Но нужно ли это? Или довольствоваться тем, что требует от него Академия? Обезьяний питомник? Не засмеют ли его в Петербурге?
Утешенный астрономом, он сказал:
– Некоторые события в науке, равно как и открытие Южной земли, ежели оно произойдет, должны многое изменить.
– Что имеете в виду, Григорий Иванович?
– Ну, скажите, любезнейший, доходны ли земли, открытые нами в морях и океанах, и что пользы от них, если даже Академия не силится употребить на благо наши обретения?
Симонов задумался: вот он каков, сей «бразильский отшельник»! И действительно, как бы не оказалось открытое моряками вновь закрытым неприлежанием ученых!
– Трудно ответить вам, Григорий Иванович, – признался он.
– Вот то-то!
Лангсдорф повеселел и приободрился, может быть, потому, что ни в чем не чувствовал себя «должником» перед своим гостем.
И Симонов был обрадован этой встречей с ученым. Приближались решающие для экспедиции дни – ее ждало южное море. Страны, в которых останавливались они, были лишь преддверием путешествия. Все сказанное Лангсдорфом еще более укрепляло Симонова во мнении о важности, значительности экспедиции.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Утешенный астрономом, он сказал:
– Некоторые события в науке, равно как и открытие Южной земли, ежели оно произойдет, должны многое изменить.
– Что имеете в виду, Григорий Иванович?
– Ну, скажите, любезнейший, доходны ли земли, открытые нами в морях и океанах, и что пользы от них, если даже Академия не силится употребить на благо наши обретения?
Симонов задумался: вот он каков, сей «бразильский отшельник»! И действительно, как бы не оказалось открытое моряками вновь закрытым неприлежанием ученых!
– Трудно ответить вам, Григорий Иванович, – признался он.
– Вот то-то!
Лангсдорф повеселел и приободрился, может быть, потому, что ни в чем не чувствовал себя «должником» перед своим гостем.
И Симонов был обрадован этой встречей с ученым. Приближались решающие для экспедиции дни – ее ждало южное море. Страны, в которых останавливались они, были лишь преддверием путешествия. Все сказанное Лангсдорфом еще более укрепляло Симонова во мнении о важности, значительности экспедиции.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Киселев, пристроившись в тени под парусом, читал вслух: «Я обошел вокруг Южного полушария… неоспоримо доказал, что нет в оном никакой матерой земли… Я смело могу сказать, что ни один человек никогда не решится проникнуть на юг дальше, чем это удалось мне…»
Киселев отвел глаза от записок Кука, в замешательстве потер лоб. Его удивили только что прочитанные слова, их высокомерие.
«Никогда бы, – подумал он, – не сделал так русский человек. Он сказал бы: «Что не удалось мне, может удасться другим, дерзайте, братцы!» Но может быть, Куку действительно ясно то, что темно для других? Тогда зачем же идут «Восток» и «Мирный» туда, и неужели два государства не могли бы столковаться между собой и вместе решить, прав ли капитан Кук!»
Киселев решил спросить обо всем этом у офицеров.
Случай выпал скоро. Командир «Мирного», собираясь в город, увидел у трапа Киселева и разрешил ему сопровождать себя по улицам Рио-де-Жанейро. Теперь Киселев мог открыться ему в своих сомнениях, Но увиденное в городе отвлекло матроса, и он не сразу заговорил о том, что его мучило.
Пробираясь по узким улицам, они пришли к большому невольничьему рынку. На цыновках, под навесами, лицом к земле лежали почти голые негры. Вблизи, в красной бархатной мантии, с кинжалом на тонком поясе, расхаживал толстый, усатый португальский купец. Казалось, что рынок мирно дремал на солнце и люди, собравшиеся здесь, были путниками, обретшими долгожданный отдых.
Неподалеку, со скалы, пенясь, бил по каменистому ложу водопад, рассеивая кругом брызги. С высоты низеньких молодых пальм заливисто пели какие-то невиданные Киселевым краснобровые птицы.
Покупателей не было; купец, завидя офицеров, крикнул что-то невольникам. И вдруг с земли поднялся старый негр, широко открыл рот и протянул длинные трясущиеся руки. Лазарев перевел матросу сказанное купцом:
– Привезен Куком! Потому хоть и очень стар, но стоит больших денег!
– Куком, ваше благородие? – переспросил матрос. – Разве капитан Кук торговал рабами?
– «Капитан, капитан»! – передразнил его Лазарев. – Вероятно, выдумал купец. Хочет набить цену! Но если не Кук, так многие другие английские капитаны торгуют неграми и хорошо на этом зарабатывают, – сказал он с нескрываемым презрением.
Киселев внимательно поглядел на офицера. Не столько в словах, сколько в голосе его послышались матросу знакомые ему чувства горечи, обиды и стыда за людей.
Среди матросов Лазарев пользовался славой «особого барина». Говорили, будто он и крепостных своих отпустил, дал им вольную, да и было то их у него несколько душ.
Лазарев подошел к купцу, спросил по-английски:
– А где семья этого старика?
– О, господин офицер, – оживленно ответил купец, – я знал, что вы обратите внимание на него. Этот старик – живая память о Куке.
Он крикнул негру:
– Закрой рот! Господину офицеру не нужно смотреть твои зубы.
– Я спрашиваю, есть ли у него семья? – нетерпеливо повторил Лазарев.
Ответили из-под навеса:
– Ее здесь нет, господин офицер, вы не сможете ее купить!
Рынок будто пробудился, негры застонали, молитвеннс запели.
– О чем они? – встревожился Киселев.
– Молятся, чтобы не взяли их на корабль.
Старик вдруг упал на колени и быстро заговорил, пытаясь что-то объяснить офицеру.
– Он хочет уверить вас, что не выносит морской качки, Не верьте! – предупредительно сказал купец.
– Идем, Киселев! – перебил Лазарев купца. – Я и не собираюсь сажать этого старика на корабль!
– Ваше благородие! А если купить его и выпустить? Пусть себе к семье идет и нас помнит… – взволнованно сказал Киселев.
Лазарев остановился.
– Много надо денег, – помолчав, произнес он и обратился к купцу: – Сколько за него платить?
– Сто двадцать талеров, – ответил купец.
– А мы, ваше благородие, всем миром, сообща, – тихо и быстро проговорил Киселев. – На «Восток» пошлем к боцману – не откажет!
Лазарев подумал, потом подошел к негру и, показывая вдаль, сказал по-английски:
– Туда пойдешь! К себе, куда хочешь!..
– Здесь рынок, господин офицер, – вмешался купец, – здесь покупают и продают, а не утешают несчастных.
Не глядя на купца, Лазарев отсчитал деньги, – почти все, что было у него с собой. Португалец важно принял деньги и отошел в сторону.
Рынок затих и с виду погрузился в сон. Моряки пошли к гавани. Старик негр шел следом, не отставая от них, а придя на берег, лег на песок неподалеку, ожидая, что его позовут…
– Что толку выкупить одного? – сказал Лазареву Беллинсгаузен, узнав о происшедшем. – Разве не приходилось вам видеть или слышать у нас о продаже крепостных, музыканта с фаготом в придачу или портного с утюгами?
– Фаддей Фаддеевич, может быть, именно поэтому и откупили мы негра, – сказал Лазарев.
– Купец говорит, будто Кук привез этого негра в рабство? Правда ли? – спросил Беллинсгаузен. – Если это не выдумка, то, выходит, наши матросы откупили его у Кука? Ну, пусть идет на все четыре стороны. Дайте чего-нибудь ему на дорогу! – И досадливо махнул рукой. – Вижу честь в вас взыграла.
Киселев принес Лазареву деньги, собранные матросами, и уговорил его взять их. После этого он признался:
– Экая незадача вышла. Я, ваше благородие, о Куке хотел вас спросить, да не пришлось! Может быть, поясните?
– Спрашивай.
– Выходит, ваше благородие, Кук людьми торговал. А мореход был отменный.
– А тебе это странно, Киселев?
– Странно, ваше благородие. Одно с другим не вяжется… И потом: коли Кук уверен, что никто дальше его на юг не пройдет, то что этому причиной, он, что ли, один, ваше благородие, способности и храбрости таковской. Или природа сама не велит туда идти?
– А если не велит, то зачем мы идем? – подхватил его мысль Лазарев. – Нет, Киселев, неверно это. Мир для него – одна его Англия, а люди только те, что ему нужны и полезны. Гордыня его обуяла… Раз он не прошел, стало быть, и никто другой не может. А мы пойдем!
– Негр не уходит, ваше благородие, – сообщил подошедший матрос.
Сойдя на берег, Лазарев и Киселев увидели группу матросов, окружившую негра, и отца Дионисия, с крестом в руке что-то втолковывающего ему.
Спокойные, неподвижные тени гор далеко падали в море. Там, где, нависая над кораблем, кончалась тень, тепло светил закат. И от этого казалось, что берег неровен, бугрист. С ближних гор неторопливо слетал звон колоколов.
Боцман с «Мирного» доложил лейтенанту:
– Негру идти домой несколько дней, боится – поймают. Хотя… дом его в Африке, полагаю. Просит, как бы сказать, отпускную выдать!
Лазарев присел на камень и сочинил: «Куплен матросами экипажей «Востока» и «Мирного», отпущен домой. Явиться через год сюда же…»
– Навек теперь у старика наша грамота, – сказал боцман. – Хорошо вы придумали, ваше благородие!
Матросы помогли негру надеть на плечи дорожный мешок, дали в руки палку и в молчании проводили до поворота, словно где-то в русской деревне захожего путника. Они подождали, пока темнота скрыла его от глаз. Киселев не спрашивал себя о том, что влекло его к этому негру и, казалось, не сознавал того общего, что было между ним и негром. Но матрос Анохин, как бы вскользь что-то вспомнив, сказал:
– У нас не лучше! И у нас, брат, продадут человека, как гончую. Хорошо, если не в одной цене.
Киселев заволновался:
– Вот с сестрой моей такое же случилось… Продали ее на сторону… в другую губернию… и не знаем даже, где она, жива ли…
Теперь матросы глядели вслед негру, еще маячившему на горизонте, с таким чувством, словно уходила их собственная доля, словно себя выкупали они в этот час из неволи.
Где-то в городе пускали фейерверк, огни взлетали и гасли, вызывая скорее тревогу, чем радость. Глухо играл вдали духовой оркестр, усиливая чувство отчужденности и тревоги.
Киселев, не умея выразить свое состояние, сказал понурившись:
– И впрямь, братцы, чего-то не можется на берегу!
Он повел плечами, словно сбрасывая какую-то тяжесть, и зашагал быстрее всех к кораблю, обозначившемуся возле мыса едва уловимыми в темноте синими точками фонарей. Придя в кубрик, принялся мастерить самодельную гармонь, притихший и в работе ищущий успокоения. Потом достал из сундучка полустертую морскую карту, доставшуюся ему случайно, и долго разглядывал ее, раздумывая о Куке, о новых землях, о том, что ожидает впереди.
Ночью, подвинув к себе толстый огарок свечи, при тусклом его огне, осветившем стены и койки, Киселев писал невесте:
«…А коли будут попрекать тебя в чем, – голову держи выше. Я, мол, невеста матроса 1-й статьи Егора Киселева, что, свет повидав, чести своей марать не намерен и управу найдет. Приеду – откупимся от барской неволи. Сегодня одного негра-старика мы откупили и сейчас домой проводили, куда – плохо знаю. Земля кругом обильна и приют ему даст. А нам скоро сниматься и идти к Южному полярному морю, где и Кук не был. Скажу тебе правду, слышали мы с Абросимом о матросах, кои покидали свои корабли и селились на свободных землях в Бразилии. Со многих кораблей, бывало и с наших, люди бежали и сами себе делались господами. Но на это идти не хотим, будем воли ждать у себя…»
Абросим Скукка заменял на корабле «пожарного и главного истопника» – так шутили над ним. В обязанности его входило следить за трюмом и обшивкой бортов: то и дело, где-нибудь в неприметном месте, от холода, сменяемого теплом, загнивало дерево. Там, где не достигал глаз, помогало обоняние, матрос обнюхивал трюм, не пахнет ли сыростью, и просушивал помещение способом столь же странным, сколь и неожиданным: он нагревал в печи пушечные ядра и на железных листах расставлял их по углам.
В кубрике он жил рядом с Май-Избаем и Анохиным. Под койками их поскрипывали остывающие ядра. Анохин шутил:
– Словно мыши пищат!
Иногда, подходя к бортам иностранных кораблей, они узнавали, что команды их лишились трети своего состава из-за промозглой океанской сырости. В трюмах гнили канаты и пахло затхлым от бочек с водой. Люди болели, бранили офицеров и бразильский климат.
Май-Избай, как бы желая оправдать непонятные порядки на иностранных кораблях, говорил:
– Им Южную землю не искать. Домой идут! Только почему английские суда летом белую одежду носят? Должно, чтобы борта от солнца не страдали. Белой краской мажут, а внутри, в трюмах, – черно.
Бадеев, вмешиваясь в разговор, пытался объяснить:
– Матросы у них чаще всего наемные. И хотя люди вольные, но чужие кораблю. Вот и живут, как на бивуаке!
– Батарша, – спрашивал его Анохин, – они ведь не крепостные, отчего же чужие-то?
Старик досадливо отворачивался:
– Их спроси, откуда я знаю? Разве не видишь, что вокруг тебя адова пасть огненная – грехов вместилище. Не ходи туда, к отцу Дионисию обратись, он грех любопытства твоего отпустит.
Анохин не соглашался:
– Коли любопытство грех, так я с малолетства в том грехе повинен. А что до адовой пасти, так один наш архангельский помор бургомистром вольного города Гамбурга стал, и все через любопытство, придавшее ему смелость. Нет уж, Батарша, я в эту пасть огненную нынче не сунусь. В городе-то алмазные копи. Неужто не соберу алмазов хотя бы для наших стеклорезов? С господином Симоновым на Крысий остров попрошусь, обсерваторию там ставить, хронометры проверять.
– Как хочешь! – бурчал Бадеев. – Только к отцу Дионисию сходи. А алмазы эти, смотри, испепелят тебе душу.
– Ладно. Схожу! – согласился Данила. – Коли примет.
Иеромонах сам позвал Анохина:
– Болеешь? В блудный мир тянет? К женщинам портовым? – спросил он, сидя в своей каюте, завешенной, как в келье, черной, похожей на креп, материей. Молитвенники, мешочки с ладаном и серебряное кадило виднелись на полке.
– Тянет! – не моргнув глазом, признался Анохин.
– Слабый! – примирительно сказал Дионисий. – Незанятый! Сил много? Что делаешь на корабле?
– Парусами управлять обучен, ветром, матрос первой статьи!
– Управлять ветром! – повторил иеромонах, будто завидуя. – А ветра и нет сейчас. Надо тебе найти дело, скажу вот лейтенанту Торсону, чтобы в искупление грехов твоих поставил тебя на работу. Негде здесь грех поклонами замаливать, но бог тебя и через то простит, через усердие. А в город пойдешь, стороной от всех держись! Понял?
– Понял, – вздохнул Анохин.
Но лейтенант Торсон иначе принял «осуждение» матроса Анохина к добавочным работам. С трудом сдерживая смех, он сообщил Лазареву о наказании, какому подверг Анохина отец Дионисий.
– Вы, батюшка, этак все вахты нам спутаете, – сказал за обедом Лазарев.
В этот день офицеры обедали у Беллинсгаузена на «Востоке».
– Я вам помочь хотел! – обиделся отец Дионисий. Беллинсгаузен не вмешивался в разговор, но заметно развеселился, узнав о происшедшем, и шепнул Торсону:
– Вы, Константин Петрович, этого матроса не упускайте из виду. Насколько я понял Михаила Петровича, он еще на Охте его приглядел. Каждый из матросов на «Мирном», замечаю я, не только при деле, но и по характеру своему к этому делу приставлен. Хозяйственный матрос Скукка трюмы бережет пуще глаза своего, а этот Анохин из тех молодцов, что в трюме заскучает, а на палубе в шторм чудеса покажет.
Торсон на другой день сошел с корабля и взял с собой Анохина. Они подошли на шлюпке к каменному маленькому острову и нашли здесь астронома Симонова с двумя его помощниками. Они были заняты проверкой хронометров.
Симонов, в сером халате, без шапки, с длинными, вьющимися волосами, с полуоткрытой грудью, был увлечен своим делом и не сразу заметил моряков. На возвышении из чугунного корабельного балласта была прилажена доска, на ней стояли хронометры.
– Солнце мешает, дерево коробит, – сказал астроном. – Трудно выверять инструменты.
Симонов говорил с оживлением. Анохину не хотелось уходить, не узнав назначения этих инструментов. Он внимательно слушал астронома.
Мимо острова шел корабль. Торсон, узнав его по флагам, пояснил:
– Колонисты из Швейцарии – ищут счастья. Половина их погибнет в пути. Вот тебе их счастье. Не верь, Анохин, этому краю, не завидуй!
Матрос думал о своем. Поморы говорили: на севере – ленивцев меньше, на юге – счастливцев больше. Да какие они счастливцы? То, что северным в тяготу, им – смерть. И разве потерпел бы северный житель, вольный помор, город такой, как здешний: продажу людей, улицы, похожие на помойки: с верхних этажей сор выбрасывают вниз прямо из окон. Еще вчера был у него разговор с Киселевым. Никогда еще так не томили матросов мысли о воле. И вид этого корабля из Швейцарии с колонистами пробудил с новой силой эти же чувства.
С товарищами держал себя Анохин умышленно скромнее, как бы жалея их: он ведь не крепостной и не из рекрутов, он – помор, потомственный мореходец.
Анохин молчал, задумался. Ему вспомнились дворы с живорыбными садками, рябиновые грозди на оснеженных ветвях, колодцы, пахнущие озерами, плоскодонные рыбацкие баркасы в море и чистые крашеные половицы в кондовых архангелогородских домах… Вспомнилась Двина, суровые сказы стариков о воле и счастье!
Киселев отвел глаза от записок Кука, в замешательстве потер лоб. Его удивили только что прочитанные слова, их высокомерие.
«Никогда бы, – подумал он, – не сделал так русский человек. Он сказал бы: «Что не удалось мне, может удасться другим, дерзайте, братцы!» Но может быть, Куку действительно ясно то, что темно для других? Тогда зачем же идут «Восток» и «Мирный» туда, и неужели два государства не могли бы столковаться между собой и вместе решить, прав ли капитан Кук!»
Киселев решил спросить обо всем этом у офицеров.
Случай выпал скоро. Командир «Мирного», собираясь в город, увидел у трапа Киселева и разрешил ему сопровождать себя по улицам Рио-де-Жанейро. Теперь Киселев мог открыться ему в своих сомнениях, Но увиденное в городе отвлекло матроса, и он не сразу заговорил о том, что его мучило.
Пробираясь по узким улицам, они пришли к большому невольничьему рынку. На цыновках, под навесами, лицом к земле лежали почти голые негры. Вблизи, в красной бархатной мантии, с кинжалом на тонком поясе, расхаживал толстый, усатый португальский купец. Казалось, что рынок мирно дремал на солнце и люди, собравшиеся здесь, были путниками, обретшими долгожданный отдых.
Неподалеку, со скалы, пенясь, бил по каменистому ложу водопад, рассеивая кругом брызги. С высоты низеньких молодых пальм заливисто пели какие-то невиданные Киселевым краснобровые птицы.
Покупателей не было; купец, завидя офицеров, крикнул что-то невольникам. И вдруг с земли поднялся старый негр, широко открыл рот и протянул длинные трясущиеся руки. Лазарев перевел матросу сказанное купцом:
– Привезен Куком! Потому хоть и очень стар, но стоит больших денег!
– Куком, ваше благородие? – переспросил матрос. – Разве капитан Кук торговал рабами?
– «Капитан, капитан»! – передразнил его Лазарев. – Вероятно, выдумал купец. Хочет набить цену! Но если не Кук, так многие другие английские капитаны торгуют неграми и хорошо на этом зарабатывают, – сказал он с нескрываемым презрением.
Киселев внимательно поглядел на офицера. Не столько в словах, сколько в голосе его послышались матросу знакомые ему чувства горечи, обиды и стыда за людей.
Среди матросов Лазарев пользовался славой «особого барина». Говорили, будто он и крепостных своих отпустил, дал им вольную, да и было то их у него несколько душ.
Лазарев подошел к купцу, спросил по-английски:
– А где семья этого старика?
– О, господин офицер, – оживленно ответил купец, – я знал, что вы обратите внимание на него. Этот старик – живая память о Куке.
Он крикнул негру:
– Закрой рот! Господину офицеру не нужно смотреть твои зубы.
– Я спрашиваю, есть ли у него семья? – нетерпеливо повторил Лазарев.
Ответили из-под навеса:
– Ее здесь нет, господин офицер, вы не сможете ее купить!
Рынок будто пробудился, негры застонали, молитвеннс запели.
– О чем они? – встревожился Киселев.
– Молятся, чтобы не взяли их на корабль.
Старик вдруг упал на колени и быстро заговорил, пытаясь что-то объяснить офицеру.
– Он хочет уверить вас, что не выносит морской качки, Не верьте! – предупредительно сказал купец.
– Идем, Киселев! – перебил Лазарев купца. – Я и не собираюсь сажать этого старика на корабль!
– Ваше благородие! А если купить его и выпустить? Пусть себе к семье идет и нас помнит… – взволнованно сказал Киселев.
Лазарев остановился.
– Много надо денег, – помолчав, произнес он и обратился к купцу: – Сколько за него платить?
– Сто двадцать талеров, – ответил купец.
– А мы, ваше благородие, всем миром, сообща, – тихо и быстро проговорил Киселев. – На «Восток» пошлем к боцману – не откажет!
Лазарев подумал, потом подошел к негру и, показывая вдаль, сказал по-английски:
– Туда пойдешь! К себе, куда хочешь!..
– Здесь рынок, господин офицер, – вмешался купец, – здесь покупают и продают, а не утешают несчастных.
Не глядя на купца, Лазарев отсчитал деньги, – почти все, что было у него с собой. Португалец важно принял деньги и отошел в сторону.
Рынок затих и с виду погрузился в сон. Моряки пошли к гавани. Старик негр шел следом, не отставая от них, а придя на берег, лег на песок неподалеку, ожидая, что его позовут…
– Что толку выкупить одного? – сказал Лазареву Беллинсгаузен, узнав о происшедшем. – Разве не приходилось вам видеть или слышать у нас о продаже крепостных, музыканта с фаготом в придачу или портного с утюгами?
– Фаддей Фаддеевич, может быть, именно поэтому и откупили мы негра, – сказал Лазарев.
– Купец говорит, будто Кук привез этого негра в рабство? Правда ли? – спросил Беллинсгаузен. – Если это не выдумка, то, выходит, наши матросы откупили его у Кука? Ну, пусть идет на все четыре стороны. Дайте чего-нибудь ему на дорогу! – И досадливо махнул рукой. – Вижу честь в вас взыграла.
Киселев принес Лазареву деньги, собранные матросами, и уговорил его взять их. После этого он признался:
– Экая незадача вышла. Я, ваше благородие, о Куке хотел вас спросить, да не пришлось! Может быть, поясните?
– Спрашивай.
– Выходит, ваше благородие, Кук людьми торговал. А мореход был отменный.
– А тебе это странно, Киселев?
– Странно, ваше благородие. Одно с другим не вяжется… И потом: коли Кук уверен, что никто дальше его на юг не пройдет, то что этому причиной, он, что ли, один, ваше благородие, способности и храбрости таковской. Или природа сама не велит туда идти?
– А если не велит, то зачем мы идем? – подхватил его мысль Лазарев. – Нет, Киселев, неверно это. Мир для него – одна его Англия, а люди только те, что ему нужны и полезны. Гордыня его обуяла… Раз он не прошел, стало быть, и никто другой не может. А мы пойдем!
– Негр не уходит, ваше благородие, – сообщил подошедший матрос.
Сойдя на берег, Лазарев и Киселев увидели группу матросов, окружившую негра, и отца Дионисия, с крестом в руке что-то втолковывающего ему.
Спокойные, неподвижные тени гор далеко падали в море. Там, где, нависая над кораблем, кончалась тень, тепло светил закат. И от этого казалось, что берег неровен, бугрист. С ближних гор неторопливо слетал звон колоколов.
Боцман с «Мирного» доложил лейтенанту:
– Негру идти домой несколько дней, боится – поймают. Хотя… дом его в Африке, полагаю. Просит, как бы сказать, отпускную выдать!
Лазарев присел на камень и сочинил: «Куплен матросами экипажей «Востока» и «Мирного», отпущен домой. Явиться через год сюда же…»
– Навек теперь у старика наша грамота, – сказал боцман. – Хорошо вы придумали, ваше благородие!
Матросы помогли негру надеть на плечи дорожный мешок, дали в руки палку и в молчании проводили до поворота, словно где-то в русской деревне захожего путника. Они подождали, пока темнота скрыла его от глаз. Киселев не спрашивал себя о том, что влекло его к этому негру и, казалось, не сознавал того общего, что было между ним и негром. Но матрос Анохин, как бы вскользь что-то вспомнив, сказал:
– У нас не лучше! И у нас, брат, продадут человека, как гончую. Хорошо, если не в одной цене.
Киселев заволновался:
– Вот с сестрой моей такое же случилось… Продали ее на сторону… в другую губернию… и не знаем даже, где она, жива ли…
Теперь матросы глядели вслед негру, еще маячившему на горизонте, с таким чувством, словно уходила их собственная доля, словно себя выкупали они в этот час из неволи.
Где-то в городе пускали фейерверк, огни взлетали и гасли, вызывая скорее тревогу, чем радость. Глухо играл вдали духовой оркестр, усиливая чувство отчужденности и тревоги.
Киселев, не умея выразить свое состояние, сказал понурившись:
– И впрямь, братцы, чего-то не можется на берегу!
Он повел плечами, словно сбрасывая какую-то тяжесть, и зашагал быстрее всех к кораблю, обозначившемуся возле мыса едва уловимыми в темноте синими точками фонарей. Придя в кубрик, принялся мастерить самодельную гармонь, притихший и в работе ищущий успокоения. Потом достал из сундучка полустертую морскую карту, доставшуюся ему случайно, и долго разглядывал ее, раздумывая о Куке, о новых землях, о том, что ожидает впереди.
Ночью, подвинув к себе толстый огарок свечи, при тусклом его огне, осветившем стены и койки, Киселев писал невесте:
«…А коли будут попрекать тебя в чем, – голову держи выше. Я, мол, невеста матроса 1-й статьи Егора Киселева, что, свет повидав, чести своей марать не намерен и управу найдет. Приеду – откупимся от барской неволи. Сегодня одного негра-старика мы откупили и сейчас домой проводили, куда – плохо знаю. Земля кругом обильна и приют ему даст. А нам скоро сниматься и идти к Южному полярному морю, где и Кук не был. Скажу тебе правду, слышали мы с Абросимом о матросах, кои покидали свои корабли и селились на свободных землях в Бразилии. Со многих кораблей, бывало и с наших, люди бежали и сами себе делались господами. Но на это идти не хотим, будем воли ждать у себя…»
Абросим Скукка заменял на корабле «пожарного и главного истопника» – так шутили над ним. В обязанности его входило следить за трюмом и обшивкой бортов: то и дело, где-нибудь в неприметном месте, от холода, сменяемого теплом, загнивало дерево. Там, где не достигал глаз, помогало обоняние, матрос обнюхивал трюм, не пахнет ли сыростью, и просушивал помещение способом столь же странным, сколь и неожиданным: он нагревал в печи пушечные ядра и на железных листах расставлял их по углам.
В кубрике он жил рядом с Май-Избаем и Анохиным. Под койками их поскрипывали остывающие ядра. Анохин шутил:
– Словно мыши пищат!
Иногда, подходя к бортам иностранных кораблей, они узнавали, что команды их лишились трети своего состава из-за промозглой океанской сырости. В трюмах гнили канаты и пахло затхлым от бочек с водой. Люди болели, бранили офицеров и бразильский климат.
Май-Избай, как бы желая оправдать непонятные порядки на иностранных кораблях, говорил:
– Им Южную землю не искать. Домой идут! Только почему английские суда летом белую одежду носят? Должно, чтобы борта от солнца не страдали. Белой краской мажут, а внутри, в трюмах, – черно.
Бадеев, вмешиваясь в разговор, пытался объяснить:
– Матросы у них чаще всего наемные. И хотя люди вольные, но чужие кораблю. Вот и живут, как на бивуаке!
– Батарша, – спрашивал его Анохин, – они ведь не крепостные, отчего же чужие-то?
Старик досадливо отворачивался:
– Их спроси, откуда я знаю? Разве не видишь, что вокруг тебя адова пасть огненная – грехов вместилище. Не ходи туда, к отцу Дионисию обратись, он грех любопытства твоего отпустит.
Анохин не соглашался:
– Коли любопытство грех, так я с малолетства в том грехе повинен. А что до адовой пасти, так один наш архангельский помор бургомистром вольного города Гамбурга стал, и все через любопытство, придавшее ему смелость. Нет уж, Батарша, я в эту пасть огненную нынче не сунусь. В городе-то алмазные копи. Неужто не соберу алмазов хотя бы для наших стеклорезов? С господином Симоновым на Крысий остров попрошусь, обсерваторию там ставить, хронометры проверять.
– Как хочешь! – бурчал Бадеев. – Только к отцу Дионисию сходи. А алмазы эти, смотри, испепелят тебе душу.
– Ладно. Схожу! – согласился Данила. – Коли примет.
Иеромонах сам позвал Анохина:
– Болеешь? В блудный мир тянет? К женщинам портовым? – спросил он, сидя в своей каюте, завешенной, как в келье, черной, похожей на креп, материей. Молитвенники, мешочки с ладаном и серебряное кадило виднелись на полке.
– Тянет! – не моргнув глазом, признался Анохин.
– Слабый! – примирительно сказал Дионисий. – Незанятый! Сил много? Что делаешь на корабле?
– Парусами управлять обучен, ветром, матрос первой статьи!
– Управлять ветром! – повторил иеромонах, будто завидуя. – А ветра и нет сейчас. Надо тебе найти дело, скажу вот лейтенанту Торсону, чтобы в искупление грехов твоих поставил тебя на работу. Негде здесь грех поклонами замаливать, но бог тебя и через то простит, через усердие. А в город пойдешь, стороной от всех держись! Понял?
– Понял, – вздохнул Анохин.
Но лейтенант Торсон иначе принял «осуждение» матроса Анохина к добавочным работам. С трудом сдерживая смех, он сообщил Лазареву о наказании, какому подверг Анохина отец Дионисий.
– Вы, батюшка, этак все вахты нам спутаете, – сказал за обедом Лазарев.
В этот день офицеры обедали у Беллинсгаузена на «Востоке».
– Я вам помочь хотел! – обиделся отец Дионисий. Беллинсгаузен не вмешивался в разговор, но заметно развеселился, узнав о происшедшем, и шепнул Торсону:
– Вы, Константин Петрович, этого матроса не упускайте из виду. Насколько я понял Михаила Петровича, он еще на Охте его приглядел. Каждый из матросов на «Мирном», замечаю я, не только при деле, но и по характеру своему к этому делу приставлен. Хозяйственный матрос Скукка трюмы бережет пуще глаза своего, а этот Анохин из тех молодцов, что в трюме заскучает, а на палубе в шторм чудеса покажет.
Торсон на другой день сошел с корабля и взял с собой Анохина. Они подошли на шлюпке к каменному маленькому острову и нашли здесь астронома Симонова с двумя его помощниками. Они были заняты проверкой хронометров.
Симонов, в сером халате, без шапки, с длинными, вьющимися волосами, с полуоткрытой грудью, был увлечен своим делом и не сразу заметил моряков. На возвышении из чугунного корабельного балласта была прилажена доска, на ней стояли хронометры.
– Солнце мешает, дерево коробит, – сказал астроном. – Трудно выверять инструменты.
Симонов говорил с оживлением. Анохину не хотелось уходить, не узнав назначения этих инструментов. Он внимательно слушал астронома.
Мимо острова шел корабль. Торсон, узнав его по флагам, пояснил:
– Колонисты из Швейцарии – ищут счастья. Половина их погибнет в пути. Вот тебе их счастье. Не верь, Анохин, этому краю, не завидуй!
Матрос думал о своем. Поморы говорили: на севере – ленивцев меньше, на юге – счастливцев больше. Да какие они счастливцы? То, что северным в тяготу, им – смерть. И разве потерпел бы северный житель, вольный помор, город такой, как здешний: продажу людей, улицы, похожие на помойки: с верхних этажей сор выбрасывают вниз прямо из окон. Еще вчера был у него разговор с Киселевым. Никогда еще так не томили матросов мысли о воле. И вид этого корабля из Швейцарии с колонистами пробудил с новой силой эти же чувства.
С товарищами держал себя Анохин умышленно скромнее, как бы жалея их: он ведь не крепостной и не из рекрутов, он – помор, потомственный мореходец.
Анохин молчал, задумался. Ему вспомнились дворы с живорыбными садками, рябиновые грозди на оснеженных ветвях, колодцы, пахнущие озерами, плоскодонные рыбацкие баркасы в море и чистые крашеные половицы в кондовых архангелогородских домах… Вспомнилась Двина, суровые сказы стариков о воле и счастье!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
«Мирный» и «Восток» вышли из Рио-де-Жанейро в конце ноября. Корабли Северной экспедиции уходили после «южан».
Михаил Петрович, разлучаясь с братом, старался не замечать его печали, не высказывать своей. Он знал места, которые будут брату в новинку: и Новая Калифорния, и Уналашка. Плавая на «Суворове», ему довелось видеть этот новооткрытый мир: и чукчей и северных индейцев.
– Увидишь земли Компании. А будешь на Камчатке, к Рикорду явись. Помнишь, лицеист рассказывал?
Братья обнялись, простились, не сказав друг другу обычных в таких случаях слов: «Побереги себя, будь осторожен!»
Корабли отсалютовали.
«Мирный» шел в семи милях от «Востока». Отдаленность шлюпов друг от друга разрешала им, как писалось в инструкции, «обозревать большее пространство моря».
Наступало время туманов, призрачной зимней мглы, как бы нависающей с неба. Первыми землями в этих малоизвестных широтах должны были показаться острова Южного Георгия. Ночью море было белым, сливаясь с туманом и бледносерым небом. Пингвины подплывали к кораблю, истошно кричали. Низко, почти задевая за мачты, пролетали альбатросы, голубые пиндары, стремительные, похожие на ястребов.
– Кажется, мы проходим не Южное полярное море, а морской заповедник, – шутил Лазарев.
Теперь уже кругом подстерегала неизвестность. В Южном Ледовитом океане этим путем еще никто не проходил. Лейтенант Игнатьев заговорил в кают-компании о том, что в конце концов открытие земли – дело случая. Лазарев поправил его:
– Случай надо создать, следовательно, это уже не случай.
– История говорит, что многие открытия случайны, – упорствовал лейтенант.
Он уже томился плаванием, бесконечные белесые туманы и ожидание появления льдов вселяли в него уныние.
Стараясь смягчить впечатление от высказанного им упования на случай, Игнатьев добавил:
– Можем набрести на Южную землю легче, чем сами того ждем.
Отец Дионисий поддержал его:
– Все от бога. Если в этом разумении понимать сказанное, не отвергаю.
Михаил Петрович резко ответил:
– Разговора этого прошу не передавать матросам. Не случай, а уменье должно помогать нам, а стоит положиться на случай – все рухнет!
Игнатьев, устало глядя на низкое небо, сказал:
– Не пеняйте, Михаил Петрович, но ощущения мои столь естественны. Поглядите на море, разве оно не привораживает к себе бездомностью и обреченностью? Именно привораживает! Я ведь не жалуюсь, не взываю к Нептуну.
И опять отец Дионисий изрек:
– Взывать можно к богу! Не люблю шуток!
Заговорили о чудесах. Игнатьев – о различных случаях в море, о путешествиях на лодках после кораблекрушений, отец Дионисий – о том, как спаслись недавно монахи-испанцы, застигнутые бурей.
Лазарев не прерывал; и что, собственно, скажешь Игнатьеву, если не дано ему видеть непристойность этих разговоров. Но Игнатьев, как бы доверившись Лазареву, продолжал:
– Вы-то сами, Михаил Петрович, неужто убеждены в успехе нашего плаванья? Слова лишнего от вас не услышишь, но ведь не каменный вы…
– Все—люди, все—человеки! – вздохнул священник.
– Цель-то одна у нас! – не отставал Игнатьев, все более возбуждаясь. – И конец может быть один – на дне, в высоких широтах. Так пристало ли нам прятаться друг от друга?
– Во взаимном участии обретешь крепость, истинно говорю! – подсказал отец Дионисий.
Лазарев терял терпение. Он раздраженно комкал салфетку и поправлял сползавшие на левой руке манжеты.
– Цель у нас с вами не одна, – сказал он наконец. – Моя, если хотите знать, – быть достойным того открытия, которое поручено совершить экспедиции… А тогда уже и другая цель яснее, доступнее! Вы поняли меня?
– Ну, что ж, вы более достойны. А откроют-то Южную землю после нас и не столь достойные люди, – побагровев, с унылой злостью заметил Игнатьев. – Эх, Михаил Петрович!.. Честь дворянина мешает мне быть только вашим исполнительным подчиненным и утаивать свои мысли. Хотите, однако, знать, как я гляжу на наше плаванье? Да как на обычное патрулирование судов в чужих водах! Пройти положенным маршрутом, и только!..
– Не уйти ли мне? – забеспокоился священник.
– Сидите, отец Дионисий, – холодно остановил его Лазарев. – Спор наш с лейтенантом не дисциплинарным и не божеским воздействием может быть решен, а всем ходом нашего путешествия. Люди не поддержат вас, лейтенант! Более того: будете одиноки, и другим позавидуете, тем, кто не патруль несет…
Сказав так, он поднялся и ушел к себе. Игнатьев растерянно проводил его взглядом. Священник, испытывал неловкость, исподлобья и участливо поглядывал на офицера.
– Вот она – служба на море! – сказал он. – Откровенностью вашей заронили вы сомненье в малом своем старанье, а меж тем, хорошо ли христианину не поделиться сомнениями своими со старшим?
Сутуловатый, горбоносый, с лицом холодным и немного надменным, Игнатьев не скрывал своих мыслей ни о плаванье, ни о морской службе.
– Скучно нам всем, и от скуки никуда не денешься, – говорил он иеромонаху. – От скуки иные из офицеров вольности с матросами позволяют. Да ведь это в море, а вернемся – все по-старому будет! Я же и тут, и везде, прежде всего, дворянин, один перед богом, не так ли батюшка?
И устало рассказывал о себе:
– Спросите, почему пошел в плаванье? Мог бы ведь отказаться. Причина простая: офицер, сделавший такую кампанию, как наша, скорее чин получит, а с чином и деньги. Я не веду романтических разговоров, не услаждаю себя бреднями, служу из долга и знаю, что долг мой тяжек, чего скрывать?
Иеромонах сочувственно поддакнул:
– Тяжела служба морская!
– Тяжелейшая, батюшка, но пройти все в жизни надо. И что бы было чего вспомнить, когда в поместье свое вернусь и предаться смогу отдыху. Предводитель дворянства и тот уважать станет, не то, что армейского, из пехотинцев…
– Ну ежели пехотинец повоевал, ежели он отечество спасал, – осторожно вступился за армейцев отец Дионисий.
Но офицер не дал ему договорить:
– Кто не воевал! Войной не удивишь, а вот плаваньями! Но, правду сказать, сплоховал я, мог бы с братом Михаила Петровича к Русской Америке отпроситься, и то интереснее. Оттуда, от Рикорда, смотришь не чучела пингвинов, а собольи шкурки привез бы. Вам говорю, Михаилу Петровичу стесняюсь, как бы коммерции офицером не окрестил. У нас это быстро. А Беллинсгаузен ему верит, что ж, храбрость иногда сродни ханжеству, сделай вид, что ничего не боишься и ничего так не хочешь, как во льдах плыть, и заслужишь репутацию отменного храбреца.
Иеромонах не возражал, но и не одобрял Игнатьева. Поглядывая на него не осудительно, с оттенком снисхождения и уже без интереса, иеромонах вздохнул и, прислушиваясь к гулу волн за бортом, счел нужным наставить:
– Корысти не поддавайтесь, грешно. Да и неровен час—захватит буря. Вдруг смертный час наш недалек! На море мы, не на суше. Зачем испытывать терпенье господне?..
В кают-компании никого не было. Матовый свет отягощенного тучами сумеречного неба тускло освещал фигуру офицера, почти не выделяя из полумрака черную рясу священника. Ветер свистел в снастях и откуда-то вблизи ему тоненько подсвистывал плохо задраенный иллюминатор. Из трюма доносились голоса, кто-то просил подать фальшфейеры, кто-то искал запасные фонари.
– Кажется, будет шторм! – скучно сказал Игнатьев вставая. – Должна же в этих местах разразиться настоящая баталия!
Он был бледен и досадовал на себя за откровенность. Вахтенный офицер докладывал в это время Лазареву о наблюдениях с салингов:
– Небо грозовеет, ветер слаб, моросит дождь и, как бывает нечасто при дожде, подступает шторм.
– В этих местах проходят штормы «памперос» с ливнями. Головнин говорил мне, что они не уступают тайфунам Китайского моря и вест-индским ураганам, только чаще меняется направление ветра, – сказал Михаил Петрович Торсону, выйдя на палубу.
Он велел сообщить Беллинсгаузену о приближении шторма. Недавно была введена на кораблях русского флота изобретенная капитан-лейтенантом Бутаковым сигнализация «телеграфом». Вахтенный не смел признаться, что плохо помнит «морской телеграфный словарь» и должен заглянуть в книгу.
Но Лазарев догадался, заметив его растерянность:
– Идемте к телеграфу! – мягко приказал он. Семафорным телеграфом служил небольшой ящик, стоящий на возвышении, возле бизань-мачты. В сущности это была сигнализация флажками. Четырнадцать шкивов и планка со столькими же шкивами и круглыми фалами составляли весь аппарат. К концам фал были привязаны флаги, их-то и поднимали на бизань-рею как сигналы. Лазарев подошел к ящику и сам, помня все сигналы, несколько раз не спеша просигналил флагами.
Было еще светло, и на «Востоке» легко приняли сообщение.
Не дожидаясь ответа, Лазарев приказал убрать паруса и готовиться к дрейфу.
– В другой раз будете два часа разговаривать с «Востоком», пока не научитесь морскому языку, – не повышая голоса, сказал он вахтенному. – А на «Востоке» вашим собеседником попрошу быть, подобно вам, не знающего «словарь». Пока же вменяю вам в обязанность провести после парусных учений на корабле учения телеграфные со служителями. Обучая их, сами окрепнете в этой науке!
Михаил Петрович, разлучаясь с братом, старался не замечать его печали, не высказывать своей. Он знал места, которые будут брату в новинку: и Новая Калифорния, и Уналашка. Плавая на «Суворове», ему довелось видеть этот новооткрытый мир: и чукчей и северных индейцев.
– Увидишь земли Компании. А будешь на Камчатке, к Рикорду явись. Помнишь, лицеист рассказывал?
Братья обнялись, простились, не сказав друг другу обычных в таких случаях слов: «Побереги себя, будь осторожен!»
Корабли отсалютовали.
«Мирный» шел в семи милях от «Востока». Отдаленность шлюпов друг от друга разрешала им, как писалось в инструкции, «обозревать большее пространство моря».
Наступало время туманов, призрачной зимней мглы, как бы нависающей с неба. Первыми землями в этих малоизвестных широтах должны были показаться острова Южного Георгия. Ночью море было белым, сливаясь с туманом и бледносерым небом. Пингвины подплывали к кораблю, истошно кричали. Низко, почти задевая за мачты, пролетали альбатросы, голубые пиндары, стремительные, похожие на ястребов.
– Кажется, мы проходим не Южное полярное море, а морской заповедник, – шутил Лазарев.
Теперь уже кругом подстерегала неизвестность. В Южном Ледовитом океане этим путем еще никто не проходил. Лейтенант Игнатьев заговорил в кают-компании о том, что в конце концов открытие земли – дело случая. Лазарев поправил его:
– Случай надо создать, следовательно, это уже не случай.
– История говорит, что многие открытия случайны, – упорствовал лейтенант.
Он уже томился плаванием, бесконечные белесые туманы и ожидание появления льдов вселяли в него уныние.
Стараясь смягчить впечатление от высказанного им упования на случай, Игнатьев добавил:
– Можем набрести на Южную землю легче, чем сами того ждем.
Отец Дионисий поддержал его:
– Все от бога. Если в этом разумении понимать сказанное, не отвергаю.
Михаил Петрович резко ответил:
– Разговора этого прошу не передавать матросам. Не случай, а уменье должно помогать нам, а стоит положиться на случай – все рухнет!
Игнатьев, устало глядя на низкое небо, сказал:
– Не пеняйте, Михаил Петрович, но ощущения мои столь естественны. Поглядите на море, разве оно не привораживает к себе бездомностью и обреченностью? Именно привораживает! Я ведь не жалуюсь, не взываю к Нептуну.
И опять отец Дионисий изрек:
– Взывать можно к богу! Не люблю шуток!
Заговорили о чудесах. Игнатьев – о различных случаях в море, о путешествиях на лодках после кораблекрушений, отец Дионисий – о том, как спаслись недавно монахи-испанцы, застигнутые бурей.
Лазарев не прерывал; и что, собственно, скажешь Игнатьеву, если не дано ему видеть непристойность этих разговоров. Но Игнатьев, как бы доверившись Лазареву, продолжал:
– Вы-то сами, Михаил Петрович, неужто убеждены в успехе нашего плаванья? Слова лишнего от вас не услышишь, но ведь не каменный вы…
– Все—люди, все—человеки! – вздохнул священник.
– Цель-то одна у нас! – не отставал Игнатьев, все более возбуждаясь. – И конец может быть один – на дне, в высоких широтах. Так пристало ли нам прятаться друг от друга?
– Во взаимном участии обретешь крепость, истинно говорю! – подсказал отец Дионисий.
Лазарев терял терпение. Он раздраженно комкал салфетку и поправлял сползавшие на левой руке манжеты.
– Цель у нас с вами не одна, – сказал он наконец. – Моя, если хотите знать, – быть достойным того открытия, которое поручено совершить экспедиции… А тогда уже и другая цель яснее, доступнее! Вы поняли меня?
– Ну, что ж, вы более достойны. А откроют-то Южную землю после нас и не столь достойные люди, – побагровев, с унылой злостью заметил Игнатьев. – Эх, Михаил Петрович!.. Честь дворянина мешает мне быть только вашим исполнительным подчиненным и утаивать свои мысли. Хотите, однако, знать, как я гляжу на наше плаванье? Да как на обычное патрулирование судов в чужих водах! Пройти положенным маршрутом, и только!..
– Не уйти ли мне? – забеспокоился священник.
– Сидите, отец Дионисий, – холодно остановил его Лазарев. – Спор наш с лейтенантом не дисциплинарным и не божеским воздействием может быть решен, а всем ходом нашего путешествия. Люди не поддержат вас, лейтенант! Более того: будете одиноки, и другим позавидуете, тем, кто не патруль несет…
Сказав так, он поднялся и ушел к себе. Игнатьев растерянно проводил его взглядом. Священник, испытывал неловкость, исподлобья и участливо поглядывал на офицера.
– Вот она – служба на море! – сказал он. – Откровенностью вашей заронили вы сомненье в малом своем старанье, а меж тем, хорошо ли христианину не поделиться сомнениями своими со старшим?
Сутуловатый, горбоносый, с лицом холодным и немного надменным, Игнатьев не скрывал своих мыслей ни о плаванье, ни о морской службе.
– Скучно нам всем, и от скуки никуда не денешься, – говорил он иеромонаху. – От скуки иные из офицеров вольности с матросами позволяют. Да ведь это в море, а вернемся – все по-старому будет! Я же и тут, и везде, прежде всего, дворянин, один перед богом, не так ли батюшка?
И устало рассказывал о себе:
– Спросите, почему пошел в плаванье? Мог бы ведь отказаться. Причина простая: офицер, сделавший такую кампанию, как наша, скорее чин получит, а с чином и деньги. Я не веду романтических разговоров, не услаждаю себя бреднями, служу из долга и знаю, что долг мой тяжек, чего скрывать?
Иеромонах сочувственно поддакнул:
– Тяжела служба морская!
– Тяжелейшая, батюшка, но пройти все в жизни надо. И что бы было чего вспомнить, когда в поместье свое вернусь и предаться смогу отдыху. Предводитель дворянства и тот уважать станет, не то, что армейского, из пехотинцев…
– Ну ежели пехотинец повоевал, ежели он отечество спасал, – осторожно вступился за армейцев отец Дионисий.
Но офицер не дал ему договорить:
– Кто не воевал! Войной не удивишь, а вот плаваньями! Но, правду сказать, сплоховал я, мог бы с братом Михаила Петровича к Русской Америке отпроситься, и то интереснее. Оттуда, от Рикорда, смотришь не чучела пингвинов, а собольи шкурки привез бы. Вам говорю, Михаилу Петровичу стесняюсь, как бы коммерции офицером не окрестил. У нас это быстро. А Беллинсгаузен ему верит, что ж, храбрость иногда сродни ханжеству, сделай вид, что ничего не боишься и ничего так не хочешь, как во льдах плыть, и заслужишь репутацию отменного храбреца.
Иеромонах не возражал, но и не одобрял Игнатьева. Поглядывая на него не осудительно, с оттенком снисхождения и уже без интереса, иеромонах вздохнул и, прислушиваясь к гулу волн за бортом, счел нужным наставить:
– Корысти не поддавайтесь, грешно. Да и неровен час—захватит буря. Вдруг смертный час наш недалек! На море мы, не на суше. Зачем испытывать терпенье господне?..
В кают-компании никого не было. Матовый свет отягощенного тучами сумеречного неба тускло освещал фигуру офицера, почти не выделяя из полумрака черную рясу священника. Ветер свистел в снастях и откуда-то вблизи ему тоненько подсвистывал плохо задраенный иллюминатор. Из трюма доносились голоса, кто-то просил подать фальшфейеры, кто-то искал запасные фонари.
– Кажется, будет шторм! – скучно сказал Игнатьев вставая. – Должна же в этих местах разразиться настоящая баталия!
Он был бледен и досадовал на себя за откровенность. Вахтенный офицер докладывал в это время Лазареву о наблюдениях с салингов:
– Небо грозовеет, ветер слаб, моросит дождь и, как бывает нечасто при дожде, подступает шторм.
– В этих местах проходят штормы «памперос» с ливнями. Головнин говорил мне, что они не уступают тайфунам Китайского моря и вест-индским ураганам, только чаще меняется направление ветра, – сказал Михаил Петрович Торсону, выйдя на палубу.
Он велел сообщить Беллинсгаузену о приближении шторма. Недавно была введена на кораблях русского флота изобретенная капитан-лейтенантом Бутаковым сигнализация «телеграфом». Вахтенный не смел признаться, что плохо помнит «морской телеграфный словарь» и должен заглянуть в книгу.
Но Лазарев догадался, заметив его растерянность:
– Идемте к телеграфу! – мягко приказал он. Семафорным телеграфом служил небольшой ящик, стоящий на возвышении, возле бизань-мачты. В сущности это была сигнализация флажками. Четырнадцать шкивов и планка со столькими же шкивами и круглыми фалами составляли весь аппарат. К концам фал были привязаны флаги, их-то и поднимали на бизань-рею как сигналы. Лазарев подошел к ящику и сам, помня все сигналы, несколько раз не спеша просигналил флагами.
Было еще светло, и на «Востоке» легко приняли сообщение.
Не дожидаясь ответа, Лазарев приказал убрать паруса и готовиться к дрейфу.
– В другой раз будете два часа разговаривать с «Востоком», пока не научитесь морскому языку, – не повышая голоса, сказал он вахтенному. – А на «Востоке» вашим собеседником попрошу быть, подобно вам, не знающего «словарь». Пока же вменяю вам в обязанность провести после парусных учений на корабле учения телеграфные со служителями. Обучая их, сами окрепнете в этой науке!