– Куда идете? – любопытствовал он.
   – Куда Кук ходил! – кричал ему в ответ Михаил Петрович.
   Старичок медленно кивал головой, без нужды надевал и снимал очки, растерянно оглядывал моряков.
   – По следам Кука идете? – переспрашивал он на­дрываясь.
   – Нет, уж только не по следам! – весело поправлял его Михаил Петрович.
   – По следам пойдешь – с тем же результатом при­дешь, – смеялся Алексей Лазарев.
   И, боясь, как бы «трубный глас» старика не привлек внимания посетителей, торопил брата:
   – Идем же скорее!
   Но старичок, хорошо осведомленный о всех путеше­ствиях Кука, не успокаивался. Он подвинул офицерам вы­сокие стулья-табуреты с кожаным сиденьем, запер на за­сов дверь магазина и, не доверяя больше слуховой трубе, стал объясняться записками.
   – Сорок два года назад, – писал он на бумаге, – Джемс Кук ходил к южному материку и засвидетельство­вал, что найти его невозможно. Туда ли вы идете, судари? Я никогда не был убежден в правоте суждений Кука и представляю в ваше распоряжение весь свой магазин и самого себя!
   – Кажется, он совсем еще не так стар, во всяком слу­чае держится рыцарски! – растроганно сказал брату Ми­хаил Петрович.
   Поблагодарив, но отказавшись от щедрой помощи Траутона, моряки ушли.
   С купленными инструментами, на том же дилижансе, возвращающемся обратно, Лазаревы прибыли в Порт­смут.
   К вечеру вернулись и остальные, а днем позже на при­стань явился мастер Траутон. Его поддерживала дочь, следом выступала жена, добрая с виду женщина, с зон­тиком в руке, и бормотала:
   – Никуда ты не поедешь. Ты только проводишь!
   – Да, я только провожу, – покорно соглашался ма­стер. – Но я должен видеть этих отважных молодых лю­дей! – И взволнованно вглядывался вдаль: – Глядите, кажется, русский корабль уходит!
   Но сперва уходила в море «Камчатка», направляясь в Россию. Она увозила на родину письма и среди них оконченные наконец обстоятельные послания обоих Лаза­ревых к матери во Владимир.
   Наступил вечер. С северо-запада дул сильный ветер, грозя перейти в ураган. За английскими судами выбирал себе стоянку только что пришедший сюда корабль Гагемейстера «Кутузов». Было видно, как никли и дрябло опадали спущенные паруса. С берега шла к «Мирному» шлюпка. Это везли закупленное в Лондоне докиновое мя­со – подобие консервированного, банки с сосновой эссен­цией для пива, с суслом и патокой – все, что осталось до­ставить на корабль. Лазарев подозвал вахтенного офи­цера и приказал: медику завтра же осмотреть людей и до­ложить о больных, а отцу Дионисию – отслужить моле­бен. Вахтенный ни о чем не спрашивал. Он понял – ко­рабли должны быть готовы к отплытию по сигналу с «Во­стока».
   Команды кораблей были выстроены на борту. Кано­ниры тянулись к пушкам, желая отсалютовать «Камчатке».
   Оттуда, забравшись на мачту, долго еще махал рукой сигнальщик и все более смутно виднелись одинокие фи­гуры, в которых Алексей Лазарев, по его уверению, узна­вал трех мичманов.
   Экипажам казалось, что они дважды прощались с Рос­сией: в первый раз, оставляя ее берега не так давно в Кронштадте, в другой раз теперь, встретив и проводив эки­паж «Камчатки».
 
   …Джозеф Бенкс, председатель английского географи­ческого общества, был больше других озабочен в этот день прибытием в Портсмут кораблей русской экспедиции. Глубокий старик, некогда сподвижник Кука, он уходил из жизни с мыслью, что южного материка нет. В этом утверж­дении, по его словам, было также сознание своей «с че­стью прожитой жизни».
   Из спутников Кука остались в живых лишь он, сэр Джозеф Бенкс, и один матрос. В географическом обществе всегда ставили в заслугу Куку «избавление человечества от заблуждений, столь же гибельных, сколь и бесполез­ных». Джозеф Бенкс любил говорить, что экспедиция Ку­ка уже тем была полезна, что избавила другие государ­ства от ненужных жертв и трат, от создания мнимых геро­ев и ложной славы. Выходило по всему, что Кук, а с ним и Джозеф Бенкс, так или иначе, а совершили подвиг!
   В воскресный день Джозеф Бенкс принимал в своем поместье моряков, побывавших по его поручению в Порт­смуте.
   – Вы удостоверились в том, куда идут русские кораб­ли? – спрашивал он. – Нельзя верить россказням матро­сов. Надо было спросить офицеров. Из России до сих пор нет донесений об экспедиции, хотя русским нет нужды дер­жать ее в секрете. Или они сами не придают ей большого значения?
   – Там Беллинсгаузен! – возразили старику. – Вряд ли этот моряк согласится возглавить экспедицию только для прогулки!
   Седой, весь в белом, с белой тростью в руке, Джозеф Бенкс медленно ходил по песчаной дорожке сада.
   – Это их дело, – проговорил он. – Беллинсгаузен мог бы приехать ко мне с визитом, чтобы посоветоваться о своем путешествии. Известно ли вам, что русские, придя сюда, не обращались ни к кому из государственных лиц?
   – Ни к кому, – подтвердил один из офицеров. – Они не считают, видимо, что могут узнать у нас что-нибудь но­вое для себя.
   – Тогда пошлите кого-нибудь на их корабль. Если не поздно, пригласите их к нам. Впрочем, важнее другое: убедиться в их намерениях и в том, располагают ли они чем-нибудь новым!
   Отпустив офицеров, Джозеф Бенкс поехал в Адмирал­тейство.
 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

   На «Мирном» матросы приметили Алексея Лазарева, брата командира, и величали ласково: «меньшой».
   Между тем братья были почти одних лет, в одном чи­не и, может быть, лишь некоторая порывистость Алексея в движениях и горячность в разговоре делали его в гла­зах матросов «меньшим».
   – Шли бы с братцем, ваше благородие, а то разлу­читесь скоро, – сказал как-то Алексею Лазареву боцман.
   – А знаешь, куда мы идем на «Благонамеренном»? – спросил лейтенант.
   – А как же, ваше благородие! Только наш путь, счи­таю, будет короче, нам землю искать в Южном полушарии, а вам – морской путь от Берингова пролива в Атлантику.
   – Почему же думаешь, – короче?
   – Земля – она видна, ваше благородие, или есть она, или нет ее, а морской проход искать, что тропку в поле, когда все замело снегом. Вы уж простите меня, ваше бла­городие.
   – Ишь ты! Как хорошо сказал, – удивился Лазарев. – Стало быть, Южную землю найти легче?
   – Не знаю легче ли, ваше благородие, а только вид­нее она, считаю, и, как бы сказать, земля эта разом все наши труды вознаградит, потому – земля, легко ли поду­мать.
   – Да ведь земли-то тоже не видно! Льды одни… Зна­ешь ли, что ждет вас? – спросил Алексей Лазарев.
   – Что бы ни ждало, ваше благородие, а братьям лег­че вместе-то! – твердил свое боцман, сочувственно погля­дывая на лейтенанта.
   Разговор этот происходил на стоянке кораблей на рей­де города Санта-Круц.
   Передавая об этом разговоре брату, Алексей вздохнул:
   – И впрямь вместе бы легче! А ведь трудно, Миша, матросам пояснить, какую землю вы ищете. Во льды, в тартарары, сказал бы иной, идем, и все тут. А у тебя лю­бой конопатчик и канонир цель корабля знает!
   – Только один у меня в цели нашей мало сведущ, поэтому на провидение большие надежды возлагает, – смеясь, ответил Михаил Петрович. – Это – отец Диони­сий, иеромонах. Ему куда бы ни плыть, коли повелел царь, лишь бы плыть. «Ежели писах – писах!..» Не хочешь ли послушать, что читает он матросам?
   Из трюма доносилось:
 
…Царь, как странник, в путь идет
И обходит целый свет.
Посох есть ему держава,
Все опасности – забава.
Для чего ж оставил он
Царский сан и светлый трон?
Для чего ему скитаться,
Хладу, зною подвергаться?
 
   – Для чего ж? – весело заинтересовался Алексей, узнав голос иеромонаха. – Послушаем-ка!
 
И в ответ раздалось торжествуя:
Чтоб везде добро сбирать,
Ум и сердце украшать
Просвещения цветами,
Трудолюбия плодами.
Чтобы мудростью своей
Озарить умы людей,
Чад и подданных прославить,
И в искусстве их наставить.
О, великий государь,
Первый, первый в мире царь!
Всю вселенную пройдете,
А такого не найдете!
 
   – Видишь, как помог Карамзин нашему плаванию, а больше отцу Дионисию. Это ведь его стихи. И впрямь, будто царь Александр плывет с нами на корабле, – сме­ялся Михаил Петрович. – Напоминает нам отец Диони­сий: не забывайте, мол, – царь идет с вами, на вашем ко­рабле.
   – Завидую я тебе! – сказал Алексей, почти не слу­шая о монахе.
   – Чему бы?
   – Власти твоей над людьми. Тому, как экипаж себе подобрал! Головнин бы понял…
   – Ну, а на «Благонамеренном»?
   – Там я не командир, там не моя воля!
   – Что-то ты горячишься, – заметил брат. – А на доб­ром слове спасибо. И прямо скажу: особый надо иметь экипаж, чтобы южный материк искать. Фаддей Фаддеевич мне нынче слова Крузенштерна напомнил: «Матросу во­ображение, как сноровка, нужна». Мертва та Южная зем­ля и всем неведома, а матрос должен ее заранее вообра­жением схватить и в добрый час не сплоховать во льдах!
   – Ну, как же готовишь, как рассказываешь команде о неведомом? – заинтересовался брат.
   – Приходи, Торсона послушай! – вместо ответа пред­ложил Михаил. – Послушай, как он с матросами толкует.
   – Что же, приду! – согласился брат.
   В день, когда лейтенант Торсон собирался заняться с матросами географией, рассказать о сферичности земли и о Птоломеевом меридиане, некогда принятом астролога­ми, на корабль явился английский офицер в чине коман­дора. Был он в парике, в зеленом камзоле, мягких туфлях, так наряжались и сейчас дипломатические чиновники, дер­жался просто и пожелал говорить с командиром. Мичман Новосильский проводил его к Лазареву. Англичанин, бы­стро оглядев неказистую, тесную каюту, свет в которую проникал лишь через застекленный люк в потолке, пред­ставился и попросил выслушать его наедине.
   О том, куда держат путь корабли, уже стало известно в Портсмуте, и Лазарев не удивился, когда гость его за­говорил об Антарктиде, называя ее так, как обычно в то время, – южным материком. Командор расспрашивал его о корабле, о том, что может здесь потребоваться экспеди­ции, и Михаил Петрович думал, направить ли его к Бел­линсгаузену или сперва выслушать.
   Разговор их, однако, не принял делового, официального характера. Сам командор предупредил, что пришел по­просту, по-домашнему, не имея ни от кого полномочий.
   – Вы понимаете, господин Лазарев, никого не может так интересовать южный материк, как Англию.
   – Помимо того, что это вопрос вашего престижа, – подсказал Михаил Петрович, заметив нерешительность, с которой приступил к разговору командор.
   – Престижа Кука! – резко поправил его англичанин. Но, впрочем, тут же согласился: – Кук – это Англия. Вы не знаете, господин Лазарев, как любят в народе этого «замечательного боцмана», так называют его у нас.
   – Чтить память Кука обязаны мы все, – тихо заме­тил Лазарев. – И нашу почтительность нисколько не ума­лит наше сомнение в некоторых его утверждениях.
   Командор возвысил голос, сказал назидательно:
   – Человек, открывший Ново-Зеландию (Лазарев не подал вида, что удивлен) и окончательно дорогу в Индий­ское море, человек, умевший в большом и малом быть на­ходчивым, – вспомните, господин Лазарев, как сохранил он наплаву свой корабль, как прилепил к днищу с наруж­ной стороны парус с нашитой на нем паклей и покрытый овечьим пометом, – такой человек не может оставить це­лый материк в положении Terra incognita. Кук – это са­ма доблесть!
   – Государство, пославшее меня, не ставило цели вредной для морского или иного престижа Англии, – от­ветил Лазарев примирительно.
   Не раз при нем английские офицеры невольно порочи­ли славу Кука неуместным перехваливанием, приписывая ему открытия, совершенные не им.
   – Но мнение мое – мнение моряка, – перебил коман­дор. – Ни вы, ни я, господин Лазарев, даже не попытаем­ся сравниться с Куком. И если ваше морское министерство не дало вам иных задач, кроме поисков южного материка, то я обязан предупредить вас о неосуществимости этой задачи.
   – Это надобно проверить, господин командор, – отве­тил Лазарев и, кинув взгляд на стопку книг и журналов, лежащих на тумбочке возле койки, что-то вспомнил: – Вы утверждаете, что мнение Кука о южном материке не­оспоримо. Однако до сих пор в Англии спорят, существу­ет ли этот материк, столь нужный на земном шаре хотя бы для равновесия, как утверждали раньше… Да и о са­мом Куке разное пишут!
   – Вы совершенно правы, мой капитан, – поспешно сказал англичанин. – Правительству даже пришлось вме­шаться и пожелать, чтобы многие книги о Джемсе Куке и южном материке не были в ходу у населения. Преврат­ность толкований жизни великого человека, а вместе с тем и ложные суждения о мироздании – это так обычно вез­де… Если вы, господин лейтенант, захотите прочесть о Ку­ке, я рекомендовал бы сочинения Анны Мор, Елены Вильмо, изданные в то время, когда королевское географиче­ское общество отчеканило в память Кука золотые медали, одна из которых была преподнесена императрице Екате­рине Второй.
   Гость откланялся. Проводив его до трапа, Лазарев по­дошел к группе матросов, собравшихся на юте вокруг Торсона. Среди матросов Михаил Петрович заметил Киселева.
   – Господин лейтенант, – спрашивал он, – а верно ли, что последняя будет эта Южная земля, которую русскому человеку открыть остается?
   Лазарев отошел, не желая мешать беседе.
   …Двадцать девятого августа матрос Киселев записал в своем дневнике, который по совету Новосильского и Алексея Лазарева решил вести: «Пошли из Англии в путь». И четырнадцатого сентября: «Пришли к острову Гишпанскому, в город Сан-Круц, по-русски Святой Крест. Есть превеликая гора, которая с моря видна за 150 верст. Тут мы стояли пять дней и расцветали флагами для коро­нования его императорского величества».
   И уже на подходе к экватору засвидетельствовал:
   «Опускали в воду градусы за 300 сажен для пробы холоду, и было холоду 22 градуса, не доходя екватору. Спускали в воду тарелки для узнания светлой воды. Было видно тарелку за четырнадцать сажен, не доходя екватору.
   Поймали летучую рыбу в семь вершков, которая по­хожа на ряпуху, и тут их множество летает стадами у са­мого екватора.
   Пришли на екватор утром в восемь часов, и была паль­ба: отдавали честь морскому царю Нептуну, где равно­денствие солнца человеку в самое темя, и тут одна вода с другой сошлась, и потому называется равностояние».
   Ознакомившись с дневником Киселева, лейтенант Новосильский сказал ему, не желая обидеть и все же смутив:
   – Эх ты! Екватор! За то, что запись ведешь, хвалю, но что же ничего, кроме тарелки, сунутой в воду, да лету­чей рыбы не отметил? И о горе Тенериф не написал тол­ком, и о «встрече с Нептуном». Не корабельный ведь жур­нал ведешь, а записи впечатлений.
   А что иное мог написать он, Киселев? Написал мало да плохо, но значит ли это, что в памяти ничего не оста­лось? Он запомнил город Санта-Круц с площадью, вымо­щенной белыми плитами и украшенной мраморной стату­ей высотой с грот-мачту, а над городом поднимался на 11 500 футов пик Тенерифский. В городе много нищих, да­же дети окружали русских моряков, протягивая грязные ручонки: «Квартеро! Квартеро!» Так называлась здесь монета ценностью в наш пятак.
   Запомнился Санта-Круц Киселеву музеем натуральной истории. В музее хранятся мумии гванчесов, первобытных жителей Тенерифа, и, судя по мумиям, тенерифцы были исполинами. Под стать их росту только драконовое дере­во, достигающее в этих местах, говорят, в объеме близ поверхности земли 36 футов.
   Корабли экспедиции пересекли северный тропик, и вот – тропические птицы летят над грот-брам-реями, не отставая, снуют над бортом летучие рыбы, и дельфины плывут сзади. Дельфинов легко ловить на толстый крючок с насаженным на него лоскутом красного флагдука. Один из дельфинов, вытащенный на палубу, упал в раскрытый люк, прямо в каюту командира, на морские карты, цир­кули и линейки, разложенные Михаилом Петровичем. То-то было смеху!
   Всю ночь корабль шел, весь словно в пламени. Фосфо­рическим светом горело море. Звезды, невиданные в Север­ном полушарии, – Ридан, Корабль, Центавр, – блестели самоцветами. Зачерпывая из-за борта воду, доставали све­тящихся слизняков. Они вспыхивали стоило чуть поколе­бать воду. Вот они – тропики!
   Астроном Симонов то и дело погружал в море пустую бутылку и торжествовал, доставая моллюсков, которых он, во всем уподобляясь натуралисту, называл необычайно странно: реброволосиком и хрящеваткой.
   Порой становилось так тихо, словно море, усыпленное жарой, застывало. Это не был штиль, в неподвижности воздуха и воды таилось что-то безжизненное, бездыханное. И на палубах кораблей, под тентом, распущенным на шканцах, ждали с нетерпением где-то в это время возни­кающего шквала.
   В такую пору перешли экватор. Корабли отсалютовали друг другу и подняли флаги, поздравляя с переходом в Южное полушарие. На «Мирном» боцман, наряженный Нептуном, приставив к губам слуховую трубу, громовым голосом кричал, спрятавшись в трюме, словно из морских недр:
   – Какое судно и куда идет?
   Вахтенный мичман Новосильский, он же душа этого празднества, отвечал серьезно:
   – Для обретения новой земли и кругом света!
   – Кто командир?
   – Лейтенант Михаил Лазарев.
   – Слышал, – умиротворенно басил Нептун. – Ка­жется, он не без пользы ходил на «Суворове»?
   – Так точно. Не без пользы, – подавляя улыбку, от­вечал Михаил Петрович, стоя с матросами здесь же на палубе.
   – Подумаю! – заключил Нептун. – Пропущу ли? Тем временем, пока ублажали Нептуна, опытный в «экваториальных празднествах» матрос Никулин одевал­ся Меркурием в диковинные широченные штаны красного цвета и такую же «огненную» рубаху. Он уселся на колес­ницу, которую тут же смастерили из распиленной бочки, водруженной на пушечный стан. В колесницу впряглись три голых матроса-тритона. И с высоты своего сидения Меркурий, бог дорог и торговли, вопрошал присмиревшего Нептуна:
   – Как решил? Пропустишь?
   – Да уж ладно! – соглашался Нептун, вылезая из своего убежища и усаживаясь рядом с Меркурием, весь в водорослях и кораллах.
   Тогда заливисто свистнули откуда-то музыканты, неи­стово забили барабаны, тонко запела флейта, и перед ко­лесницей явились песенники и танцоры.
   – Разреши повеселиться! – кланялись они Меркурию.
   – Если умеете! – милостиво отвечал он.
   В то же мгновенье Меркурий летел в море, ловко сбро­шенный весельчаками, а потом они прыгали по палубе и поливали друг друга из пожарных рукавов. Вода хлестала всюду, иные, не в силах устоять против ее напора, обесси­ленные смехом, бросались за борт.
   Спустя час Меркурий повелительно возгласил:
   – Команде надеть чистое белье и вернуться к заня­тиям!
   Через несколько дней корабли прибыли в Рио-де-Жа­нейро. В большом и легком, как шалаш, доме Лангсдорфа, русского генерального консула и натуралиста, чествовали офицеров экспедиции.
   За стареньким клавесином, прикрытым в углу опаха­лами, сидела жена консула – стройная, с двумя светлыми косами, оттеняющими темный оливковый загар спокойно­го ее лица, и ласково допытывала стоящего подле нее Ми­хаила Лазарева:
   – И Нептуна обряжали, когда проходили экватор?
   – Было.
   – Не чаяли, небось, одолеть тропик?
   – Помучились.
   – Видите, я все знаю, – с бледной улыбкой, так же ласково сказала она. – К нам приходят оттуда, – она кивнула головой в сторону моря, видневшегося из окна, – все такие зачарованные, измученные. Сюда такой необык­новенный путь!..
   Лазарев молчал. Он действительно испытывал изнуря­ющую усталость от перемен климата, от тропического зноя и ветров. Тут он был не впервые, его миновало умиле­ние перед наивным, кажущимся благоденствием юга, перед «Шехерезадой» бразильских садов. Ленивая тишина, зву­ки клавесина, дремотный плеск волн, доносившийся сюда, как бы убаюкивали сознание. Но Лазарев, превозмогая жару и усталость, думал сейчас о другом, о полярных льдах, поджидающих корабль. Они казались ему не так уж далеки от залитой солнцем, обсаженной пальмами и бананами набережной Рио-де-Жанейро.
   …Говорили, что Григорий Иванович Лангсдорф согла­сился поселиться здесь, как российский генеральный кон­сул, из-за своей больной жены, дочери академика Шубер­та. Иначе, зачем бы жить здесь ему – экстраординарному академику-зоологу и признанному в петербургских кругах медику? Правда, в познаниях и склонностях своих он не уступал иным мореходам, на парусной лодке ходил в море и участвовал в кругосветном плавании русских на кораб­ле «Надежда». И только ли болезнь жены привязала Лангсдорфа к здешним местам?
   В день встречи кораблей из России, необычайно взвол­нованный, он достал записи давнего своего путешествия, рисунки и письма, относящиеся к тому времени. Среди бу­маг он нашел и письмо профессора университета к нему – тогда еще молодому ученому. Оно обращало его внимание на недоказанность утверждений Кука о том, что южный полярный материк – миф. Теперь это письмо Лангсдорф решил передать Симонову.
   Недавно случилось Григорию Ивановичу беседовать с мичманом Матюшкиным и остаться в тревоге: неосведом­ленный во многом, о чем рассказал ему гость, он явно отстал от течения русской жизни. Был он поклонником Кантемира, до слез любил «Бедную Лизу» Карамзина, находил усладу в велеречивости Державина, остерегался острословов и не определил еще своего отношения к тому, что говорил ему Матюшкин о молодых людях, ищущих новых путей для России, о Пушкине. И теперь вместе с любопытством к путешественникам из России чувствовал, что втайне побаивается их. Мучило его и другое: желание оставить Бразилию и вновь идти к дальним берегам.
   Узнав от Симонова о том, что с экспедицией нет нату­ралиста, Лангсдорф оживленно сказал:
   – Ну вот, и помогу вам, Иван Михайлович, помогу. – Стал объяснять Симонову, как вести океанографические наблюдения, как доставать и хранить в пути не известные еще «коллекционные виды» растений и животных подвод­ных глубин.
   – Ко мне привезете, Иван Михайлович, и я стану как бы ботаником вашей экспедиции. Согласны?
   Он говорил об этом так, словно уже принял на себя все заботы о «естественно-научной стороне» экспедиции, расспрашивал о приборах для определения состава воды и даже о сетках для ловли бабочек.
   – Какие уж там бабочки! – рассмеялся астроном. – Помилуйте, Григорий Иванович!
   – Полярного юга! Да, да, мотыльки. Может быть, их заносит ветром с земли. Всякая малость влечет в науке подчас великие выводы! Заметьте, в отличие от предметов, поддающихся лишь отвлеченному познанию, имею в виду мир звездный… Да, да, не возражайте, – повторил он, за­метив протестующий жест астронома. – Неужто астроно­мия не суть предмет отвлеченный? Мир животный всегда неожидан в своих проявлениях и столь плохо изучен, что таит в себе немало обманов для нашего зрения. Между тем по птицам и растениям можно тоже держать курс, как по компасу. Встретив пингвинов, можете надеяться встретить и землю, не льдины, а сушу. Эх, если бы только знать этот мир и его природу, лучше сказать, происхожде­ние!..
   Он помянул Кювье, его сочинение об ископаемых ко­стях четвероногих животных, по которым впервые дано верное объяснение окаменелостей, но много там и ошибок в защите учения Линнея, отстаивавшего взгляд о неизме­няемости видов, помянул Вольфганга Гете, его «Метамор­фозу растений». Симонов мог убедиться, что сам Лангс­дорф тоже склоняется к недавно еще «еретической» мысли о том, что виды меняются и что «костные группы» всех позвоночных, в том числе и человека, не что иное, как ви­доизмененные позвонки.
   Он рассказал астроному о диких животных, населяю­щих здешние леса, и о своих наблюдениях над обезьяна­ми, удивив опять своими выводами.
   – Иван Михайлович, – говорил он, – вас не тянет остаться здесь лет эдак на пять? Не доводилось ли вам ду­мать о пользе ухода вашего от университетской науки на лоно природы, туда, где кафедрой вашей будут леса и го­ры? Можно ли, друг мой, в городе познать жизнь приро­ды? И ответьте мне, любезнейший: только ли моряки воз­радовались русской экспедиции в высокие широты? Или в задачи ее были посвящены и другие столичные круги?
   – Мне довелось списываться и беседовать, Григорий Иванович, о предполагаемом плавании с поэтом Денисом Давыдовым и историком Карамзиным, – ответил Симо­нов. – Но сам я совсем неожиданно попал на корабль и, знаете, направляясь сюда, много думал о вас, о вашем здешнем отшельничестве…
   – Ой ли, Иван Михайлович, о моем отшельничестве разговор особый. Не так приятно сознавать, что в год, когда Наполеон сжег Москву, я оказался назначенным в Бразилию, а не в ополченский полк.
   Было ему сорок пять, но манера говорить медлительно, с прибавлением: «почтеннейший» или «любезнейший», как-то старила его. В белой шляпе-панаме на курчавых волосах, в широкой полотняной блузе, он походил на бла­годушного пензенского помещика, приверженного лесам и тишине. И не многие знали, сколь обманчив был этот его облик и какие помыслы владеют здесь российским гене­ральным консулом.
   Он помышлял об устройстве в Рио-де-Жанейро перво­го питомника обезьян и «живого музея» для российских университетов «с целью разведения на русском юге новых животных пород и видов растений».