Страница:
После чересчур долгих колебаний Суворов, однако, переправился через Тичино, и Моро должен был отойти еще, отступая в сторону Асти; но он мог это проделать в полном порядке, и союзники выждали, пока потеряли его из виду, чтобы идти на Турин, куда и вступили без боя 25 мая. В этот самый день Гардан сдал Александрию, запершись в цитадели. С 23-го числа французы уже вывели свои войска из Миланской цитадели. В этой области в их руках оставались еще только Генуя, Мантуя, Кони и цитадели Александрийская и Тортонская. Благодаря превосходству сил и быстроте первых передвижений, союзники менее чем в два месяца завоевали почти весь север Италии; но в силу того, что решительный удар, которому один момент благоприятствовал, не был нанесен армии Моро, этот результат, как ни был он прекрасен, еще ничего не решал, и венская дипломатия вместе с австрийским генеральным штабом способствовала тому, чтоб его испортить.
Прежде всего пришедшее в этот момент известие об убийстве французских уполномоченных в Раштадте (28 апреля) вызвало недоверие к коалиции и возбудило во Франции негодование, не замедлившее отразиться на борьбе в Италии. В то же время в Турине окружавшие Суворова австрийцы все больше и больше отвлекали его от цели и стесняли свободу действий. Он совершил опять торжественный въезд в город, присутствовал, окруженный свитой, на молебнах, председательствовал на парадных обедах, где его бюст заменил бюст Бонапарта; он давал аудиенции и приводил в восторг знатных пьемонтцев своим умом, изумляя их в то же время своим странным видом и манерой выражаться. Когда на одном из таких приемов появились австрийские генералы, один знатный вельможа был очень удивлен, что перед этим маленьким невзрачным человеком они выглядели капралами. Точно Бонапарт при его приезде в итальянскую армию! Но среди этих торжеств Суворов упускал время и в деле водворения порядка в завоеванной стране он далеко отставал от своего предшественника. Восстание против французов обращалось уже в жакерию, и австрийские генералы, несмотря на то, что выглядели капралами, разыгрывали из себя хозяев. Когда Суворов объявил о скором возвращении короля, они заняли Туринскую цитадель во имя императора!
Со своей стороны Тугут осуждал теперь поощрение, оказанное мятежному движению местного населения, хотя, покровительствуя ему, фельдмаршал исполнял только повеления Франца II. Это похоже, говорил министр, на игру в революцию. Не менее того он противился и возвращению короля: Австрия рассчитывала сохранить Пьемонт в залог, до наступления всеобщего успокоения. Критика, отмены распоряжений посыпались теперь из Вены без перерыва, затрудняя принятие какого-нибудь решения, или разрушая его результаты, делая невозможным выполнение всякого обдуманного плана.
Кажется, будто это опять Бонапарт, враждующий с Директорией. Но какая все-таки разница! Негодуя, горячась, бушуя, Суворов не умел делать ничего другого. Впрочем, он плохо понимал политику и мало ей интересовался. Его дело – сражаться; но, вопреки своему собственному правилу, даже и тут он упустил «благоприятный момент» («l’heure du berger»). Макдональд имел теперь время приблизиться к Моро.
Он идет, однако, вперед; встречается во Флоренции 24 мая с корпусами Монришара и Готье, получает возможность собрать 24000 человек и вскоре входит в соприкосновение с правым флангом армии Моро, бывшим под начальством Виктора. Усиленный таким образом до 36000 человек, он двинется через Болонью на Парму и Пьяченцу; имея еще 14000, Моро, со своей стороны, пройдет Бокетту, и, по соединению, оба генерала получат уверенность в близком отмщении. «Если вы можете начать свои действия с Модены и Пьяченцы, писал Моро 17 мая Макдональду, мы скоро будем господами всей Италии».
Эта уверенность происходила не только от геройского воодушевления, которое республиканская армия того времени почерпала в революционном духе и победах, уже в течение семи лет почти неизменно верных знаменам революции. Союзники, постоянно усиливавшиеся со времени открытия кампании, наверно имели теперь в Италии около ста тысяч человек; но всегда плохо осведомленный и некстати тревожимый, вынужденный поэтому прикрывать себя со всех сторон, Суворов подражал Шереру, разбрасывая свои силы. Под Турином он оставил теперь не больше 20000 человек. Только в начале июня, предполагая сосредоточение французов около Генуи, он стянул свои силы к Александрии, а его противники, оказалось, наметили себе Тортону, по ту сторону Апеннин.
11 июня Макдональд переходит горы, разбивает под Моденой пятитысячный австрийский корпус, заставив его потерять половину наличного состава, двигаясь к По, угрожает пути отступления Суворова. Если Моро удастся с ним соединиться, дело будет выиграно. Но несравненный в искусстве маневрирования, будущий «советник генерального штаба коалиции» был отчасти человеком той же эпохи, что и его австрийские противники: сильно превосходя их всех знанием и вдохновением, он был совершенно так же неспособен к быстрой и смелой инициативе. Ни в нем, ни в Макдональде почти не было того, что создает и будет создавать успех долгое время непобедимых героев революционной эпопеи: быстрой решимости, смелости при риске, жажды боя без боязни случайностей. Это-то именно, в настоящий критический момент, и проявил Суворов и направил против них. С ним, в военном отношении, революция является в лагере союзников, и за ней следует победа.
Оставив Бельгарда с 14000 человек под Александрией, чтобы ожидать Моро и прикрывать опасный путь отступления, имея всего 10000 австрийцев, под начальством Меласа, Фрёлиха и Лихтенштейна, и 14000 русских под начальством Швейковского, Фёрстера и Розенберга, он спешит, как умеет спешить, к Макдональду. Он предупредит его встречу с Моро. В этом он убежден. Так по крайней мере он утверждает. Он обещает своим солдатам верную, несомненную победу. Он учит их кричать: «Балезарм!» (Bas les armes!) и «Пардон!» Это ему, однако, не мешает основательно укрепить переправу на р. По, около Меццано-Корти, на случай неудачи, которую он умел предвидеть. Но солдаты, идущие за ним в бой, не должны этого знать и, чтобы придать бодрости, он вкладывает в их сердца уверенность в легкой победе.
Моро впоследствии признавал этот марш образцовым.
Перейдя 15 июня Бормиду, союзники на третий день, в 10 часов утра, были уже на Тидоне, т. е. прошли около 85 верст, и тотчас же, не дав своим войскам и часу отдыха, Суворов завязал бой. Встреча произошла к востоку от параллельно текущих Тидоны и Треббии, двух притоков По, берега которых уже веками служили театром сражений. На Треббии, еще в 218 году до Рождества Христова, Ганнибал сражался с консулом Семпронием, а на Тидоне, в 1746 году, франко-испанская армия разбила сардо-германские войска. Более непонятным образом, в этом итальянском уголке, оспариваемом австрийцами у французов, война на этот раз столкнула, в первую голову, русских с поляками! С одной стороны – Домбровский, находившийся всегда впереди, с другой Суворов, желавший, чтобы его солдаты шли первыми в огонь. В братоубийственной борьбе славянская кровь лилась тут и там из-за несогласий, ничуть не интересовавших тех, кто эту кровь проливал.
Не ожидая такой быстрой атаки, Макдональд слишком растянул свой походный порядок, имевший более 20 верст в глубину. С ним шло всего лишь 22000 человек, а Моро был еще далеко. Однако будущий фельдмаршал держался стойко, и первый день ничего не решил, Русские страдали от сильной жары. Одетый только в одну рубашку, Суворов не щадил себя. Перед сражением он пренебрег разведкой позиций, как заметил Викгам, но за это сам расплачивался во время боя. Около 3 часов дня, когда успех был на стороне французов, он их атаковал казачьим полком, и ему удалось окончательно отбросить их за Тидону.
На другой день, объявив своим войскам, что остается только преследовать побежденного врага, он велел навести второй мост через По, вблизи Тарпанезы, чтобы получить ожидаемое подкрепление от Края и лучше обеспечить свой тыл. Он предвидел, что этот второй день будет более трудным, и не ошибся. Поляки оказывали чудеса храбрости, и на помощь Макдональду подоспели дивизии Монришара и Оливье. Но опять, пренебрегая опасностью, увлекая русских и австрийцев и заражая их своим воодушевлением, Суворов одерживает верх. Французы оттеснены на правый берег Треббии. Их поражение было бы более полным, если бы дивизия Фрёлиха, оставленная в резерве, но в последнюю минуту потребованная фельдмаршалом, не была задержана Меласом.
На третий день, вследствие того, что Розенберг и Багратион, любимый адъютант Суворова, оттеснив поляков, бывших снова в первой линии, слишком увлеклись их преследованием, положение союзников стало настолько критическим, что окружающие фельдмаршала требовали от него приказа об отступлении. Изнемогая от усталости, он, по-прежнему в рубашке, растянулся у большого камня.
– Попробуйте сдвинуть этот камень, – ответил он им.
Но ему объявляют, что русские полки Швейковского и Фёрстера не могут больше держаться.
– Если так, – воскликнул он, – давайте мне коня!
Минуту спустя он бросается в битву, как накануне, и с таким же результатом. Французы должны лишний раз перейти Треббию.
Достигнутый ценой таких больших усилий и значительных потерь, этот результат был сам по себе довольно посредственный. Потому он и вызвал очень жаркие споры в среде победителей. Русские упрекали австрийцев в том, что они недостаточно поддерживали их правый фланг, и в оправдание себе Мелас приводил инструкции Гофкригсрата. Повинуясь им, он даже на третий день чуть было не покинул поле сражения. Однако Суворов добился главной своей цели. Сам очень ослабленный после этих трех ужасных дней, Макдональд решил отступать, отказавшись ждать Моро, от которого не имел известий. Фельдмаршал тотчас же этим воспользовался, чтобы продвинуть вперед свои колонны. 20 июня Мелас был уже в Пьяченце, забрав там в лазаретах четырех французских генералов и много других раненых, и отступление побежденных обратилось в бегство. На другой день Моро, задержанный у Нови Бельгардом и вынужденный его опрокинуть, чтобы иметь возможность пройти, вступал в долину Треббии, но, кроме маневрирования, не имел другого средства скрыть от Суворова марш, быстро приводивший его за Апеннины, к Генуе. В то же время Туринская цитадель сдалась на капитуляцию и, таким образом, союзникам осталось только перебраться в свою очередь через горы, чтобы окончательно разрешить на Ривьере задачу этого похода. К несчастью для них, их внутренние разногласия усилились в этот самый момент.
Последнее выражение больше всего оскорбило старого воина. Сообщая об этом Разумовскому, он писал ему 25 июня:
«Счастье! говорит римский император. Ослиная в армии голова сказала мне даже: „слепое счастье“! Вы требуете войск! Что б вы сделали, если б побиты были? Министр не знал, что для пользы от победы надобно больше войска. У меня, невинного, отнимают последнего агнца, Ребиндера! Эрцгерцог Карл, высшая особа – не дает мне и повеленного!.. Последние мои победы исторгли из моих рук 5 тысяч. Бештимтзагерысгубили у меня более 10 тысяч… Знает ли этот глупый и трусливый кабинет, что повсюдная осада без закрытия обсервационным корпусом не производится?».
Но Разумовский был неспособен поддержать эту защиту; разделяя враждебность венского совета по отношению к русскому генералу, австрийский генеральный штаб при итальянской армии преувеличивал еще враждебный ему смысл писем и инструкций, получаемых им оттуда, и Суворов со своими победоносными войсками оказался, после занятия Пьяченцы, практически осужденным на бездействие и обязанным наблюдать только за осадой Александрии, Мантуи и Тортоны. Он послал в Вену один за другим три плана полного уничтожения французов на Ривьере. Но там хотели, чтобы он подождал взятия Мантуи. Город сдался только 28 июля, а к этому времени Моро, со своей энергией и уменьем, уже воссоздал армию из ее остатков, которая при более упорном преследовании, по мнению Гувион Сен-Сира, была бы совершенно уничтожена.
Вместе с тем, день 30 прериала (18 июня), обновив состав Директории, обещал дать ведению операций со стороны французов более энергичный толчок. Бернадот принял портфель военного министра. К счастью для союзников, он начал с очень неудачной меры: вместо того, чтобы укрепить, путем объединения, высшее командование в Италии, в чем чувствовалась необходимость, он еще больше его ослабил. Отозвав Моро на Рейн, для новой армии, которая должна была быть там сформирована, но все составные части которой отсутствовали, он дал Шампионне начальство над одной из Альпийских армий, которую предстояло сформировать при таких же условиях. Жубер, один из соперников Бонапарта, должен был заместить Макдональда и Моро во главе войск, которые им удалось реорганизовать и соединить, достигавших численностью 45000 человек.
Прибыв 4 августа в штабквартиру в Конельяно, новый французский главнокомандующий нашел – вместе с Моро, согласившимся временно при нем остаться, чтобы помогать ему своими советами, – что силы, которыми он располагал, были еще недостаточны для того, чтобы произвести нападение на союзников, сильно превосходивших их численно и воодушевленных своими успехами. Так как Бернадот, по-видимому, намеревался предпринять решительный шаг в Италии, то следовало подождать результата и начать энергичное наступление только после соединения с армией Шампионне. Это было самое разумное решение. Но новые инструкции, полученные из Парижа, не позволили обоим генералам его держаться. Под давлением общественного мнения и ропота в клубах. Директория, сама боровшаяся за свое существование, которое, по-видимому, могли обеспечить лишь блестящие и непосредственные военные успехи, требовала их во что бы то ни стало и безотлагательно. Нужно было брать дерзостью, скорее отомстить за поражение при Кассано и на Треббии и снять осаду с Мантуи. Таким-то образом, против желания Жубера и Моро, было решено их движение к Нови, которое, при данных обстоятельствах, было чистейшим безумием. В этот момент Мантуя уже сдалась; Суворов только что совершил опять торжественный въезд и снова дал пищу легенде, заставив своего верного Прошку, слугу, эпически достойного своего господина, устроить ему душ на главной городской площади и на глазах у изумленного населения. Но, продолжая ссориться со своими подчиненными в австрийском генеральном штабе, сердясь на венских бештимтзагеров и объявляя даже о своем намерении оставить командование, он не забывал, что его новая победа давала ему свободу сражаться. Узнав о движении вперед французов, он закричал от радости. Оставив более 13000 человек под Тортоной, он сохранял при себе еще свыше 60000, чтобы спешить с ними навстречу этим безумцам, которые, вследствие необходимости прикрывать свою линию отступления, будут не в состоянии вывести всех своих людей на поле сражения, где он их встретит, и где, поэтому, окажутся двое против одного, или около того.
При известии о взятии Мантуи и походе Суворова, французский военный совет со своей стороны высказался за отступление, пока еще не поздно. Но Жубер не мог решиться, а Моро не был способен взять верх над его колебаниями, обыкновенно сам очень нерешительный в стратегии, как и в политике. Таким образом один день был потрачен на обдумыванье, а на следующий Суворов был уже там. Смертельно раненый при первом столкновении, Жубер передал командование Моро, и упрямый бретонец храбро оспаривал победу, колебавшуюся, несмотря на неравенство сил, в течение шестнадцатичасового в высшей степени кровопролитного боя, но решенную в пользу союзников подоспевшими свежими австрийскими войсками, пришедшими из Ривальты, под начальством Меласа.
Потеряв 6500 человек убитыми и ранеными, французы оставили в руках победителей 4500 пленных, в числе которых были генералы Периньон, Груши, Колли и Партуно. Но несколько раз возобновлявшаяся атака с высот Нови обошлась также очень дорого и союзникам, и несогласий в их лагере было больше, чем когда бы то ни было. По мнению австрийского генерального штаба, Суворов, несмотря на победу, совершил много ошибок, грозивших привести его к полному поражению. Не понимая намерений Жубера и принимая войска, подошедшие к Нови, за отряд, предназначенный для маскировки движения главной неприятельской армии, он упорно настаивал на том, чтобы передвинуть к этому пункту лишь небольшую часть своих сил, рискуя почти совершенно утратить выгоду их превосходства и, не подойди Мелас, который, не получив приказания, поспешил на выстрелы, день был бы потерян, фельдмаршал чистосердечно в этом сам признавался в письме к Францу II.
При таких условиях для победителей становилось трудно воспользоваться плодом этой победы. Спасаясь в беспорядке в горы, французы не имели больше возможности защищать Ривьеру, единственную территорию, остававшуюся в их руках в этой части Италии, и Суворов получил надежду осуществить план, мысль которого была подана Веной Петербургу, и который составил себе, сохраняя по свойственной ему привычке в глубокой тайне, сам фельдмаршал, постоянное лелея его в сокровенной глубине своего воображения. С завоеванием Генуи, перед ним открывалась дорога на Париж через юг Франции. Вечером после сражения, которое, как плохо он его ни начал, было однако на этот раз решающим, он составил диспозиции завтрашнего похода. Увы! два дня спустя он послал следующее распоряжение Меласу: «Мы не будем преследовать неприятеля далее; армия вернется на свои прежние позиции».
Фельдмаршал пришел в негодование, говорил о том, что подаст в отставку, но не мог двинуться. Он должен был удовольствоваться отправлением Разумовскому нового письма с жалобами, сопровождавшегося на этот раз чем-то вроде ультиматума, формулированного им так: 1) «Опорожнить Италию от французов, дать мне полную волю; 2) чтобы мне отнюдь не мешали гофкригсратыи гадкие проекторы; 3) готов я из Швейцарии или Германии, или к Франции; иначе мне здесь дела нет. Домой! Домой! Вот для Вены весь мой план».
Последние строки этого послания относились к новому плану кампании, составленному Веной и Петербургом под влиянием Англии, получившей в этот момент преобладающее значение на берегах Невы.
Безбородко умер в апреле 1799 года от апоплексического удара, вследствие незаслуженной обиды, нанесенной Павлом, который в 11 часов вечера приказал ему вытащить из постели прусского министра, чтобы сообщить последнему новое и более грозное требование ввиду вступления его Двора в англо-русский союз. Вследствие отказа Воронцова, Ростопчин принял управление Иностранными Делами, но царь хотел все более и более деспотически проявлять в них свою личную волю и, под впечатлением известий из Италии, его расположение к Австрии становилось все менее дружественным. Он был очень недоволен Разумовским, который, занимаясь больше всего женщинами и туалетами, запутавшись вдобавок, несмотря на огромное состояние, в долгах, заботился, главным образом, о сохранении благосклонности Тугута. После предположения заместить его Колычевым, Павел приставил к нему этого дипломата, которому вменил в обязанность наблюдать за посланником и разбираться, кроме того, в несогласиях Суворова с гофкригсратом.
Обеспокоенный со своей стороны домогательствами Австрии в Италии, Сент-Джемский двор стал думать, что русские слишком хорошо ведут там дела Габсбургов. В мае он уже требовал, чтобы корпус Корсакова, которым он имел право располагать по договору о субсидиях, был употреблен для освобождения Швейцарии; в конце июня он задумал перевести в эту страну самого Суворова. Взяв с собой хотя бы часть корпуса Корсакова, фельдмаршал мог бы проникнуть во Францию через Франш-Конте.
С изменением, вызванным обстоятельствами, это был первоначальный австрийский проект. Вена начала однако с того, что выказала очень мало расположения содействовать его выполнению. Так как эрцгерцог Карл находился уже в Швейцарии с 90000 человек, это составило бы слишком много народу для такой маленькой страны! В действительности, Тугут говорил о вторжении во Францию только для того, чтобы польстить воображению царя. Он не предполагал доводить дело до такой крайности. Но Павел опять закусил удила. Раз Суворов и его солдаты доказали свои прекрасные качества, он их представлял уже себе на пути к водворению Людовика XVIII в его столице. И у него явилось желание, чтобы король принял участие в походе, сопровождая корпус Конде, который на эту кампанию будет отдан в распоряжение Суворова.
По этому поводу Питт стал возражать. Очутившись во Франции, царственный гость Митавы не сможет удержаться и будет действовать как король, что вредно отзовется на военных операциях. Питт предлагал заменить это лицо, слишком неудобное, графом д’Артуа. Но Павел, в свою очередь, откликнулся – в выражениях, которые, можно бы подумать, были заимствованы из словаря p?re Duchesne. Если, говорил он, английский король питает такую симпатию к брату Людовика XVIII, ему нужно только дать последнему средства тратить свое время образом, наиболее соответствующим вкусам этого принца: в пьянстве и охоте, не ища от него пользы там, где успех зависит от сдержанности и благоразумия. Раз король будет восстановлен во владении Версалем, граф д’Артуа найдет себе по соседству с Parc-aux-Cerfs подходящие занятия, в которых он всегда отличался.
Пока шел спор между Лондоном и Петербургом из-за этих мелочей, Вена внезапно уступила в основном. Тугут предлагал даже, чтобы корпус Ребиндера, назначенный первоначально в Неаполь, был присоединен к армии, которой предстояло действовать в Швейцарии и Франции. В свою очередь он находил, что русские были лишними в Италии. Оставалось согласовать взаимные действия войск русских и австрийских, принимавших участие в этом маневре. В тот же момент произошли и мальтийские события, еще более затруднившие соглашение между обоими Дворами. Тугут не восставал прямо против захвата царем гроссмейстерства, но он не мешал то же самое делать Гомпешу, который, укрывшись в Триесте, рассылал грозные протесты и действовал во всем, как глава ордена. Кобенцель подвергся строгому выговору со стороны своего начальника за то, что принял пожалованное ему звание бальи ордена и, при отправлении для женитьбы в Петербург, эрцгерцог-палатин получил строгое запрещение принять хотя бы даже крест! В июне 1799 года стало хуже: в Петербург пришло известие, что Гомпо провел двоих из своих агентов в ту часть острова Мальты, которая восстала против французов, и Павел тотчас же заявил, что корпус Корсаков не двинется более с места до тех пор, пока Австрия не поставит бывшего великого магистра в невозможность продолжать подобные действия. По собственной инициативе и на свою ответственность Кобенцель принял в этом отношении формальные обязательства; но после того в Вене узнали что «cette marotte de Malte», как непочтительно отзывался австрийский посланник, побудил царя, в переговорах с Баварией, гарантировать этому государству неприкосновенность его владений, и уже кричали почти об измене, в то время как Тугут категорически отказался признавать вмешательство Павла в дела ордена иначе, как в качестве покровителя. В июле он сдался, объявив об отставке Гомпеша и дав понять, что русский монарх может получить наследство прежнего великого магистра с согласия римского императора, папы и даже «испанских языков». Но ввиду того, что раздражение Павла тем временем усилилось вследствие донесений Суворова, отношения обоих Дворов оставались натянутыми. Несогласия военные влияли на недоразумения политические и обратно.
Прежде всего пришедшее в этот момент известие об убийстве французских уполномоченных в Раштадте (28 апреля) вызвало недоверие к коалиции и возбудило во Франции негодование, не замедлившее отразиться на борьбе в Италии. В то же время в Турине окружавшие Суворова австрийцы все больше и больше отвлекали его от цели и стесняли свободу действий. Он совершил опять торжественный въезд в город, присутствовал, окруженный свитой, на молебнах, председательствовал на парадных обедах, где его бюст заменил бюст Бонапарта; он давал аудиенции и приводил в восторг знатных пьемонтцев своим умом, изумляя их в то же время своим странным видом и манерой выражаться. Когда на одном из таких приемов появились австрийские генералы, один знатный вельможа был очень удивлен, что перед этим маленьким невзрачным человеком они выглядели капралами. Точно Бонапарт при его приезде в итальянскую армию! Но среди этих торжеств Суворов упускал время и в деле водворения порядка в завоеванной стране он далеко отставал от своего предшественника. Восстание против французов обращалось уже в жакерию, и австрийские генералы, несмотря на то, что выглядели капралами, разыгрывали из себя хозяев. Когда Суворов объявил о скором возвращении короля, они заняли Туринскую цитадель во имя императора!
Со своей стороны Тугут осуждал теперь поощрение, оказанное мятежному движению местного населения, хотя, покровительствуя ему, фельдмаршал исполнял только повеления Франца II. Это похоже, говорил министр, на игру в революцию. Не менее того он противился и возвращению короля: Австрия рассчитывала сохранить Пьемонт в залог, до наступления всеобщего успокоения. Критика, отмены распоряжений посыпались теперь из Вены без перерыва, затрудняя принятие какого-нибудь решения, или разрушая его результаты, делая невозможным выполнение всякого обдуманного плана.
Кажется, будто это опять Бонапарт, враждующий с Директорией. Но какая все-таки разница! Негодуя, горячась, бушуя, Суворов не умел делать ничего другого. Впрочем, он плохо понимал политику и мало ей интересовался. Его дело – сражаться; но, вопреки своему собственному правилу, даже и тут он упустил «благоприятный момент» («l’heure du berger»). Макдональд имел теперь время приблизиться к Моро.
IV
Побуждаемый в апреле месяце Шерером перейти на север Италии, командующий южной армией должен был оставить Неаполь 7 мая, в тот самый момент, когда роялисты снова перешли там в наступление с кардиналом Руффо во главе, изгоняя французов из Калабрии, помогая высадке англичан, флот которых блокировал город. Он оставил небольшие гарнизоны в Гаэте, Капуе, замке св. Эльма и потому мог взять с собой только около 19000 человек. Придя в Рим через Абруццкие горы, уже тоже охваченные восстанием, Макдональд, увидав падение Республики под натиском возмущенных народных масс, собирая подкрепления, но оставляя еще отряды в Риме, Чивита-Веккии, Перуджии и Анконе, он этим самым ослаблял себя, его авангард же из 4000 поляков, под начальством Домбровского, переброшенный им в Тоскану, был предупрежден шайками мятежников.Он идет, однако, вперед; встречается во Флоренции 24 мая с корпусами Монришара и Готье, получает возможность собрать 24000 человек и вскоре входит в соприкосновение с правым флангом армии Моро, бывшим под начальством Виктора. Усиленный таким образом до 36000 человек, он двинется через Болонью на Парму и Пьяченцу; имея еще 14000, Моро, со своей стороны, пройдет Бокетту, и, по соединению, оба генерала получат уверенность в близком отмщении. «Если вы можете начать свои действия с Модены и Пьяченцы, писал Моро 17 мая Макдональду, мы скоро будем господами всей Италии».
Эта уверенность происходила не только от геройского воодушевления, которое республиканская армия того времени почерпала в революционном духе и победах, уже в течение семи лет почти неизменно верных знаменам революции. Союзники, постоянно усиливавшиеся со времени открытия кампании, наверно имели теперь в Италии около ста тысяч человек; но всегда плохо осведомленный и некстати тревожимый, вынужденный поэтому прикрывать себя со всех сторон, Суворов подражал Шереру, разбрасывая свои силы. Под Турином он оставил теперь не больше 20000 человек. Только в начале июня, предполагая сосредоточение французов около Генуи, он стянул свои силы к Александрии, а его противники, оказалось, наметили себе Тортону, по ту сторону Апеннин.
11 июня Макдональд переходит горы, разбивает под Моденой пятитысячный австрийский корпус, заставив его потерять половину наличного состава, двигаясь к По, угрожает пути отступления Суворова. Если Моро удастся с ним соединиться, дело будет выиграно. Но несравненный в искусстве маневрирования, будущий «советник генерального штаба коалиции» был отчасти человеком той же эпохи, что и его австрийские противники: сильно превосходя их всех знанием и вдохновением, он был совершенно так же неспособен к быстрой и смелой инициативе. Ни в нем, ни в Макдональде почти не было того, что создает и будет создавать успех долгое время непобедимых героев революционной эпопеи: быстрой решимости, смелости при риске, жажды боя без боязни случайностей. Это-то именно, в настоящий критический момент, и проявил Суворов и направил против них. С ним, в военном отношении, революция является в лагере союзников, и за ней следует победа.
Оставив Бельгарда с 14000 человек под Александрией, чтобы ожидать Моро и прикрывать опасный путь отступления, имея всего 10000 австрийцев, под начальством Меласа, Фрёлиха и Лихтенштейна, и 14000 русских под начальством Швейковского, Фёрстера и Розенберга, он спешит, как умеет спешить, к Макдональду. Он предупредит его встречу с Моро. В этом он убежден. Так по крайней мере он утверждает. Он обещает своим солдатам верную, несомненную победу. Он учит их кричать: «Балезарм!» (Bas les armes!) и «Пардон!» Это ему, однако, не мешает основательно укрепить переправу на р. По, около Меццано-Корти, на случай неудачи, которую он умел предвидеть. Но солдаты, идущие за ним в бой, не должны этого знать и, чтобы придать бодрости, он вкладывает в их сердца уверенность в легкой победе.
Моро впоследствии признавал этот марш образцовым.
Перейдя 15 июня Бормиду, союзники на третий день, в 10 часов утра, были уже на Тидоне, т. е. прошли около 85 верст, и тотчас же, не дав своим войскам и часу отдыха, Суворов завязал бой. Встреча произошла к востоку от параллельно текущих Тидоны и Треббии, двух притоков По, берега которых уже веками служили театром сражений. На Треббии, еще в 218 году до Рождества Христова, Ганнибал сражался с консулом Семпронием, а на Тидоне, в 1746 году, франко-испанская армия разбила сардо-германские войска. Более непонятным образом, в этом итальянском уголке, оспариваемом австрийцами у французов, война на этот раз столкнула, в первую голову, русских с поляками! С одной стороны – Домбровский, находившийся всегда впереди, с другой Суворов, желавший, чтобы его солдаты шли первыми в огонь. В братоубийственной борьбе славянская кровь лилась тут и там из-за несогласий, ничуть не интересовавших тех, кто эту кровь проливал.
Не ожидая такой быстрой атаки, Макдональд слишком растянул свой походный порядок, имевший более 20 верст в глубину. С ним шло всего лишь 22000 человек, а Моро был еще далеко. Однако будущий фельдмаршал держался стойко, и первый день ничего не решил, Русские страдали от сильной жары. Одетый только в одну рубашку, Суворов не щадил себя. Перед сражением он пренебрег разведкой позиций, как заметил Викгам, но за это сам расплачивался во время боя. Около 3 часов дня, когда успех был на стороне французов, он их атаковал казачьим полком, и ему удалось окончательно отбросить их за Тидону.
На другой день, объявив своим войскам, что остается только преследовать побежденного врага, он велел навести второй мост через По, вблизи Тарпанезы, чтобы получить ожидаемое подкрепление от Края и лучше обеспечить свой тыл. Он предвидел, что этот второй день будет более трудным, и не ошибся. Поляки оказывали чудеса храбрости, и на помощь Макдональду подоспели дивизии Монришара и Оливье. Но опять, пренебрегая опасностью, увлекая русских и австрийцев и заражая их своим воодушевлением, Суворов одерживает верх. Французы оттеснены на правый берег Треббии. Их поражение было бы более полным, если бы дивизия Фрёлиха, оставленная в резерве, но в последнюю минуту потребованная фельдмаршалом, не была задержана Меласом.
На третий день, вследствие того, что Розенберг и Багратион, любимый адъютант Суворова, оттеснив поляков, бывших снова в первой линии, слишком увлеклись их преследованием, положение союзников стало настолько критическим, что окружающие фельдмаршала требовали от него приказа об отступлении. Изнемогая от усталости, он, по-прежнему в рубашке, растянулся у большого камня.
– Попробуйте сдвинуть этот камень, – ответил он им.
Но ему объявляют, что русские полки Швейковского и Фёрстера не могут больше держаться.
– Если так, – воскликнул он, – давайте мне коня!
Минуту спустя он бросается в битву, как накануне, и с таким же результатом. Французы должны лишний раз перейти Треббию.
Достигнутый ценой таких больших усилий и значительных потерь, этот результат был сам по себе довольно посредственный. Потому он и вызвал очень жаркие споры в среде победителей. Русские упрекали австрийцев в том, что они недостаточно поддерживали их правый фланг, и в оправдание себе Мелас приводил инструкции Гофкригсрата. Повинуясь им, он даже на третий день чуть было не покинул поле сражения. Однако Суворов добился главной своей цели. Сам очень ослабленный после этих трех ужасных дней, Макдональд решил отступать, отказавшись ждать Моро, от которого не имел известий. Фельдмаршал тотчас же этим воспользовался, чтобы продвинуть вперед свои колонны. 20 июня Мелас был уже в Пьяченце, забрав там в лазаретах четырех французских генералов и много других раненых, и отступление побежденных обратилось в бегство. На другой день Моро, задержанный у Нови Бельгардом и вынужденный его опрокинуть, чтобы иметь возможность пройти, вступал в долину Треббии, но, кроме маневрирования, не имел другого средства скрыть от Суворова марш, быстро приводивший его за Апеннины, к Генуе. В то же время Туринская цитадель сдалась на капитуляцию и, таким образом, союзникам осталось только перебраться в свою очередь через горы, чтобы окончательно разрешить на Ривьере задачу этого похода. К несчастью для них, их внутренние разногласия усилились в этот самый момент.
V
С военной точки зрения, еще в мае месяце Вена захотела принудить Суворова не идти на юг Италии, или в каком-либо другом направлении, пока он не займет прочно всех северных крепостей. С точки зрения политической, Тугут стал все горячее восставать против мер, принятых фельдмаршалом к восстановлению Сардинского короля в его правах. В результате, после только что совершенного им расхода энергии и сил, победитель при Треббии получил в награду письмо, полное упреков. Ставя ему в вину опоздание в осаде Мантуи и находя неудачным распределение общих сил на неприятельской территории, император считал положение очень неприятным! В то же время, отвечая самым категорическим отказом на просьбу о подкреплении, Гофкригсратжелал по-своему распоряжаться австрийским корпусом Вейсмана, отданным до того под начальство фельдмаршала, и даже русским корпусом Ребиндера. И тут и там едва упоминалось об успехах, достигнутых главнокомандующим, да и то приветствовали его «счастье».Последнее выражение больше всего оскорбило старого воина. Сообщая об этом Разумовскому, он писал ему 25 июня:
«Счастье! говорит римский император. Ослиная в армии голова сказала мне даже: „слепое счастье“! Вы требуете войск! Что б вы сделали, если б побиты были? Министр не знал, что для пользы от победы надобно больше войска. У меня, невинного, отнимают последнего агнца, Ребиндера! Эрцгерцог Карл, высшая особа – не дает мне и повеленного!.. Последние мои победы исторгли из моих рук 5 тысяч. Бештимтзагерысгубили у меня более 10 тысяч… Знает ли этот глупый и трусливый кабинет, что повсюдная осада без закрытия обсервационным корпусом не производится?».
Но Разумовский был неспособен поддержать эту защиту; разделяя враждебность венского совета по отношению к русскому генералу, австрийский генеральный штаб при итальянской армии преувеличивал еще враждебный ему смысл писем и инструкций, получаемых им оттуда, и Суворов со своими победоносными войсками оказался, после занятия Пьяченцы, практически осужденным на бездействие и обязанным наблюдать только за осадой Александрии, Мантуи и Тортоны. Он послал в Вену один за другим три плана полного уничтожения французов на Ривьере. Но там хотели, чтобы он подождал взятия Мантуи. Город сдался только 28 июля, а к этому времени Моро, со своей энергией и уменьем, уже воссоздал армию из ее остатков, которая при более упорном преследовании, по мнению Гувион Сен-Сира, была бы совершенно уничтожена.
Вместе с тем, день 30 прериала (18 июня), обновив состав Директории, обещал дать ведению операций со стороны французов более энергичный толчок. Бернадот принял портфель военного министра. К счастью для союзников, он начал с очень неудачной меры: вместо того, чтобы укрепить, путем объединения, высшее командование в Италии, в чем чувствовалась необходимость, он еще больше его ослабил. Отозвав Моро на Рейн, для новой армии, которая должна была быть там сформирована, но все составные части которой отсутствовали, он дал Шампионне начальство над одной из Альпийских армий, которую предстояло сформировать при таких же условиях. Жубер, один из соперников Бонапарта, должен был заместить Макдональда и Моро во главе войск, которые им удалось реорганизовать и соединить, достигавших численностью 45000 человек.
Прибыв 4 августа в штабквартиру в Конельяно, новый французский главнокомандующий нашел – вместе с Моро, согласившимся временно при нем остаться, чтобы помогать ему своими советами, – что силы, которыми он располагал, были еще недостаточны для того, чтобы произвести нападение на союзников, сильно превосходивших их численно и воодушевленных своими успехами. Так как Бернадот, по-видимому, намеревался предпринять решительный шаг в Италии, то следовало подождать результата и начать энергичное наступление только после соединения с армией Шампионне. Это было самое разумное решение. Но новые инструкции, полученные из Парижа, не позволили обоим генералам его держаться. Под давлением общественного мнения и ропота в клубах. Директория, сама боровшаяся за свое существование, которое, по-видимому, могли обеспечить лишь блестящие и непосредственные военные успехи, требовала их во что бы то ни стало и безотлагательно. Нужно было брать дерзостью, скорее отомстить за поражение при Кассано и на Треббии и снять осаду с Мантуи. Таким-то образом, против желания Жубера и Моро, было решено их движение к Нови, которое, при данных обстоятельствах, было чистейшим безумием. В этот момент Мантуя уже сдалась; Суворов только что совершил опять торжественный въезд и снова дал пищу легенде, заставив своего верного Прошку, слугу, эпически достойного своего господина, устроить ему душ на главной городской площади и на глазах у изумленного населения. Но, продолжая ссориться со своими подчиненными в австрийском генеральном штабе, сердясь на венских бештимтзагеров и объявляя даже о своем намерении оставить командование, он не забывал, что его новая победа давала ему свободу сражаться. Узнав о движении вперед французов, он закричал от радости. Оставив более 13000 человек под Тортоной, он сохранял при себе еще свыше 60000, чтобы спешить с ними навстречу этим безумцам, которые, вследствие необходимости прикрывать свою линию отступления, будут не в состоянии вывести всех своих людей на поле сражения, где он их встретит, и где, поэтому, окажутся двое против одного, или около того.
При известии о взятии Мантуи и походе Суворова, французский военный совет со своей стороны высказался за отступление, пока еще не поздно. Но Жубер не мог решиться, а Моро не был способен взять верх над его колебаниями, обыкновенно сам очень нерешительный в стратегии, как и в политике. Таким образом один день был потрачен на обдумыванье, а на следующий Суворов был уже там. Смертельно раненый при первом столкновении, Жубер передал командование Моро, и упрямый бретонец храбро оспаривал победу, колебавшуюся, несмотря на неравенство сил, в течение шестнадцатичасового в высшей степени кровопролитного боя, но решенную в пользу союзников подоспевшими свежими австрийскими войсками, пришедшими из Ривальты, под начальством Меласа.
Потеряв 6500 человек убитыми и ранеными, французы оставили в руках победителей 4500 пленных, в числе которых были генералы Периньон, Груши, Колли и Партуно. Но несколько раз возобновлявшаяся атака с высот Нови обошлась также очень дорого и союзникам, и несогласий в их лагере было больше, чем когда бы то ни было. По мнению австрийского генерального штаба, Суворов, несмотря на победу, совершил много ошибок, грозивших привести его к полному поражению. Не понимая намерений Жубера и принимая войска, подошедшие к Нови, за отряд, предназначенный для маскировки движения главной неприятельской армии, он упорно настаивал на том, чтобы передвинуть к этому пункту лишь небольшую часть своих сил, рискуя почти совершенно утратить выгоду их превосходства и, не подойди Мелас, который, не получив приказания, поспешил на выстрелы, день был бы потерян, фельдмаршал чистосердечно в этом сам признавался в письме к Францу II.
При таких условиях для победителей становилось трудно воспользоваться плодом этой победы. Спасаясь в беспорядке в горы, французы не имели больше возможности защищать Ривьеру, единственную территорию, остававшуюся в их руках в этой части Италии, и Суворов получил надежду осуществить план, мысль которого была подана Веной Петербургу, и который составил себе, сохраняя по свойственной ему привычке в глубокой тайне, сам фельдмаршал, постоянное лелея его в сокровенной глубине своего воображения. С завоеванием Генуи, перед ним открывалась дорога на Париж через юг Франции. Вечером после сражения, которое, как плохо он его ни начал, было однако на этот раз решающим, он составил диспозиции завтрашнего похода. Увы! два дня спустя он послал следующее распоряжение Меласу: «Мы не будем преследовать неприятеля далее; армия вернется на свои прежние позиции».
VI
Немецкие историки приписывают общим голосом этот внезапный поворот инструкциям, будто бы полученным Суворовым из Петербурга и давшим ему понять, что Павел охладел к коалиции, или по крайней мере к Австрии. Указание в таком смысле могло быть действительно дано в этот момент фельдмаршалу. Однако оно не было таково, чтобы побудить его отказаться от приобретенных выгод, купленных столь дорогой ценой. Русские историки, обвиняя по этому поводу австрийский генеральный штаб или Венский двор, кажутся ближе к истине. В действительности, даже при Нови, Суворов поручил генералу Цаху и полковнику Вейротеру подготовить один за другим два плана движения на Геную. Первому, касавшемуся всех союзных войск, австрийский генеральный штаб противопоставил формальное veto: распоряжения, полученные им из Вены, не согласовались с такого рода операцией; сам главнокомандующий имел тоже распоряжения, предписывавшие ему выделить 10000 человек для умирения Тосканы и Романьи, другими словами – для подчинения их Австрии. Суворов еще не оставил своего замысла. Он пойдет на Геную с одними своими русскими! Но сейчас же австрийское интендантство в свою очередь встало ему поперек дороги: оно не могло собрать в достаточном количестве продовольствия и необходимых мулов.Фельдмаршал пришел в негодование, говорил о том, что подаст в отставку, но не мог двинуться. Он должен был удовольствоваться отправлением Разумовскому нового письма с жалобами, сопровождавшегося на этот раз чем-то вроде ультиматума, формулированного им так: 1) «Опорожнить Италию от французов, дать мне полную волю; 2) чтобы мне отнюдь не мешали гофкригсратыи гадкие проекторы; 3) готов я из Швейцарии или Германии, или к Франции; иначе мне здесь дела нет. Домой! Домой! Вот для Вены весь мой план».
Последние строки этого послания относились к новому плану кампании, составленному Веной и Петербургом под влиянием Англии, получившей в этот момент преобладающее значение на берегах Невы.
Безбородко умер в апреле 1799 года от апоплексического удара, вследствие незаслуженной обиды, нанесенной Павлом, который в 11 часов вечера приказал ему вытащить из постели прусского министра, чтобы сообщить последнему новое и более грозное требование ввиду вступления его Двора в англо-русский союз. Вследствие отказа Воронцова, Ростопчин принял управление Иностранными Делами, но царь хотел все более и более деспотически проявлять в них свою личную волю и, под впечатлением известий из Италии, его расположение к Австрии становилось все менее дружественным. Он был очень недоволен Разумовским, который, занимаясь больше всего женщинами и туалетами, запутавшись вдобавок, несмотря на огромное состояние, в долгах, заботился, главным образом, о сохранении благосклонности Тугута. После предположения заместить его Колычевым, Павел приставил к нему этого дипломата, которому вменил в обязанность наблюдать за посланником и разбираться, кроме того, в несогласиях Суворова с гофкригсратом.
Обеспокоенный со своей стороны домогательствами Австрии в Италии, Сент-Джемский двор стал думать, что русские слишком хорошо ведут там дела Габсбургов. В мае он уже требовал, чтобы корпус Корсакова, которым он имел право располагать по договору о субсидиях, был употреблен для освобождения Швейцарии; в конце июня он задумал перевести в эту страну самого Суворова. Взяв с собой хотя бы часть корпуса Корсакова, фельдмаршал мог бы проникнуть во Францию через Франш-Конте.
С изменением, вызванным обстоятельствами, это был первоначальный австрийский проект. Вена начала однако с того, что выказала очень мало расположения содействовать его выполнению. Так как эрцгерцог Карл находился уже в Швейцарии с 90000 человек, это составило бы слишком много народу для такой маленькой страны! В действительности, Тугут говорил о вторжении во Францию только для того, чтобы польстить воображению царя. Он не предполагал доводить дело до такой крайности. Но Павел опять закусил удила. Раз Суворов и его солдаты доказали свои прекрасные качества, он их представлял уже себе на пути к водворению Людовика XVIII в его столице. И у него явилось желание, чтобы король принял участие в походе, сопровождая корпус Конде, который на эту кампанию будет отдан в распоряжение Суворова.
По этому поводу Питт стал возражать. Очутившись во Франции, царственный гость Митавы не сможет удержаться и будет действовать как король, что вредно отзовется на военных операциях. Питт предлагал заменить это лицо, слишком неудобное, графом д’Артуа. Но Павел, в свою очередь, откликнулся – в выражениях, которые, можно бы подумать, были заимствованы из словаря p?re Duchesne. Если, говорил он, английский король питает такую симпатию к брату Людовика XVIII, ему нужно только дать последнему средства тратить свое время образом, наиболее соответствующим вкусам этого принца: в пьянстве и охоте, не ища от него пользы там, где успех зависит от сдержанности и благоразумия. Раз король будет восстановлен во владении Версалем, граф д’Артуа найдет себе по соседству с Parc-aux-Cerfs подходящие занятия, в которых он всегда отличался.
Пока шел спор между Лондоном и Петербургом из-за этих мелочей, Вена внезапно уступила в основном. Тугут предлагал даже, чтобы корпус Ребиндера, назначенный первоначально в Неаполь, был присоединен к армии, которой предстояло действовать в Швейцарии и Франции. В свою очередь он находил, что русские были лишними в Италии. Оставалось согласовать взаимные действия войск русских и австрийских, принимавших участие в этом маневре. В тот же момент произошли и мальтийские события, еще более затруднившие соглашение между обоими Дворами. Тугут не восставал прямо против захвата царем гроссмейстерства, но он не мешал то же самое делать Гомпешу, который, укрывшись в Триесте, рассылал грозные протесты и действовал во всем, как глава ордена. Кобенцель подвергся строгому выговору со стороны своего начальника за то, что принял пожалованное ему звание бальи ордена и, при отправлении для женитьбы в Петербург, эрцгерцог-палатин получил строгое запрещение принять хотя бы даже крест! В июне 1799 года стало хуже: в Петербург пришло известие, что Гомпо провел двоих из своих агентов в ту часть острова Мальты, которая восстала против французов, и Павел тотчас же заявил, что корпус Корсаков не двинется более с места до тех пор, пока Австрия не поставит бывшего великого магистра в невозможность продолжать подобные действия. По собственной инициативе и на свою ответственность Кобенцель принял в этом отношении формальные обязательства; но после того в Вене узнали что «cette marotte de Malte», как непочтительно отзывался австрийский посланник, побудил царя, в переговорах с Баварией, гарантировать этому государству неприкосновенность его владений, и уже кричали почти об измене, в то время как Тугут категорически отказался признавать вмешательство Павла в дела ордена иначе, как в качестве покровителя. В июле он сдался, объявив об отставке Гомпеша и дав понять, что русский монарх может получить наследство прежнего великого магистра с согласия римского императора, папы и даже «испанских языков». Но ввиду того, что раздражение Павла тем временем усилилось вследствие донесений Суворова, отношения обоих Дворов оставались натянутыми. Несогласия военные влияли на недоразумения политические и обратно.