Страница:
— Ты встретился с ним, негодяй, и не убил его! — вскричал Лестер,
— Я бросился на него, милорд, а он на меня, и, не поскользнись я в этот момент, Тресилиан, наверно, не стал бы вам больше поперек дороги.
Лестер, казалось, онемел от удивления. Наконец он спросил:
— Какими еще доказательствами ты располагаешь, Варни, кроме твоего собственного утверждения? Ибо, поскольку я буду карать сурово, я должен взвесить все хладнокровно и осторожно. Проклятие! Но нет — я должен взвесить хладнокровно и осторожно… Хладнокровно и осторожно…
Он несколько раз повторил про себя эти слова, как будто в самом звуке их таилось что-то успокаивающее; затем сжал губы, словно боясь, что с них сорвется проклятие, и снова спросил:
— Какие еще доказательства?
— Их более чем достаточно, милорд. Хотел бы я, чтобы они были известны одному мне, со мной они бы и умерли. Но свидетелем оказался мой слуга, Майкл Лэмборн: именно благодаря ему Тресилиан впервые проник в Камнор-холл; потому-то я и взял этого буяна в услужение и оставил при себе, чтобы заставить его держать язык за зубами.
Затем Варни сообщил Лестеру, что факт свидания графини с Тресилианом легко могут подтвердить Энтони Фостер и многие жители Камнора, присутствовавшие при заключении пари и видевшие, как Тресилиан и Лэмборн ускакали вместе. В рассказе Варни не было ничего вымышленного, но, избегая прямых утверждений, он дал понять Лестеру, что свидание между Эми и Тресилианом в Камнор-холле продолжалось дольше тех нескольких минут, которыми оно ограничилось в действительности.
— Почему мне не рассказали об этом? — сурово спросил Лестер. — Почему вы все — и, в частности, ты, Варни — скрыли от меня такие важные события?
— Потому, милорд, что графиня уверила Фостера и меня, будто Тресилиан вторгся к ней без ее ведома, и я заключил, что в их свидании все было честь честью и что в свое время она сама расскажет о нем вашей светлости. Ваша светлость знает, как неохотно выслушиваем мы дурные предположения относительно тех, кого мы любим, а я, благодарение небу, не подстрекатель и не доносчик, чтобы первым высказывать их.
— Однако ты охотно веришь им, сэр Ричард. Откуда ты знаешь, что в этом свидании не все было честь честью, как ты говоришь? По-моему, жена графа Лестера может несколько минут побеседовать о таким человеком, как Тресилиан, не оскорбляя меня, и не навлекая подозрений на себя.
— Бесспорно, милорд. Если б я думал иначе, я не хранил бы секрет. Но в том-то и загвоздка, что Тресилиан, прежде чем покинуть те места, установил переписку с трактирщиком в Камноре, чтобы с его помощью впоследствии увезти графиню. Вскоре он отправил туда своего посланца, которого я надеюсь в недалеком будущем запрятать в надежную темницу, под башней Мервина. Киллигрю и Лэмсби обшаривают сейчас местность в поисках его. Трактирщик за свои услуги получил в награду перстень — ваша светлость, быть может, замечали его на руке Тресилиана — вот он. Этот молодчик, его посланец, проникает в Камнор-холл под видом разносчика, ведет переговоры с леди, и ночью они вместе бегут, по пути отобрав в своей преступной поспешности лошадь у какого-то; бедняка. Наконец они достигают замка, и графиня Лестер находит себе убежище… я не смею сказать, где.
— Говори, я приказываю! Говори, пока еще у меня хватает силы слушать тебя!
— Если вы настаиваете, — отвечал Варни, — то я вынужден сказать, что леди немедленно отправилась в комнату Тресилиана и провела там несколько часов — то в его обществе, то одна. Я говорил вам, что Тресилиан прячет в своей комнате любовницу… Конечно, мне и в голову не приходило, что любовница эта была…
— Эми, хочешь ты сказать? — прервал его Лестер. — Но это ложь, ложь, дьявольская ложь! Она честолюбива, легкомысленна, нетерпелива — это обычные женские недостатки. Но обмануть меня? Никогда, никогда! Доказательства… дай мне доказательства! — кричал он вне себя,
— Кэррол, помощник церемониймейстера, вчера после полудня провел ее туда по ее просьбе… Лэмборн и тюремщик обнаружили ее там сегодня рано утром.
— Вместе с Тресилианом?
— Нет, милорд. Вспомните, что Тресилиан вчера ночью находился как бы под арестом у сэра Николаса Бланта.
— Знают Кэррол или кто-нибудь еще, кто она такая?
— Нет, милорд, Кэррол и тюремщик, никогда не видали графини, а Лэмборн не узнал ее переодетой. Но, пытаясь помешать ей покинуть комнату, он завладел ее перчаткой… Я думаю, ваша светлость узнает ее.
С этими словами Варни подал Лестеру перчатку, на которой мелким жемчугом была вышита эмблема графа — медведь и палица.
— Я узнаю, узнаю ее, — подтвердил Лестер. — Я сам подарил ей эти перчатки. Другая была на руке, которой она сегодня обвивала мою шею! — Он произнес это в сильнейшем волнении.
— Ваша светлость, — продолжал Варни, — вы можете более подробно расспросить графиню и узнать, правду ли я говорю вам.
— Незачем! Незачем! — воскликнул граф, терзаемый душевной мукой. — Это написано горящими письменами, которые будто выжжены на моих глазных яблоках! Я вижу ее позор — и не могу видеть ничего другого! Великий боже! Ради этой низкой женщины я был готов подвергнуть опасности жизнь стольких преданных друзей, потрясти основание законного трона, пройти с огнем и мечом по мирной стране, предать свою повелительницу, которая сделала меня тем, что я есть, и, не будь этой проклятой женитьбы, возвысила бы меня так, как только можно возвысить человека! Все это я готов был совершить ради женщины, которая забавляется и вступает в соглашение с моими злейшими врагами! А ты, негодяй, почему ты не сказал мне раньше?
— Милорд, — возразил Варни, — одна слеза миледи смыла бы все, что я мог сказать. А кроме того, я сам получил эти доказательства только нынче утром, после неожиданного прибытия Энтони Фостера. Он сообщил мне все сведения, которые ему удалось вырвать у трактирщика Гозлинга и других, и поведал о том, каким образом ей удалось бежать из Камнор-холла, а я, со своей стороны, проследил за шагами, предпринятыми ею здесь.
— Ну что ж, благодарю создателя за то, что он раскрыл мне глаза! Все так ясно, так беспощадно ясно, что не найдется в Англии человека, который назовет мой поступок необдуманным, а мою месть несправедливой. И все же, Варни, кто бы мог подумать: такая юная, такая прелестная, такая ласковая — и такая коварная! Так вот откуда ее ненависть к тебе, мой верный, мой преданный слуга! Ты мешал исполнению ее замыслов и поставил под угрозу жизнь ее любовника!
— Я никогда не давал ей другого повода для ненависти, милорд, — отозвался Варни, — но она знала, что мои советы имели целью уменьшить ее влияние на вашу светлость и что я готов — сейчас, как и всегда, — рисковать своей жизнью, сражаясь против ваших врагов.
— Ясно, слишком ясно, — промолвил Лестер, — и все же… с каким великодушным видом она убеждала меня лучше положиться на милость королевы, чем еще хоть мгновение носить маску притворства? Кажется, сам ангел правды не смог бы найти таких выражений для порыва высокой души! Может ли это быть, Варни? Может ли ложь так смело подражать языку истины? Может ли подлость до такой степени походить на чистоту? Варни, ты с детства служишь мне… я возвысил тебя… могу возвысить еще более. Думай, думай за меня… Ты всегда обладал острым и проницательным умом… Может быть, она все-таки невинна? Докажи, что она невинна, — и все, что я сделал для тебя, покажется ничем по сравнению с наградой, которую ты получишь!
В голосе графа звучало такое страдание, что даже ожесточенное сердце Варни дрогнуло. Он, несмотря на свои злобные и честолюбивые планы, действительно любил Лестера, насколько такой негодяй вообще способен любить.
Но он заглушил в себе угрызения совести и утешил себя тем, что если причинил своему хозяину некоторую неизбежную и преходящую боль, то сделал это, чтобы проложить ему путь к трону, который, по глубокому убеждению Варни, Елизавета охотно открыла бы его благодетелю, если бы смерть Эми или какая-либо другая причина положила конец этому браку. Поэтому он решил не отступать от своей дьявольской политики и после минутного раздумья отвечал на пытливые вопросы графа лишь грустным взглядом, позволявшим предположить, что он тщетно ищет хоть какие-то оправдания для графини. Наконец, встряхнув головой, он спросил с надеждой, которая тут же передалась и его господину:
— Почему все же, если она виновна, она рискнула приехать сюда? Почему не предпочла убежать к своему отцу или еще куда-нибудь? Хотя, впрочем, какое чувство могло бы оказаться сильнее ее желания быть признанной графиней Лестер?
— Верно, верно, верно! — воскликнул Лестер; мгновенно вспыхнувшая в его сердце надежда так же быстро угасла, уступив место крайней горечи. — Ты не в силах постичь всю глубину женской расчетливости, Варни. Я все понимаю. Она не пожелала лишить себя титула и состояния безумца, женившегося на ней. И если бы я в своем безумии поднял восстание или если бы разгневанная королева приказала казнить меня, как она грозила утром, богатое наследство, которое полагается по закону вдовствующей графине Лестер, было бы неплохой находкой для нищего Тресилиана. Почему бы ей не толкать меня на опасный шаг? Для нее он мог обернуться лишь выгодой! Не защищай ее, Варни. Она ответит мне за это жизнью!
— Милорд, — возразил Варни, — ваше горе слишком неистово, и потому так неистовы ваши речи.
— Я сказал — не защищай ее! Она меня опозорила, она охотно убила бы меня… Все узы, связывавшие нас, порваны! Пусть она погибнет смертью предательницы и распутницы! Она заслужила эту кару по законам божеским и человеческим! Кстати, что это за шкатулка, которую только что вручил мне мальчик, попросив передать ее Тресилиану, ибо он не мог доставить ее графине? Клянусь богом, эти слова сразу поразили меня, но другие заботы вытеснили их из моей памяти, а теперь они кажутся мне вдвойне преступными! Это ее шкатулка с драгоценностями!! Вскрой ее, Варни! Вскрой замок своим кинжалом.
«Однажды она отказалась прибегнуть к помощи моего кинжала, — подумал Варни, вынимая клинок из ножен, — она не пожелала разрезать им шнурок, которым было перевязано письмо; теперь он сыграет в ее судьбе куда более важную роль».
Пользуясь трехгранным клинком как отмычкой, он сорвал крышку шкатулки с легких серебряных петель. Едва граф увидел, что шкатулка вскрыта, как он выхватил ее из рук сэра Ричарда, выбросил на пол лежавшие в ней драгоценности и, не помня себя от гнева, торопливо начал искать какое-нибудь письмо или записку, которые могли бы подтвердить мнимое преступление невинной графини.
Затем он начал яростно топтать рассыпанные драгоценности, восклицая:
— Так уничтожаю я жалкие безделушки, за которые ты продала свое тело и душу и обрекла себя ранней и безвременной смерти, а меня — вечному страданию и угрызениям совести!.. Не говори мне о прощении, Варни! Она осуждена!
С этими словами он выбежал в соседнюю комнату, где заперся на ключ. Варни смотрел ему вслед, и казалось, что в его обычной усмешке сквозит какое-то человеческое чувство.
— Мне жаль его, — сказал он, — но любовь превратила его в ребенка. Он бросает и топчет эти драгоценные игрушки и с такой же яростью готов разбить самую хрупкую из них — ту, которую прежде любил так нежно. Но и эта привязанность будет забыта, когда предмет ее перестанет существовать. Да, он не в силах оценивать вещи, как они того заслуживают, но зато Варни наделен этой способностью. Когда Лестер станет государем, он столь же мало будет думать об ураганах страстей, которые пришлось ему выдержать на пути к этой королевской гавани, сколь мало любой моряк, достигший берега, думает об опасностях плавания. Однако нельзя оставлять здесь эти предательские камешки — они могут оказаться слишком сильной приманкой для слуг, которые убирают комнату.
Собирая и укладывая драгоценности в потайной ящик стола, случайно оказавшийся незапертым, Варни увидел, что дверь кабинета Лестера открылась, портьеры раздвинулись и показалось лицо графа; но глаза его были такими тусклыми, а губы и щеки — такими бескровными и бледными, что Варни вздрогнул при виде этой внезапной перемены. Но как только глаза их встретились, Лестер тотчас скрылся и захлопнул за собой дверь. Этот маневр он повторил дважды, не произнося ни слова, так что Варни начал уже сомневаться, не слишком ли повлияли душевные страдания на рассудок графа. Однако на третий раз он кивком позвал Варни к себе.
Войдя в кабинет, Варни вскоре убедился, что странное поведение его покровителя вызвано не помешательством, а борьбой противоречивых страстей в результате его жестокого намерения.
Они провели целый час в секретной беседе, после которой граф Лестер, сделав над собой невероятное усилие, переоделся и отправился к своей коронованной гостье,
Впоследствии вспоминали, что во время трапез и увеселений, которым был посвящен конец этого богатого событиями дня, поведение Лестера и Варни резко отличалось от их обычной манеры держать себя. Сэр Ричард Варни считался скорее человеком разумным и деловым, чем искателем наслаждений. Его настоящей стихией всегда были дела — военные или гражданские, а во время празднеств и пиров он, в сущности, ограничивался ролью зрителя, хотя прекрасно знал, как лучше устроить и украсить их. Если же он давал волю своему остроумию, то делал это в грубой, язвительной и едкой форме, будто издевался и над всей этой пышностью и над гостями, а не принимал участие в общем веселье.
Но в этот день его словно подменили. Он присоединился к молодым кавалерам и дамам и, казалось, целиком отдался беззаботному веселью, не уступая самым жизнерадостным из них. Те, кто привык в нем видеть человека, поглощенного важными и честолюбивыми замыслами, едкого насмешника и признанного мастера саркастических выпадов по адресу людей, принимающих жизнь такой, как она есть, и склонных хвататься за каждое развлечение, которое она им предлагает, с изумлением заметили, что остроумие его может быть безобидным, его смех — добродушным, а чело ясным — так же, как и у них. Но какие силы дьявольского лицемерия пришлось ему призвать на помощь, чтобы прикрыть этой маской веселья свои черные замыслы — навсегда останется загадкой для всех, кроме ему подобных, если такие дурные люди еще существуют на свете. Но Варни был человеком выдающихся способностей, и способности эти, к несчастью, полностью были посвящены наихудшей из целей.
Совсем иначе обстояло дело с Лестером. Как ни привык он к роли любезного царедворца, как ни привык казаться веселым, неутомимым, наслаждающимся каждой минутой жизни, в то время как душу его раздирали муки неудовлетворенного честолюбия, зависти или негодования, сейчас в его сердце поселилась страшная гостья, с которой он не мог справиться. По его блуждающему взору и встревоженному лицу сразу можно было понять, что мысли его далеки от забав, в которых он вынужден был принимать участие. Он смотрел, двигался и говорил только ценой непрерывных усилий, словно совершенно утратил власть над своим острым умом и прекрасным лицом — власть, никогда прежде ему не изменявшую. Казалось, что движения и жесты графа уже не подчиняются его воле, и он уподобился автомату, приводимому в действие скрытым механизмом. С уст его слетали отрывистые слова, как будто ему сначала надо было обдумать, что сказать, потом — как это выразить, и только тогда с огромным напряжением он мог закончить фразу, не забыв ни того, ни другого.
Эта разительная перемена в манерах самого блистательного царедворца Англии, заметная даже последнему из слуг, обращавшихся к нему, не могла ускользнуть от внимания самой мудрой государыни своего века.
Небрежность и неровность поведения графа Лестера, несомненно, навлекли бы на него немилость Елизаветы, если бы ей не пришло в голову, что ему все еще не дают покоя гневные слова, вырвавшиеся у нее утром, и что именно эта неотвязная мысль, вопреки всем стараниям держать себя а руках, лишила его обычной изысканности и непринужденности.
Эта мысль, столь лестная для женского тщеславия, завладела королевой и показалась ей полным и исчерпывающим извинением многочисленных ошибок и промахов графа Лестера. Бдительный круг придворных с изумлением наблюдал, что королева не только не возмущалась неоднократными проявлениями небрежности и прямого невнимания к ней (хотя именно в этих вопросах она всегда была крайне требовательна), но, напротив, старалась дать ему время и возможность прийти в себя. Более того — она сама содействовала ему в этом со снисходительностью, которая никак не вязалась с ее характером. Однако было ясно, что это не может продолжаться слишком долго и что Елизавета неизбежно найдет другое, менее благоприятное объяснение нелюбезному поведению Лестера. В это время графу передали, что Варни просит его выйти в другую комнату и поговорить с ним.
Приглашение это было передано дважды, прежде чем граф поднялся и машинально уже собрался выйти, но опомнился, повернул назад и попросил у королевы разрешения удалиться на несколько минут по делам безотлагательной важности.
— Идите, милорд, — сказала королева, — мы понимаем, что наше пребывание здесь неизбежно сопровождается различными неожиданными осложнениями, которые требуют вашего немедленного вмешательства. И все же, милорд, если вам угодно, чтобы мы считали себя вашей желанной и почитаемой гостьей, мы настоятельно просим вас поменьше думать о нашем угощении и порадовать нас более веселым расположением духа, чем то, в каком вы пребываете сегодня. Поверьте, радушие хозяина всегда будет лучшим развлечением для гостя, будь он король или простой поселянин. Идите, милорд! Мы надеемся, что вы возвратитесь с просветленным лицом и к вам вернется та живость мысли, которой вы всегда радовали своих друзей.
Лестер лишь низко поклонился в ответ на этот упрек и вышел. Варни встретил его за дверью, поспешно отвел в сторону и прошептал ему на ухо:
— Все в порядке.
— Мастерс видел ее? — спросил Лестер.
— Видел, милорд; она не пожелала ни дать ответа на его вопросы, ни объяснить свое молчание, а потому он готов подтвердить, что она подвержена умственному расстройству и что лучше всего передать ее на попечение друзей. Поэтому есть полная возможность увезти ее отсюда, как мы и намеревались.
— А Тресилиан?
— Он не сразу узнает об ее отъезде, — ответил Варни, — мы удалим ее сегодня же вечером, а завтра позаботимся и о нем.
— Нет, клянусь, я отомщу ему своей собственной рукой!
— Вы, милорд, сами намерены драться с таким ничтожеством, как Тресилиан? Нет, милорд, не стоит. Он давно собирался посетить дальние страны, Предоставьте его мне — я позабочусь, чтобы он не вернулся сюда рассказывать сказки.
— Клянусь богом, этого я не допущу, Варни! — воскликнул Лестер. — Ты называешь ничтожным врага, который сумел так глубоко ранить меня, что вся моя дальнейшая жизнь будет лишь цепью страданий и угрызений совести? Нет, я скорее открою всю правду Елизавете, чем откажусь от права своей рукой воздать по заслугам этому проклятому негодяю. Пусть месть ее обрушится и сокрушит нас обоих!
Варни с величайшей тревогой увидел, что возбуждение Лестера достигло такой степени, что, если не уступить ему, он действительно способен осуществить свои безумные намерения, и тогда конец всем честолюбивым планам, придуманным Варни для своего покровителя и для самого себя. Неудержимый, глубокий гнев овладел Лестером, глаза его метали молнии, голос дрожал, на губах выступила пена.
Его наперсник предпринял смелую и увенчавшуюся успехом попытку подчинить графа своему влиянию даже в эту минуту крайнего возбуждения. Он подвел его к зеркалу и сказал:
— Милорд! Взгляните на себя и подумайте, способен ли человек с таким искаженным лицом решать сам за себя в столь тяжком деле.
— В кого же ты намерен превратить меня?! — воскликнул Лестер, пораженный происшедшей в нем переменой, но в то же время оскорбленный дерзостью Варни. — Уж не думаешь ли взять меня под опеку, сделать своим вассалом? Не думаешь ли, что я стану подчиненным собственного слуги?
— Нет, милорд, — твердо ответил Варни, — но будьте господином над собой и над своими страстями. Милорд, мне, вашему преданному слуге, стыдно видеть, как поддаетесь вы своему гневу. Идите, милорд, падите к ногам Елизаветы, покайтесь в вашем браке, обвините свою жену и ее любовника — и признайте в присутствии всех пэров, что вы, безумец, женились на деревенской простушке и одурачены ею и ее ученым кавалером. Ступайте, милорд, только сначала проститесь с Ричардом Варни и возьмите назад все милости, которые когда-либо даровали ему. Он служил благородному, гордому, мудрому Лестеру и больше гордился правом служить ему, чем гордился бы правом повелевать тысячами подчиненных. Но малодушному лорду, которого сгибает малейшая неудача, чьи благоразумные решения разлетаются в прах при первом порыве страсти, Ричард Варни не служит. Он настолько же выше своего господина по твердости духа, насколько ниже его по происхождению и богатству.
Варни говорил, не лицемеря. Хотя твердость духа, которой он бахвалился, была, в сущности, жестокостью и бездушием, он все же действительно ощущал в себе превосходство, о котором говорил. Интерес же, который он в самом деле испытывал к судьбе Лестера, придал необычную искренность его голосу и выражению лица.
Лестер был подавлен этой речью. Несчастному графу казалось, что последний друг покидает его. Он протянул Варни руку и прерывающимся голосом воскликнул:
— Не покидай меня!.. Что я, по-твоему, должен сделать?
— Быть самим собой, мой благородный повелитель, — ответил Варни, почтительно взяв руку графа и коснувшись ее губами. — Быть самим собой, быть выше этих порывов страсти, которые губят людей малодушных. Разве вы первый обмануты в любви? Первый, кому тщеславная и безнравственная женщина внушила большое чувство, а затем растоптала его? Неужели вы доведете себя до безумия только потому, что не оказались мудрее самых мудрых на свете? Забудьте ее, как будто ее и не существовало! Вычеркните ее из памяти — она недостойна того, чтобы вы помнили о ней. Пусть твердое решение, принятое вами сегодня утром, для выполнения которого мне хватит смелости, усердия и средств, пусть будет оно приговором высшего судии, бесстрастным актом правосудия. Она заслужила смерть — пусть она умрет!
Пока Варни говорил, Лестер крепко держал его за руку, сжав губы и нахмурившись, словно стараясь перенять от него хоть частицу той холодной, безжалостной и неумолимой твердости, которую тот старался внушить ему. Варни умолк, но граф еще некоторое время продолжал сжимать его руку, затем сделал над собой усилие и произнес:
— Пусть будет так — она умрет! Но одну слезу можно себе позволить…
— Ни одной, милорд! — прервал Варни, видя, что губы и веки Лестера начинают вздрагивать и он готов дать волю слезам. — Ни слезинки — у нас нет времени! Нужно еще подумать о Тресилиане…
— Вот имя, способное превратить слезы в кровь! — молвил граф. — Варни, я все обдумал и решил… ни мольбы, ни доводы разума не поколеблют меня — Тресилиан падет от моей руки.
— Это безумие, милорд, но я не властен закрыть вам путь к мести. Выберите по крайней мере подходящее время и случай, а до тех пор воздержитесь от решительных действий.
— Я готов слушаться тебя во всем, — возразил Лестер, — но в этом деле не перечь мне.
— Тогда, милорд, я прежде всего требую отказаться от вашего нелепого, подозрительного, полубезумного поведения, которое весь день привлекает к вам взгляды всего двора. Если бы королева не проявляла по отношению к вам поразительной, вовсе ей несвойственной снисходительности, вам бы никогда не загладить все свои сегодняшние оплошности.
— Неужто я в самом деле был так небрежен? — спросил Лестер, словно пробуждаясь от сна. — А мне казалось, я хорошо скрывал свое состояние. Но не бойся, теперь я сбросил с себя бремя и успокоился. Все, что мне предсказано гороскопом, сбудется, и для того, чтобы это сбылось, я напрягу до предела все свои душевные силы. Не бойся, говорю тебе! Я сейчас же иду к королеве и, поверь мне, сумею притворяться так, как не сумел бы ты сам. Что еще ты хочешь сказать мне?
— Я вынужден попросить у вас перстень с печатью, — многозначительно сказал Варни, — в знак того, что уполномочен распоряжаться вашими слугами, если мне понадобится их помощь.
Лестер снял перстень с печатью, который обычно носил, и вручил его Варни с измученным и мрачным видом, прибавив полушепотом, но с особым ударением:
— То, что делаешь, делай быстро.
Тем временем в приемной зале уже начали беспокоиться и удивляться затянувшемуся отсутствию благородного владельца замка, и приверженцы его очень обрадовались, когда он наконец вошел, причем с видом человека, с плеч которого свалилось тяжкое бремя. Лестер постарался полностью выполнить обет, данный Варни, и тот, вскоре увидев, что ему самому уже нет необходимости разыгрывать столь не свойственную его характеру роль, взятую на себя утром, постепенно снова превратился в мрачного, проницательного и едкого наблюдателя.
С Елизаветой Лестер держался как человек, которому хорошо известны и природная сила ее таланта и ее две-три слабые струнки. Он был слишком осторожен, чтобы сразу стряхнуть с себя мрачное настроение, в котором пребывал до беседы с Варни, но при общении с королевой эта мрачность, смягчаясь, словно перешла в грусть, в которой сквозила нежность. По мере того как Елизавета в приливе сочувствия дарила его одной милостью за другой, чтобы утешить, грусть Лестера незаметно превратилась в поток любовной галантности — самой неутомимой, самой тонкой, самой вкрадчивой, но в то же время полной самого глубокого уважения, с каким подданный когда-либо обращался к своей королеве.
— Я бросился на него, милорд, а он на меня, и, не поскользнись я в этот момент, Тресилиан, наверно, не стал бы вам больше поперек дороги.
Лестер, казалось, онемел от удивления. Наконец он спросил:
— Какими еще доказательствами ты располагаешь, Варни, кроме твоего собственного утверждения? Ибо, поскольку я буду карать сурово, я должен взвесить все хладнокровно и осторожно. Проклятие! Но нет — я должен взвесить хладнокровно и осторожно… Хладнокровно и осторожно…
Он несколько раз повторил про себя эти слова, как будто в самом звуке их таилось что-то успокаивающее; затем сжал губы, словно боясь, что с них сорвется проклятие, и снова спросил:
— Какие еще доказательства?
— Их более чем достаточно, милорд. Хотел бы я, чтобы они были известны одному мне, со мной они бы и умерли. Но свидетелем оказался мой слуга, Майкл Лэмборн: именно благодаря ему Тресилиан впервые проник в Камнор-холл; потому-то я и взял этого буяна в услужение и оставил при себе, чтобы заставить его держать язык за зубами.
Затем Варни сообщил Лестеру, что факт свидания графини с Тресилианом легко могут подтвердить Энтони Фостер и многие жители Камнора, присутствовавшие при заключении пари и видевшие, как Тресилиан и Лэмборн ускакали вместе. В рассказе Варни не было ничего вымышленного, но, избегая прямых утверждений, он дал понять Лестеру, что свидание между Эми и Тресилианом в Камнор-холле продолжалось дольше тех нескольких минут, которыми оно ограничилось в действительности.
— Почему мне не рассказали об этом? — сурово спросил Лестер. — Почему вы все — и, в частности, ты, Варни — скрыли от меня такие важные события?
— Потому, милорд, что графиня уверила Фостера и меня, будто Тресилиан вторгся к ней без ее ведома, и я заключил, что в их свидании все было честь честью и что в свое время она сама расскажет о нем вашей светлости. Ваша светлость знает, как неохотно выслушиваем мы дурные предположения относительно тех, кого мы любим, а я, благодарение небу, не подстрекатель и не доносчик, чтобы первым высказывать их.
— Однако ты охотно веришь им, сэр Ричард. Откуда ты знаешь, что в этом свидании не все было честь честью, как ты говоришь? По-моему, жена графа Лестера может несколько минут побеседовать о таким человеком, как Тресилиан, не оскорбляя меня, и не навлекая подозрений на себя.
— Бесспорно, милорд. Если б я думал иначе, я не хранил бы секрет. Но в том-то и загвоздка, что Тресилиан, прежде чем покинуть те места, установил переписку с трактирщиком в Камноре, чтобы с его помощью впоследствии увезти графиню. Вскоре он отправил туда своего посланца, которого я надеюсь в недалеком будущем запрятать в надежную темницу, под башней Мервина. Киллигрю и Лэмсби обшаривают сейчас местность в поисках его. Трактирщик за свои услуги получил в награду перстень — ваша светлость, быть может, замечали его на руке Тресилиана — вот он. Этот молодчик, его посланец, проникает в Камнор-холл под видом разносчика, ведет переговоры с леди, и ночью они вместе бегут, по пути отобрав в своей преступной поспешности лошадь у какого-то; бедняка. Наконец они достигают замка, и графиня Лестер находит себе убежище… я не смею сказать, где.
— Говори, я приказываю! Говори, пока еще у меня хватает силы слушать тебя!
— Если вы настаиваете, — отвечал Варни, — то я вынужден сказать, что леди немедленно отправилась в комнату Тресилиана и провела там несколько часов — то в его обществе, то одна. Я говорил вам, что Тресилиан прячет в своей комнате любовницу… Конечно, мне и в голову не приходило, что любовница эта была…
— Эми, хочешь ты сказать? — прервал его Лестер. — Но это ложь, ложь, дьявольская ложь! Она честолюбива, легкомысленна, нетерпелива — это обычные женские недостатки. Но обмануть меня? Никогда, никогда! Доказательства… дай мне доказательства! — кричал он вне себя,
— Кэррол, помощник церемониймейстера, вчера после полудня провел ее туда по ее просьбе… Лэмборн и тюремщик обнаружили ее там сегодня рано утром.
— Вместе с Тресилианом?
— Нет, милорд. Вспомните, что Тресилиан вчера ночью находился как бы под арестом у сэра Николаса Бланта.
— Знают Кэррол или кто-нибудь еще, кто она такая?
— Нет, милорд, Кэррол и тюремщик, никогда не видали графини, а Лэмборн не узнал ее переодетой. Но, пытаясь помешать ей покинуть комнату, он завладел ее перчаткой… Я думаю, ваша светлость узнает ее.
С этими словами Варни подал Лестеру перчатку, на которой мелким жемчугом была вышита эмблема графа — медведь и палица.
— Я узнаю, узнаю ее, — подтвердил Лестер. — Я сам подарил ей эти перчатки. Другая была на руке, которой она сегодня обвивала мою шею! — Он произнес это в сильнейшем волнении.
— Ваша светлость, — продолжал Варни, — вы можете более подробно расспросить графиню и узнать, правду ли я говорю вам.
— Незачем! Незачем! — воскликнул граф, терзаемый душевной мукой. — Это написано горящими письменами, которые будто выжжены на моих глазных яблоках! Я вижу ее позор — и не могу видеть ничего другого! Великий боже! Ради этой низкой женщины я был готов подвергнуть опасности жизнь стольких преданных друзей, потрясти основание законного трона, пройти с огнем и мечом по мирной стране, предать свою повелительницу, которая сделала меня тем, что я есть, и, не будь этой проклятой женитьбы, возвысила бы меня так, как только можно возвысить человека! Все это я готов был совершить ради женщины, которая забавляется и вступает в соглашение с моими злейшими врагами! А ты, негодяй, почему ты не сказал мне раньше?
— Милорд, — возразил Варни, — одна слеза миледи смыла бы все, что я мог сказать. А кроме того, я сам получил эти доказательства только нынче утром, после неожиданного прибытия Энтони Фостера. Он сообщил мне все сведения, которые ему удалось вырвать у трактирщика Гозлинга и других, и поведал о том, каким образом ей удалось бежать из Камнор-холла, а я, со своей стороны, проследил за шагами, предпринятыми ею здесь.
— Ну что ж, благодарю создателя за то, что он раскрыл мне глаза! Все так ясно, так беспощадно ясно, что не найдется в Англии человека, который назовет мой поступок необдуманным, а мою месть несправедливой. И все же, Варни, кто бы мог подумать: такая юная, такая прелестная, такая ласковая — и такая коварная! Так вот откуда ее ненависть к тебе, мой верный, мой преданный слуга! Ты мешал исполнению ее замыслов и поставил под угрозу жизнь ее любовника!
— Я никогда не давал ей другого повода для ненависти, милорд, — отозвался Варни, — но она знала, что мои советы имели целью уменьшить ее влияние на вашу светлость и что я готов — сейчас, как и всегда, — рисковать своей жизнью, сражаясь против ваших врагов.
— Ясно, слишком ясно, — промолвил Лестер, — и все же… с каким великодушным видом она убеждала меня лучше положиться на милость королевы, чем еще хоть мгновение носить маску притворства? Кажется, сам ангел правды не смог бы найти таких выражений для порыва высокой души! Может ли это быть, Варни? Может ли ложь так смело подражать языку истины? Может ли подлость до такой степени походить на чистоту? Варни, ты с детства служишь мне… я возвысил тебя… могу возвысить еще более. Думай, думай за меня… Ты всегда обладал острым и проницательным умом… Может быть, она все-таки невинна? Докажи, что она невинна, — и все, что я сделал для тебя, покажется ничем по сравнению с наградой, которую ты получишь!
В голосе графа звучало такое страдание, что даже ожесточенное сердце Варни дрогнуло. Он, несмотря на свои злобные и честолюбивые планы, действительно любил Лестера, насколько такой негодяй вообще способен любить.
Но он заглушил в себе угрызения совести и утешил себя тем, что если причинил своему хозяину некоторую неизбежную и преходящую боль, то сделал это, чтобы проложить ему путь к трону, который, по глубокому убеждению Варни, Елизавета охотно открыла бы его благодетелю, если бы смерть Эми или какая-либо другая причина положила конец этому браку. Поэтому он решил не отступать от своей дьявольской политики и после минутного раздумья отвечал на пытливые вопросы графа лишь грустным взглядом, позволявшим предположить, что он тщетно ищет хоть какие-то оправдания для графини. Наконец, встряхнув головой, он спросил с надеждой, которая тут же передалась и его господину:
— Почему все же, если она виновна, она рискнула приехать сюда? Почему не предпочла убежать к своему отцу или еще куда-нибудь? Хотя, впрочем, какое чувство могло бы оказаться сильнее ее желания быть признанной графиней Лестер?
— Верно, верно, верно! — воскликнул Лестер; мгновенно вспыхнувшая в его сердце надежда так же быстро угасла, уступив место крайней горечи. — Ты не в силах постичь всю глубину женской расчетливости, Варни. Я все понимаю. Она не пожелала лишить себя титула и состояния безумца, женившегося на ней. И если бы я в своем безумии поднял восстание или если бы разгневанная королева приказала казнить меня, как она грозила утром, богатое наследство, которое полагается по закону вдовствующей графине Лестер, было бы неплохой находкой для нищего Тресилиана. Почему бы ей не толкать меня на опасный шаг? Для нее он мог обернуться лишь выгодой! Не защищай ее, Варни. Она ответит мне за это жизнью!
— Милорд, — возразил Варни, — ваше горе слишком неистово, и потому так неистовы ваши речи.
— Я сказал — не защищай ее! Она меня опозорила, она охотно убила бы меня… Все узы, связывавшие нас, порваны! Пусть она погибнет смертью предательницы и распутницы! Она заслужила эту кару по законам божеским и человеческим! Кстати, что это за шкатулка, которую только что вручил мне мальчик, попросив передать ее Тресилиану, ибо он не мог доставить ее графине? Клянусь богом, эти слова сразу поразили меня, но другие заботы вытеснили их из моей памяти, а теперь они кажутся мне вдвойне преступными! Это ее шкатулка с драгоценностями!! Вскрой ее, Варни! Вскрой замок своим кинжалом.
«Однажды она отказалась прибегнуть к помощи моего кинжала, — подумал Варни, вынимая клинок из ножен, — она не пожелала разрезать им шнурок, которым было перевязано письмо; теперь он сыграет в ее судьбе куда более важную роль».
Пользуясь трехгранным клинком как отмычкой, он сорвал крышку шкатулки с легких серебряных петель. Едва граф увидел, что шкатулка вскрыта, как он выхватил ее из рук сэра Ричарда, выбросил на пол лежавшие в ней драгоценности и, не помня себя от гнева, торопливо начал искать какое-нибудь письмо или записку, которые могли бы подтвердить мнимое преступление невинной графини.
Затем он начал яростно топтать рассыпанные драгоценности, восклицая:
— Так уничтожаю я жалкие безделушки, за которые ты продала свое тело и душу и обрекла себя ранней и безвременной смерти, а меня — вечному страданию и угрызениям совести!.. Не говори мне о прощении, Варни! Она осуждена!
С этими словами он выбежал в соседнюю комнату, где заперся на ключ. Варни смотрел ему вслед, и казалось, что в его обычной усмешке сквозит какое-то человеческое чувство.
— Мне жаль его, — сказал он, — но любовь превратила его в ребенка. Он бросает и топчет эти драгоценные игрушки и с такой же яростью готов разбить самую хрупкую из них — ту, которую прежде любил так нежно. Но и эта привязанность будет забыта, когда предмет ее перестанет существовать. Да, он не в силах оценивать вещи, как они того заслуживают, но зато Варни наделен этой способностью. Когда Лестер станет государем, он столь же мало будет думать об ураганах страстей, которые пришлось ему выдержать на пути к этой королевской гавани, сколь мало любой моряк, достигший берега, думает об опасностях плавания. Однако нельзя оставлять здесь эти предательские камешки — они могут оказаться слишком сильной приманкой для слуг, которые убирают комнату.
Собирая и укладывая драгоценности в потайной ящик стола, случайно оказавшийся незапертым, Варни увидел, что дверь кабинета Лестера открылась, портьеры раздвинулись и показалось лицо графа; но глаза его были такими тусклыми, а губы и щеки — такими бескровными и бледными, что Варни вздрогнул при виде этой внезапной перемены. Но как только глаза их встретились, Лестер тотчас скрылся и захлопнул за собой дверь. Этот маневр он повторил дважды, не произнося ни слова, так что Варни начал уже сомневаться, не слишком ли повлияли душевные страдания на рассудок графа. Однако на третий раз он кивком позвал Варни к себе.
Войдя в кабинет, Варни вскоре убедился, что странное поведение его покровителя вызвано не помешательством, а борьбой противоречивых страстей в результате его жестокого намерения.
Они провели целый час в секретной беседе, после которой граф Лестер, сделав над собой невероятное усилие, переоделся и отправился к своей коронованной гостье,
Глава XXXVII
…Вы своим недомоганьем странным
Расстроили наш пир веселый.
Макбетnote 111
Впоследствии вспоминали, что во время трапез и увеселений, которым был посвящен конец этого богатого событиями дня, поведение Лестера и Варни резко отличалось от их обычной манеры держать себя. Сэр Ричард Варни считался скорее человеком разумным и деловым, чем искателем наслаждений. Его настоящей стихией всегда были дела — военные или гражданские, а во время празднеств и пиров он, в сущности, ограничивался ролью зрителя, хотя прекрасно знал, как лучше устроить и украсить их. Если же он давал волю своему остроумию, то делал это в грубой, язвительной и едкой форме, будто издевался и над всей этой пышностью и над гостями, а не принимал участие в общем веселье.
Но в этот день его словно подменили. Он присоединился к молодым кавалерам и дамам и, казалось, целиком отдался беззаботному веселью, не уступая самым жизнерадостным из них. Те, кто привык в нем видеть человека, поглощенного важными и честолюбивыми замыслами, едкого насмешника и признанного мастера саркастических выпадов по адресу людей, принимающих жизнь такой, как она есть, и склонных хвататься за каждое развлечение, которое она им предлагает, с изумлением заметили, что остроумие его может быть безобидным, его смех — добродушным, а чело ясным — так же, как и у них. Но какие силы дьявольского лицемерия пришлось ему призвать на помощь, чтобы прикрыть этой маской веселья свои черные замыслы — навсегда останется загадкой для всех, кроме ему подобных, если такие дурные люди еще существуют на свете. Но Варни был человеком выдающихся способностей, и способности эти, к несчастью, полностью были посвящены наихудшей из целей.
Совсем иначе обстояло дело с Лестером. Как ни привык он к роли любезного царедворца, как ни привык казаться веселым, неутомимым, наслаждающимся каждой минутой жизни, в то время как душу его раздирали муки неудовлетворенного честолюбия, зависти или негодования, сейчас в его сердце поселилась страшная гостья, с которой он не мог справиться. По его блуждающему взору и встревоженному лицу сразу можно было понять, что мысли его далеки от забав, в которых он вынужден был принимать участие. Он смотрел, двигался и говорил только ценой непрерывных усилий, словно совершенно утратил власть над своим острым умом и прекрасным лицом — власть, никогда прежде ему не изменявшую. Казалось, что движения и жесты графа уже не подчиняются его воле, и он уподобился автомату, приводимому в действие скрытым механизмом. С уст его слетали отрывистые слова, как будто ему сначала надо было обдумать, что сказать, потом — как это выразить, и только тогда с огромным напряжением он мог закончить фразу, не забыв ни того, ни другого.
Эта разительная перемена в манерах самого блистательного царедворца Англии, заметная даже последнему из слуг, обращавшихся к нему, не могла ускользнуть от внимания самой мудрой государыни своего века.
Небрежность и неровность поведения графа Лестера, несомненно, навлекли бы на него немилость Елизаветы, если бы ей не пришло в голову, что ему все еще не дают покоя гневные слова, вырвавшиеся у нее утром, и что именно эта неотвязная мысль, вопреки всем стараниям держать себя а руках, лишила его обычной изысканности и непринужденности.
Эта мысль, столь лестная для женского тщеславия, завладела королевой и показалась ей полным и исчерпывающим извинением многочисленных ошибок и промахов графа Лестера. Бдительный круг придворных с изумлением наблюдал, что королева не только не возмущалась неоднократными проявлениями небрежности и прямого невнимания к ней (хотя именно в этих вопросах она всегда была крайне требовательна), но, напротив, старалась дать ему время и возможность прийти в себя. Более того — она сама содействовала ему в этом со снисходительностью, которая никак не вязалась с ее характером. Однако было ясно, что это не может продолжаться слишком долго и что Елизавета неизбежно найдет другое, менее благоприятное объяснение нелюбезному поведению Лестера. В это время графу передали, что Варни просит его выйти в другую комнату и поговорить с ним.
Приглашение это было передано дважды, прежде чем граф поднялся и машинально уже собрался выйти, но опомнился, повернул назад и попросил у королевы разрешения удалиться на несколько минут по делам безотлагательной важности.
— Идите, милорд, — сказала королева, — мы понимаем, что наше пребывание здесь неизбежно сопровождается различными неожиданными осложнениями, которые требуют вашего немедленного вмешательства. И все же, милорд, если вам угодно, чтобы мы считали себя вашей желанной и почитаемой гостьей, мы настоятельно просим вас поменьше думать о нашем угощении и порадовать нас более веселым расположением духа, чем то, в каком вы пребываете сегодня. Поверьте, радушие хозяина всегда будет лучшим развлечением для гостя, будь он король или простой поселянин. Идите, милорд! Мы надеемся, что вы возвратитесь с просветленным лицом и к вам вернется та живость мысли, которой вы всегда радовали своих друзей.
Лестер лишь низко поклонился в ответ на этот упрек и вышел. Варни встретил его за дверью, поспешно отвел в сторону и прошептал ему на ухо:
— Все в порядке.
— Мастерс видел ее? — спросил Лестер.
— Видел, милорд; она не пожелала ни дать ответа на его вопросы, ни объяснить свое молчание, а потому он готов подтвердить, что она подвержена умственному расстройству и что лучше всего передать ее на попечение друзей. Поэтому есть полная возможность увезти ее отсюда, как мы и намеревались.
— А Тресилиан?
— Он не сразу узнает об ее отъезде, — ответил Варни, — мы удалим ее сегодня же вечером, а завтра позаботимся и о нем.
— Нет, клянусь, я отомщу ему своей собственной рукой!
— Вы, милорд, сами намерены драться с таким ничтожеством, как Тресилиан? Нет, милорд, не стоит. Он давно собирался посетить дальние страны, Предоставьте его мне — я позабочусь, чтобы он не вернулся сюда рассказывать сказки.
— Клянусь богом, этого я не допущу, Варни! — воскликнул Лестер. — Ты называешь ничтожным врага, который сумел так глубоко ранить меня, что вся моя дальнейшая жизнь будет лишь цепью страданий и угрызений совести? Нет, я скорее открою всю правду Елизавете, чем откажусь от права своей рукой воздать по заслугам этому проклятому негодяю. Пусть месть ее обрушится и сокрушит нас обоих!
Варни с величайшей тревогой увидел, что возбуждение Лестера достигло такой степени, что, если не уступить ему, он действительно способен осуществить свои безумные намерения, и тогда конец всем честолюбивым планам, придуманным Варни для своего покровителя и для самого себя. Неудержимый, глубокий гнев овладел Лестером, глаза его метали молнии, голос дрожал, на губах выступила пена.
Его наперсник предпринял смелую и увенчавшуюся успехом попытку подчинить графа своему влиянию даже в эту минуту крайнего возбуждения. Он подвел его к зеркалу и сказал:
— Милорд! Взгляните на себя и подумайте, способен ли человек с таким искаженным лицом решать сам за себя в столь тяжком деле.
— В кого же ты намерен превратить меня?! — воскликнул Лестер, пораженный происшедшей в нем переменой, но в то же время оскорбленный дерзостью Варни. — Уж не думаешь ли взять меня под опеку, сделать своим вассалом? Не думаешь ли, что я стану подчиненным собственного слуги?
— Нет, милорд, — твердо ответил Варни, — но будьте господином над собой и над своими страстями. Милорд, мне, вашему преданному слуге, стыдно видеть, как поддаетесь вы своему гневу. Идите, милорд, падите к ногам Елизаветы, покайтесь в вашем браке, обвините свою жену и ее любовника — и признайте в присутствии всех пэров, что вы, безумец, женились на деревенской простушке и одурачены ею и ее ученым кавалером. Ступайте, милорд, только сначала проститесь с Ричардом Варни и возьмите назад все милости, которые когда-либо даровали ему. Он служил благородному, гордому, мудрому Лестеру и больше гордился правом служить ему, чем гордился бы правом повелевать тысячами подчиненных. Но малодушному лорду, которого сгибает малейшая неудача, чьи благоразумные решения разлетаются в прах при первом порыве страсти, Ричард Варни не служит. Он настолько же выше своего господина по твердости духа, насколько ниже его по происхождению и богатству.
Варни говорил, не лицемеря. Хотя твердость духа, которой он бахвалился, была, в сущности, жестокостью и бездушием, он все же действительно ощущал в себе превосходство, о котором говорил. Интерес же, который он в самом деле испытывал к судьбе Лестера, придал необычную искренность его голосу и выражению лица.
Лестер был подавлен этой речью. Несчастному графу казалось, что последний друг покидает его. Он протянул Варни руку и прерывающимся голосом воскликнул:
— Не покидай меня!.. Что я, по-твоему, должен сделать?
— Быть самим собой, мой благородный повелитель, — ответил Варни, почтительно взяв руку графа и коснувшись ее губами. — Быть самим собой, быть выше этих порывов страсти, которые губят людей малодушных. Разве вы первый обмануты в любви? Первый, кому тщеславная и безнравственная женщина внушила большое чувство, а затем растоптала его? Неужели вы доведете себя до безумия только потому, что не оказались мудрее самых мудрых на свете? Забудьте ее, как будто ее и не существовало! Вычеркните ее из памяти — она недостойна того, чтобы вы помнили о ней. Пусть твердое решение, принятое вами сегодня утром, для выполнения которого мне хватит смелости, усердия и средств, пусть будет оно приговором высшего судии, бесстрастным актом правосудия. Она заслужила смерть — пусть она умрет!
Пока Варни говорил, Лестер крепко держал его за руку, сжав губы и нахмурившись, словно стараясь перенять от него хоть частицу той холодной, безжалостной и неумолимой твердости, которую тот старался внушить ему. Варни умолк, но граф еще некоторое время продолжал сжимать его руку, затем сделал над собой усилие и произнес:
— Пусть будет так — она умрет! Но одну слезу можно себе позволить…
— Ни одной, милорд! — прервал Варни, видя, что губы и веки Лестера начинают вздрагивать и он готов дать волю слезам. — Ни слезинки — у нас нет времени! Нужно еще подумать о Тресилиане…
— Вот имя, способное превратить слезы в кровь! — молвил граф. — Варни, я все обдумал и решил… ни мольбы, ни доводы разума не поколеблют меня — Тресилиан падет от моей руки.
— Это безумие, милорд, но я не властен закрыть вам путь к мести. Выберите по крайней мере подходящее время и случай, а до тех пор воздержитесь от решительных действий.
— Я готов слушаться тебя во всем, — возразил Лестер, — но в этом деле не перечь мне.
— Тогда, милорд, я прежде всего требую отказаться от вашего нелепого, подозрительного, полубезумного поведения, которое весь день привлекает к вам взгляды всего двора. Если бы королева не проявляла по отношению к вам поразительной, вовсе ей несвойственной снисходительности, вам бы никогда не загладить все свои сегодняшние оплошности.
— Неужто я в самом деле был так небрежен? — спросил Лестер, словно пробуждаясь от сна. — А мне казалось, я хорошо скрывал свое состояние. Но не бойся, теперь я сбросил с себя бремя и успокоился. Все, что мне предсказано гороскопом, сбудется, и для того, чтобы это сбылось, я напрягу до предела все свои душевные силы. Не бойся, говорю тебе! Я сейчас же иду к королеве и, поверь мне, сумею притворяться так, как не сумел бы ты сам. Что еще ты хочешь сказать мне?
— Я вынужден попросить у вас перстень с печатью, — многозначительно сказал Варни, — в знак того, что уполномочен распоряжаться вашими слугами, если мне понадобится их помощь.
Лестер снял перстень с печатью, который обычно носил, и вручил его Варни с измученным и мрачным видом, прибавив полушепотом, но с особым ударением:
— То, что делаешь, делай быстро.
Тем временем в приемной зале уже начали беспокоиться и удивляться затянувшемуся отсутствию благородного владельца замка, и приверженцы его очень обрадовались, когда он наконец вошел, причем с видом человека, с плеч которого свалилось тяжкое бремя. Лестер постарался полностью выполнить обет, данный Варни, и тот, вскоре увидев, что ему самому уже нет необходимости разыгрывать столь не свойственную его характеру роль, взятую на себя утром, постепенно снова превратился в мрачного, проницательного и едкого наблюдателя.
С Елизаветой Лестер держался как человек, которому хорошо известны и природная сила ее таланта и ее две-три слабые струнки. Он был слишком осторожен, чтобы сразу стряхнуть с себя мрачное настроение, в котором пребывал до беседы с Варни, но при общении с королевой эта мрачность, смягчаясь, словно перешла в грусть, в которой сквозила нежность. По мере того как Елизавета в приливе сочувствия дарила его одной милостью за другой, чтобы утешить, грусть Лестера незаметно превратилась в поток любовной галантности — самой неутомимой, самой тонкой, самой вкрадчивой, но в то же время полной самого глубокого уважения, с каким подданный когда-либо обращался к своей королеве.