Ошеломленное превосходительствоудалилось, не имев возможности добиться ничего другого, и новое свидание дало английскому комиссару только следующую исповедь фельдмаршала, более понятную, но такую же неутешительную:
   «Я не желаю иметь никакого дела ни с вашими швейцарцами, ни с вашими баварцами. Все, что я желаю, это то, что я имел в этом году, а именно австрийскую армию, которой я был так несправедливо лишен и без которой ничего не могу сделать, так как мои русские, несмотря на то, что они во многих отношениях лучшие войска в мире, не могут действовать сами по себе… Во-вторых, я хочу возвратиться в Италию… я хочу проникнуть во Францию через Дофине, с тем, чтобы эрцгерцог, поддержанный баварцами и швейцарцами, помогал мне в Швейцарии и Франш-Конте».
   Викгам должен был передать эти заявления в австрийскую штабквартиру; но, не дождавшись ответа, уже на другой день фельдмаршал выступил со своими войсками в направлении к Линдау, в Швабию, что не приближало его к Италии. И англичанин охотно присоединился к его решению, так мало он был уверен в том, чтобы присутствие этой армии, в особенности под предводительством такого начальника, могло принести хотя бы малейшую пользу общему делу.
   Однако в Линдау, так как Викгам все еще служил посредником, переговоры продолжались, и Суворов выказывал даже нетерпение видеть их оконченными. К остаткам корпуса Корсакова он присоединил теперь корпус Конде, а также баварские и швейцарские войска под начальством Роверса. Он получил от Павла рескрипт, составленный в очень лестных выражениях и предоставлявший ему полную свободу действий. Уступив, наконец, настояниям Кобенцеля, Венский двор решился послать ему, одновременно с великим князем Константином, большой крест Святой Терезии. Это утешило фельдмаршала, но он преследует свой замысел, состоящий в том, чтобы покинуть Альпы для Апеннин. «Из его меланхолического гнезда, пишет он 9/20 октября Разумовскому. Тугут (сова) выгнал меня из Италии, где сердца мои были до Лиона и к Парижу; он их остудил хищничеством Пьемонта, где у меня была бы хранительная армия в спине для моих спокойных винтер-квартир, ежели не лучше во Франции… Неистовства сии легко поправить можно… Верно будет войти во Францию через Дофине. Эрцгерцог Карл со швейцарцами, освободя Швейцарию от ига безбожных сумасбродов, войдет во Францию через Франш-Конте. Можно одною кампанией отвечать».
   Павел, впрочем, способствует утверждению Суворова в этих решениях, постоянно говоря о том, чтобы послать Людовика XVIII во Францию, хотя его мнение о коронованном госте Митавы и об его окружающих едва ли лучше того, которое он высказал о графе д’Артуа. «Это очень ученый принц, говорит он о старшем брате, но очень скрытного характера и сохраняющий, несмотря на все с ним случившееся, заметную охоту властвовать, не будучи еще на престоле… часто сбиваемый, кроме того, с толку своим близким другом и любимцем, графом д’Аварэ (d’Avaray), человеком беспокойным и мятежным донельзя». Что касается эмигрантов корпуса Конде, царь очень рекомендовал фельдмаршалу не вводить их во Францию: «Они бы там все предали огню и мечу и взбунтовали бы самые благонамеренные умы».
   Однако, объявив 28 октября (9 ноября) Семену Воронцову, что при содействии эрцгерцога он надеется поправить последовавшие ныне при Цюрихе несчастья, Суворов через несколько дней, настигнутый своей тяжелой артиллерией, снова пустился в путь, чтобы добраться до Аугсбурга и расквартировать свои войска между Лехом и Иллером.
   Между таким осторожным до робости генералом, как эрцгерцогом, и другим, со столь отличным темпераментом, затруднения к соглашению были действительно непреодолимы. Фельдмаршал так высказывался по этому поводу в письме к графу П. А. Толстому: «Он (эрцгерцог) хочет меня оволшебить его демосфенством… Герой в оборонительном, сию кампанию дал он себя исстари знать защищением наследных земель… Я ж лет близ 50-ти в этом ни малого раза испытания не имел. Как не стыдится он мне сие предлагать!». Но автор этого письма имел другие причины, и более убедительные к тому, чтоб покинуть Швейцарию и ее непосредственное соседство. Отношение жителей этой страны к русским становилась таковым, что Викгам предвидел общее восстание против чужестранцев, ранее прослывших в той же стране за избавителей.
   По поводу этой перемены и ее причин сами швейцарские историки изобилуют оценкой и документами, тем менее способными дать основание для правдоподобной догадки, что передаваемые факты и выведенные из них заключения противоречат себе иногда у одного и того же автора. Один несомненный факт господствует, однако, в этом споре: военный разрыв, наполовину совершившийся, между русскими и австрийцами со времени движения Суворова в Швейцарию и неизбежное следствие этого разрыва – невозможность для Суворова заботиться о продовольствии своих войск законным порядком. За неимением своего собственного интендантства, его армия была теперь вынуждена жить за счет обывателей, а это был грабеж, – не организованный грабеж революционных армий, но обращающийся в чистое мародерство, и потому еще худший. Уже в Италии несходство характеров, обнаружившееся в союзниках с самого начала кампании, и происходившее от того недостаточное снабжение продовольствием вызывали временами со стороны русских такого рода вольности. Отсюда ослабление дисциплины, отмеченное Викгамом. В Швейцарии случай стал правилом. По свидетельству английского агента, герои Треббии и Нови прибыли будто бы в Фельдкирх обремененные добычей, собранной при проходе через кантоны Ури, Швиц и Гларис, где однако их встретили наилучшим образом. Везде на своем пути они приносили разорение, опустошая даже виноградники и всякого рода насаждения. Система денежных контрибуций, установленная в государствах французами, как ни находили ее тягостной, была, говорит Викгам, «сравнительно милостью». Офицеры не останавливали своих солдат, принимая часто участие в совершаемых насилиях, а Суворов закрывал глаза, сознавая, что не в состоянии иначе прокормить своих людей, и озабоченный также сохранением своей популярности, вследствие притязаний великого князя Константина на главнокомандование.
   Эти уверения, приводимые другими свидетелями, должны были, как мы увидим, получить самое блестящее подтверждение – от самого Суворова. Но грабеж и всякого рода неизбежно сопровождавшие его насилия представляли собой не единственный вред, который приходилось терпеть несчастным швейцарцам от тех же гостей. При прибытии Корсакова, Лагарп, бывший наставник великих князей Александра и Константина, был членом Директории Гельветической республики. Изгнанный из России, он сохранил вражду к одной Екатерине и не упускал ни одного случая, чтобы расхваливать ее сына – «несчастного непризнанного принца». Но в то же время он аплодировал успехам «храброго Массены», и в июле 1799 года имел наивность написать царю, прося его оказать содействие независимости Швейцарии, подобно тому, как он сам, в 1793 и 1794 гг., поддержал, по мере своих сил, права законного наследника на Российский престол. Ответом было данное Корсакову распоряжение арестовать дерзкого члена Директории и отправить его под конвоем в Петербург, откуда он будет препровожден в Сибирь!
   Так как «храбрый Массена» этому помешал, распоряжение не могло быть выполнено, и добрый Лагарп остался при своих иллюзиях. «Зная сердце русского государя», он заявил, что не боится предписанного ареста, если бы он и был выполнен, и твердо держался этого мнения даже после того, как, за неимением возможности лучше удовлетворить свой гнев, Павел отнял у него пенсию.
   Раз такие примеры подавал государь, можно себе представить, как ими пользовались его подданные в отношении соотечественников знаменитого вальдейца, и становится понятным, что Суворов поторопился отыскать в другом месте более гостеприимные зимние квартиры. Он не из-за этого отказывался от намерения предоставить свои войска для служения коалиции и, в особенности, от желания командовать еще одной австро-российской армией. Но он все более и более противился соглашению по этому предмету с эрцгерцогом. Он уклонялся от свиданий предлагаемых ему принцем, и писал ему совершенно бессознательно:
   «Наследственные земли должны быть защищаемы завоеваниями бескорыстными; для этого нужно привлечь любовь народов справедливостью… Вам говорит это старый солдат, который почти шестьдесят лет несет уже лямку, который водил к победам войска Иосифа II и утвердил в Галиции владычество знаменитого дома Австрийского…»
   Он хвастался своим содействием акту насилия и несправедливости, не имеющему себе равного, который, в этом уголке славянской земли предоставил немецкому игу не только поляков, но и миллионы русских!
   Довольно дерзким образом он учил также молодого полководца и его военных вдохновителей:
   «Я не люблю болтовни Демосфеновой, ни академиков, только путающих здравый смысл, ни сената Аннибалова. Я не знаю зависти, демонстраций, контрмаршей. Вместо этих ребячеств – глазомер, быстрота и натиск: вот мои руководители».
   Он не уклонялся от предложения эрцгерцогу своего содействия для краткой зимней кампании, упорной и решительной (solide et nerveuse), во время которой «можно было бы наверное разбить какого-нибудь Шампионне или Бонапарта». Но он отнимал у своего корреспондента всякую охоту соображаться с этим предложением, тотчас же снова впадая в разглагольствования, ставшие у него теперь обычными:
   «Да служат две армии двум императорам, коалиции и всей Европе в одном добродетельном герое! Что касается до положения о будущей, большой, весенней кампании… то возможно ли допустить в оной Кампо-Формидо (sic)! Уже вы видите, что новый Рим идет по следам древнего: приобретая друзей, он достигнет своей цели почтить Германию титлом союзницы так, как Испанию, Голландию и незадолго перед тем Италию, – дабы в свое время повергнут оную в сугубое очарование, принять оную в покровительство, и страны процветающих наций обратить в свои провинции…»
   Но, в это самое время, под впечатлением Цюрихского поражения, Павел совсем воспротивился мысли о продлении военного или даже политического сообщничества с Австрией. Он решился даже, в первом своем порыве гнева, на полный разрыв, и, по своему характеру, собирался придать ему угрожающую форму. 15/26 октября он написал английскому королю, чтобы предупредить его, что «вероломство Венского двора» вынуждает его послать Суворову повеление «об учинении необходимых распоряжений к возвращению его войск в отечество». «Думая, что мы будем против Франции трое, мы оказываемся только двое», говорил он. И он приложил к этому посланию копию письма, написанного за несколько дней перед тем императору в следующих выражениях: «Видя, что Мои войска покинуты и преданы на жертву неприятелю тем союзником, на которого я полагался более, чем на всех других, что политика его совершенно противоположна моим видам, и что спасение Европы принесено в жертву желанию распространить вашу монархию; имея притом многие причины быть недовольным двуличным и коварным поведением вашего министерства, которого побуждений не хочу и знать в уважение к высокому сану вашего императорского величества, я, с тем же прямодушием, с которым поспешил к вам на помощь и содействовал успехам ваших армий, объявляю теперь, что отныне отказываюсь заботиться о ваших интересах и займусь собственными моими и других союзников. Я прекращаю действовать заодно с вашим императорским величеством, дабы не действовать во вред благому делу. Остаюсь с должным уважением и проч…».
   Казалось бы, что после этого нечего было сказать друг другу. Коалиция представлялась пораженной в своем существенном пункте и всякая возможность обратить ее против Франции исключенной. Павел еще не предусматривал удобства примирения с правительством республики; но в письме к Георгу III он выражал мнение, что «минута падения революционного правительства Франции, предназначенная Провидением, не наступила еще», и пока он предлагал королю заключить более тесный союз, к вступлению в который он считал возможным склонить Швецию, Данию и даже Пруссию, но он хотел, чтобы этот союз был направлен против Австрии, «самой опасной в настоящий момент, державы».
   Однако царь и тут не развязался с этой вероломной подругой, а через нее и самая коалиция удерживала его в течение некоторого времени пленником. Но он уже был готов бежать и тем более к этому склонялся, что самая общность оружия с Англией доставляла ему не больше наслаждения.
V
   Англо-русская конвенция, подписанная 11/22 июня 1799 года в Петербурге, ввиду экспедиции в Голландию, обязывала Павла собрать 17593 человека в Ревеле, где они должны были быть посажены частью на русские, частью на английские суда; Георг III обещал прибавить к ним 13000 своих собственных войск, обязавшись сверх того уплатить за содержание царских 88000 фунтов стерлингов при начале кампании и по 44000 в месяц, как бы долго она ни продолжалась. Один только вопрос командовании вызвал некоторые затруднения, так как Павел возражал против избрания герцога Йоркского, военная репутация которого была не из особенно блестящих. Однако, ввиду того, что царь не допускал также, чтобы генерал Герман, призванный начальствовать над русскими войсками, был подчинен главнокомандующему не царской крови, критикуемое им назначение не было отменено.
   Намерение привлечь Швецию к содействию намеченной операции пришлось, впрочем, оставить, ввиду чрезмерности субсидий, потребованных Стокгольмским двором: аванс в миллион риксдалеров, чтобы двинуть в поход 8000 человек, и ежегодная уплата по 1500000. Но обстоятельства, сопровождавшие это предприятие, тем не менее, предвещали удачу.
   В смысле воспрепятствия высадке в Нидерландах, союзникам нечего было считаться ни с голландской армией, 25000 регулярных войск, мобилизация которых производилась медленно и дух которых был сомнителен, ни с флотом, более внушительным со своими 14000 человек экипажа, но враждебным новому режиму и преданным Оранскому дому. Оккупационный французский корпус, 17000 человек под начальством генерала Брюна, практически оказывался, таким образом, предоставленным в этой стране самому себе, и союзники, выставив против него силы, численно почти вдвое его превосходившие, должны были легко одержать над ним верх. Известно, как этот расчет оказался обманчив.
   Высадившись на берег около середины сентября 1799 г., русские и англичане не сумели составить никакого плана действий. Герцог Йоркский обнаружил уже, при подобных же попытках, свою полную неспособность, и выбор Павла пал на Германа, как и на Корсакова, по свидетельству Витворта, против общего мнения. 19 сентября, плохо завязавшие бой при первой встрече и слабо поддержанные своими товарищами по оружию, русские потерпели под Бергеном полное поражение. Герман был взят в плен, и лучший из его генерал-лейтенантов, Жеребцов, ранен смертельно. Другие столкновения, такие же неудачные, не замедлили породить в рядах побежденных, в особенности среди русских, полную деморализацию. В письме к своему брату Александру Семен Воронцов, говоря о своих соотечественниках, что они через это поражение «покрыты позором», называл их «бандитами» и «подлецами».
   Таким образом, была вызвана капитуляция 18 октября, обязавшая побежденных эвакуировать страну 30 числа того же месяца и возвратить пленных. Англичане еще ловко отделались от беды, удержав голландский флот, который они со своей стороны заставили сдаться в Тексельских водах. Русским остался только позор понесенного поражения, и они были без всякого почета расквартированы на островах Джерсей и Герсей, куда их пожелало отправить английское правительство, – с чем себя, впрочем, поздравлял Воронцов, настолько присутствие этих войск в более близком соседстве с Лондоном представлялось ему мало желательным для чести его родины!
   Можно себе представить, как подействовали эти события на воображение Павла, когда даже на море его действия вместе с «величайшей державой в свете» не дали ему очень больших успехов и должны были даже в случае вмешательства Австрии навлечь на него еще худшее бесчестие. Верный своим обещаниям, он предоставил и свой флот в распоряжение Англии. Эскадра, состоявшая из пятнадцати кораблей, четырех фрегатов и одного транспорта, под начальством адмирала Кронштадта, чтобы сойтись с адмиралом Денкеном у Ярмута; но часть эскадры могла прибыть в назначенное место лишь в ноябре и в таком состоянии, которое делало суда неспособными к какой бы то ни было службе: На корабле, на котором находился командир отряда, контр-адмирал Карцев, открылась течь. Лишь весной, после починки в английских портах, всего три русских корабля и один фрегат были в состоянии снова выйти в море, чтобы соединиться в Средиземном море с другой вспомогательной эскадрой, под начальством Ушакова, временно взятой из Черноморского флота и предназначенной действовать вместе с турками.
   Третья эскадра, Чичагова, шесть кораблей, пять фрегатов и четыре транспорта, перевезла часть русских войск, предназначенных для Голландской экспедиции, и приняла участие в задержании голландского флота.
   Эскадра Ушакова, шесть линейных кораблей, три фрегата и три вестовых судна с 1700 человек войска, соединилась в августе 1798 года в Дарданеллах с Турецкой эскадрой, состоявшей из 4 кораблей, 6 фрегатов и 10 канонерских лодок, поступивших под начальство русского адмирала.
   В этот момент, после Абукира (1 августа 1798 г.), англичане держались в Средиземном море, блокируя Александрию и Мальту и охраняя королей Сардинского и Сицилийского, из которых один продолжал укрываться в Кальяри, а другой в Палермо. Ушакову было поручено прогнать французов с Ионических островов, а затем оказать вооруженную помощь Англии для восстановления власти королей Сардинского и Неаполитанского и папы.
   Гений Питта осуществлял здесь одну из самых странных комбинаций, когда-либо встречавшихся в истории: войска православного царя, соединенные с солдатами преемника Магомета, должны были трудиться над возвращением главе католичества областей, отнятых у него старшей дочерью его Церкви!
   Ушаков блестяще выполнил первую половину своей задачи. Острова Чериго, Занте и Санта-Маура были взяты с 28 сентября по 5 ноября 1798 г., к великой радости Павла, который щедро осыпал почестями и наградами победителей. После более упорного сопротивления сдался и Корфу, 19 февраля 1799 г. Но, желая тогда поддержать в южной Италии дело, так победоносно начатое Суворовым на севере, Ушаков натолкнулся на нерасположение и австрийцев, и англичан.
   Направив корпус Ребиндера к Неаполю, фельдмаршал предписал Ушакову блокировать Анкону, откуда французы могли беспокоить австрийские транспорты при переправе их через Адриатическое море. Со своей стороны. Неаполитанский король послал на остров Корфу с просьбой о помощи.
   Русский адмирал сформировал два отряда, из которых один, с капитаном Сорокиным во главе, отправился к берегам Терра д’Отранто, а другой, под начальством вице-адмирала Пустошкина, подошел к восточному берегу Апеннинского полуострова севернее, около Анконы.
   Когда Сорокин приближался к Бриндизи, французский гарнизон обратился в бегство. Первые успехи Суворова уже давали себя чувствовать. Высадив на берег 600 человек с 6 орудиями, капитан продолжал триумфальное плавание к северу, в то время как высаженный им небольшой отряд легко овладел Фоджией и направился прямо к Неаполю. Он вступил в город 9 июня во главе милиции, пришедших с кардиналом Руффо. Но вскоре прибыл на рейд Нельсон с 17 кораблями, и королем, которого он привез из Сицилии, и русские стали играть уже второстепенную роль, чем гордость Павла не желала довольствоваться.
   В сентябре 1799 г. стало хуже. Появившись тоже у Палермо, Ушаков намеревался атаковать Мальту, как того требовали от него настоятельные распоряжения из Петербурга. Англичане этому воспротивились, дав понять, что присутствие русского адмирала в Средиземном море им так же неприятно, как продолжительное пребывание Суворова в Северной Италии неприятно австрийцам. Ушаков великодушно предложил свое содействие для взятия Рима и быстро переправил туда часть десанта. Но англичане, опередив его в Чивита-Веккии, заставили 27 сентября французский гарнизон сдаться на капитуляцию и овладели крепостью. Неаполитанцы получили на свою долю Рим, русские – ничего.
   В это время под Анконой, за неимением в достаточном числе десанта, Пустошкин был вынужден блокировать город, защищаемый 3000 частью французских, частью цизальпийских войск, под начальством генерала Монье. Только в октябре, с прибытием Фрелиха и 8000 австрийцев, он получил необходимое подкрепление. Но тотчас же, потребовав себе все права главнокомандующего, австрийский генерал совершенно вытеснил русского адмирала, и 13 ноября (новый стиль) подписал вместе с Монье капитуляцию, которая, передавая город одним австрийцам, запрещала даже вход в него русским и туркам!
   Французский комендант потребовал включения этой статьи, основываясь на нарушении международного права, в чем будто бы оказался недавно виновным офицер русско-турецкого экспедиционного корпуса, граф Войнович, при взятии Фано, севернее Анконы.
   Так как русские и турки протестовали и подняли свои флаги рядом с австрийским на десяти французских судах, захваченных на рейде, Фрелих приказал эти флаги убрать, употребив, в случае необходимости силу, и отдал такое же распоряжение относительно постов, введенных союзниками в город. Что касается сущности данного факта, русские и австрийские донесения об этом инциденте согласуются между собой.
   Он нанес пошатнувшейся коалиции удар, от которого она уже не могла оправиться. Напрасно в Петербурге Панин вместе с Кобенцелем старались отвратить его последствия. Доверие к министру было уже поколеблено, а доверия к посланнику не существовало вовсе. Кобенцель находился почти в карантине. По свидетельству его баварского коллеги, «постигнутый отвратительной болезнью, делавшей его из очень некрасивого, каким он был, почти безобразным, он даже и в физическом отношении становился предметом отвращения». Уполномоченный заместить в обряде венчания жениха великой княжны Александры, он должен был отказаться от этой чести, так как обряд греческой церкви потребовал бы от новобрачной пить с ним из общей чаши, что было ей противно, не без основания. При известии о происшедшем в Анконе, Павел отказал послу в приезде ко Двору до тех пор, пока Россия не получит надлежащего удовлетворения.
   Венский двор, очевидно, не мог в нем отказать. Он об этом и не думал; но, по своему обыкновению, он не выказал ни желания, ни малейшей готовности к его выполнению, споря, возражая и делая все, чтобы истощить терпение царя, которого, как ему было известно, хватало ненадолго. Еще в декабре он не переставал его испытывать, и в этот момент, – так как дела коалиции пошли хуже и англичане отчаивались взять Лавалетту одними своими силами, – они сами просили Ушакова соединиться с ними в мальтийских водах. Слишком поздно! Сам всегда колебавшийся в своих решениях, вопреки внезапным порывам своей непостоянной воли, чувствуя, на самом деле, величайшее затруднение освободиться от уз, которыми он дал себя связать, царь, хотя на словах и был готов их тотчас же порвать, однако, даже в своих отношениях с австрийцами переходил самым непонятным образом от яростного возмущения к безропотной снисходительности. Но, наконец, он потерял терпение. Он серьезно освобождался от неволи. Призыв, обращенный англичанами к Ушакову, столкнулся с пришедшим из Петербурга к адмиралу приказанием возвратиться в русские воды и, в то же время, продолжавшиеся до тех пор переговоры о продлении совместных действий австрийцами и русскими привели к окончательному разрыву.
VI
   После Цюриха и прощального письма к Францу II, Павел делал вид, что окончательно забыл об Австрии. Около середины октября 1799 г. Кочубей сообщил дипломатическому корпусу, собранному в Гатчине, циркулярную ноту, которою «немецким принцам» предлагалось соединиться под русским знаменем, – в противном случае царь покинет коалицию. Со своей стороны Ростопчин, в разговоре с Витворгом, относился даже «с большим спокойствием» к мысли о сближении с Францией, и интересовался мнением об этом предмете Сент-Джемского кабинета. В лице Панина, заместившего вскоре Кочубея, коалиция, правда, получала убежденного сторонника; но, помимо того, что ему приходилось считаться с преобладающим влиянием Ростопчина, новый вице-канцлер был, главным образом, предан Пруссии, а что касается Австрии, то сам склонялся против нее в вопросе о вознаграждениях.
   Кобенцель надеялся скорее на близкий приезд эрцгерцога-палатина, который должен был привезти щекотливый, как полагали в Вене, проект вернуть Павла, пробудив его вожделения. Он намечал присоединение Баварии к Австрии, взамен Нидерландов; образование из Пьемонта государства для эрцгерцога Антона, сына императора, который женится на великой княжне Анне, и, наконец, прибавление трех легатств к уделу, назначенному жениху великой княжны Александры. Так как эрцгерцог-палатин был посредственный дипломат, Тугут счел необходимым прибавить к нему графа Дитрихштейна, который сумел перед тем приобрести расположение Павла, приехав на его коронацию, и который даже взял себе жену в России. Ростопчин называл это «новым походом аргонавтов, нагруженных беззакониями австрийского премьер-министра». Он находил ее очень плохо обдуманной, и был прав.