Страница:
У России не было других недоразумений с Францией, кроме тех, которым могло дать место это вмешательство республиканского правительства в польские дела, и самые поощрения, выраженные с этой стороны полякам, не имели другого основания, как враждебность России в отношении того же правительства. С уничтожением причины устранится следствие, и можно будет без труда сговориться также и относительно Востока, где было довольно простора для самых широких домогательств. Не отправила ли Директория в Петербург, при посредстве Лагарпа, предложения в этом смысле, проектируя «разграбление Востока», как говорит Витворт, взамен простого обещания нейтралитета?
Это был глас благоразумия; но Павел не мог в тот момент ему внять, находясь под влиянием третьей силы, толкавшей его в объятия Австрии и Англии. Натиск, произведенный на него обеими державами весной и летом 1798 г., для обеспечения себе его содействия, совпал, как это помнят, с придворной интригой, затеянной с целью уничтожить влияние императрицы и Нелидовой, и успех этого заговора не остался без влияния на единственные удачные попытки Венского и Лондонского дворов. Это произошло не потому, что новая фаворитка, как думали некоторые, была привержена Австрии: она, вероятно, хорошенько не знала, в какой части света протекает Дунай. С другой стороны, она, кажется, всегда оставалась неподкупной. Мы видели также, что семейные соображения привели в этот момент и Марию Федоровну к отрешению от своих прежних симпатий к Берлинскому двору. Но, всегда опрометчивый, Павел не принял во внимание этой перемены. Пруссачкой он узнал свою жену, пруссачкой же она оставалась в его глазах и при том умственном состоянии, в каком застала его эта интрига; он убедил себя без труда, что, вверяя себя Австрии, укреплял свою независимость! Только в этом смысле триумф Лопухиной действительно обеспечил успех коалиции.
– У нас во Франции есть только граждане, – гордо отвечал бывший член Конвента, – и всякий гражданин там солдат.
Однако все еще отказывались одобрить его, как посланника. Берлинский двор не принимал больше такого рода послов. Представив новые верительные грамоты, дававшие ему звание простого министра, он напрасно ожидал обычных почестей, на которые даже этот более скромный титул давал ему право. Ни одного обеда при Дворе, ни одного приглашения на прием к королю! Он должен был довольствоваться переговорами с советниками Его Величества, давшими ему не больше удовлетворения. Решительно, Гаугвиц был «министр отсрочек». Но со своей стороны и Кобенцель уехал, ничего не добившись, и одновременно с этим Репнин покинул Берлин, заявив, что «Россия будет воевать с Пруссией, без Пруссии, или против Пруссии!» и повторив, таким образом, того не зная, слова, произнесенные в том же самом месте Сиэйсом: «Мы заключим мир с вами, без вас или против вас!» 13 июня Павел написал своему чрезвычайному послу, что доводить Пруссию до разрыва не входило в его расчеты, но что в случае, однако, если она обнаружит намерение к сближению с Францией, он не замедлит прибегнуть к крайним средствам. При приезде Кобенцеля он выказал сильное возбуждение против Фридриха-Вильгельма. Ударив кулаком по столу, он сказал: «Этот человек не больше, чем вот что!» Впрочем, он от этого только тверже решился оказать вооруженную помощь Австрии.
Отправившись из Берлина в Вену, Репнин привез туда известие, что русский отряд в 17000 человек да 3000 казаков, под командой Розенберга сосредоточены в Брест-Литовске, чтобы перейти границу при первом известии о начале враждебных действий. Кобенцель просил, с целью напугать Францию, немедленно ввести эти войска в Галицию, потом двинуть их по направлению к Дунаю, и он опять легко добился своего, так как это дало Павлу случай похвастаться сделанным им усилием для окончательного избавления «от ига якобинцев». Так как австрийский посол, видимо, не понял смысла этих слов, государь объяснился; он хотел сказать: «от влияния императрицы и ее друзей!»
А между тем еще даже до начала совместных военных действий возникли разногласия между будущими товарищами по оружию. В ночь с 23 на 24 сентября принц Фердинанд прибыл из Гатчины в Петербург с известием, что поход русского корпуса отсрочен: Розенберг не мог сговориться с австрийским комиссаром, полковником бароном Винцентом, по поводу хлебных рационов, которых требовали от него, и Павел тотчас же послал своему генералу приказание не только остановиться, но и распустить свои войска. В этот же самый момент возобновился с еще большей силой давний спор по аналогичному же вопросу между Австрией и Англией. Здесь спорили из-за размера субсидий и способа возвращения займов, заключенных одним из союзников у другого. Уже в июле Воронцов писал Гренвилю: «Теперь я вижу и очень ясно, что австрийский кабинет так же честен, как и прусский, и что Тугут и Кобенцель так же, как и Гаугвиц, заслуживают пребывания между членами Директории, или среди каторжников». Эти прения принимали теперь более острый характер, и раздражительность Павла, которая вызывалась так легко, от этого росла. Чтобы его успокоить и вновь двинуть в поход русские войска, в Вене поспешили удовлетворить Розенберга, хотя не очень торопились пустить в бой его солдат. Еще не отказались от мысли покончить с Францией миром, и Раштадтский конгресс еще не произнес своего последнего слова.
Однако, в противоположность горячности, склонность Пруссии к откладыванию и Австрии – к отсрочкам встретили неожиданного союзника в самом Павле. Недавно такой нетерпеливый и воинственный, царь теперь давал отвлекать себя другими заботами. Забросив дела, сокращая церковные службы, пренебрегая даже военными парадами, он стал неприступным. Лопухина только что приехала, и влюбленный монарх желал, чтобы и Безбородко занимался в данный момент только угождением фаворитке и принимал также участие в смене влияний и положений, связанной с этим романом. Не особенно желая тратить на это остаток своих сил, больной и уставший от вражды Ростопчина и Кутайсова, плохо заслужившего полученные им деньги, канцлер стал просить об увольнении и готовиться к отъезду в Москву. Вице-канцлер Кочубей собирался последовать в отставку за своим дядей, и Витворт не знал, с кем ему разговаривать.
В конце года на помощь ему пришли итальянские события. При известии, что на юге полуострова уже сражаются, энергия Павла пробудилась вновь. 17 декабря он уведомил Воронцова, что заключил союз с Неаполитанским королем, для защиты его интересов. Неделю спустя, давая аудиенцию Витворту, он заявил о своей готовности заключить с Англией «предварительную конвенцию», по которой, за известные субсидии, он обязуется отправить в поход 45000 человек. Правда, этой внушительной силе он давал назначение, не вполне соответствовавшее тому, чего от него желали. Несмотря на понесенные в Берлине неудачи, он еще надеялся побороть там упорство, с которым не мог справиться Репнин. Уступка всего, что будет отнято у французов на левом берегу Рейна, за исключением трех духовных курфюршеств, сделает, думал он, это чудо, и русские войска, принятые на содержание Англией, будут все-таки служить поддержкой королю Прусскому, «если бы, как на то есть причины надеяться, последний стал действовать с такой же энергией». Притом, как и Екатерина, Павел запрашивал огромные субсидии: 900000 фунтов стерлингов в год, или 75000 в месяц, и 225000 на первые расходы.
Но Витворт не верил в чудеса, и перед его настояниями Павел уступил еще раз. При условии, чтобы подлежащий подписанию договор постановил увеличение прусской территории и восстановление штат-гальтерства в Нидерландах, он согласился, чтобы 45000 русских были употреблены, по желанию Англии, на занятие Голландии или для какой-либо другой цели. В то же время он высказывал намерение послать еще 8000 человек на помощь королю Неаполитанскому, и соглашение состоялось. Англия не противилась территориальному распределению, которое царь имел в виду. Венский трактат также руководствовался им. А на деньги Витворт не скупился. 18/29 декабря 1799 года, до отъезда Безбородко, договор был подписан обеими сторонами.
В этот самый день Павел начал также переговоры с Неаполитанским двором, обещая в случае нужды дать ему на помощь эскадру и приблизительно десятитысячный корпус, который будет немедленно послан в Зару, в Далмации, для посадки там на неаполитанские суда. Он решительно собирался воевать – за короля Прусского, или за короля обеих Сицилий. Одновременно он вел переговоры со Швецией, предлагая в свою очередь субсидию в 300000 риксдалеров взамен обещания содействия, впрочем, более чем гадательного. Продавая шкуру, еще не убив медведя, и позабыв взятые на себя обязательства относительно Мальты, где он согласился на то, чтобы был поставлен смешанный гарнизон, если удастся отнять остров у французов, он уже назначал туда коменданта крепости, князя Дмитрия Волконского!
Все это было невыгодно для Австрии. В Вене не жалели ничего, чтобы сдерживать неаполитанцев. Запрещали также генералу Валлису, командовавшему частью австрийских сил в Италии, отвечать на просьбы о помощи, получаемые им с этой стороны. Император считал бы себя обязанным помогать своему тестю только в случае нападения на него французов. Но ввиду того, что наступление велось им самим, король должен был нести его трудности. Павел смотрел на это не так. 6 декабря 1798 года Директория ответила объявлением войны не только королю обеих Сицилий, но также и королю сардинскому и тотчас же вслед за этим объявлением последовало занятие столиц обоих монархов. Можно ли было это терпеть? Отношения царя с Туринским двором пострадали в 1797 г. из-за неосторожности сардинского уполномоченного Босси, позволившего себе непочтительно отозваться о преобразовании в одежде, предписанном преемником Екатерины; но в этот момент Павел предал злополучный инцидент забвению. Нужно было скорее подать помощь несчастным жертвам революционного посягательства.
Увы! В то же самое время, вследствие ссоры, происшедшей между Австрией и Англией из-за субсидий и займов, Сент-Джемский двор отказался ратифицировать соглашение, заключенное в Петербурге Кобенцелем и Витвортом при посредничестве царя. Ссора произошла из-за того, что Венский двор взамен денег, которые он получил, или хотел получить, все еще не двинул ни одного солдата. В то время как русские войска уже достигли Брюнна, ни один австрийский полк, по-видимому, не собирался еще выступать в поход вместе с ними. Возмутившись на минуту против Лондона, Павел должен был сознаться в неосновательности своего гнева, и 20/31 декабря 1798 года он отправил Разумовскому один из рескриптов, какие он умел диктовать: «Дальнее медление подаст союзникам сильные подозрения, что Венский двор ищет только одержать от французов какие-либо собственные выгоды; при дальнейшем того продолжении Мы должны будем неминуемо отозвать свои войска».
Тугут привел сначала массу объяснений, доказывая необходимость выиграть время. Он уверял, что твердо решился начать войну и вести ее с величайшим упорством. Будут приложены все старания не только к тому, чтобы прогнать французов из Италии, но и к тому, чтобы их там уничтожить; после чего, если Россия пожелает дать 60000 солдат, будет совершено нападение на Францию с юга, где население относится очень враждебно к Директории, и оттуда пойдут на Париж, прикрывая это движение восстанием, вызванным в Швейцарии. Ввиду такого плана кампании, уже сделано распоряжение занять Граубинден. Но время года малоблагоприятно для подобных операций; союзники еще не пришли к соглашению, какое им принять направление, а, с другой стороны, давно уже подготовленный разрыв Раштадтского конгресса нельзя было ускорить. Поэтому не годилось привлекать раньше времени внимание Директории. Разумовский находил эти доводы очень разумными и всячески старался обратить на них внимание в своих депешах. Но Кобенцель в своих донесениях указывал на невозможность испытывать еще дольше терпение царя, и в конце января 1799 г. курьер привез из Вены в Петербург новые предложения.
Ввиду того, что война уже разразилась в Италии, и император всероссийский принимает так близко к сердцу интересы обоих монархов, изгнанных из их столиц, – не согласится ли он назначить туда корпус генерала Розенберга, без которого постараются обойтись на Рейне? Корпус генерала Германа, уже отправленный в Италию, может к нему присоединиться, и, таким образом, это составит вместе с австрийскими войсками сильную армию, командование которой примет эрцгерцог Иосиф. Однако принц не обладает большим опытом. На помощь ему Тугут имел в виду просить у царя фельдмаршала Суворова, покрывшего уже себя славой вместе с австрийцами в последней Турецкой кампании.
Во враждебном для Франции лагере мысль эта зародилась в действительности уже давно. В марте 1798 г. Гримм писал из Гамбурга! Семену Воронцову: «В 1793 г. старый граф Вюрмзер говорил мне в главной квартире короля Прусского, во Франкфурте: „Дайте нам вашего графа Суворова с 15000 русских, и я вам обещаю, что через две недели мы будем в Майнце и заберем в свои руки все, вместе с оружием и обозом“. Наконец, по мысли Разумовского, английский посол в Вене, Мортон Эден, дал толчок в этом смысле малоизобретательному уму Тугута.
Павел был одновременно и польщен этим предложением, и приведен в замешательство. Эрцгерцог Иосиф был уже в то время женихом злополучной Александры Павловны, недолго утешавшейся в своих неудачах этой свадьбой и предназначенной для других более жестоких испытаний; предполагаемая комбинация, по-видимому, предоставляла России в коалиции главную роль, чего все сильнее и сильнее добивалось честолюбие царя. Воинственное настроение монарха, кроме того, снова пробудилось благодаря успехам переговоров, которые он с начала года вел в Константинополе. Его посол только что подписал там с Турцией союзный договор, на который вскоре последовало согласие Англии. Он обеспечивал совместное действие обоих государств против Франции со значительными сухопутными и морскими военными силами. Но Суворов был в опале и в ссылке, и Павел продолжал относиться скептически к военным способностям человека, ничего не понимавшего в прусском уставе.
Его самолюбие взяло верх. Собственноручным письмом царь приглашал старого воина, столько от него перенесшего, принять предложенное ему командование; но когда Кобенцель заговорил о победах, которые союзники не замедлят одержать при таком начальнике, Павел покачал головой:
– В этом я умываю руки!
В то же время, в письме к генералу Герману, он поручал последнему иметь своего рода опеку над фельдмаршалом, «наблюдая за предприятиями, в которые может пуститься этот старый воин в ущерб вверенным ему войскам и делу, умеряя его пыл и вообще служа ему ментором».
Суворов согласился; но нельзя было себе представить, чтобы он помирился с каким бы то ни было опекуном, даже если бы служба последнего прошла иначе, чем у генерала без боевого прошлого, на которого была возложена эта миссия. Герману не привелось испробовать свои силы. Он получил вскоре другое назначение, а эрцгерцог Иосиф, женившись в марте на дочери Павла, тоже отказался пожинать лавры в Италии. Итак, Суворову не пришлось ни с кем делить начальствование, для которого его считали таким неподходящим, и обязанности «ментора» он должен был взять на себя. В то же время Павел, со свойственной ему непоследовательностью, доверил ему своего юного сына, Константина, чтобы он научился военному искусству у человека, которого так мало уважал его отец!
Так был подготовлен бессмертный поход, стяжавший блистательную славу русскому оружию; однако, Россия не получила от него ни малейшей выгоды, и в тот момент, когда эта война была решена, начавшие ее были всего менее согласны между собой относительно преследуемой ею цели, и даже относительно того, как начать и как ее вести.
Впрочем, попытки к соглашению по отношению к Франции, или всякой другой державы, всегда приводили к вопросу о вознаграждениях. В этой области, стараясь одновременно, хотя и вовсе не сговорившись, получить от Пруссии и Австрии заявление об одинаковом бескорыстии, Панин и Сиэйс разделили одну и ту же неудачу. Последний писал Талейрану: «J’avais r?ussi a doubler le pas, comme vous dites, mais il se trouve, que j’ai couru dans un cercle». [4]
В конце 1798 года прибытие Томаса Гренвиля, напугав прусского министра, усилило только его осторожность. По мнению Панина, Гаугвица и его коллег удерживал только страх, так как они не желали ничего лучшего, как заключить союз с Австрией и Англией против Франции, но боялись, что их предупредит нападение республиканских войск. Его пруссофильство несомненно обманывало его. Чтобы уничтожить эти опасения и положить конец нерешительности, которую они вызывали, он получил в первых числах 1799 года распоряжение предпринять решительный шаг: сообщив Берлинскому двору об англо-русском договоре, он должен был в категорической форме спросить, желает ли Пруссия к нему примкнуть, причем, в случае согласия, русский корпус в 45000 человек, под начальством князя Голицына, присоединится к прусским войскам, и будет оказана энергичная поддержка царя в требовании приличного вознаграждения для Бранденбургского и Оранского домов. В случае отказа, он должен немедленно уехать и отправиться в Карлсбад, где его присутствие могло оказаться полезным, чтобы предупредить конфликт чисто интимного характера: супруга великого князя Константина находилась в этом курорте и, будучи в очень дурных отношениях с мужем, обнаруживала намерение не возвращаться больше в Петербург.
Результат оказался таким, какого и можно было ожидать. Король дважды уклонился от аудиенции, а его министры кричали, что их хотят скомпрометировать. Но Панин не уехал. Он отказался играть назначенную ему роль в маскараде, устроенном молодой королевой, и удовольствовался этим выражением обиды, тотчас же прельстив себя надеждой извлечь пользу из натянутости, проявившейся в отношениях Гаугвица и Сиэйса. На самом деле министр Фридриха-Вильгельма думал вовсе не о том, чтобы ссориться с представителем Директории. Правда, требование, присланное из Петербурга, склоняло его к сближению с Англией, но только в виде союза «для защиты системы безопасности на севере Европы». И это, по его понятиям, означало поссориться не с Францией, а с Россией, откуда, как он воображал, Пруссии грозит нападение. Гаугвиц заявил это без обиняков Томасу Гренвилю, и впоследствии сам Панин хвастался, будто помешал в этот момент возгореться войне между обоими государствами.
Но чрезвычайный посол Сент-Джемского двора тоже ничего не добился из того, что ему было поручено. Так как он предлагал субсидии, то Гаугвиц сначала ими соблазнился. Когда король высказался за решительный отказ, министр настаивал на том, чтобы ему дали хоть переговорить с человеком, у которого руки полны таких веских аргументов. Однако, когда 7 марта 1799 г. англичанин потребовал определенного ответа, он получил его в такой форме, которая его вовсе не удовлетворила: «Пруссия не может пока отказаться от нейтралитета, оставляя за собой право примкнуть к России и Англии, если французы позволят себе новые захваты».
«Все знают, – писал Фридрих-Вильгельм в октябре 1798 г., – что я питаю отвращение к войне, и что я не знаю большего блага на земле, как сохранение мира и спокойствия, составляющее единственный путь к процветанию рода человеческого». Среди лиц, близких к государю, Сиэйс слышал другую, более тривиальную, версию этих политических убеждений. Король будто бы сказал: «Я вовсе не хочу войны, но когда зайдет дело о разделе, я сумею себя показать».
Как бы то ни было, Гренвиль и Панин наткнулись на этот раз на формальный отказ. Но в то время как первый считал переговоры оконченными, второй продолжал упорно надеяться на более успешный их исход. 10 марта 1799 г. он вручил ноту, где просил Пруссию указать случаи, при которых она приняла бы участие в войне. Он не обрадовался полученному ответу: король в свою очередь жаловался, что его хотят поймать в ловушку.
Австрия почти не принимала участия в этих бесплодных дебатах. Заболев в конце предыдущего года, князь Рейсс в феврале 1799 года скончался. Гуделист, временно заменивший его, как поверенный, и граф Дитрихштейн, окончательно назначенный его заместителем, склонялись оба к тому, чтобы покончить дело, приняв формулу Павла: «Кто не со мной, тот против меня», а царь, хотя и был теперь под влиянием Панина, не желал однако ничего лучшего, как применить ее в отношении Двора, действительно злоупотреблявшего его благосклонностью. Разве Берлинский двор не отказывался даже принять предложенные им меры, чтобы избавить Гамбург от господства якобинцев, сделавших из него один из самых деятельных очагов пропаганды! Но Павел еще не знал, что этот второй отказ Гаугвиц ставил себе в заслугу перед этим «ex?crable» Сиэйсом. 22 марта 1799 г. (старый стиль) Грёбену было предложено немедленно отправить курьера, чтобы передать в Берлин последнее предложение. Да или нет, намерена ли Пруссия действовать совместно с Россией, или она предпочитает примкнуть к ее врагам? Очень взволнованный, посол отправил в тот же день своего секретаря, Шольца, прибывшего на место 2 апреля. Результат был таков: четыре дня спустя не шифрованным и посланным по обыкновенной почте письмом был дан в Петербург тот простой ответ, что «пока королю нечего прибавить к своим прежним сообщениям. Он может дать более ясный ответ только после возвращения курьера, отправленного в Лондон Томасом Гренвилем». В действительности этот курьер уже вернулся в Берлин. Но он не привез того, чего ждал Гаугвиц, чтобы начать переговоры с коалицией, и чего в марте 1795 г. Гарденберг ожидал в Базеле, для разрыва с Францией: английского золота. За звонкую монету Фридрих-Вильгельм III, как ранее его предместник, мог согласиться дать союзникам… много пустых обещаний. Но курьер явился без ожидаемого Пактола. Питт отказывался дать хоть один фунт стерлингов иначе, как взамен формального обязательства со стороны Пруссии немедленно начать военные действия против республики. Вследствие этого король и его советники нашли, что нельзя придумать лучшего шага, как сохранить за собой прежние позиции, оставляя Петербург и, если возможно, Лондон в неизвестности относительно их окончательных решений. И ради этого они не пренебрегали ложью.
Это был глас благоразумия; но Павел не мог в тот момент ему внять, находясь под влиянием третьей силы, толкавшей его в объятия Австрии и Англии. Натиск, произведенный на него обеими державами весной и летом 1798 г., для обеспечения себе его содействия, совпал, как это помнят, с придворной интригой, затеянной с целью уничтожить влияние императрицы и Нелидовой, и успех этого заговора не остался без влияния на единственные удачные попытки Венского и Лондонского дворов. Это произошло не потому, что новая фаворитка, как думали некоторые, была привержена Австрии: она, вероятно, хорошенько не знала, в какой части света протекает Дунай. С другой стороны, она, кажется, всегда оставалась неподкупной. Мы видели также, что семейные соображения привели в этот момент и Марию Федоровну к отрешению от своих прежних симпатий к Берлинскому двору. Но, всегда опрометчивый, Павел не принял во внимание этой перемены. Пруссачкой он узнал свою жену, пруссачкой же она оставалась в его глазах и при том умственном состоянии, в каком застала его эта интрига; он убедил себя без труда, что, вверяя себя Австрии, укреплял свою независимость! Только в этом смысле триумф Лопухиной действительно обеспечил успех коалиции.
IV
Возвратясь в Петербург 28 августа 1798 г. после командировки в Кампо-Формио, где нужно было выступить против Бонапарта, Кобенцель мог убедиться, что здесь, на другом поле борьбы, победа была более чем наполовину одержана. С 7 по 13 августа он останавливался в Берлине, чтобы еще раз попытаться добиться содействия Пруссии, но убедился, что вопрос о вознаграждениях был по-прежнему помехой всякого соглашения с Веной. Правда, Париж тут ничего не выигрывал, и Сандоз в переговорах с Директорией приложил все старания, чтобы помешать командированию Сиэйса на помощь злополучному Кальяру. Приехав все-таки 19 июня к месту своего назначения, «расстрига», как его здесь называли, нашел более чем холодный, почти неучтивый, прием. Прежде всего, к нему был послан полицейский для выяснения его звания. Военный он или статский, граф или барон?– У нас во Франции есть только граждане, – гордо отвечал бывший член Конвента, – и всякий гражданин там солдат.
Однако все еще отказывались одобрить его, как посланника. Берлинский двор не принимал больше такого рода послов. Представив новые верительные грамоты, дававшие ему звание простого министра, он напрасно ожидал обычных почестей, на которые даже этот более скромный титул давал ему право. Ни одного обеда при Дворе, ни одного приглашения на прием к королю! Он должен был довольствоваться переговорами с советниками Его Величества, давшими ему не больше удовлетворения. Решительно, Гаугвиц был «министр отсрочек». Но со своей стороны и Кобенцель уехал, ничего не добившись, и одновременно с этим Репнин покинул Берлин, заявив, что «Россия будет воевать с Пруссией, без Пруссии, или против Пруссии!» и повторив, таким образом, того не зная, слова, произнесенные в том же самом месте Сиэйсом: «Мы заключим мир с вами, без вас или против вас!» 13 июня Павел написал своему чрезвычайному послу, что доводить Пруссию до разрыва не входило в его расчеты, но что в случае, однако, если она обнаружит намерение к сближению с Францией, он не замедлит прибегнуть к крайним средствам. При приезде Кобенцеля он выказал сильное возбуждение против Фридриха-Вильгельма. Ударив кулаком по столу, он сказал: «Этот человек не больше, чем вот что!» Впрочем, он от этого только тверже решился оказать вооруженную помощь Австрии.
Отправившись из Берлина в Вену, Репнин привез туда известие, что русский отряд в 17000 человек да 3000 казаков, под командой Розенберга сосредоточены в Брест-Литовске, чтобы перейти границу при первом известии о начале враждебных действий. Кобенцель просил, с целью напугать Францию, немедленно ввести эти войска в Галицию, потом двинуть их по направлению к Дунаю, и он опять легко добился своего, так как это дало Павлу случай похвастаться сделанным им усилием для окончательного избавления «от ига якобинцев». Так как австрийский посол, видимо, не понял смысла этих слов, государь объяснился; он хотел сказать: «от влияния императрицы и ее друзей!»
А между тем еще даже до начала совместных военных действий возникли разногласия между будущими товарищами по оружию. В ночь с 23 на 24 сентября принц Фердинанд прибыл из Гатчины в Петербург с известием, что поход русского корпуса отсрочен: Розенберг не мог сговориться с австрийским комиссаром, полковником бароном Винцентом, по поводу хлебных рационов, которых требовали от него, и Павел тотчас же послал своему генералу приказание не только остановиться, но и распустить свои войска. В этот же самый момент возобновился с еще большей силой давний спор по аналогичному же вопросу между Австрией и Англией. Здесь спорили из-за размера субсидий и способа возвращения займов, заключенных одним из союзников у другого. Уже в июле Воронцов писал Гренвилю: «Теперь я вижу и очень ясно, что австрийский кабинет так же честен, как и прусский, и что Тугут и Кобенцель так же, как и Гаугвиц, заслуживают пребывания между членами Директории, или среди каторжников». Эти прения принимали теперь более острый характер, и раздражительность Павла, которая вызывалась так легко, от этого росла. Чтобы его успокоить и вновь двинуть в поход русские войска, в Вене поспешили удовлетворить Розенберга, хотя не очень торопились пустить в бой его солдат. Еще не отказались от мысли покончить с Францией миром, и Раштадтский конгресс еще не произнес своего последнего слова.
V
Выступление русских на сцену, казалось, должно было освободить это собрание от ложных умствований, среди которых оно уже долго блуждало, и, действительно, 2 января 1799 г. французские полномочные министры получили распоряжение сделать из вторжения этих войск на территорию Империи предмет ультиматума. Если Регенсбургский сейм не окажет серьезного сопротивления, конгресс будет прерван. В то же время Витворт, наладив австро-русское соглашение, так что стали обнаруживаться его результаты, с удвоенной энергией принялся за приведение своей собственной страны к соглашению с Россией. Сообразуясь с инструкциями, присылавшимися ему с начала года из Лондона, он выказывал намерение, которое до 1815 года должно было составить главное основание всех коалиций против Франции: заключить тесный союз между Россией, Англией и Австрией; привлечь к нему Пруссию; поддержать Неаполь; выгнать французов из Италии, где, взяв обратно Ломбардию, Австрия сохранила бы Венецию, и из Голландии, вместе с присоединенными к ней Нидерландами, образовать преграду для французских притязаний: таков был грандиозный план, разработанный представителем Сент-Джемского кабинета. В то же время он объявлял о командировании в Берлин Томаса Гренвиля, брата министра, который постарается добиться решительных результатов у Фридриха-Вильгельма. Наконец, при помощи нового ассигнования в 40000 рублей, он обеспечил себе поддержку Кутайсова.Однако, в противоположность горячности, склонность Пруссии к откладыванию и Австрии – к отсрочкам встретили неожиданного союзника в самом Павле. Недавно такой нетерпеливый и воинственный, царь теперь давал отвлекать себя другими заботами. Забросив дела, сокращая церковные службы, пренебрегая даже военными парадами, он стал неприступным. Лопухина только что приехала, и влюбленный монарх желал, чтобы и Безбородко занимался в данный момент только угождением фаворитке и принимал также участие в смене влияний и положений, связанной с этим романом. Не особенно желая тратить на это остаток своих сил, больной и уставший от вражды Ростопчина и Кутайсова, плохо заслужившего полученные им деньги, канцлер стал просить об увольнении и готовиться к отъезду в Москву. Вице-канцлер Кочубей собирался последовать в отставку за своим дядей, и Витворт не знал, с кем ему разговаривать.
В конце года на помощь ему пришли итальянские события. При известии, что на юге полуострова уже сражаются, энергия Павла пробудилась вновь. 17 декабря он уведомил Воронцова, что заключил союз с Неаполитанским королем, для защиты его интересов. Неделю спустя, давая аудиенцию Витворту, он заявил о своей готовности заключить с Англией «предварительную конвенцию», по которой, за известные субсидии, он обязуется отправить в поход 45000 человек. Правда, этой внушительной силе он давал назначение, не вполне соответствовавшее тому, чего от него желали. Несмотря на понесенные в Берлине неудачи, он еще надеялся побороть там упорство, с которым не мог справиться Репнин. Уступка всего, что будет отнято у французов на левом берегу Рейна, за исключением трех духовных курфюршеств, сделает, думал он, это чудо, и русские войска, принятые на содержание Англией, будут все-таки служить поддержкой королю Прусскому, «если бы, как на то есть причины надеяться, последний стал действовать с такой же энергией». Притом, как и Екатерина, Павел запрашивал огромные субсидии: 900000 фунтов стерлингов в год, или 75000 в месяц, и 225000 на первые расходы.
Но Витворт не верил в чудеса, и перед его настояниями Павел уступил еще раз. При условии, чтобы подлежащий подписанию договор постановил увеличение прусской территории и восстановление штат-гальтерства в Нидерландах, он согласился, чтобы 45000 русских были употреблены, по желанию Англии, на занятие Голландии или для какой-либо другой цели. В то же время он высказывал намерение послать еще 8000 человек на помощь королю Неаполитанскому, и соглашение состоялось. Англия не противилась территориальному распределению, которое царь имел в виду. Венский трактат также руководствовался им. А на деньги Витворт не скупился. 18/29 декабря 1799 года, до отъезда Безбородко, договор был подписан обеими сторонами.
В этот самый день Павел начал также переговоры с Неаполитанским двором, обещая в случае нужды дать ему на помощь эскадру и приблизительно десятитысячный корпус, который будет немедленно послан в Зару, в Далмации, для посадки там на неаполитанские суда. Он решительно собирался воевать – за короля Прусского, или за короля обеих Сицилий. Одновременно он вел переговоры со Швецией, предлагая в свою очередь субсидию в 300000 риксдалеров взамен обещания содействия, впрочем, более чем гадательного. Продавая шкуру, еще не убив медведя, и позабыв взятые на себя обязательства относительно Мальты, где он согласился на то, чтобы был поставлен смешанный гарнизон, если удастся отнять остров у французов, он уже назначал туда коменданта крепости, князя Дмитрия Волконского!
Все это было невыгодно для Австрии. В Вене не жалели ничего, чтобы сдерживать неаполитанцев. Запрещали также генералу Валлису, командовавшему частью австрийских сил в Италии, отвечать на просьбы о помощи, получаемые им с этой стороны. Император считал бы себя обязанным помогать своему тестю только в случае нападения на него французов. Но ввиду того, что наступление велось им самим, король должен был нести его трудности. Павел смотрел на это не так. 6 декабря 1798 года Директория ответила объявлением войны не только королю обеих Сицилий, но также и королю сардинскому и тотчас же вслед за этим объявлением последовало занятие столиц обоих монархов. Можно ли было это терпеть? Отношения царя с Туринским двором пострадали в 1797 г. из-за неосторожности сардинского уполномоченного Босси, позволившего себе непочтительно отозваться о преобразовании в одежде, предписанном преемником Екатерины; но в этот момент Павел предал злополучный инцидент забвению. Нужно было скорее подать помощь несчастным жертвам революционного посягательства.
Увы! В то же самое время, вследствие ссоры, происшедшей между Австрией и Англией из-за субсидий и займов, Сент-Джемский двор отказался ратифицировать соглашение, заключенное в Петербурге Кобенцелем и Витвортом при посредничестве царя. Ссора произошла из-за того, что Венский двор взамен денег, которые он получил, или хотел получить, все еще не двинул ни одного солдата. В то время как русские войска уже достигли Брюнна, ни один австрийский полк, по-видимому, не собирался еще выступать в поход вместе с ними. Возмутившись на минуту против Лондона, Павел должен был сознаться в неосновательности своего гнева, и 20/31 декабря 1798 года он отправил Разумовскому один из рескриптов, какие он умел диктовать: «Дальнее медление подаст союзникам сильные подозрения, что Венский двор ищет только одержать от французов какие-либо собственные выгоды; при дальнейшем того продолжении Мы должны будем неминуемо отозвать свои войска».
Тугут привел сначала массу объяснений, доказывая необходимость выиграть время. Он уверял, что твердо решился начать войну и вести ее с величайшим упорством. Будут приложены все старания не только к тому, чтобы прогнать французов из Италии, но и к тому, чтобы их там уничтожить; после чего, если Россия пожелает дать 60000 солдат, будет совершено нападение на Францию с юга, где население относится очень враждебно к Директории, и оттуда пойдут на Париж, прикрывая это движение восстанием, вызванным в Швейцарии. Ввиду такого плана кампании, уже сделано распоряжение занять Граубинден. Но время года малоблагоприятно для подобных операций; союзники еще не пришли к соглашению, какое им принять направление, а, с другой стороны, давно уже подготовленный разрыв Раштадтского конгресса нельзя было ускорить. Поэтому не годилось привлекать раньше времени внимание Директории. Разумовский находил эти доводы очень разумными и всячески старался обратить на них внимание в своих депешах. Но Кобенцель в своих донесениях указывал на невозможность испытывать еще дольше терпение царя, и в конце января 1799 г. курьер привез из Вены в Петербург новые предложения.
Ввиду того, что война уже разразилась в Италии, и император всероссийский принимает так близко к сердцу интересы обоих монархов, изгнанных из их столиц, – не согласится ли он назначить туда корпус генерала Розенберга, без которого постараются обойтись на Рейне? Корпус генерала Германа, уже отправленный в Италию, может к нему присоединиться, и, таким образом, это составит вместе с австрийскими войсками сильную армию, командование которой примет эрцгерцог Иосиф. Однако принц не обладает большим опытом. На помощь ему Тугут имел в виду просить у царя фельдмаршала Суворова, покрывшего уже себя славой вместе с австрийцами в последней Турецкой кампании.
Во враждебном для Франции лагере мысль эта зародилась в действительности уже давно. В марте 1798 г. Гримм писал из Гамбурга! Семену Воронцову: «В 1793 г. старый граф Вюрмзер говорил мне в главной квартире короля Прусского, во Франкфурте: „Дайте нам вашего графа Суворова с 15000 русских, и я вам обещаю, что через две недели мы будем в Майнце и заберем в свои руки все, вместе с оружием и обозом“. Наконец, по мысли Разумовского, английский посол в Вене, Мортон Эден, дал толчок в этом смысле малоизобретательному уму Тугута.
Павел был одновременно и польщен этим предложением, и приведен в замешательство. Эрцгерцог Иосиф был уже в то время женихом злополучной Александры Павловны, недолго утешавшейся в своих неудачах этой свадьбой и предназначенной для других более жестоких испытаний; предполагаемая комбинация, по-видимому, предоставляла России в коалиции главную роль, чего все сильнее и сильнее добивалось честолюбие царя. Воинственное настроение монарха, кроме того, снова пробудилось благодаря успехам переговоров, которые он с начала года вел в Константинополе. Его посол только что подписал там с Турцией союзный договор, на который вскоре последовало согласие Англии. Он обеспечивал совместное действие обоих государств против Франции со значительными сухопутными и морскими военными силами. Но Суворов был в опале и в ссылке, и Павел продолжал относиться скептически к военным способностям человека, ничего не понимавшего в прусском уставе.
Его самолюбие взяло верх. Собственноручным письмом царь приглашал старого воина, столько от него перенесшего, принять предложенное ему командование; но когда Кобенцель заговорил о победах, которые союзники не замедлят одержать при таком начальнике, Павел покачал головой:
– В этом я умываю руки!
В то же время, в письме к генералу Герману, он поручал последнему иметь своего рода опеку над фельдмаршалом, «наблюдая за предприятиями, в которые может пуститься этот старый воин в ущерб вверенным ему войскам и делу, умеряя его пыл и вообще служа ему ментором».
Суворов согласился; но нельзя было себе представить, чтобы он помирился с каким бы то ни было опекуном, даже если бы служба последнего прошла иначе, чем у генерала без боевого прошлого, на которого была возложена эта миссия. Герману не привелось испробовать свои силы. Он получил вскоре другое назначение, а эрцгерцог Иосиф, женившись в марте на дочери Павла, тоже отказался пожинать лавры в Италии. Итак, Суворову не пришлось ни с кем делить начальствование, для которого его считали таким неподходящим, и обязанности «ментора» он должен был взять на себя. В то же время Павел, со свойственной ему непоследовательностью, доверил ему своего юного сына, Константина, чтобы он научился военному искусству у человека, которого так мало уважал его отец!
Так был подготовлен бессмертный поход, стяжавший блистательную славу русскому оружию; однако, Россия не получила от него ни малейшей выгоды, и в тот момент, когда эта война была решена, начавшие ее были всего менее согласны между собой относительно преследуемой ею цели, и даже относительно того, как начать и как ее вести.
VI
Они продолжали договариваться не только в Раштадте, но и в Берлине, где отъезд Репнина не положил конца переговорам, очевидно, таким бесполезным, и в которых князь так безуспешно принимал участие. Панин, на легковерие и слепую пруссоманию которого часто указывал Тугут, поддерживал еще не достаточно энергично, по его мнению, усилия английских и австрийских послов. А практически он становился хозяином русской политики. Действительно, в Петербурге министерский кризис, с уходом Безбородко, оставил департамент Иностранных Дел в полном беспорядке. Это совпадало, кроме того, с отсутствием, до некоторой степени, прусской дипломатии на берегах Невы. Тауентцин был отозван летом 1797 года и заменен генералом фон Грёбеном, который, будучи хорошим военным, был приятен Павлу на плац-параде, но не приносил никакой другой пользы. Он предоставил даже всю переписку секретарю посольства, Вегелину.Впрочем, попытки к соглашению по отношению к Франции, или всякой другой державы, всегда приводили к вопросу о вознаграждениях. В этой области, стараясь одновременно, хотя и вовсе не сговорившись, получить от Пруссии и Австрии заявление об одинаковом бескорыстии, Панин и Сиэйс разделили одну и ту же неудачу. Последний писал Талейрану: «J’avais r?ussi a doubler le pas, comme vous dites, mais il se trouve, que j’ai couru dans un cercle». [4]
В конце 1798 года прибытие Томаса Гренвиля, напугав прусского министра, усилило только его осторожность. По мнению Панина, Гаугвица и его коллег удерживал только страх, так как они не желали ничего лучшего, как заключить союз с Австрией и Англией против Франции, но боялись, что их предупредит нападение республиканских войск. Его пруссофильство несомненно обманывало его. Чтобы уничтожить эти опасения и положить конец нерешительности, которую они вызывали, он получил в первых числах 1799 года распоряжение предпринять решительный шаг: сообщив Берлинскому двору об англо-русском договоре, он должен был в категорической форме спросить, желает ли Пруссия к нему примкнуть, причем, в случае согласия, русский корпус в 45000 человек, под начальством князя Голицына, присоединится к прусским войскам, и будет оказана энергичная поддержка царя в требовании приличного вознаграждения для Бранденбургского и Оранского домов. В случае отказа, он должен немедленно уехать и отправиться в Карлсбад, где его присутствие могло оказаться полезным, чтобы предупредить конфликт чисто интимного характера: супруга великого князя Константина находилась в этом курорте и, будучи в очень дурных отношениях с мужем, обнаруживала намерение не возвращаться больше в Петербург.
Результат оказался таким, какого и можно было ожидать. Король дважды уклонился от аудиенции, а его министры кричали, что их хотят скомпрометировать. Но Панин не уехал. Он отказался играть назначенную ему роль в маскараде, устроенном молодой королевой, и удовольствовался этим выражением обиды, тотчас же прельстив себя надеждой извлечь пользу из натянутости, проявившейся в отношениях Гаугвица и Сиэйса. На самом деле министр Фридриха-Вильгельма думал вовсе не о том, чтобы ссориться с представителем Директории. Правда, требование, присланное из Петербурга, склоняло его к сближению с Англией, но только в виде союза «для защиты системы безопасности на севере Европы». И это, по его понятиям, означало поссориться не с Францией, а с Россией, откуда, как он воображал, Пруссии грозит нападение. Гаугвиц заявил это без обиняков Томасу Гренвилю, и впоследствии сам Панин хвастался, будто помешал в этот момент возгореться войне между обоими государствами.
Но чрезвычайный посол Сент-Джемского двора тоже ничего не добился из того, что ему было поручено. Так как он предлагал субсидии, то Гаугвиц сначала ими соблазнился. Когда король высказался за решительный отказ, министр настаивал на том, чтобы ему дали хоть переговорить с человеком, у которого руки полны таких веских аргументов. Однако, когда 7 марта 1799 г. англичанин потребовал определенного ответа, он получил его в такой форме, которая его вовсе не удовлетворила: «Пруссия не может пока отказаться от нейтралитета, оставляя за собой право примкнуть к России и Англии, если французы позволят себе новые захваты».
«Все знают, – писал Фридрих-Вильгельм в октябре 1798 г., – что я питаю отвращение к войне, и что я не знаю большего блага на земле, как сохранение мира и спокойствия, составляющее единственный путь к процветанию рода человеческого». Среди лиц, близких к государю, Сиэйс слышал другую, более тривиальную, версию этих политических убеждений. Король будто бы сказал: «Я вовсе не хочу войны, но когда зайдет дело о разделе, я сумею себя показать».
Как бы то ни было, Гренвиль и Панин наткнулись на этот раз на формальный отказ. Но в то время как первый считал переговоры оконченными, второй продолжал упорно надеяться на более успешный их исход. 10 марта 1799 г. он вручил ноту, где просил Пруссию указать случаи, при которых она приняла бы участие в войне. Он не обрадовался полученному ответу: король в свою очередь жаловался, что его хотят поймать в ловушку.
Австрия почти не принимала участия в этих бесплодных дебатах. Заболев в конце предыдущего года, князь Рейсс в феврале 1799 года скончался. Гуделист, временно заменивший его, как поверенный, и граф Дитрихштейн, окончательно назначенный его заместителем, склонялись оба к тому, чтобы покончить дело, приняв формулу Павла: «Кто не со мной, тот против меня», а царь, хотя и был теперь под влиянием Панина, не желал однако ничего лучшего, как применить ее в отношении Двора, действительно злоупотреблявшего его благосклонностью. Разве Берлинский двор не отказывался даже принять предложенные им меры, чтобы избавить Гамбург от господства якобинцев, сделавших из него один из самых деятельных очагов пропаганды! Но Павел еще не знал, что этот второй отказ Гаугвиц ставил себе в заслугу перед этим «ex?crable» Сиэйсом. 22 марта 1799 г. (старый стиль) Грёбену было предложено немедленно отправить курьера, чтобы передать в Берлин последнее предложение. Да или нет, намерена ли Пруссия действовать совместно с Россией, или она предпочитает примкнуть к ее врагам? Очень взволнованный, посол отправил в тот же день своего секретаря, Шольца, прибывшего на место 2 апреля. Результат был таков: четыре дня спустя не шифрованным и посланным по обыкновенной почте письмом был дан в Петербург тот простой ответ, что «пока королю нечего прибавить к своим прежним сообщениям. Он может дать более ясный ответ только после возвращения курьера, отправленного в Лондон Томасом Гренвилем». В действительности этот курьер уже вернулся в Берлин. Но он не привез того, чего ждал Гаугвиц, чтобы начать переговоры с коалицией, и чего в марте 1795 г. Гарденберг ожидал в Базеле, для разрыва с Францией: английского золота. За звонкую монету Фридрих-Вильгельм III, как ранее его предместник, мог согласиться дать союзникам… много пустых обещаний. Но курьер явился без ожидаемого Пактола. Питт отказывался дать хоть один фунт стерлингов иначе, как взамен формального обязательства со стороны Пруссии немедленно начать военные действия против республики. Вследствие этого король и его советники нашли, что нельзя придумать лучшего шага, как сохранить за собой прежние позиции, оставляя Петербург и, если возможно, Лондон в неизвестности относительно их окончательных решений. И ради этого они не пренебрегали ложью.