Скотт Вальтер. Кенилворт

   Энтони Фостер помедлил перед дверью, которая была изнутри тщательно заперта, не решаясь потревожить священнодействующего мудреца. Но Варни, менее щепетильный, принялся стучать и звать, пока наконец, медленно и неохотно, обитатель этого помещения не открыл дверь. Глаза алхимика были мутны от жары и испарений, распространяемых печью и перегонным кубом, над которым он трудился. Подземелье было завалено самыми разнообразными предметами и причудливой утварью, потребной для его занятий. Злобно и нетерпеливо старик проворчал:
   — Что ж, меня вечно будут отвлекать от дел небесных делами земными?
   — Адскими, — ответил Варни, — ибо ты как раз ими занимаешься. Фостер, ты нам понадобишься для разговора.
   Фостер медленно вошел в лабораторию. Варни запер дверь, и они приступили к тайному совещанию.
   В это время графиня металась по своей комнате, и ее прелестное лицо пылало от гнева и стыда.
   — Негодяй! — говорила она. — Хладнокровный, расчетливый раб! Но я разоблачила его, Дженет; я заставила змею развернуться передо мной и уползти во всем ее уродстве. Задыхаясь от негодования, я сдерживалась, пока он не обнажил дно своей души, более черное, чем самый темный уголок ада… А ты, Лестер, возможно ли, чтобы ты просил меня хотя бы на мгновение отречься от моих прав на тебя, чтобы ты сам уступил их другому! Нет, это невозможно — негодяй солгал. Дженет, я больше не останусь здесь… Я боюсь его… я боюсь твоего отца… мне больно говорить это, Дженет, но я боюсь твоего отца. А больше всех я боюсь гнусного Варни. Я убегу из Камнора!
   — Увы, госпожа, куда и как убежите вы из этих стен?
   — Не знаю, Дженет, — сказала злополучная графиня, подняв глаза к небу и скрестив руки, — не знаю, куда и каким образом, но я уверена, что бог, в которого я верю, не покинет меня в моей горькой беде, потому что я нахожусь в руках злодеев.
   — Не надо так думать, миледи! Мой отец суров и непреклонен по натуре, он строг в выполнении своих обязанностей, но все же…
   В это время в комнату вошел Энтони Фостер, держа в руках стеклянную чашу и небольшой флакон. Выглядел он странно. До сих пор, обращаясь к графине со всем почтением, подобающим ее положению, он не старался или не мог скрыть свой ожесточенный и угрюмый нрав, который, как это обычно для людей такого склада, проявлял в отношении тех, кто волею обстоятельств оказывался в его власти. Но сейчас в нем не ощущалось и тени той суровой уверенности в своей силе, которую он имел обыкновение скрывать под неуклюжими изъявлениями любезности и уважения, подобно тому как разбойник прячет свои пистолеты и дубинку под широким, длиннополым кафтаном. Казалось, что в его улыбке больше страха, чем почтительности, и что он понимает, какое творит зло, убеждая графиню попробовать превосходное зелье, которое должно укрепить ее дух после пережитого волнения. Руки его дрожали, голос срывался, и все его поведение было так подозрительно, что Дженет, несколько секунд стоявшая в оцепенении, глядя на него, вдруг собралась с силами и приняла решение. Подняв голову, спокойным и властным шагом она медленно подошла к отцу и миледи, встала между ними и, взяв из рук Фостера поднос, сказала тихо, но твердо:
   — Отец, я сама налью госпоже лекарство, если ей угодно принять его.
   — Ты, дитя мое? — испуганно и взволнованно возразил Фостер. — Нет, не ты окажешь миледи эту услугу.
   — Но почему же, — настаивала Дженет, — если миледи действительно должна выпить содержимое этой чаши?
   — Почему, почему? — нерешительно проворчал домоправитель, но потом, во избежание объяснений, разразился бранью. — Да потому, что я так желаю, баловница! Ступай сейчас же к вечерней проповеди.
   — Нет, проповедь я могу послушать и в другой раз, — возразила Дженет. — Сегодня я не пойду туда, пока не уверюсь, что моя госпожа в безопасности. Дай-ка сюда этот флакон, отец.
   Она взяла флакон из его рук; Фостер не противился, как будто в нем внезапно заговорила совесть.
   — А теперь, отец, — продолжала она, — то, что полезно моей госпоже, не может повредить и мне. Пью за твое здоровье, отец!
   Фостер, не говоря ни слова, бросился к дочери и вырвал у нее флакон. Ошеломленный своим поступком, решительно не соображая, что ему делать дальше, он стоял с флаконом в руке, широко расставив ноги, и метал на дочь яростные взгляды, в которых отвратительно смешивались бешенство, боязнь обличения и подлость.
   — Странно, отец, — промолвила Дженет, не спуская с него глаз, таким тоном, каким врачи говорят с сумасшедшими, чтобы держать в страхе своих несчастных пациентов, — ты не даешь мне ни услужить миледи, ни выпить самой это лекарство!
   Графиня мужественно выдержала эту ужасную сцену, смысл которой был понятен без объяснений. Она даже сохранила свою обычную беспечность, и, хотя вначале побледнела при виде Фостера, глаза ее оставались спокойными и слегка насмешливыми.
   — Не попробуете ли вы сами этого редкостного лекарства, мистер Фостер? Вероятно, вы не откажетесь выпить за нас, хотя и запретили Дженет сделать это. Пейте, сэр, прошу вас.
   — Не хочу, — ответил Фостер.
   — Но кому же тогда достанется этот драгоценный напиток? — спросила графиня.
   — Дьяволу, который приготовил его! — буркнул Фостер и, повернувшись на каблуках, вышел из комнаты.
   Дженет смотрела на свою госпожу взором, исполненным стыда, отчаяния и скорби.
   — Не плачь обо мне, Дженет, — ласково сказала графиня.
   — Нет, миледи, — отозвалась ее наперсница сквозь рыдания, — я плачу не о вас, а о себе самой и об этом несчастном человеке. Оплакивать нужно тех, кто опозорил себя перед людьми, тех, кто проклят богом, а не тех, кто невинен! Прощайте, миледи! — воскликнула она, набрасывая плащ, в котором обычно выходила из дома.
   — Ты оставляешь меня, Дженет? Ты покидаешь меня в такой злой беде?
   — Я покидаю вас, миледи? — С этими словами Дженет подбежала к графине и осыпала ее руки тысячей поцелуев. — Покинуть вас! Пусть бог отречется от меня, если я поступлю так! Нет, миледи, вы верно сказали, что господь откроет вам путь к спасению. Такой путь есть. Я молилась денно и нощно, стараясь понять, как мне следует поступить, чтобы исполнить свой долг и по отношению к моему несчастному отцу и по отношению к вам. Страшным путем пришло ко мне прозрение, и я не должна закрывать дверь, которую открывает господь. Не спрашивайте меня ни о чем — я скоро вернусь.
   Она закуталась в плащ и, сказав повстречавшейся в передней старухе, что идет к вечерне, вышла из дома.
   Тем временем отец ее снова вернулся в лабораторию, где нашел соучастников задуманного злодеяния.
   — Ну что, выпила наша нежная птичка? — спросил Варни с легкой усмешкой. Тот же вопрос можно было прочесть и в глазах астролога, хотя он не промолвил ни слова.
   — Нет, не выпила и не выпьет из моих рук, — ответил Фостер. — Уж не хотите ли вы, чтобы я совершил убийство в присутствии моей дочери?
   — Разве тебе не было сказано, упрямый и малодушный раб, — с досадой ответил Варни, — что тут ни при чем убийство, как ты это называешь, заикаясь и тараща глаза! Разве тебе не было сказано, что мы хотели добиться только легкого недомогания вроде тех, которые служат женщине предлогом носить днем ночную рубашку и валяться в постели, вместо того чтобы заниматься хозяйством? Вот и наш ученый поклянется тебе ключом Храма мудрости, что это правда.
   — Клянусь, — сказал Аласко, — что эликсир, который содержится в этом флаконе, не опасен для жизни! Клянусь бессмертной и неразрушимой квинтэссенцией золота, содержащейся в любых телах природы, хотя ее тайное существование видимо лишь тем, кому Трисмегист вручит ключи кабалистики.
   — Крепкая клятва, — заметил Варни. — Ты, Фостер, хуже язычника, если не веришь ей. Кроме того, Поверь мне, хоть я клянусь только своим словом, что если ты окажешься несговорчивым, то у тебя нет никакой надежды — даже намека на надежду — превратиться из арендатора этой земли в ее хозяина. Итак, Аласко не обратит твою оловянную посуду в золото, и ты, честный Энтони, так и останешься арендатором.
   — Я, джентльмены, — ответил Фостер, — не знаю ваших намерений, но твердо знаю одно: как бы то ни было, а в этом мире у меня есть только один человек, который может молиться за меня, и человек этот — моя дочь. Я много грешил, и жизнь круто обошлась со мной, но дочь моя и сейчас так же невинна, как была на коленях матери, и она по крайней мере получит свою долю в том благословенном граде, стены которого сложены из чистого золота, а фундамент украшен всевозможными драгоценными камнями.
   — Вот-вот, Тони, — прервал его Варни, — такой рай пришелся бы тебе по душе. Побеседуй-ка с ним на эту тему, доктор Аласко, а я сейчас вернусь к вам.
   Сказав это, Варни встал, взял со стола флакон и вышел из лаборатории.
   — Послушай, сын мой, — обратился Аласко к Фостеру, как только Варни оставил их, — что бы ни говорил этот наглый и распутный сквернослов о могущественной науке, в которой, с благословения неба, я настолько преуспел, что не мог бы признать мудрейшего из ныне живущих ученых более искусным или более знающим, чем я; как бы ни насмехался этот негодяй над вещами, слишком возвышенными, чтобы их могли постигнуть люди с земными и греховными мыслями, поверь все же, что небесный град, новый Иерусалим, открывшийся взору святого Иоанна в ослепительном видении христианского апокалипсиса, на самом деле представляет не что иное, как ту великую тайну, познание которой позволяет извлекать из низкой и грубой материи драгоценнейшие явления природы, подобно тому как легкая пестрокрылая бабочка, прекраснейшее создание летнего ветерка, выпархивает из невзрачной оболочки неподвижной куколки.
   — Мистер Холдфорт не упоминал о подобном толковании, — с сомнением проговорил Фостер, — и более того, доктор Аласко, в священном писании сказано, что золото и драгоценные камни святого града не для тех, кто творит зло или лжет.
   — Хорошо, сын мой, какое же заключение ты выводишь отсюда?
   — А такое, что тому, кто составляет яды и втихомолку подносит их людям, не достанется даже малая доля тех несметных сокровищ.
   — Нужно видеть разницу, сын мой, между тем, что действительно от начала до конца есть зло, и тем, что, являясь злом само по себе, тем не менее преследует благую цель, — ответил алхимик. — Если ценой смерти одного человека можно приблизить счастливую пору, когда мы одним лишь пожеланием сможем достичь любых благ и избежать любых бед, когда болезни, страдания и печаль станут лишь послушными слугами человеческой мудрости и будут исчезать по малейшему знаку ученого; когда все, что считается ныне драгоценнейшим и редчайшим, станет достоянием каждого, кто послушен голосу мудрости; когда искусство врачевания будет забыто и заменено единым всеисцеляющим средством; когда мудрецы станут править миром и сама смерть отступит перед их взглядом, — если этой блаженной поры можно достичь или хотя бы ускорить ее наступление и для этого нужно лишь отправить в могилу слабое, бренное тело человека, неминуемо обреченное гниению, и сделать это немного раньше, чем это сделала бы природа, — какое значение может иметь такая жертва по сравнению с приходом золотого века?
   — Золотой век — это царство святых, — все еще с сомнением сказал Фостер.
   — Скажи лучше — мудрецов, сын мой, — ответил Аласко, — или скорее царство самой Мудрости.
   — Мы обсуждали этот вопрос с мистером Холдфортом на последнем вечернем сборище, но он называет ваше толкование еретическим, ложным и заслуживающим осуждения.
   — Он связан путами невежества, сын мой, и до сих пор обжигает кирпичи в Египте или, в лучшем случае, блуждает по бесплодной пустыне Синая. Тебе не следовало бы разговаривать с ним о подобных вещах. Но скоро я представлю тебе доказательство, с помощью которого посрамлю этого злобного священника, хотя бы он состязался со мной, как некогда кудесники состязались с Моисеем пред лицом фараона. Я проведу свой опыт при тебе, сын мой, в твоем самоличном присутствии, и глаза твои узрят истину.
   — Правильно, ученый мудрец, — объявил Варни, входя в этот момент в лабораторию. — Если он не верит твоему языку, сможет ли он не поверить собственным глазам?
   — Варни! — воскликнул алхимик. — Варни вернулся! Ты уже…
   — Сделал ли я уже свое дело — ты это хотел сказать? — отозвался Варни. — Сделал! А ты, — добавил он, обнаруживая не свойственные ему признаки волнения, — ты уверен, что всыпал именно необходимую нам дозу?
   — Уверен настолько, насколько человек вообще может быть уверен, когда дело касается таких тонких пропорций, — ответил алхимик, — ведь организмы бывают разные.
   — Ну, тогда я ничего не боюсь, — заявил Варни. — Я знаю, ты не подойдешь к дьяволу ни на шаг ближе, чем положено. Ты получил плату за то, чтобы вызвать болезнь, и счел бы бессмысленным расточительством совершить убийство за ту же цену. Что ж, разойдемся по своим комнатам. Завтра увидим, как обстоит дело.
   — Как ты заставил ее выпить? — спросил Фостер, содрогнувшись.
   — Никак, — ответил Варни, — я только смотрел на нее тем взглядом, какой действует на сумасшедших, женщин и детей. Мне сказали в больнице святого Луки, что у меня как раз такой взгляд, какой нужен для усмирения непокорных больных. Служители осыпали меня похвалами, так что я всегда смогу заработать себе кусок хлеба, если не удастся моя карьера при дворе.
   — А ты не боишься, что доза окажется чересчур велика?
   — Если так, — заметил Варни, — она только крепче уснет, и это не нарушит моего покоя. Доброй ночи, джентльмены.
   Энтони Фостер тяжело вздохнул и воздел к небу руки и глаза.
   Алхимик объявил, что намерен большую часть ночи продолжать опыты величайшей важности, и его собеседники удалились на отдых.

Глава XXIII

   Пусть будет добр ко мне в пути господь!

   Надежды нет, что мне помогут люди.

   О, кто хотел бы женщиною быть,

   Безумной, жалкой, любящей и верной?

   Тем злее участь, чем светлей надежда,

   За блага все — в ответ неблагодарность!

«Паломничество любви»

   Летний вечер приближался к концу, и Дженет, боясь, что ее отсутствие вызовет дома подозрения и расспросы, вернулась в Камнор-холл и поспешила в комнату, где оставила свою госпожу.
   Графиня сидела за столиком, опустив голову на руки; она не пошевелилась и даже не взглянула на вошедшую. Дженет бросилась к ней с быстротой молнии и принялась трясти ее, пылко заклиная поднять голову и сказать, что так подействовало на нее. Бедная женщина послушно подняла голову и, глядя на служанку потухшим взором, сказала:
   — Дженет, я выпила это.
   — Слава богу! — воскликнула Дженет. — Я хочу сказать, слава богу, что не случилось худшего. Снадобье не может повредить вам. Встаньте, стряхните с себя оцепенение и воспряньте духом.
   — Дженет, — повторила графиня, — не трогай меня… Дай мне спокойно расстаться с жизнью — я отравлена.
   — Нет, дорогая миледи! — страстно вскричала девушка. — То, что вы выпили, не причинит вреда, потому что до этого вы приняли противоядие; я спешила сюда сказать вам, что открыт путь для вашего побега.
   — Побега? — воскликнула графиня, резко и стремительно поднимаясь с кресла; глаза ее снова заблистали, а на щеках заиграл румянец. — Но, увы, слишком поздно, Дженет!
   — Нет, нет, миледи! Встаньте, возьмите меня за руку и пройдемся по комнате! Не позволяйте воображению совершать работу яда! Вот так! Разве вы не чувствуете теперь, что полностью владеете своим телом?
   — Кажется, онемение проходит, — сказала графиня, когда с помощью Дженет прошлась несколько раз взад и вперед по комнате. — Но как это может быть? Разве я не приняла смертельный яд? После твоего ухода явился Варни: он приказал мне выпить то ужасное снадобье, и в глазах его я прочла свою судьбу. О Дженет, это, несомненно, роковой напиток; никогда еще подобный виночерпий не наливал безвредного питья!
   — Боюсь, что он не считает его безвредным, — ответила девушка. — Но бог разрушает злые умыслы. Поверьте мне, клянусь евангелием, на которое мы уповаем, Варни не может повредить вам. Вы не спорили с ним?
   — В доме было тихо, — ответила графиня, — ты ушла, и в комнате ни души, кроме него, а он способен на любое преступление. Я хотела избавиться от его ненавистного присутствия и выпила то, что он предложил. Но ты говорила о побеге, Дженет? Возможно ли такое счастье?
   — Достаточно ли у вас силы, чтобы выслушать новости и сделать попытку?
   — Силы? — повторила графиня. — Спроси у лани, когда клыки борзых готовы схватить ее, достаточно ли у нее силы, чтобы перескочить через бездну. Я готова на любую попытку, лишь бы вырваться отсюда.
   — Так слушайте, — сказала Дженет. — Один человек, которого я считаю вашим истинным другом, встречавшийся мне в самых разнообразных обличьях, пытался заговорить со мной, но я каждый раз уклонялась от этого. Только сегодня вечером мне все стало ясно. Он — тот разносчик, который приносил тогда свои товары, он же — странствующий торговец, который продал мне книги. Всякий раз, когда я выходила из дома, я была уверена, что встречу его. То, что случилось сегодня, заставило меня решиться поговорить с ним. Он приготовил все, что требуется для побега, и теперь ожидает вас у боковой калитки парка. Но хватит ли у вас сил? Хватит ли мужества? В состоянии ли вы исполнить то, что задумали?
   — Тот, кто бежит от смерти, находит в себе силы, — ответила леди. — Тот, кто спасается от позора, обретает мужество. Мысль о том, что я избавлюсь от негодяя, который покушается на мою жизнь и честь, дала бы мне силу встать даже со смертного одра.
   — Тогда в добрый час, миледи, — сказала Дженет. — Простимся. Я вверяю вас заботам всевышнего.
   — Разве ты не бежишь вместе со мной, Дженет? — тревожно спросила графиня. — Я должна потерять тебя? И это — твоя преданность?
   — Миледи, я убежала бы с вами так же охотно, как улетает из клетки птица. Но тогда все немедленно откроется, и нам не избежать погони. Я должна остаться и употребить все средства, чтобы хоть на некоторое время скрыть истину; бог да простит мой обман — ведь он вызван необходимостью!
   — А я, значит, должна ехать одна с этим незнакомцем! Подумай, Дженет, не окажется ли это какой-нибудь еще более страшной и темной интригой, чтобы разлучить меня с тобой, моим единственным другом?
   — Нет, госпожа, не опасайтесь этого, — с живостью возразила Дженет. — Этот человек честен по отношению к вам, и он друг мистера Тресилиана, по поручению которого прибыл сюда.
   — Если он друг Тресилиана — я доверяюсь ему так же, как доверилась бы ангелу, посланному мне небом, ибо нет на земле человека, более чуждого подлости, лжи и эгоизма, чем Тресилиан. Он всегда забывал о себе, когда мог быть полезен другим. Увы! Как плохо его вознаградили!
   С лихорадочной поспешностью они собрали кое-какие мелочи, необходимые графине для путешествия. Дженет быстро и ловко связала их в маленький узелок, сунув туда же попавшиеся под руку украшения, а также шкатулку с драгоценностями, благоразумно рассудив, что она может сослужить хорошую службу в предстоящих испытаниях. Затем графиня Лестер сменила свой наряд на платье, которое Дженет обычно надевала во время недолгих поездок; было решено избегать всяких внешних признаков, могущих привлечь чье-либо внимание. Прежде чем были закончены эти приготовления, в летнем небе взошла луна, и все в доме удалились на покой или по крайней мере разошлись по комнатам. Воцарилась тишина.
   Выскользнуть из дома или из сада не представляло затруднений — нужно было только пройти незамеченными. Энтони Фостер привык относиться к своей дочери с таким почтением, с каким закоренелый грешник смотрит на своего ангела-хранителя, который, невзирая на его преступления, продолжает витать над ним, и потому доверял ей беспредельно. Днем Дженет делала все, что хотела; у нее был ключ от боковой калитки парка, так что она могла уходить когда вздумается в деревню по хозяйственным делам, которые полностью были доверены ей, и посещать богослужения своей секты. Правда, такая свобода была предоставлена дочери Фостера под строжайшим условием, что она не злоупотребит этими привилегиями и вообще не сделает ничего, что могло бы помочь графине избавиться от плена, так как в последнее время та начала выказывать нетерпение и недовольство ограничениями, которым ее подвергали. И если бы не ужасные подозрения, вызванные разыгравшейся этим вечером сценой, Дженет, конечно, никогда бы не нарушила свое слово и не обманула доверия отца. Однако события, свидетельницей которых она оказалась, не только оправдывали ее, но и настоятельно требовали, чтобы она прежде всего позаботилась о спасении своей госпожи, оставив в стороне все остальные соображения.
   Беглянка и ее проводница торопливыми шагами пробирались по запущенной, неровной тропинке. Тропинка эта некогда была аллеей, а теперь ее затемняли ветви разросшихся деревьев, переплетавшиеся над головой, и только обманчивый, неверный свет луны проникал сквозь листву. Дорогу то и дело преграждали срубленные деревья или большие сучья, валявшиеся на земле в ожидании, когда время превратит их в хворост и валежник. Неудобства и трудности, вызванные этими препятствиями, чрезвычайная поспешность, с которой они одолели первую часть пути, томительные чувства надежды и страха настолько подорвали силы графини, что Дженет предложила остановиться на несколько минут, чтобы перевести дух и собраться с силами. В молчании расположились они под сенью гигантского старого, искривленного дуба и невольно оглянулись на покинутый ими дом, длинный темный фасад которого виднелся в сумрачной дали. Многочисленные трубы, башня и часы возвышались над линией крыши и четко вырисовывались на фоне чистой синевы летнего неба.
   Только один огонек мерцал в этой темной громаде, но он был расположен так низко, что, казалось, скорее выходил из-под земли, чем из какого-либо окна. Графиню охватил ужас.
   — Они преследуют нас! — прошептала она, указывая Дженет на испугавший ее огонек.
   Но Дженет, менее взволнованная, чем ее госпожа, заметила, что свет неподвижен, и шепотом объяснила графине, что он исходит из уединенной кельи, где алхимик занимается своими таинственными опытами.
   — Он из тех людей, — добавила она, — которые бодрствуют по ночам и строят козни. Злой рок привел сюда этого человека; своими путаными речами о земном богатстве и о неземном или сверхчеловеческом познании он окончательно покорил моего бедного отца. Правду говорил добрый мистер Холдфорт, намекая на нас и желая, чтобы мы извлекли из его слов практическую пользу: «Есть такие — и имя им легион, кто, подобно нечестивому Ахаву, охотнее прислушивается к вымыслам лжепророка Седекии, чем к словам того, чьими устами глаголет господь». И он прибавил еще: «О братья мои! И среди вас есть немало таких Седекии — людей, которые обещают вам свет земного знания, если вы отречетесь ради них от божественного откровения. Чем они лучше тирана Нааса, который требовал, чтобы каждый его подданный отдавал ему свой правый глаз?» И еще он говорил…
   Неизвестно, как долго могла бы прелестная пуританка вспоминать рассуждения мистера Холдфорта, если бы графиня не перебила ее и не сказала, что достаточно оправилась и может дойти до калитки, не нуждаясь в новой передышке.
   Они двинулись дальше и преодолели вторую часть пути с меньшей поспешностью и, конечно, более легко, чем первую. Это дало им время для размышлений, и теперь Дженет в первый раз рискнула спросить свою госпожу, куда она думает отправиться. Не получив немедленного ответа — так как графиня в смятении, возможно, еще не успела обдумать этого существенного вопроса, — Дженет отважилась добавить:
   — Вероятно, в дом вашего отца, где вы будете в безопасности и под надежной защитой?
   — Нет, Дженет, — грустно ответила графиня. — Я покинула Лидкот-холл, когда совесть моя была чиста, а имя незапятнано. Я не вернусь туда, пока разрешение милорда и публичное признание нашего брака не введут меня в родной дом с тем титулом и с теми почестями, на которые он дал мне право.
   — Но куда же в таком случае вы отправитесь, госпожа?
   — В Кенилворт, милая, — решительно и спокойно ответила графиня. — Я увижу эти празднества — эти великолепные празднества, подготовка к которым заставляет гудеть всю страну от края и до края. Мне кажется, что, когда королеву Англии чествуют в доме моего супруга, графиня Лестер не окажется незваной гостьей.
   — Молю бога, чтобы вы оказались желанной гостьей! — вырвалось у Дженет.
   — Ты злоупотребляешь моим положением, Дженет, — сердито сказала графиня, — и забываешь свое собственное.
   — Я не грешу ни тем, ни другим, моя дорогая госпожа, — возразила огорченная девушка. — Но разве вы забыли, что благородный граф дал такой строгий наказ держать в тайне ваш брак именно для того, чтобы сохранить милость королевы? И вы можете думать, что ваше внезапное появление в его замке при таком положении дел и в присутствии королевы будет ему приятно?
   — Ты полагаешь, я опозорю его? Нет, оставь мою руку, я обойдусь без твоей помощи и без твоих советов.
   — Не сердитесь на меня, миледи, — кротко ответила Дженет, — позвольте мне все же поддержать вас: дорога плохая, а вы не привыкли ходить в темноте.
   — Если ты считаешь меня способной унизить моего супруга, — тем же раздраженным тоном продолжала графиня, — значит, ты полагаешь, что лорд Лестер причастен к подлым проделкам твоего отца и Варни или, быть может, что они действуют по его приказу? Погоди, я обо всем расскажу моему доброму графу!