Страница:
Именно в этом отношении Уэйленд действительно оказался настоящим пророком. Легенды возникают так легко, что смутное предание о его необыкновенном искусстве в кузнечном ремесле еще и поныне живо в долине Белого коня. Ни предание о победе Альфреда, ни предание о прославленном Пьюзи Хорне не сохранились в Беркшире так хорошо, как необычайная легенда об Уэйленде Смите.
Путешественники так спешили, что останавливались только для того, чтобы покормить лошадей и дать им отдых, И так как многие места, через которые они проезжали, были под покровительством графа Лестера или его приближенных, они сочли разумным скрывать свои имена и цель своего путешествия. В этом отношении помощь Уэйленда Смита (мы будем так называть его, хотя настоящее его имя было Ланселот Уэйленд) оказалась весьма полезной. Он испытывал особое удовольствие, ловко отражая все попытки что-нибудь о них выведать, и забавлялся, наводя любопытных владельцев таверн и гостиниц на ложный след. Во время их краткой поездки он пустил в обращение три различных и совершенно нелепых слуха. Во-первых, что Тресилиан был лордом-губернатором Ирландии, который прибыл тайно, чтобы узнать распоряжения королевы касательно крупного бунтовщика Рори Ога Мак-Карти Мак-Магона. Во-вторых, что Тресилиан был агентом Monsieur, note 71 приехавшим ходатайствовать о заключении брака с Елизаветой. И, наконец, в третьих, что он — герцог Медина, прибывший инкогнито, чтобы уладить ссору между Филиппом II и Елизаветой.
Тресилиан приходил в ярость и доказывал кузнецу, что могут возникнуть разные неприятности, и, в частности, на них из-за этих небылиц начнут обращать особое внимание. Но Уэйленд успокоил его (да и кто бы мог устоять против такого довода?), заверив, что общее внимание привлечено к его, Тресилиана, внешнему виду, что вызывает необходимость придумать какую-нибудь совершенно необычайную причину для столь поспешного и таинственного путешествия. Постепенно они приблизились к столице, и тут было такое стечение всякого рода незнакомых лиц, что их появление уже не привлекало внимания и не вызывало расспросов; и наконец они въехали в Лондон.
Тресилиан собирался ехать прямо в Дептфорд, где пребывал сейчас лорд Сассекс, желавший быть поближе ко двору. А двор тогда находился в Гринвиче, излюбленной резиденции Елизаветы, чтимой всеми как место ее рождения. Но все же краткое пребывание в Лондоне было необходимо, и его пришлось еще продлить из-за настоятельных просьб Уэйленда Смита, который жаждал получить разрешение на прогулку по городу.
— Тогда бери свой меч и щит и следуй за мной, — сказал Тресилиан. — Я сам собираюсь прогуляться, и мы отправимся вместе.
Он сказал это потому, что совсем не был уверен в преданности своего нового слуги и опасался потерять его в столь важный момент, когда борьба соперничающих партий при дворе Елизаветы достигла такого ожесточения. Уэйленд охотно согласился с подобной мерой предосторожности, о причине которой он, видимо, догадывался. Он только попросил, чтобы его хозяин заглянул с ним в разные лавчонки химиков и аптекарей на Флит-стрит, какие ему понадобятся, чтобы сделать там необходимые покупки. Тресилиан согласился и, повинуясь велению своего спутника, заходил с ним подряд в четыре-пять лачок, и заметил, что Уэйленд покупал в каждой из них одно-единственное снадобье, впрочем — в различных дозах. Лекарства, нужные ему вначале, достать было легко, но последующие найти было уже труднее. Тресилиан заметил притом, что не раз Уэйленд, к великому удивлению торговцев, возвращал предложенные ему мази и травы и требовал, чтобы ему обменяли их на нужные сорта, угрожая пойти искать их в другом месте. Но одно снадобье достать было почти невозможно. Одни аптекари прямо заявляли, что никогда и в глаза его не видели, другие отрицали самое его существование, разве что в воображении сумасшедших алхимиков. Большинство пыталось удовлетворить покупателя, предлагая ему некую замену, которая немедленно отвергалась Уэйлендом, и тогда они начинали уверять, что оно обладает всеми необходимыми качествами. Вообще же все они проявляли некоторое любопытство, стараясь выведать, зачем оно ему понадобилось. Один старый тощий аптекарь, которому кузнец задал обычный вопрос в таких выражениях, какие Тресилиан не мог ни понять, ни запомнить, откровенно ответил, что подобного лекарства в Лондоне нет, если случайно оно не найдется у еврея Иоглана.
— Так я и думал, — сказал Уэйленд. И, как только они вышли из лавки, он заявил Тресилиану:
— Прошу прощения, сэр, но никакой мастер не может работать без своих инструментов. Мне надо непременно пойти к этому Иоглану. И обещаю, что если это и задержит вас здесь дольше, чем вам позволяет время, вы, однако же, будете вознаграждены тем, что я совершу с помощью этого редкостного лекарства. Позвольте мне, — добавил он, — пойти впереди, так как надо свернуть с широкой улицы, и мы пойдем вдвое скорее, если указывать путь буду я.
Тресилиан согласился и, следуя за кузнецом налево по переулку, ведущему к реке, обнаружил, что его проводник движется с большой скоростью и, по-видимому, превосходно знает город. Они шли через лабиринт улочек, дворов и тупиков, пока наконец Уэйленд но остановился посреди очень узкого переулка, в конце которого виднелась Темза, туманная и сумрачная. На заднем плане перекрещивались sallierwise, note 72 как сказал бы мистер Мамблейзен, мачты двух лихтеров, ожидавших прилива. В лавчонке, у которой он остановился, не было, как нынче, стеклянного окна, а жалкий парусиновый навес окружал нечто вроде нынешних сапожных ларьков, причем передняя часть помещения была открыта на манер современных будок, где продается рыба. Оттуда появился маленький смуглолицый человечек, полная противоположность еврею по внешнему виду, ибо у него были очень мягкие волосы и совсем не было бороды, и с величайшей учтивостью осведомился у Уэйленда, что ему угодно. Как только тот назвал лекарство, еврей вздрогнул и на лице его отразилось изумление.
— А что же ваша высокопревосходительность хочет сделать с этим зельем, которого уж тут, мейн гот, не поминали лет сорок, как я здесь аптекарем?
— Мне не поручено отвечать на такие вопросы, — возразил Уэйленд. — Я только хочу знать, есть ли у тебя то, что мне нужно, а если есть, то продашь его или нет.
— Ай, мейн гот, об чем речь, конечно есть, а об том, чтоб продать, — ведь я аптекарь и продаю всякие зелья.
Говоря это, он достал какой-то порошок и продолжал:
— Но вы заплатите за это много денег. Что я имею, идет на вес золота, да, чистого золота, в шесть раз больше. Оно с горы Синай, где нам были даны наши священные скрижали, и растение цветет только раз в сто лет.
— Не знаю уж там, как часто его собирают на горе Синай, — ответил Уэйленд, разглядывая врученное ему вещество с видом величайшего презрения, — но ставлю свой меч и щит против твоего длиннополого лапсердака, что дерьмо, которое ты мне предлагаешь заместо того, что я прошу, можно собирать в любой день недели во рву Алеппского замка.
— Вы грубый господин, — сказал еврей. — А у меня лучшего и нету, а если есть, то я не продам без рецепта врача, или скажите, зачем оно вам нужно.
Кузнец кратко ответил ему на каком-то языке, причем Тресилиан не мог понять ни слова, а еврей был повергнут в величайшее изумление. Он уставился на Уэйленда так, как глядят на некоего неизвестного и незаметного незнакомца, в котором вдруг узнали могучего героя или грозного властелина.
— Святой Илия! — воскликнул он, когда оправился от первого ошеломляющего изумления. Затем, перейдя от прежних подозрений и замкнутости к предельному подобострастию, он отвесил Уэйленду нижайший поклон и стал умолять войти в его жалкое жилище и, перешагнув через убогий порог, тем самым осчастливить его.
— Не выпьете ли чашечку с бедным евреем Захарией Иогланом? Не желаете ли токайского? Не попробуете ли Лакрима? Не хотите ли…
— Твои предложения звучат для меня оскорбительно, — прервал его Уэйленд. — Сделай мне то, чего я от тебя требую, и прекрати дальнейшие разговоры.
Получив такой отпор, сын Израиля взял связку ключей и с большими предосторожностями открыл ларец, который, видимо, охранялся строже, чем другие шкатулки с лекарствами, стоявшие рядом. Далее он выдвинул секретный ящичек со стеклянной крышкой, где хранилось немного черного порошка. Это снадобье и было предложено им Уэйленду со знаками величайшего почтения, хотя на лице еврея выражение скупости и беспокойства при виде того, как Уэйленд пересыпал себе порошок, все время вступало в решительную схватку с выражением почтительнейшего подобострастия, которое он стремился, изобразить.
— Весы у тебя есть? — спросил Уэйленд.
Еврей показал на весы, которыми обычно пользовался в лавке, но сделал это с таким смущенным видом, с такой нерешительностью и даже страхом, что все это не могло ускользнуть от зоркого взгляда кузнеца.
— Тут нужны другие весы, — строго сказал Уэйленд. — Разве тебе неизвестно, что священные предметы утрачивают свою силу, если их взвешивать на неверных весах?
Еврей опустил голову, извлек из окованной сталью шкатулки великолепные весы и, устанавливая их, произнес:
— С ними я произвожу собственные опыты. Они покачнутся, если положить на них даже один волосок из бороды первосвященника.
— Эти годятся, — кивнул кузнец. Он отвесил себе две драхмы черного порошка, тщательно завернул их и положил в свой кошелек вместе с другими снадобьями. Затем он осведомился у еврея о цене, но тот отвечал, качая головой и кланяясь:
— Что там цена! Нет, с таких, как вы, не берут ничего. Но вы еще раз зайдете к бедному еврею, правда? Вы посмотрите его лабораторию, где он, да поможет ему бог, иссох, как увядшая тыква святого пророка Ионы. Вы пожалеете его и покажете, как сделать хоть маленький шаг на великом пути?
— Тише! — ответил Уэйленд, таинственно прикладывая палец к губам. — Может, мы и встретимся. Ты уже превзошел то, что твои раввины называют шамайм — общее сотворение. А посему бди и молись, ибо до нашей встречи ты должен еще постигнуть Альхагест Эликсир Самех.
И, слегка кивнув в ответ на почтительные поклоны еврея, он с важным видом пошел по переулку. Тресилиан последовал за ним, и первое замечание его по поводу увиденной сцены заключалось в том, что Уэйленд обязан был заплатить еврею за снадобье, какое бы оно ни было.
— Мне ему платить? — воскликнул кузнец. — Пусть враг рода человеческого отплатит мне, если я это сделаю. Если бы только я не боялся, что ваша милость рассердится, я бы еще вытянул из него одну-две унции золота в обмен на точно такое же количество кирпичного порошка.
— Советую тебе не заниматься подобным плутовством, покуда ты у меня в услужении, — заметил Тресилиан.
— Разве я не сказал, — ответил кузнец, — что только по этой причине я и воздержался? Вы называете это плутовством? Да у того несчастного скелета богатства достанет, чтобы вымостить талерами весь переулок, где он живет. Да при этом он и не заметит, что у него из железного сундука что-то пропало. А еще жаждет раздобыть себе философский камень! А кроме того, он ведь хотел надуть бедного слугу, за которого меня сперва принял, всучив мне дерьмо, не стоящее и пенни. Око за око, как сказал Дьявол угольщику. Если его негодное лекарство стоило моих добротных крон, то мой настоящий кирпичный порошок, во всяком случае, стоит его добротного золота.
— Насколько я знаю, — сказал Тресилиан, — так бывает у евреев и аптекарей. Но пойми, что такие шарлатанские штуки, творимые одним из моих слуг, унижают мое достоинство, и я этого не допущу. Надеюсь, ты закончил свои покупки?
— Да, сэр, — ответил Уэйленд. — С этими снадобьями я сегодня же приготовлю настоящий орвиетан. Это благородное зелье так редко найдешь в подлинном и сильно действующем виде в здешних областях Европы, потому что нет тут одного редкого и драгоценного вещества, которое я только что раздобыл у Иоглана. note 73
— А почему ты не купил все в одной лавке? — поинтересовался Тресилиан. — Мы почти целый час потеряли, бегая от одного прилавка к другому.
— Сейчас я вам объясню, сэр, — ответил Уэйленд. — Ни один человек не должен знать моей тайны, а ее долго не удержишь, если покупать все снадобья у одного аптекаря.
Они вернулись затем в свою гостиницу — знаменитую «Красавицу дикарку». Пока слуга лорда Сассекса приготовлял им лошадей, Уэйленд, раздобыв у повара ступку, заперся в отдельной комнате, где начал смешивать, отвешивать и пробовать в различных дозах купленные им лекарства с такой быстротой и ловкостью, которые изобличали в нем большого искусника в аптекарском деле.
К тому времени, когда снадобье Уэйленда было изготовлено, лошади были уже оседланы. Через час всадники прискакали к нынешнему жилищу лорда Сассекса. Это был замок Сэйс, что близ Дептфорда, который раньше в течение долгого времени принадлежал роду Сассексов, но уже более века назад перешел во владение старинного и уважаемого семейства Эвелинов. Нынешний представитель этого древнего рода принимал глубокое участие в судьбе графа Сассекса и охотно предоставил ему самому и его многочисленной свите гостеприимство в своем доме. В замке Сэйс впоследствии жил прославленный мистер Эвелкн, сочинение коего «Лес» и поныне служит учебным руководством для английских лесоводов, а его жизнь, манеры и принципы, описанные в его «Воспоминаниях», равным образом должны были бы служить руководством для любого английского джентльмена.
Замок Сэйс охранялся, как осажденная крепость. Подозрительность в те времена дошла до того, что пешая и конная стража несколько раз останавливала и допрашивала Тресилиана и его спутников по мере их приближения к жилищу больного графа. И действительно, высокие милости, которые расточала Сассексу королева Елизавета, и его всем известное соперничество с графом Лестером привлекали к нему всеобщее внимание. В описываемый период все старались угадать: он или Лестер в конце концов одержит верх в борьбе за влияние на королеву.
Елизавета, как и многие другие женщины, любила управлять, опираясь на враждующие партии и поддерживая равновесие между двумя противоборствующими стремлениями. При этом она сама решала — на чью сторону склонить весы, в зависимости от интересов государства или даже следуя своим женским прихотям (ибо и она не была выше этой слабости). Утонченно лавировать, не открывать своих карт, сталкивать враждующие интересы, одергивать того, кто решил, что он один снискал ее милости, играя на его опасениях, что другому доверяют (если уж не любят) больше, чем ему, — вот уловки, которыми она пользовалась в течение всего своего царствования, и это давало ей возможность, довольно часто впадая в грех фаворитизма, все же предотвращать его тлетворное влияние на страну и правительство. Двое вельмож, соперничавших тогда в соискании ее милостей, притязали на это весьма по-разному. Но можно сказать, что граф Сассекс, в общем, был более полезен королеве, а Лестер был дороже женщине. Сассекс был, как тогда говорили, «любимец Марса». Он сослужил королеве хорошую службу в Ирландии и Шотландии, особенно во время большого восстания на севере в 1569 году, которое в значительной мере было подавлено благодаря его военным талантам. Поэтому его, естественно, окружали и заискивали перед ним те, кто желал отличиться на военном поприще. Кроме того, граф Сассекс был более древнего и почтенного происхождения, чем его соперник. Он соединял в своем лице семейства Фиц-Уолтеров и Рэтклифов, а герб Лестера был запятнан позором его деда — жестокого министра Генриха VII, да вряд ли лучше обстояло дело и с его отцом, несчастным Дадли, герцогом Нортумберлендским, казненным в Тауэр-хилле 22 августа 1553 года. Однако фигура, черты лица и приятные манеры — столь грозное оружие при дворе, где властвует женщина, — давали Лестеру более чем достаточное преимущество, чтобы противостоять военным заслугам, знатности рода и откровенной смелости графа Сассекса. В глазах двора и всей страны он был большим любимцем Елизаветы, хотя она (такова была ее обычная политика) никогда этого не выказывала столь решительно, чтобы уверить его в окончательной победе над своим соперником. Поэтому болезнь Сассекса пришлась Лестеру весьма кстати, но она породила в обществе разные слухи и подозрения. Приверженцев первого из графов терзали зловещие предчувствия, а друзья второго тешили себя сладостными надеждами на возможный исход этой болезни. А пока что — ибо в те давние времена возможность решить спор посредством оружия никогда не упускалась — сторонники обоих вельмож, поддерживавших своего покровителя, даже появляясь при дворе, были хорошо вооружены и постоянно нарушали спокойствие королевы своими частыми и шумными ссорами, которые вспыхивали иной раз чуть ли не в самом дворце. Эти предварительные замечания необходимы, чтобы читатель понял смысл последующих событий.
Когда Тресилиан прибыл в замок Сэйс, он нашел там множестве приверженцев графа Сассекса, а также друзей, явившихся помочь ему во время болезни. Все они были вооружены, и на всех лицах читалась глубокая тревога, как будто они ожидали немедленного и яростного нападения со стороны противоположной партии. Один из слуг ввел Тресилиана в переднюю, а другой пошел доложить графу о его прибытии. В передней было только двое джентльменов из свиты Сассекса. Они разительно отличались друг от друга своей одеждой, наружностью и манерами. Старший из них, человек, по-видимому, знатный и в цвете лет, был одет весьма скромно и на военный лад. Он был приземист и крепок, несколько неуклюж, и на лице его читался только здравый смысл и ни следа живости или фантазии. Младший, которому, казалось, было лет двадцать с небольшим, был одет в один из самых ярких нарядов, какие в то время носили знатные люди. На нем был малиновый бархатный плащ, богато украшенный кружевом и шитьем, на голове — такая же шапочка, трижды обвитая золотой цепью с медальоном. Прическа его напоминала ту, какую носят некоторые современные франты, — то есть волосы были зачесаны наверх бобриком. В ушах у него блестели серебряные серьги с крупными жемчужинами. У молодого человека было очень красивое лицо, и он был превосходно сложен. Черты его были одушевлены жизнью и выразительно говорили о твердости и решимости, с одной стороны, и пылкости и предприимчивости — с другой, о способности мыслить и быстроте соображения.
Оба этих джентльмена сидели рядом на скамейках почти в одинаковых позах. Каждый был погружен в собственные мысли, безмолвно глядя на противоположную стену. По взгляду старшего было понятно, что он видел перед собой стену, увешанную плащами, оленьими рогами, щитами, старинным оружием, алебардами и тому подобными предметами, обычными для утвари того времени; во взгляде младшего джентльмена отражалась игра фантазии. Он предавался своим мечтам, и казалось, что пустое пространство между ним и стеной было сценой театра, на которой его воображение расположило своих dramatis personae note 74 и рисовало ему картины, весьма далекие от того, что ему могло представляться сейчас в действительности.
При входе Тресилиана оба вскочили со своих мест и приветствовали его радостно и сердечно — особенно младший.
— Добро пожаловать, Тресилиан! — воскликнул юноша. — Твоя философия оторвала тебя от нас, когда в этом доме можно было надеяться удовлетворить свое честолюбие. Но эта философия благородная, ибо она возвращает нам тебя, когда здесь можно встретить только всякие беды.
— Разве милорд так серьезно болен? — спросил Тресилиан.
— Мы опасаемся самого худшего, — ответил старший джентльмен, — и считаем, что тут действуют самые подлые средства.
— Ну, что вы, — возразил Тресилиан. — Лорд Лестер — человек честный.
— Зачем же ему такие прислужники, какими он себя окружил? — спросил младший кавалер. — Тот, кто вызывает из ада дьявола, может сам быть честным, но он все-таки отвечает за пакости, учиняемые лукавым.
— И вы только одни здесь, друзья мои, — поинтересовался Тресилиан, — когда милорду пришлось так худо?
— Нет, нет, — возразил старший. — Здесь и Трейси, и Маркем, да и еще кое-кто. Но мы несем дежурство только по двое. Некоторые очень устали и спят на верхнем балконе.
— А другие, — подхватил младший, — отправились на пристань в Дептфорде присмотреть себе кораблик, чтобы сложиться и купить его на остатки своих деньжат. Как только все будет кончено, мы положим нашего благородного лорда в зеленую могилку, расправимся, если подвернется случай, с теми, кто ускорил его кончину, а затем отплывем в Индию с тяжелыми сердцами и легковесными кошельками.
— Может быть, и я поступлю так же, — сказал Тресилиан, — как только покончу тут с одним делом при дворе.
— У тебя дела при дворе! — воскликнули оба в один голос. — И ты отправишься в Индию!
— Послушай, Тресилиан, — продолжал юноша. — Разве ты не обручен и не избавлен от ударов судьбы, которые гонят людей в море, когда их ладья охотно бы устремилась в гавань? А что сталось с прелестной Индамирой, равной по верности и красоте моей Аморете?
— Не говори о ней! — вздохнул Тресилиан, отвернувшись.
— Ах, вот как обстоит дело! — сказал юноша, дружески беря его за руку. — Ну, не бойся, я не буду касаться свежей раны. Но это новость неожиданная и печальная. Неужели никто из наших славных и веселых друзей не избегнет кораблекрушения в этой внезапной буре, утратив и удачу и счастье? Я надеялся, что по крайней мере ты, дорогой Эдмунд, достиг пристани. Впрочем, правильно говорит другой мой любезный друг, твой тезка:
— Меня, право, удивляет, Тресилиан, что ты потакаешь глупым выходкам этого юнца. Если бы небесная кара обрушилась на добродетельный и почтенный дом милорда, провались я на месте, если не сочту, что это — наказание за дурацкие, хныкающие, детские стишки, занесенные к нам мистером Уолтером Острословом и его друзьями. Они так и сяк коверкают самым неуклюжим и бессмысленным образом наш честный, простой английский язык, который господь бог дал нам для выражения наших мыслей!
— Блант вообразил себе, — со смехом подхватил его приятель, — что дьявол соблазнял Еву стихами и что мистическое значение древа познания относится единственно лишь к искусству отбивать рифмы и скандировать гекзаметры.
В эту минуту вошел камердинер графа и сообщил Тресилиану, что милорд требует его к себе.
Тресилиан увидел, что лорд Сассекс лежит на постели одетый, но очень ослабевший, и был поражен тем, как болезнь изменила его. Граф принял его весьма дружественно и сердечно и спросил, как дела с его сватовством. Тресилиану удалось пока уклониться от расспросов и перевести разговор на здоровье графа, причем он с удивлением заметил, что признаки болезни во всех подробностях совпадают с предсказаниями Уэйленда. Он не преминул поэтому сразу же поведать Сассексу всю историю своего приближенного и добавил, что есть надежда вылечить его болезнь. Граф слушал, с недоверчивым видом, пока не было упомянуто имя Деметрия. Тогда он вдруг позвал своего секретаря и велел подать ему шкатулку с важными бумагами.
— Достаньте отсюда, — сказал он, — запись допроса этого мерзавца повара и внимательно проверьте, не упоминается ли там имя Деметрия.
Секретарь сразу же нашел нужное место и прочел: «И допрошенный показал, что помнит, как приготовлял соус к вышеуказанному осетру, отведав коего, благородный лорд заболел. Он положил туда обычные приправы и пряности, а именно…»
— Пропустите всю эту чушь, — перебил его граф, — и посмотрите, не покупал ли он припасов у знахаря по имени Деметрий?
— Так оно и есть, — ответил секретарь. — «И он добавил, что с тех пор не видел помянутого Деметрия».
— Это согласуется с рассказом твоего молодца, Тресилиан, — сказал граф. — Зовите его сюда.
Представ перед графом, Уэйленд с твердостью и ясностью повторил свой рассказ.
— Возможно, — сказал граф, — что ты подослан теми, кто начал это дело, чтобы его завершить. Но помни: если твое искусство мне повредит, тебе придется худо.
— Это было бы суровой карой, — ответил Уэйленд, — ведь и действие лекарств и человеческая жизнь — все зависит от бога. Но я готов рискнуть. Я не так уж долго прожил под землей, чтобы страшиться могилы.
Путешественники так спешили, что останавливались только для того, чтобы покормить лошадей и дать им отдых, И так как многие места, через которые они проезжали, были под покровительством графа Лестера или его приближенных, они сочли разумным скрывать свои имена и цель своего путешествия. В этом отношении помощь Уэйленда Смита (мы будем так называть его, хотя настоящее его имя было Ланселот Уэйленд) оказалась весьма полезной. Он испытывал особое удовольствие, ловко отражая все попытки что-нибудь о них выведать, и забавлялся, наводя любопытных владельцев таверн и гостиниц на ложный след. Во время их краткой поездки он пустил в обращение три различных и совершенно нелепых слуха. Во-первых, что Тресилиан был лордом-губернатором Ирландии, который прибыл тайно, чтобы узнать распоряжения королевы касательно крупного бунтовщика Рори Ога Мак-Карти Мак-Магона. Во-вторых, что Тресилиан был агентом Monsieur, note 71 приехавшим ходатайствовать о заключении брака с Елизаветой. И, наконец, в третьих, что он — герцог Медина, прибывший инкогнито, чтобы уладить ссору между Филиппом II и Елизаветой.
Тресилиан приходил в ярость и доказывал кузнецу, что могут возникнуть разные неприятности, и, в частности, на них из-за этих небылиц начнут обращать особое внимание. Но Уэйленд успокоил его (да и кто бы мог устоять против такого довода?), заверив, что общее внимание привлечено к его, Тресилиана, внешнему виду, что вызывает необходимость придумать какую-нибудь совершенно необычайную причину для столь поспешного и таинственного путешествия. Постепенно они приблизились к столице, и тут было такое стечение всякого рода незнакомых лиц, что их появление уже не привлекало внимания и не вызывало расспросов; и наконец они въехали в Лондон.
Тресилиан собирался ехать прямо в Дептфорд, где пребывал сейчас лорд Сассекс, желавший быть поближе ко двору. А двор тогда находился в Гринвиче, излюбленной резиденции Елизаветы, чтимой всеми как место ее рождения. Но все же краткое пребывание в Лондоне было необходимо, и его пришлось еще продлить из-за настоятельных просьб Уэйленда Смита, который жаждал получить разрешение на прогулку по городу.
— Тогда бери свой меч и щит и следуй за мной, — сказал Тресилиан. — Я сам собираюсь прогуляться, и мы отправимся вместе.
Он сказал это потому, что совсем не был уверен в преданности своего нового слуги и опасался потерять его в столь важный момент, когда борьба соперничающих партий при дворе Елизаветы достигла такого ожесточения. Уэйленд охотно согласился с подобной мерой предосторожности, о причине которой он, видимо, догадывался. Он только попросил, чтобы его хозяин заглянул с ним в разные лавчонки химиков и аптекарей на Флит-стрит, какие ему понадобятся, чтобы сделать там необходимые покупки. Тресилиан согласился и, повинуясь велению своего спутника, заходил с ним подряд в четыре-пять лачок, и заметил, что Уэйленд покупал в каждой из них одно-единственное снадобье, впрочем — в различных дозах. Лекарства, нужные ему вначале, достать было легко, но последующие найти было уже труднее. Тресилиан заметил притом, что не раз Уэйленд, к великому удивлению торговцев, возвращал предложенные ему мази и травы и требовал, чтобы ему обменяли их на нужные сорта, угрожая пойти искать их в другом месте. Но одно снадобье достать было почти невозможно. Одни аптекари прямо заявляли, что никогда и в глаза его не видели, другие отрицали самое его существование, разве что в воображении сумасшедших алхимиков. Большинство пыталось удовлетворить покупателя, предлагая ему некую замену, которая немедленно отвергалась Уэйлендом, и тогда они начинали уверять, что оно обладает всеми необходимыми качествами. Вообще же все они проявляли некоторое любопытство, стараясь выведать, зачем оно ему понадобилось. Один старый тощий аптекарь, которому кузнец задал обычный вопрос в таких выражениях, какие Тресилиан не мог ни понять, ни запомнить, откровенно ответил, что подобного лекарства в Лондоне нет, если случайно оно не найдется у еврея Иоглана.
— Так я и думал, — сказал Уэйленд. И, как только они вышли из лавки, он заявил Тресилиану:
— Прошу прощения, сэр, но никакой мастер не может работать без своих инструментов. Мне надо непременно пойти к этому Иоглану. И обещаю, что если это и задержит вас здесь дольше, чем вам позволяет время, вы, однако же, будете вознаграждены тем, что я совершу с помощью этого редкостного лекарства. Позвольте мне, — добавил он, — пойти впереди, так как надо свернуть с широкой улицы, и мы пойдем вдвое скорее, если указывать путь буду я.
Тресилиан согласился и, следуя за кузнецом налево по переулку, ведущему к реке, обнаружил, что его проводник движется с большой скоростью и, по-видимому, превосходно знает город. Они шли через лабиринт улочек, дворов и тупиков, пока наконец Уэйленд но остановился посреди очень узкого переулка, в конце которого виднелась Темза, туманная и сумрачная. На заднем плане перекрещивались sallierwise, note 72 как сказал бы мистер Мамблейзен, мачты двух лихтеров, ожидавших прилива. В лавчонке, у которой он остановился, не было, как нынче, стеклянного окна, а жалкий парусиновый навес окружал нечто вроде нынешних сапожных ларьков, причем передняя часть помещения была открыта на манер современных будок, где продается рыба. Оттуда появился маленький смуглолицый человечек, полная противоположность еврею по внешнему виду, ибо у него были очень мягкие волосы и совсем не было бороды, и с величайшей учтивостью осведомился у Уэйленда, что ему угодно. Как только тот назвал лекарство, еврей вздрогнул и на лице его отразилось изумление.
— А что же ваша высокопревосходительность хочет сделать с этим зельем, которого уж тут, мейн гот, не поминали лет сорок, как я здесь аптекарем?
— Мне не поручено отвечать на такие вопросы, — возразил Уэйленд. — Я только хочу знать, есть ли у тебя то, что мне нужно, а если есть, то продашь его или нет.
— Ай, мейн гот, об чем речь, конечно есть, а об том, чтоб продать, — ведь я аптекарь и продаю всякие зелья.
Говоря это, он достал какой-то порошок и продолжал:
— Но вы заплатите за это много денег. Что я имею, идет на вес золота, да, чистого золота, в шесть раз больше. Оно с горы Синай, где нам были даны наши священные скрижали, и растение цветет только раз в сто лет.
— Не знаю уж там, как часто его собирают на горе Синай, — ответил Уэйленд, разглядывая врученное ему вещество с видом величайшего презрения, — но ставлю свой меч и щит против твоего длиннополого лапсердака, что дерьмо, которое ты мне предлагаешь заместо того, что я прошу, можно собирать в любой день недели во рву Алеппского замка.
— Вы грубый господин, — сказал еврей. — А у меня лучшего и нету, а если есть, то я не продам без рецепта врача, или скажите, зачем оно вам нужно.
Кузнец кратко ответил ему на каком-то языке, причем Тресилиан не мог понять ни слова, а еврей был повергнут в величайшее изумление. Он уставился на Уэйленда так, как глядят на некоего неизвестного и незаметного незнакомца, в котором вдруг узнали могучего героя или грозного властелина.
— Святой Илия! — воскликнул он, когда оправился от первого ошеломляющего изумления. Затем, перейдя от прежних подозрений и замкнутости к предельному подобострастию, он отвесил Уэйленду нижайший поклон и стал умолять войти в его жалкое жилище и, перешагнув через убогий порог, тем самым осчастливить его.
— Не выпьете ли чашечку с бедным евреем Захарией Иогланом? Не желаете ли токайского? Не попробуете ли Лакрима? Не хотите ли…
— Твои предложения звучат для меня оскорбительно, — прервал его Уэйленд. — Сделай мне то, чего я от тебя требую, и прекрати дальнейшие разговоры.
Получив такой отпор, сын Израиля взял связку ключей и с большими предосторожностями открыл ларец, который, видимо, охранялся строже, чем другие шкатулки с лекарствами, стоявшие рядом. Далее он выдвинул секретный ящичек со стеклянной крышкой, где хранилось немного черного порошка. Это снадобье и было предложено им Уэйленду со знаками величайшего почтения, хотя на лице еврея выражение скупости и беспокойства при виде того, как Уэйленд пересыпал себе порошок, все время вступало в решительную схватку с выражением почтительнейшего подобострастия, которое он стремился, изобразить.
— Весы у тебя есть? — спросил Уэйленд.
Еврей показал на весы, которыми обычно пользовался в лавке, но сделал это с таким смущенным видом, с такой нерешительностью и даже страхом, что все это не могло ускользнуть от зоркого взгляда кузнеца.
— Тут нужны другие весы, — строго сказал Уэйленд. — Разве тебе неизвестно, что священные предметы утрачивают свою силу, если их взвешивать на неверных весах?
Еврей опустил голову, извлек из окованной сталью шкатулки великолепные весы и, устанавливая их, произнес:
— С ними я произвожу собственные опыты. Они покачнутся, если положить на них даже один волосок из бороды первосвященника.
— Эти годятся, — кивнул кузнец. Он отвесил себе две драхмы черного порошка, тщательно завернул их и положил в свой кошелек вместе с другими снадобьями. Затем он осведомился у еврея о цене, но тот отвечал, качая головой и кланяясь:
— Что там цена! Нет, с таких, как вы, не берут ничего. Но вы еще раз зайдете к бедному еврею, правда? Вы посмотрите его лабораторию, где он, да поможет ему бог, иссох, как увядшая тыква святого пророка Ионы. Вы пожалеете его и покажете, как сделать хоть маленький шаг на великом пути?
— Тише! — ответил Уэйленд, таинственно прикладывая палец к губам. — Может, мы и встретимся. Ты уже превзошел то, что твои раввины называют шамайм — общее сотворение. А посему бди и молись, ибо до нашей встречи ты должен еще постигнуть Альхагест Эликсир Самех.
И, слегка кивнув в ответ на почтительные поклоны еврея, он с важным видом пошел по переулку. Тресилиан последовал за ним, и первое замечание его по поводу увиденной сцены заключалось в том, что Уэйленд обязан был заплатить еврею за снадобье, какое бы оно ни было.
— Мне ему платить? — воскликнул кузнец. — Пусть враг рода человеческого отплатит мне, если я это сделаю. Если бы только я не боялся, что ваша милость рассердится, я бы еще вытянул из него одну-две унции золота в обмен на точно такое же количество кирпичного порошка.
— Советую тебе не заниматься подобным плутовством, покуда ты у меня в услужении, — заметил Тресилиан.
— Разве я не сказал, — ответил кузнец, — что только по этой причине я и воздержался? Вы называете это плутовством? Да у того несчастного скелета богатства достанет, чтобы вымостить талерами весь переулок, где он живет. Да при этом он и не заметит, что у него из железного сундука что-то пропало. А еще жаждет раздобыть себе философский камень! А кроме того, он ведь хотел надуть бедного слугу, за которого меня сперва принял, всучив мне дерьмо, не стоящее и пенни. Око за око, как сказал Дьявол угольщику. Если его негодное лекарство стоило моих добротных крон, то мой настоящий кирпичный порошок, во всяком случае, стоит его добротного золота.
— Насколько я знаю, — сказал Тресилиан, — так бывает у евреев и аптекарей. Но пойми, что такие шарлатанские штуки, творимые одним из моих слуг, унижают мое достоинство, и я этого не допущу. Надеюсь, ты закончил свои покупки?
— Да, сэр, — ответил Уэйленд. — С этими снадобьями я сегодня же приготовлю настоящий орвиетан. Это благородное зелье так редко найдешь в подлинном и сильно действующем виде в здешних областях Европы, потому что нет тут одного редкого и драгоценного вещества, которое я только что раздобыл у Иоглана. note 73
— А почему ты не купил все в одной лавке? — поинтересовался Тресилиан. — Мы почти целый час потеряли, бегая от одного прилавка к другому.
— Сейчас я вам объясню, сэр, — ответил Уэйленд. — Ни один человек не должен знать моей тайны, а ее долго не удержишь, если покупать все снадобья у одного аптекаря.
Они вернулись затем в свою гостиницу — знаменитую «Красавицу дикарку». Пока слуга лорда Сассекса приготовлял им лошадей, Уэйленд, раздобыв у повара ступку, заперся в отдельной комнате, где начал смешивать, отвешивать и пробовать в различных дозах купленные им лекарства с такой быстротой и ловкостью, которые изобличали в нем большого искусника в аптекарском деле.
К тому времени, когда снадобье Уэйленда было изготовлено, лошади были уже оседланы. Через час всадники прискакали к нынешнему жилищу лорда Сассекса. Это был замок Сэйс, что близ Дептфорда, который раньше в течение долгого времени принадлежал роду Сассексов, но уже более века назад перешел во владение старинного и уважаемого семейства Эвелинов. Нынешний представитель этого древнего рода принимал глубокое участие в судьбе графа Сассекса и охотно предоставил ему самому и его многочисленной свите гостеприимство в своем доме. В замке Сэйс впоследствии жил прославленный мистер Эвелкн, сочинение коего «Лес» и поныне служит учебным руководством для английских лесоводов, а его жизнь, манеры и принципы, описанные в его «Воспоминаниях», равным образом должны были бы служить руководством для любого английского джентльмена.
Глава XIV
Да, это новость редкая, дружище!
Тут два быка схватились на траве
Из-за телушки. Как падет один -
Долина успокоится и стадо,
Столь равнодушное к их ярым спорам,
Щипать траву начнет себе спокойно.
Старинная пьеса
Замок Сэйс охранялся, как осажденная крепость. Подозрительность в те времена дошла до того, что пешая и конная стража несколько раз останавливала и допрашивала Тресилиана и его спутников по мере их приближения к жилищу больного графа. И действительно, высокие милости, которые расточала Сассексу королева Елизавета, и его всем известное соперничество с графом Лестером привлекали к нему всеобщее внимание. В описываемый период все старались угадать: он или Лестер в конце концов одержит верх в борьбе за влияние на королеву.
Елизавета, как и многие другие женщины, любила управлять, опираясь на враждующие партии и поддерживая равновесие между двумя противоборствующими стремлениями. При этом она сама решала — на чью сторону склонить весы, в зависимости от интересов государства или даже следуя своим женским прихотям (ибо и она не была выше этой слабости). Утонченно лавировать, не открывать своих карт, сталкивать враждующие интересы, одергивать того, кто решил, что он один снискал ее милости, играя на его опасениях, что другому доверяют (если уж не любят) больше, чем ему, — вот уловки, которыми она пользовалась в течение всего своего царствования, и это давало ей возможность, довольно часто впадая в грех фаворитизма, все же предотвращать его тлетворное влияние на страну и правительство. Двое вельмож, соперничавших тогда в соискании ее милостей, притязали на это весьма по-разному. Но можно сказать, что граф Сассекс, в общем, был более полезен королеве, а Лестер был дороже женщине. Сассекс был, как тогда говорили, «любимец Марса». Он сослужил королеве хорошую службу в Ирландии и Шотландии, особенно во время большого восстания на севере в 1569 году, которое в значительной мере было подавлено благодаря его военным талантам. Поэтому его, естественно, окружали и заискивали перед ним те, кто желал отличиться на военном поприще. Кроме того, граф Сассекс был более древнего и почтенного происхождения, чем его соперник. Он соединял в своем лице семейства Фиц-Уолтеров и Рэтклифов, а герб Лестера был запятнан позором его деда — жестокого министра Генриха VII, да вряд ли лучше обстояло дело и с его отцом, несчастным Дадли, герцогом Нортумберлендским, казненным в Тауэр-хилле 22 августа 1553 года. Однако фигура, черты лица и приятные манеры — столь грозное оружие при дворе, где властвует женщина, — давали Лестеру более чем достаточное преимущество, чтобы противостоять военным заслугам, знатности рода и откровенной смелости графа Сассекса. В глазах двора и всей страны он был большим любимцем Елизаветы, хотя она (такова была ее обычная политика) никогда этого не выказывала столь решительно, чтобы уверить его в окончательной победе над своим соперником. Поэтому болезнь Сассекса пришлась Лестеру весьма кстати, но она породила в обществе разные слухи и подозрения. Приверженцев первого из графов терзали зловещие предчувствия, а друзья второго тешили себя сладостными надеждами на возможный исход этой болезни. А пока что — ибо в те давние времена возможность решить спор посредством оружия никогда не упускалась — сторонники обоих вельмож, поддерживавших своего покровителя, даже появляясь при дворе, были хорошо вооружены и постоянно нарушали спокойствие королевы своими частыми и шумными ссорами, которые вспыхивали иной раз чуть ли не в самом дворце. Эти предварительные замечания необходимы, чтобы читатель понял смысл последующих событий.
Когда Тресилиан прибыл в замок Сэйс, он нашел там множестве приверженцев графа Сассекса, а также друзей, явившихся помочь ему во время болезни. Все они были вооружены, и на всех лицах читалась глубокая тревога, как будто они ожидали немедленного и яростного нападения со стороны противоположной партии. Один из слуг ввел Тресилиана в переднюю, а другой пошел доложить графу о его прибытии. В передней было только двое джентльменов из свиты Сассекса. Они разительно отличались друг от друга своей одеждой, наружностью и манерами. Старший из них, человек, по-видимому, знатный и в цвете лет, был одет весьма скромно и на военный лад. Он был приземист и крепок, несколько неуклюж, и на лице его читался только здравый смысл и ни следа живости или фантазии. Младший, которому, казалось, было лет двадцать с небольшим, был одет в один из самых ярких нарядов, какие в то время носили знатные люди. На нем был малиновый бархатный плащ, богато украшенный кружевом и шитьем, на голове — такая же шапочка, трижды обвитая золотой цепью с медальоном. Прическа его напоминала ту, какую носят некоторые современные франты, — то есть волосы были зачесаны наверх бобриком. В ушах у него блестели серебряные серьги с крупными жемчужинами. У молодого человека было очень красивое лицо, и он был превосходно сложен. Черты его были одушевлены жизнью и выразительно говорили о твердости и решимости, с одной стороны, и пылкости и предприимчивости — с другой, о способности мыслить и быстроте соображения.
Оба этих джентльмена сидели рядом на скамейках почти в одинаковых позах. Каждый был погружен в собственные мысли, безмолвно глядя на противоположную стену. По взгляду старшего было понятно, что он видел перед собой стену, увешанную плащами, оленьими рогами, щитами, старинным оружием, алебардами и тому подобными предметами, обычными для утвари того времени; во взгляде младшего джентльмена отражалась игра фантазии. Он предавался своим мечтам, и казалось, что пустое пространство между ним и стеной было сценой театра, на которой его воображение расположило своих dramatis personae note 74 и рисовало ему картины, весьма далекие от того, что ему могло представляться сейчас в действительности.
При входе Тресилиана оба вскочили со своих мест и приветствовали его радостно и сердечно — особенно младший.
— Добро пожаловать, Тресилиан! — воскликнул юноша. — Твоя философия оторвала тебя от нас, когда в этом доме можно было надеяться удовлетворить свое честолюбие. Но эта философия благородная, ибо она возвращает нам тебя, когда здесь можно встретить только всякие беды.
— Разве милорд так серьезно болен? — спросил Тресилиан.
— Мы опасаемся самого худшего, — ответил старший джентльмен, — и считаем, что тут действуют самые подлые средства.
— Ну, что вы, — возразил Тресилиан. — Лорд Лестер — человек честный.
— Зачем же ему такие прислужники, какими он себя окружил? — спросил младший кавалер. — Тот, кто вызывает из ада дьявола, может сам быть честным, но он все-таки отвечает за пакости, учиняемые лукавым.
— И вы только одни здесь, друзья мои, — поинтересовался Тресилиан, — когда милорду пришлось так худо?
— Нет, нет, — возразил старший. — Здесь и Трейси, и Маркем, да и еще кое-кто. Но мы несем дежурство только по двое. Некоторые очень устали и спят на верхнем балконе.
— А другие, — подхватил младший, — отправились на пристань в Дептфорде присмотреть себе кораблик, чтобы сложиться и купить его на остатки своих деньжат. Как только все будет кончено, мы положим нашего благородного лорда в зеленую могилку, расправимся, если подвернется случай, с теми, кто ускорил его кончину, а затем отплывем в Индию с тяжелыми сердцами и легковесными кошельками.
— Может быть, и я поступлю так же, — сказал Тресилиан, — как только покончу тут с одним делом при дворе.
— У тебя дела при дворе! — воскликнули оба в один голос. — И ты отправишься в Индию!
— Послушай, Тресилиан, — продолжал юноша. — Разве ты не обручен и не избавлен от ударов судьбы, которые гонят людей в море, когда их ладья охотно бы устремилась в гавань? А что сталось с прелестной Индамирой, равной по верности и красоте моей Аморете?
— Не говори о ней! — вздохнул Тресилиан, отвернувшись.
— Ах, вот как обстоит дело! — сказал юноша, дружески беря его за руку. — Ну, не бойся, я не буду касаться свежей раны. Но это новость неожиданная и печальная. Неужели никто из наших славных и веселых друзей не избегнет кораблекрушения в этой внезапной буре, утратив и удачу и счастье? Я надеялся, что по крайней мере ты, дорогой Эдмунд, достиг пристани. Впрочем, правильно говорит другой мой любезный друг, твой тезка:
Старший джентльмен поднялся со скамьи и, пока младший с пафосом произносил эти строки, нетерпеливо шагал взад и вперед по комнате. Когда тот закончил, он закутался в плащ, снова разлегся на скамье и проворчал:
Кто колесо фортуны созерцает,
Царящее над смертных всех судьбой.
Тот совершенно ясно понимает:
Изменчивость тут тешится игрой
И к гибели влечет людей порой.
— Меня, право, удивляет, Тресилиан, что ты потакаешь глупым выходкам этого юнца. Если бы небесная кара обрушилась на добродетельный и почтенный дом милорда, провались я на месте, если не сочту, что это — наказание за дурацкие, хныкающие, детские стишки, занесенные к нам мистером Уолтером Острословом и его друзьями. Они так и сяк коверкают самым неуклюжим и бессмысленным образом наш честный, простой английский язык, который господь бог дал нам для выражения наших мыслей!
— Блант вообразил себе, — со смехом подхватил его приятель, — что дьявол соблазнял Еву стихами и что мистическое значение древа познания относится единственно лишь к искусству отбивать рифмы и скандировать гекзаметры.
В эту минуту вошел камердинер графа и сообщил Тресилиану, что милорд требует его к себе.
Тресилиан увидел, что лорд Сассекс лежит на постели одетый, но очень ослабевший, и был поражен тем, как болезнь изменила его. Граф принял его весьма дружественно и сердечно и спросил, как дела с его сватовством. Тресилиану удалось пока уклониться от расспросов и перевести разговор на здоровье графа, причем он с удивлением заметил, что признаки болезни во всех подробностях совпадают с предсказаниями Уэйленда. Он не преминул поэтому сразу же поведать Сассексу всю историю своего приближенного и добавил, что есть надежда вылечить его болезнь. Граф слушал, с недоверчивым видом, пока не было упомянуто имя Деметрия. Тогда он вдруг позвал своего секретаря и велел подать ему шкатулку с важными бумагами.
— Достаньте отсюда, — сказал он, — запись допроса этого мерзавца повара и внимательно проверьте, не упоминается ли там имя Деметрия.
Секретарь сразу же нашел нужное место и прочел: «И допрошенный показал, что помнит, как приготовлял соус к вышеуказанному осетру, отведав коего, благородный лорд заболел. Он положил туда обычные приправы и пряности, а именно…»
— Пропустите всю эту чушь, — перебил его граф, — и посмотрите, не покупал ли он припасов у знахаря по имени Деметрий?
— Так оно и есть, — ответил секретарь. — «И он добавил, что с тех пор не видел помянутого Деметрия».
— Это согласуется с рассказом твоего молодца, Тресилиан, — сказал граф. — Зовите его сюда.
Представ перед графом, Уэйленд с твердостью и ясностью повторил свой рассказ.
— Возможно, — сказал граф, — что ты подослан теми, кто начал это дело, чтобы его завершить. Но помни: если твое искусство мне повредит, тебе придется худо.
— Это было бы суровой карой, — ответил Уэйленд, — ведь и действие лекарств и человеческая жизнь — все зависит от бога. Но я готов рискнуть. Я не так уж долго прожил под землей, чтобы страшиться могилы.