил матрос. – В сво­ем море и на двух мачтах ходит, а для дальнего пла­ванья – три ставят. Передняя, изволите видеть, фок-мач­та, средняя – грот, я задняя – бизань! Такелаж у нас богатый, да и что ни возьми – оснастка корабельных бло­ков двушкивная, с железной оковкой. От скул и носу, сами видите, здесь, где ноздри корабельные, такие цепи да яко­ря – глядеть любо! А паруса!
   Он все охотнее рассказывал иеромонаху о корабле и знакомил с его устройством.
   Дионисий внимательно слушал, сложив полные руки на животе, перебирая белыми пальцами. Неожиданно он спросил:
   – Старик, ты великий грешник?
   Матрос опешил, с минуту молчал, потом пробурчал недовольно:
   – Все мы грешники. Грешу больше в помыслах. По­тому занят службой. Самый старый я на корабле, батюш­ка! Стало быть, дольше других грешу!
   – Держись ко мне ближе! Ничего не утаивай, и тебе легче будет, и мне польза. По годам твоим и сознанию бу­дешь ты среди молельщиков корабельных – первый! И в делах вразумишь меня. Не ходил я на кораблях, одни только паруса знаю, – те, которые душу человече­скую поднимают, – молитву да проповедь.
   Бадеев слушал, и обветренное лицо его делалось то почти испуганным, то сосредоточенно важным. И льстило, и отпугивало его это обращение иеромонаха.
   – Из татар я, – как бы в извинение свое промолвил он. – Отец – выкрест.
   – Тем больше благодати божьей сподобился, из тем­ноты вышел! – поддержал его Дионисий и, увидав мич­мана Новосильского, поднимавшегося по трапу, заторо­пился:
   – К себе пойду.
   Живописец Михайлов успел тем временем зарисовать «Мирный» и две показавшиеся ему колоритными фи­гуры – иеромонаха и старика матроса. Они чем-то похо­дили на обнюхивающих друг друга медведей, а палуба – на подмостки. Сзади поднимался плотный частокол кора­бельных мачт, и топор на корме, окрашенный заходящим солнцем, светил как месяц.
   Мичман Новосильский выкрикнул:
   – Вахтенный!
   – Здесь, ваше благородие! – вытянулся перед ним Бадеев.
   – Если будут спрашивать офицеров, скажи на квар­тире у командира они, на Галкиной улице. А груз приве­зут – вызывай подшкипера.
   – Слушаю, ваше благородие. Прикажете шлюпку вызвать?
   – Вызывай.
   Мичман сошел с корабля и через некоторое время уже входил в дом, где жил командир «Мирного». Его встре­тила Маша, провела в столовую. Там сидели братья Лаза­ревы, офицеры шлюпов и слушали Беллинсгаузена, толь­ко что вернувшегося от царя.
   – В беседе с государем обещал я от имени всех слу­жителей не пожалеть сил, дабы путешествие наше увен­чалось успехом. Не счел нужным разуверять в том, что не все земли ныне уже открыты. Неоткрытых земель мо­жет и не быть на нашем пути. О том маркиз де-Траверсе предварял своим мнением государя. Но мнение это, раз­деленное мною, не может служить отговоркой. – Беллинс­гаузен поднял голову и, как бы стряхивая с себя какое-то оцепенение усталости, вызванное поездкой ко двору и не­обходимостью повторять уже не раз сказанное, резко спросил: – Не покажется ли кому-нибудь из вас противо­речивым изъявленное мною согласие с этим мнением и одновременно требование мое к вам не ослаблять наших усилий в поисках Южной земли?
   Офицеры улыбнулись. Им было понятно то, что тяго­тило Фаддея Фаддеевича. Мог ли он дать царю какие-либо иные заверения? Утверждать, что южный материк существует, значит обязаться его найти; согласиться же с тем, что пройти к этому материку нельзя, – заведомо оставить науку в неведении и себя в бесславии. Не возни­кает ли настойчивость стремлений из уверенности в той цели, к какой мы стремимся. Однако одни способны из страха извериться в цели, а другие следуют ей из слепого упрямства.
   Обо всем этом они часто говорили в своем кругу. Но как вести себя при дворе? Что сказать министру, который, судя по всему, заранее не верит в успех экспедиции?
   Михаил Петрович рассмеялся, представив себе разго­воры, которые ведут об экспедиции придворные. Переда­вали, будто один из сенаторов сделал запрос министру: «Способны ли экипажи кораблей жертвовать собой ради нахождения никому ненужных льдов? Не повернут ли они тотчас же обратно из самосохранения? И не сообразнее ли с оными законами самосохранения отправить экипажи на расширение наших земель в Калифорнии? Иначе говоря, держать синицу в руках, а не ловить журавля в небе».
   – Больше разговоров – больше сомнений! – заме­тил Михаил Лазарев. – Сказанное вами государю, Фаддей Фаддеевич, я полагаю, должно отвращать от празд­ных толков.
   Лазарева поддержал Торсом:.
   – Трудно было ответить государю иначе. Я подпи­саться готов под этим.
   Беллинсгаузен с облегчением обвел взглядом офице­ров и оказал:
   – В инструкции, полученной мною, по сему вопросу нет довода для каких-либо сомнений. Вот, разрешите, про­чту… «Ежели под первыми меридианами, под коими он – разумею корабль, господа! – пустится к югу, усилия его останутся бесплодными, то он должен возобновить свои покушения под другими и, не упуская ни на минуту из виду главную и важную цель, для коей он отправлен бу­дет, повторяя сие покушение ежечасно, как для открытия земель, так и для приближения к Южному полюсу. Для сего он употребит все удобное время, по наступлении же холода обратится к параллелям, менее удаленным от экватора, и, стараясь следовать путями, не посещенными еще другими мореходцами…»
   – Так писали Сарычев и Крузенштерн, – заметил Лазарев.