Страница:
«Мне нанесено глубочайшее оскорбление, — убеждал он себя, — и все же я воздержался от поспешной мести, которую волен был свершить, и ограничился человечными и благородными мерами. Но неужели союз, опозоренный коварством этой лживой женщины, по-прежнему будет сковывать меня и не позволит достичь величия, уготованного мне судьбой? Нет, я найду средства расторгнуть эти узы, не разрывая нити жизни. Она нарушила свой обет, и перед богом я больше не связан с ней. Целые королевства разделят нас, океаны лягут между нами, и волны их, поглотившие целые флотилии, поглотят и нашу ужасную тайну».
Такими доводами Лестер пытался успокоить свою совесть и оправдать поспешность, с которой он принял решение мстить. Честолюбивые замыслы так неразрывно переплелись с каждой его мыслью, с каждым поступком, что он уже был не в силах отказаться от них и сама месть приняла теперь в его глазах обличье правосудия и даже великодушной умеренности.
В таком настроении мстительный и тщеславный граф вошел в свой великолепный сад, освещенный сиянием полной луны. Повсюду разливался ее желтоватый свет, отражаясь в белом камне ступеней, балюстрад и архитектурных украшений. Ни одно кудрявое облачко не нарушало синевы небес, и было так светло, что казалось, будто солнце только что скрылось за горизонтом. Бесчисленные мраморные статуи мерцали в бледном свете, подобно закутанным в покрывала призракам, только что поднявшимся из гробниц; прозрачные струи фонтанов взлетали в воздух, словно стараясь вобрать в себя лучи лунного света, прежде чем снова упасть искрящимся серебряным ливнем в бассейны.
Минувший день был знойным, и дыхание нежного ночного ветерка, пролетавшего над террасой «Забавы», колыхало воздух не больше, чем веер в руках юной красавицы. Певцы летней ночи, свившие множество гнезд в саду, вознаграждали себя за дневное молчание, разливая свои ни с чем не сравнимые трели, то радостные, то печальные, которые то перекликались друг с другом, то звучали стройным хором, словно восхищаясь безмятежной прелестью ночи.
Погруженный в размышления, не имеющие ничего общего ни с журчанием воды, ни с сиянием лунных лучей, ни с пением соловьев, Лестер, закутавшись в плащ и сжимая рукоять шпаги, медленно шагал по террасе, но не мог обнаружить ничего похожего на человеческую фигуру.
«Я был одурачен из-за собственного великодушия, — думал он, — я дал этому негодяю ускользнуть от меня, и теперь он, наверно, бросился на выручку к изменнице, а она едет почти без охраны…»
Однако его подозрения мгновенно рассеялись, когда, обернувшись, он увидел медленно приближавшегося человека, тень которого поочередно падала на окружающие предметы.
«Не поразить ли его, прежде чем я снова услышу этот ненавистный голос? — подумал Лестер, сжимая рукоятку шпаги. — Но нет! Раньше я выпытаю все его гнусные намерения. Я посмотрю, как будет ползать и извиваться эта отвратительная гадина, а уж потом пущу в ход силу и раздавлю ее».
Он снял руку с эфеса и, собрав все свое самообладание, медленно двинулся навстречу Тресилиану.
Тресилиан отвесил низкий поклон, на который граф ответил высокомерным кивком головы.
— Вы добивались тайной встречи со мной — я здесь и слушаю вас.
— Милорд, — сказал Тресилиан, — то, что я должен вам сказать, столь важно, а мое стремление найти в вас не только терпеливого, но и благосклонного слушателя столь велико, что я попытаюсь рассеять предубеждение, которое ваша светлость может иметь против меня. Вы считаете меня своим врагом?
— Разве у меня нет для этого достаточной причины? — спросил Лестер, чувствуя, что Тресилиан ждет ответа.
— Вы несправедливы ко мне, милорд. Я друг, но не вассал и не сторонник графа Сассекса, которого придворные называют вашим соперником. Уже немало времени прошло с тех пор, как я перестал интересоваться придворной жизнью, придворными интригами, ибо, они не соответствуют моему характеру и складу ума.
— Несомненно, сэр, есть другие занятия, более достойные ученого, каковым слывет мистер Тресилиан. Любовные интриги, пожалуй, не уступят придворным.
— Я вижу, милорд, вы придаете слишком большое значение моей прежней привязанности к несчастной юной особе, о которой я собираюсь говорить. Уж не думаете ли вы, что я защищаю ее интересы из чувства ревности, а не из чувства справедливости?
— То, что я думаю, вас не касается, сэр. Продолжайте. До сих пор вы говорили только о самом себе — бесспорно, это важная и достойная тема, но, поверьте, она не настолько интересует меня, чтобы я ради этого жертвовал своим отдыхом. Избавьте меня от дальнейших предисловий, сэр, и говорите, что вам нужно от меня. Когда вы кончите, я, в свою очередь, тоже кое-что вам сообщу.
— Хорошо, милорд, в таком случае я буду говорить без дальнейших предисловий. Поскольку то, что я должен сказать вам, касается вашей чести, я уверен, вы не сочтете потерянным время, которое потратили, чтобы выслушать меня. Я должен потребовать у вашей светлости отчета о судьбе несчастной Эми Робсарт, история которой вам слишком хорошо известна. Я глубоко сожалею, что не сразу избрал этот путь и не сделал вас самих судьей между мною и мерзавцем, который причинил ей столько зла. Милорд, она спаслась бегством из противозаконного и опаснейшего заточения, надеясь, что ее недостойный супруг не останется глухим к справедливому протесту, и вырвала у меня обещание, что я не выступлю в ее защиту, пока сама она не использует доступные ей средства добиться признания ее прав.
— Ах вот что! — перебил Лестер. — Да вы помните, с кем говорите?
— Я говорю о ее недостойном супруге, милорд, — повторил Тресилиан, — и, при всем уважении к вам, не могу найти более мягких выражений. Я потерял из виду бедную молодую женщину, ее спрятали в каком-то тайнике замка, а быть может, даже перевели в другое место заточения, более удобное для осуществления злодейских замыслов. Этого не должно быть, милорд! Я говорю от имени ее отца — и требую, чтобы этот злополучный брак был признан и объявлен в присутствии королевы, а Эми Робсарт получила право и возможность жить там, где она того пожелает. Позвольте мне заметить, что выполнение этих моих справедливейших требований не касается ничьей чести столь близко, сколь чести вашей светлости.
Граф словно окаменел, пораженный крайним хладнокровием человека, который нанес ему столь глубокое оскорбление, а теперь защищал свою преступную любовницу, словно она была невинной женщиной, а он — ее бескорыстным заступником. Изумление графа не уменьшила и настойчивость, проявляемая Тресилианом, чтобы добиться для нее титула и положения, которые она опозорила, и преимуществ, которые она, несомненно, намеревалась разделить с любовником, так бесстыдно отстаивающим ее права.
Тресилиан умолк, но прошло немало времени, прежде чем граф оправился от изумления. Наконец Лестер дал волю охватившему его гневу.
— Я выслушал вас, не перебивая, мистер Тресилиан, — сказал он, — и благодарите бога, что никогда прежде слух мой не оскорбляли речи такого бессовестного негодяя. Покарать тебя должна была бы плеть палача, а не шпага вельможи, но так и быть… защищайся, подлец!
С этими словами он сбросил на землю плащ, нанес Тресилиану сильный удар вложенной в ножны шпагой, затем молниеносно обнажил ее и приготовился к атаке. Его бешеный гнев сначала поверг Тресилиана в такое же изумление, в какое он сам перед этим поверг Лестера своей речью. Но изумление уступило место возмущению, когда за незаслуженными словесными оскорблениями последовал удар, от которого сразу улетучились все мысли, кроме одной — мысли об ответном ударе. Тресилиан, в свою очередь, мгновенно извлек шпагу из ножен, и поединок начался. Тресилиан хотя и уступал Лестеру в искусстве фехтования, но достаточно хорошо владел шпагой и дрался смело. К тому же он был гораздо спокойнее своего противника, ярость которого объяснял либо приступом безумия, либо каким-нибудь страшным заблуждением.
Схватка длилась уже несколько минут, но ни один из противников еще не был ранен, когда у входа на террасу вдруг послышались голоса и торопливые шаги приближавшихся людей.
— Нам помешали, — обратился Лестер к своему противнику, — следуйте за мной!
В тот же миг чей-то голос произнес:
— А мальчуган-то был прав — здесь дерутся.
Тем временем Лестер увлек Тресилиана в тайник за фонтанами, и там они укрылись от взглядов шести телохранителей королевы, которые прошли по главной аллее «Забавы». Они услышали, как один из них сказал:
— Да разве найдешь их тут ночью, среди этих брызгалок, клеток и нор. Пройдем-ка до конца аллеи и если не натолкнемся на них, то вернемся и поставим одного из наших у входа. Вот они и окажутся в ловушке до утра.
— Слыханное ли дело, — отозвался второй, — пускать в ход шпаги, когда здесь рядом находится королева, да еще чуть ли не в ее дворце! Черт бы их побрал! Должно быть, какие-нибудь пьяные крикуны сцепились. Искать их — и то жалко. Ведь за поединок положено отрубать правую руку, верно? Тяжело лишиться руки за то, что помашешь куском стали, за который так и тянет схватиться.
— Ты сам задира, Джордж, — возразил третий, — вот и берегись — такой закон и в самом деле существует!
— Что верно, то верно, — заметил первый. — Да сюда-то он не больно подходит — дворец принадлежит не королеве, а лорду Лестеру.
— Ну и что же! Наказание будет такое же строгое, потому что, покуда правит наша милостивая королева, бог да продлит ее дни, лорд Лестер все равно что король.
— Тише, болван! — прошипел третий. — Почем ты знаешь, что нас никто не слышит?
Они прошли мимо, занятые куда больше своим разговором, чем желанием обнаружить виновников ночной тревоги.
Как только они прошли, Лестер сделал знак Тресилиану следовать за ним, бесшумно направился в противоположную сторону, где им удалось незаметно проскользнуть через портик. Он довел Тресилиана до башни Мервина, в которой тот снова поселился, и, прежде чем расстаться с ним, объявил:
— Если у тебя достаточно смелости продолжить и довести до конца прерванный поединок, то завтра, после того как придворные покинут замок, держись неподалеку от меня. Мы улучим время, я подам знак, когда это будет удобнее.
— Милорд, — ответил Тресилиан, — при других обстоятельствах я постарался бы узнать у вас причину вашей необъяснимой лютой ненависти ко мне. Но вы оставили на моем плече клеймо, смыть которое может только кровь. Находись вы даже на той высоте, куда влекут вас ваши честолюбивые замыслы, я и тогда бы добился от вас удовлетворения за свою поруганную честь.
Они расстались, но на этом еще не кончились ночные приключения Лестера. Он был вынужден пройти мимо башни Сентлоу, чтобы добраться до потайного хода, который вел в его комнату, но у входа в башню он встретил полуодетого лорда Хансдона с обнаженной шпагой в руке.
— Вас тоже разбудил этот шум? — спросил старый воин. — Ну и порядки! Клянусь, в вашем замке ночью такой же содом, как днем. Часа два тому назад меня разбудили вопли этой бедной помешанной женщины, леди Варни, которую силком увозил ее муж. Уверяю вас, если бы не полномочия, которые дали вы и королева, я бы не сдержался и раскроил череп вашему Варни. А теперь еще эта драка в «Забаве» — так вы, кажется, называете каменную террасу, где наставлены всякие безделушки?
Первая половина речи старика словно ножом полоснула по сердцу графа. На последнюю он ответил, что сам слышал удары шпаг и вышел, чтобы расправиться с дерзкими нарушителями покоя королевы.
— Ну, в таком случае, я рад обществу вашей светлости, — сказал Хансдон. Лестеру пришлось вернуться вместе с неотесанным старым лордом в «Забаву», где Хансдон выслушал рассказ находившихся под его непосредственным начальством телохранителей об их безуспешных поисках нарушителей порядка. Хансдон разразился проклятиями, обозвав стражей ленивыми мошенниками, слепыми ублюдками и сукиными детьми. Лестер также счел необходимым притвориться рассерженным на то, что ничего не удалось обнаружить. В конце концов он высказал лорду Хансдону предположение, что шум вернее всего подняли какие-нибудь глупые юнцы, осушившие немало кружек, и теперь они уже достаточно напуганы отправленной за ними погоней. Хансдон, который сам был не прочь приложиться к бутылке, согласился, что лишняя кружка вина может извинить многие глупости.
— Однако, милорд, — добавил он, — если вы не умерите свою щедрость и не ограничите поток эля и вина, которые льются в замке рекой, я чувствую, что мне придется отправлять моих молодцов в кордегардию и отрезвлять их плетьми. Итак, я вас предостерег, а затем позвольте пожелать вам доброй ночи.
Радуясь, что наконец избавился от него, Лестер простился с Хансдоном у входа в башню Сентлоу и, войдя в потайной ход, взял оставленный там фонарь и при его угасающем свете добрался до своих покоев.
На следующий день Елизавете и ее двору было предложено новое развлечение. Бравые жители Ковентри взялись представить битву между англичанами и датчанами, по обычаю, засвидетельствованному древними летописями и хрониками и до сих пор сохранившемуся в их старинном городе. В этом представлении одна часть горожан изображала саксов, а другая — датчан; история борьбы между этими двумя свирепыми народами излагалась неуклюжими стихами и подкреплялась основательными ударами. Попутно воспевалась достойная амазонок отвага английских женщин, которые, как гласит история, были главными участницами истребления датчан в день Хоктайда, в 1012 году.
Такие представления издревле считались излюбленной забавой ковентрийцев, но были запрещены стараниями неких ретивых пасторов из пуритан, имевших большое влияние на представителей городского магистрата. Однако горожане Ковентри обратились к Елизавете с просьбой позволить им возобновить свои представления и оказать им честь своим присутствием. Вопрос обсуждался в Малом совете, который обычно сопровождал Елизавету для немедленного решения текущих дел. Петиция, хотя и встретила противодействие со стороны более строгих его членов, была благосклонно принята Елизаветой. Королева заметила, что такие забавы занимают умы людей, которые, если их лишить зрелищ, могут найти менее, невинные развлечения. Что же касается духовных пастырей, то они, бесспорно, достойны всяческих похвал за ученость и благочестие, однако слишком уж строго опекают свою паству. Таким образом, представление было разрешено.
Итак, после утренней трапезы, которую мистер Лейнем именует амброзией, самые видные вельможи, сопровождавшие ее величество, отправились к башне Галереи, чтобы взглянуть на приближение враждующих отрядов англичан и датчан. По сигналу ворота охотничьего парка широко распахнулись, пропуская пехоту и конницу.
Многие наиболее тщеславные горожане и йомены нарядились в фантастические одеяния, чтобы походить на рыцарство двух этих народов, но, во избежание несчастных случаев, им запретили появляться на настоящих лошадях, и они должны были довольствоваться коньками-скакунками, которые с древних пор составляли главную прелесть танца «моррис» и по сие время используются на сцене в грандиозном сражении в финале трагедии мистера Бэйса. Костюмы пехотинцев отличались не меньшей причудливостью..
В сущности, это представление было не чем иным, как пародией на пышные маски, в которых принимали участие знать и дворяне, старавшиеся как можно вернее передать характер изображаемых персонажей. Пародия эта была тем более комична, что, костюмы и повадки участников ее, людей низшего сословия, сами по себе были смешны и нелепы.
Время не позволяет нам подробно описывать их войско, достаточно смехотворное, и оружие, хотя и грозное, но состоящее преимущественно из кольев вместо копий и здоровенных дубинок вместо шпаг. Для защиты от ударов и конница и пехота были снабжены прочными шлемами и небольшими круглыми щитами из толстой кожи.
Представление разыгрывалось под руководством капитана Кокса — этого прославленного шутника из Ковентри, чье собрание баллад, календарей и грошовых рассказов, завернутое в пергамент и перевязанное для верности куском бечевки, до сих пор остается завидной находкой для антикваров. Капитан Кокс молодецки скакал со своим коньком-скакунком впереди отрядов англичан, сохраняя, по свидетельству Лейнема, горделивый вид и размахивая длинным мечом, как подобало бывалому воину, который во время осады Булони сражался под знаменем отца королевы, сурового короля Генриха. Капитан по праву главнокомандующего первым вступил на арену. Проезжая во главе своих вояк мимо королевы, он поклонился и поцеловал рукоять своего меча, проделав такой прыжок, какого никто никогда еще не совершал на двуногом коньке-скакунке. Затем он отвел своих кавалеристов и пехотинцев на противоположную сторону арены, выстроил их по всем правилам военного искусства и стал ожидать, пока его противник приготовится к нападению.
Ждать пришлось недолго, ибо датские кавалерия и пехота, не уступающие английским по численности, доблести и необычности вооружения, не замедлили явиться. Впереди, играя на волынках, олицетворяющих их северную страну, выступали музыканты. Отряды возглавлял признанный мастер обороны, уступающий в искусстве войны разве только капитану Коксу. Датчане, как наступавшие, заняли позицию напротив башни Мортимера, и, когда их ряды построились, был подан сигнал к бою.
Первая стычка врагов отличалась сдержанностью, ибо каждая сторона побаивалась, как бы ее не столкнули в озеро. Но вот подошли подкрепления, и столкновение из простой стычки превратилось в настоящую битву. Англичане и датчане, по свидетельству мистера Лейнема, бросались друг на друга, подобно баранам, воспламененным ревностью, сшибаясь с такой яростью, что вынуждены были попеременно отступать под ужасающий грохот дубинок и щитов. Наконец случилось то, чего опасались более опытные воины, начавшие в этот день баталию: перила по краю вала — возможно, умышленно — были укреплены очень слабо и, уступая натиску сражавшихся, обрушились, так что горячая отвага многих вояк была порядком охлаждена.
Многие бойцы, которых постигла эта беда, не умели плавать; те же, которые умели, были обременены доспехами из кожи и картона, так что дело могло кончиться для них совсем плачевно. Однако все было предусмотрено, и неподалеку стояли многочисленные лодки, готовые подхватить незадачливых воинов и доставить их на сушу. Там, промокшие и обескураженные, они утешались горячим элем и спиртными напитками, щедро подносимыми им, и не выражали ни малейшего желания снова принять участие в этой отчаянной битве.
Один капитан Кокс, этот образец антикваров-книголюбов, дважды совершив вместе с конем опасный прыжок с вала в озеро, равный любому подвигу, который когда-либо совершали прославленные герои рыцарских романов, прочитанных им в сокращенных изданиях, будь то Амадис, Белианис, Бевис или наш. Гай из Уорика, — повторяем, один только капитан Кокс после двух таких неудач ворвался снова в самую гущу свалки. С него и его лошадки лилась вода, но своим примером и громогласными приказами он дважды поднимал упавший было дух англичан, так что наконец над захватчиками-датчанами была одержана полная и решительная победа, как того требовали справедливость и здравый смысл.
Он по праву был увековечен пером Бена Джонсона, который пятьдесят лет спустя полагал, что представление, показанное в Кенилворте, ничем не олицетворялось с такой полнотой, как призраком капитана Кокса, восседавшего на своей грозной деревянной лошадке.
Читателю может показаться, что это грубое, незатейливое зрелище не могло понравиться Елизавете, в царствование которой с таким блеском вновь расцвела изящная литература и двор которой славился вкусом и утонченностью не менее, чем ее Государственный совет мудростью и силой духа. Но то ли Елизавета желала из политических соображений продемонстрировать свой интерес к народным забавам, то ли в ней снова заговорил грубоватый дух старого Генриха, она, несомненно, от души смеялась над карикатурным изображением рыцарства в представлении ковентрийцев. Она подозвала к себе графа Сассекса и лорда Хансдона, видимо желая вознаградить первого за долгие и интимные беседы, коими удостоила графа Лестера, и заговорила с ним о развлечении, которое больше отвечало его вкусу, чем маски, посвященные событиям древности. Заметив, что королева намерена посмеяться и пошутить в обществе своих военачальников, Лестер немедленно использовал долгожданную возможность удалиться. Момент был выбран столь удачно, что все придворные сочли его уход любезным жестом графа, который предоставлял своему сопернику возможность свободно беседовать с королевой, вместо того чтобы воспользоваться правом хозяина дома и постоянно отстранять всех от Елизаветы.
Однако Лестеру было вовсе не до любезных жестов. Как только он увидел, что королева поглощена беседой с Сассексом и Хансдоном, за спиной которых стоял сэр Николас Блант, ухмылявшийся во весь рот при каждом их слове, он подал знак Тресилиану, который, как было условлено, следил за ним издали, и направился к охотничьему парку, прокладывая путь через толпу простых зрителей, наблюдавших с разинутыми ртами за битвой англичан и датчан. Выбравшись из толчеи — что оказалось нелегким делом, — он обернулся, чтобы удостовериться, следует ли за ним Тресилиан. Убедившись, что тот тоже выбрался из толпы, граф направился к зеленой изгороди, где стоял слуга с двумя оседланными лошадьми. Лестер вскочил на одну, указав Тресилиану на другую. Тресилиан повиновался, не говоря ни слова.
Лестер пришпорил коня и поскакал, не останавливаясь, пока не достиг уединенного места, окруженного высокими дубами, примерно на расстоянии мили от замка в направлении, противоположном тому, куда стекались одолеваемые любопытством зрители. Он спешился, привязал лошадь к дереву и, промолвив: «Здесь нам никто не помешает», перекинул плащ через седло и обнажил шпагу.
Тресилиан в точности последовал его примеру, однако, вытаскивая, в свою очередь, шпагу, он не удержался и спросил:
— Милорд, многие знают меня как человека, который не боится смерти, когда дело касается чести. Я полагаю, что могу, не унижаясь, спросить, почему вы решились нанести мне оскорбление, которое поставило нас в такие отношения?
— Если вам не пришлось по вкусу мое оскорбление, — ответил граф, — беритесь сейчас же за шпагу, иначе я повторю то, на что вы жалуетесь.
— Вам не придется это сделать, милорд! — воскликнул Тресилиан. — Пусть нас рассудит бог! А если прольется ваша кровь, да падет она на вашу голову.
Не успел он закончить фразу, как они скрестили оружие.
Лестер, помимо других достоинств, в совершенстве владевший искусством фехтования, прошлой ночью убедился в силе и ловкости Тресилиана и теперь вел поединок очень осторожно, предпочитая верную месть поспешной.
В течение нескольких минут они бились с одинаковым искусством и победа не склонялась ни на чью сторону, пока наконец отчаянный удар Тресилиана, ловко отпарированный Лестером, не поставил его в невыгодное положение. Воспользовавшись этим, граф вышиб у него из рук шпагу и повалил его на землю. С жестокой улыбкой подвел он острие шпаги к горлу поверженного противника и, поставив ногу ему на грудь, потребовал, чтобы Тресилиан повинился ему в своих преступлениях и приготовился к смерти.
— Ни в низости, ни в преступлениях против тебя я неповинен, — ответил Тресилиан, — а к смерти приготовился лучше, чем ты. Используй свое преимущество, как желаешь, и да простит тебя бог! Я ни в чем не виноват перед тобой.
— Ни в чем? — воскликнул граф. — Ни в чем не виноват? Но к чему говорить с мерзавцем? Умри таким же лжецом, каким ты жил!
Он поднял руку, чтобы нанести роковой удар, но в этот момент кто-то схватил ее сзади.
Граф в бешенстве обернулся, чтобы стряхнуть неожиданную помеху, и был крайне поражен, увидев странного мальчишку, вцепившегося в его руку такой крепкой хваткой, что Лестер сумел вырваться только после упорной борьбы. Тресилиан воспользовался этим моментом, вскочил на ноги и снова завладел своей шпагой. Лестер повернулся к нему с выражением неукротимой ярости, и поединок готов был возобновиться с удвоенным ожесточением, но мальчик обхватил колени лорда Лестера и пронзительным голосом умолял выслушать его, прежде чем продолжать ссору.
— Встань и отпусти меня, — закричал Лестер, — или, клянусь небом, я проткну тебя шпагой! Какое тебе дело до моей мести?
— Большое! Очень большое! — воскликнул бесстрашный мальчик. — Моя глупость — вот причина вашей кровавой ссоры, а быть может, еще худших бедствий! О, если вы еще хотите наслаждаться душевным покоем, если хотите спокойно спать, не терзаясь угрызениями совести, наберитесь терпения, прочтите это письмо, а потом уж делайте что хотите.
Окончив свою пылкую и убежденную речь, которой придавали особую силу его необычный вид и голос, он подал Лестеру пакет, перевязанный прядью прекрасных светло-каштановых волос. Взбешенный, почти ослепленный яростью оттого, что не удалась его месть, Лестер все же не смог противиться этому необыкновенному просителю. Он выхватил письмо из рук мальчика, побледнел, взглянув на подпись, дрогнувшей рукой разорвал скреплявший пакет узел, пробежал содержание и пошатнулся. Он бы, несомненно, упал, если бы не прислонился к дереву. Некоторое время он стоял, не отрывая глаз от письма и опустив шпагу; казалось, он забыл о своем противнике, по отношению к которому выказал так мало милосердия и который мог, в свою очередь, воспользоваться доставшимся ему преимуществом. Но для такой мести Тресилиан был слишком великодушен. Он также стоял в изумлении, ожидая, чем кончится этот странный порыв, но держа наготове шпагу в случае внезапного нападения Лестера, которым, видимо, снова овладело безумие.
Такими доводами Лестер пытался успокоить свою совесть и оправдать поспешность, с которой он принял решение мстить. Честолюбивые замыслы так неразрывно переплелись с каждой его мыслью, с каждым поступком, что он уже был не в силах отказаться от них и сама месть приняла теперь в его глазах обличье правосудия и даже великодушной умеренности.
В таком настроении мстительный и тщеславный граф вошел в свой великолепный сад, освещенный сиянием полной луны. Повсюду разливался ее желтоватый свет, отражаясь в белом камне ступеней, балюстрад и архитектурных украшений. Ни одно кудрявое облачко не нарушало синевы небес, и было так светло, что казалось, будто солнце только что скрылось за горизонтом. Бесчисленные мраморные статуи мерцали в бледном свете, подобно закутанным в покрывала призракам, только что поднявшимся из гробниц; прозрачные струи фонтанов взлетали в воздух, словно стараясь вобрать в себя лучи лунного света, прежде чем снова упасть искрящимся серебряным ливнем в бассейны.
Минувший день был знойным, и дыхание нежного ночного ветерка, пролетавшего над террасой «Забавы», колыхало воздух не больше, чем веер в руках юной красавицы. Певцы летней ночи, свившие множество гнезд в саду, вознаграждали себя за дневное молчание, разливая свои ни с чем не сравнимые трели, то радостные, то печальные, которые то перекликались друг с другом, то звучали стройным хором, словно восхищаясь безмятежной прелестью ночи.
Погруженный в размышления, не имеющие ничего общего ни с журчанием воды, ни с сиянием лунных лучей, ни с пением соловьев, Лестер, закутавшись в плащ и сжимая рукоять шпаги, медленно шагал по террасе, но не мог обнаружить ничего похожего на человеческую фигуру.
«Я был одурачен из-за собственного великодушия, — думал он, — я дал этому негодяю ускользнуть от меня, и теперь он, наверно, бросился на выручку к изменнице, а она едет почти без охраны…»
Однако его подозрения мгновенно рассеялись, когда, обернувшись, он увидел медленно приближавшегося человека, тень которого поочередно падала на окружающие предметы.
«Не поразить ли его, прежде чем я снова услышу этот ненавистный голос? — подумал Лестер, сжимая рукоятку шпаги. — Но нет! Раньше я выпытаю все его гнусные намерения. Я посмотрю, как будет ползать и извиваться эта отвратительная гадина, а уж потом пущу в ход силу и раздавлю ее».
Он снял руку с эфеса и, собрав все свое самообладание, медленно двинулся навстречу Тресилиану.
Тресилиан отвесил низкий поклон, на который граф ответил высокомерным кивком головы.
— Вы добивались тайной встречи со мной — я здесь и слушаю вас.
— Милорд, — сказал Тресилиан, — то, что я должен вам сказать, столь важно, а мое стремление найти в вас не только терпеливого, но и благосклонного слушателя столь велико, что я попытаюсь рассеять предубеждение, которое ваша светлость может иметь против меня. Вы считаете меня своим врагом?
— Разве у меня нет для этого достаточной причины? — спросил Лестер, чувствуя, что Тресилиан ждет ответа.
— Вы несправедливы ко мне, милорд. Я друг, но не вассал и не сторонник графа Сассекса, которого придворные называют вашим соперником. Уже немало времени прошло с тех пор, как я перестал интересоваться придворной жизнью, придворными интригами, ибо, они не соответствуют моему характеру и складу ума.
— Несомненно, сэр, есть другие занятия, более достойные ученого, каковым слывет мистер Тресилиан. Любовные интриги, пожалуй, не уступят придворным.
— Я вижу, милорд, вы придаете слишком большое значение моей прежней привязанности к несчастной юной особе, о которой я собираюсь говорить. Уж не думаете ли вы, что я защищаю ее интересы из чувства ревности, а не из чувства справедливости?
— То, что я думаю, вас не касается, сэр. Продолжайте. До сих пор вы говорили только о самом себе — бесспорно, это важная и достойная тема, но, поверьте, она не настолько интересует меня, чтобы я ради этого жертвовал своим отдыхом. Избавьте меня от дальнейших предисловий, сэр, и говорите, что вам нужно от меня. Когда вы кончите, я, в свою очередь, тоже кое-что вам сообщу.
— Хорошо, милорд, в таком случае я буду говорить без дальнейших предисловий. Поскольку то, что я должен сказать вам, касается вашей чести, я уверен, вы не сочтете потерянным время, которое потратили, чтобы выслушать меня. Я должен потребовать у вашей светлости отчета о судьбе несчастной Эми Робсарт, история которой вам слишком хорошо известна. Я глубоко сожалею, что не сразу избрал этот путь и не сделал вас самих судьей между мною и мерзавцем, который причинил ей столько зла. Милорд, она спаслась бегством из противозаконного и опаснейшего заточения, надеясь, что ее недостойный супруг не останется глухим к справедливому протесту, и вырвала у меня обещание, что я не выступлю в ее защиту, пока сама она не использует доступные ей средства добиться признания ее прав.
— Ах вот что! — перебил Лестер. — Да вы помните, с кем говорите?
— Я говорю о ее недостойном супруге, милорд, — повторил Тресилиан, — и, при всем уважении к вам, не могу найти более мягких выражений. Я потерял из виду бедную молодую женщину, ее спрятали в каком-то тайнике замка, а быть может, даже перевели в другое место заточения, более удобное для осуществления злодейских замыслов. Этого не должно быть, милорд! Я говорю от имени ее отца — и требую, чтобы этот злополучный брак был признан и объявлен в присутствии королевы, а Эми Робсарт получила право и возможность жить там, где она того пожелает. Позвольте мне заметить, что выполнение этих моих справедливейших требований не касается ничьей чести столь близко, сколь чести вашей светлости.
Граф словно окаменел, пораженный крайним хладнокровием человека, который нанес ему столь глубокое оскорбление, а теперь защищал свою преступную любовницу, словно она была невинной женщиной, а он — ее бескорыстным заступником. Изумление графа не уменьшила и настойчивость, проявляемая Тресилианом, чтобы добиться для нее титула и положения, которые она опозорила, и преимуществ, которые она, несомненно, намеревалась разделить с любовником, так бесстыдно отстаивающим ее права.
Тресилиан умолк, но прошло немало времени, прежде чем граф оправился от изумления. Наконец Лестер дал волю охватившему его гневу.
— Я выслушал вас, не перебивая, мистер Тресилиан, — сказал он, — и благодарите бога, что никогда прежде слух мой не оскорбляли речи такого бессовестного негодяя. Покарать тебя должна была бы плеть палача, а не шпага вельможи, но так и быть… защищайся, подлец!
С этими словами он сбросил на землю плащ, нанес Тресилиану сильный удар вложенной в ножны шпагой, затем молниеносно обнажил ее и приготовился к атаке. Его бешеный гнев сначала поверг Тресилиана в такое же изумление, в какое он сам перед этим поверг Лестера своей речью. Но изумление уступило место возмущению, когда за незаслуженными словесными оскорблениями последовал удар, от которого сразу улетучились все мысли, кроме одной — мысли об ответном ударе. Тресилиан, в свою очередь, мгновенно извлек шпагу из ножен, и поединок начался. Тресилиан хотя и уступал Лестеру в искусстве фехтования, но достаточно хорошо владел шпагой и дрался смело. К тому же он был гораздо спокойнее своего противника, ярость которого объяснял либо приступом безумия, либо каким-нибудь страшным заблуждением.
Схватка длилась уже несколько минут, но ни один из противников еще не был ранен, когда у входа на террасу вдруг послышались голоса и торопливые шаги приближавшихся людей.
— Нам помешали, — обратился Лестер к своему противнику, — следуйте за мной!
В тот же миг чей-то голос произнес:
— А мальчуган-то был прав — здесь дерутся.
Тем временем Лестер увлек Тресилиана в тайник за фонтанами, и там они укрылись от взглядов шести телохранителей королевы, которые прошли по главной аллее «Забавы». Они услышали, как один из них сказал:
— Да разве найдешь их тут ночью, среди этих брызгалок, клеток и нор. Пройдем-ка до конца аллеи и если не натолкнемся на них, то вернемся и поставим одного из наших у входа. Вот они и окажутся в ловушке до утра.
— Слыханное ли дело, — отозвался второй, — пускать в ход шпаги, когда здесь рядом находится королева, да еще чуть ли не в ее дворце! Черт бы их побрал! Должно быть, какие-нибудь пьяные крикуны сцепились. Искать их — и то жалко. Ведь за поединок положено отрубать правую руку, верно? Тяжело лишиться руки за то, что помашешь куском стали, за который так и тянет схватиться.
— Ты сам задира, Джордж, — возразил третий, — вот и берегись — такой закон и в самом деле существует!
— Что верно, то верно, — заметил первый. — Да сюда-то он не больно подходит — дворец принадлежит не королеве, а лорду Лестеру.
— Ну и что же! Наказание будет такое же строгое, потому что, покуда правит наша милостивая королева, бог да продлит ее дни, лорд Лестер все равно что король.
— Тише, болван! — прошипел третий. — Почем ты знаешь, что нас никто не слышит?
Они прошли мимо, занятые куда больше своим разговором, чем желанием обнаружить виновников ночной тревоги.
Как только они прошли, Лестер сделал знак Тресилиану следовать за ним, бесшумно направился в противоположную сторону, где им удалось незаметно проскользнуть через портик. Он довел Тресилиана до башни Мервина, в которой тот снова поселился, и, прежде чем расстаться с ним, объявил:
— Если у тебя достаточно смелости продолжить и довести до конца прерванный поединок, то завтра, после того как придворные покинут замок, держись неподалеку от меня. Мы улучим время, я подам знак, когда это будет удобнее.
— Милорд, — ответил Тресилиан, — при других обстоятельствах я постарался бы узнать у вас причину вашей необъяснимой лютой ненависти ко мне. Но вы оставили на моем плече клеймо, смыть которое может только кровь. Находись вы даже на той высоте, куда влекут вас ваши честолюбивые замыслы, я и тогда бы добился от вас удовлетворения за свою поруганную честь.
Они расстались, но на этом еще не кончились ночные приключения Лестера. Он был вынужден пройти мимо башни Сентлоу, чтобы добраться до потайного хода, который вел в его комнату, но у входа в башню он встретил полуодетого лорда Хансдона с обнаженной шпагой в руке.
— Вас тоже разбудил этот шум? — спросил старый воин. — Ну и порядки! Клянусь, в вашем замке ночью такой же содом, как днем. Часа два тому назад меня разбудили вопли этой бедной помешанной женщины, леди Варни, которую силком увозил ее муж. Уверяю вас, если бы не полномочия, которые дали вы и королева, я бы не сдержался и раскроил череп вашему Варни. А теперь еще эта драка в «Забаве» — так вы, кажется, называете каменную террасу, где наставлены всякие безделушки?
Первая половина речи старика словно ножом полоснула по сердцу графа. На последнюю он ответил, что сам слышал удары шпаг и вышел, чтобы расправиться с дерзкими нарушителями покоя королевы.
— Ну, в таком случае, я рад обществу вашей светлости, — сказал Хансдон. Лестеру пришлось вернуться вместе с неотесанным старым лордом в «Забаву», где Хансдон выслушал рассказ находившихся под его непосредственным начальством телохранителей об их безуспешных поисках нарушителей порядка. Хансдон разразился проклятиями, обозвав стражей ленивыми мошенниками, слепыми ублюдками и сукиными детьми. Лестер также счел необходимым притвориться рассерженным на то, что ничего не удалось обнаружить. В конце концов он высказал лорду Хансдону предположение, что шум вернее всего подняли какие-нибудь глупые юнцы, осушившие немало кружек, и теперь они уже достаточно напуганы отправленной за ними погоней. Хансдон, который сам был не прочь приложиться к бутылке, согласился, что лишняя кружка вина может извинить многие глупости.
— Однако, милорд, — добавил он, — если вы не умерите свою щедрость и не ограничите поток эля и вина, которые льются в замке рекой, я чувствую, что мне придется отправлять моих молодцов в кордегардию и отрезвлять их плетьми. Итак, я вас предостерег, а затем позвольте пожелать вам доброй ночи.
Радуясь, что наконец избавился от него, Лестер простился с Хансдоном у входа в башню Сентлоу и, войдя в потайной ход, взял оставленный там фонарь и при его угасающем свете добрался до своих покоев.
Глава XXXIX
Прочь! Прочь! Мой конь воротит морду,
Чуть издали почует лорда.
Я растолкую странность эту:
Рожден он в дни Елизаветы,
Когда великий Лестер
Тут в замке пировал с ней вместе.
Бен Джонсон, «Маска сов»
На следующий день Елизавете и ее двору было предложено новое развлечение. Бравые жители Ковентри взялись представить битву между англичанами и датчанами, по обычаю, засвидетельствованному древними летописями и хрониками и до сих пор сохранившемуся в их старинном городе. В этом представлении одна часть горожан изображала саксов, а другая — датчан; история борьбы между этими двумя свирепыми народами излагалась неуклюжими стихами и подкреплялась основательными ударами. Попутно воспевалась достойная амазонок отвага английских женщин, которые, как гласит история, были главными участницами истребления датчан в день Хоктайда, в 1012 году.
Такие представления издревле считались излюбленной забавой ковентрийцев, но были запрещены стараниями неких ретивых пасторов из пуритан, имевших большое влияние на представителей городского магистрата. Однако горожане Ковентри обратились к Елизавете с просьбой позволить им возобновить свои представления и оказать им честь своим присутствием. Вопрос обсуждался в Малом совете, который обычно сопровождал Елизавету для немедленного решения текущих дел. Петиция, хотя и встретила противодействие со стороны более строгих его членов, была благосклонно принята Елизаветой. Королева заметила, что такие забавы занимают умы людей, которые, если их лишить зрелищ, могут найти менее, невинные развлечения. Что же касается духовных пастырей, то они, бесспорно, достойны всяческих похвал за ученость и благочестие, однако слишком уж строго опекают свою паству. Таким образом, представление было разрешено.
Итак, после утренней трапезы, которую мистер Лейнем именует амброзией, самые видные вельможи, сопровождавшие ее величество, отправились к башне Галереи, чтобы взглянуть на приближение враждующих отрядов англичан и датчан. По сигналу ворота охотничьего парка широко распахнулись, пропуская пехоту и конницу.
Многие наиболее тщеславные горожане и йомены нарядились в фантастические одеяния, чтобы походить на рыцарство двух этих народов, но, во избежание несчастных случаев, им запретили появляться на настоящих лошадях, и они должны были довольствоваться коньками-скакунками, которые с древних пор составляли главную прелесть танца «моррис» и по сие время используются на сцене в грандиозном сражении в финале трагедии мистера Бэйса. Костюмы пехотинцев отличались не меньшей причудливостью..
В сущности, это представление было не чем иным, как пародией на пышные маски, в которых принимали участие знать и дворяне, старавшиеся как можно вернее передать характер изображаемых персонажей. Пародия эта была тем более комична, что, костюмы и повадки участников ее, людей низшего сословия, сами по себе были смешны и нелепы.
Время не позволяет нам подробно описывать их войско, достаточно смехотворное, и оружие, хотя и грозное, но состоящее преимущественно из кольев вместо копий и здоровенных дубинок вместо шпаг. Для защиты от ударов и конница и пехота были снабжены прочными шлемами и небольшими круглыми щитами из толстой кожи.
Представление разыгрывалось под руководством капитана Кокса — этого прославленного шутника из Ковентри, чье собрание баллад, календарей и грошовых рассказов, завернутое в пергамент и перевязанное для верности куском бечевки, до сих пор остается завидной находкой для антикваров. Капитан Кокс молодецки скакал со своим коньком-скакунком впереди отрядов англичан, сохраняя, по свидетельству Лейнема, горделивый вид и размахивая длинным мечом, как подобало бывалому воину, который во время осады Булони сражался под знаменем отца королевы, сурового короля Генриха. Капитан по праву главнокомандующего первым вступил на арену. Проезжая во главе своих вояк мимо королевы, он поклонился и поцеловал рукоять своего меча, проделав такой прыжок, какого никто никогда еще не совершал на двуногом коньке-скакунке. Затем он отвел своих кавалеристов и пехотинцев на противоположную сторону арены, выстроил их по всем правилам военного искусства и стал ожидать, пока его противник приготовится к нападению.
Ждать пришлось недолго, ибо датские кавалерия и пехота, не уступающие английским по численности, доблести и необычности вооружения, не замедлили явиться. Впереди, играя на волынках, олицетворяющих их северную страну, выступали музыканты. Отряды возглавлял признанный мастер обороны, уступающий в искусстве войны разве только капитану Коксу. Датчане, как наступавшие, заняли позицию напротив башни Мортимера, и, когда их ряды построились, был подан сигнал к бою.
Первая стычка врагов отличалась сдержанностью, ибо каждая сторона побаивалась, как бы ее не столкнули в озеро. Но вот подошли подкрепления, и столкновение из простой стычки превратилось в настоящую битву. Англичане и датчане, по свидетельству мистера Лейнема, бросались друг на друга, подобно баранам, воспламененным ревностью, сшибаясь с такой яростью, что вынуждены были попеременно отступать под ужасающий грохот дубинок и щитов. Наконец случилось то, чего опасались более опытные воины, начавшие в этот день баталию: перила по краю вала — возможно, умышленно — были укреплены очень слабо и, уступая натиску сражавшихся, обрушились, так что горячая отвага многих вояк была порядком охлаждена.
Многие бойцы, которых постигла эта беда, не умели плавать; те же, которые умели, были обременены доспехами из кожи и картона, так что дело могло кончиться для них совсем плачевно. Однако все было предусмотрено, и неподалеку стояли многочисленные лодки, готовые подхватить незадачливых воинов и доставить их на сушу. Там, промокшие и обескураженные, они утешались горячим элем и спиртными напитками, щедро подносимыми им, и не выражали ни малейшего желания снова принять участие в этой отчаянной битве.
Один капитан Кокс, этот образец антикваров-книголюбов, дважды совершив вместе с конем опасный прыжок с вала в озеро, равный любому подвигу, который когда-либо совершали прославленные герои рыцарских романов, прочитанных им в сокращенных изданиях, будь то Амадис, Белианис, Бевис или наш. Гай из Уорика, — повторяем, один только капитан Кокс после двух таких неудач ворвался снова в самую гущу свалки. С него и его лошадки лилась вода, но своим примером и громогласными приказами он дважды поднимал упавший было дух англичан, так что наконец над захватчиками-датчанами была одержана полная и решительная победа, как того требовали справедливость и здравый смысл.
Он по праву был увековечен пером Бена Джонсона, который пятьдесят лет спустя полагал, что представление, показанное в Кенилворте, ничем не олицетворялось с такой полнотой, как призраком капитана Кокса, восседавшего на своей грозной деревянной лошадке.
Читателю может показаться, что это грубое, незатейливое зрелище не могло понравиться Елизавете, в царствование которой с таким блеском вновь расцвела изящная литература и двор которой славился вкусом и утонченностью не менее, чем ее Государственный совет мудростью и силой духа. Но то ли Елизавета желала из политических соображений продемонстрировать свой интерес к народным забавам, то ли в ней снова заговорил грубоватый дух старого Генриха, она, несомненно, от души смеялась над карикатурным изображением рыцарства в представлении ковентрийцев. Она подозвала к себе графа Сассекса и лорда Хансдона, видимо желая вознаградить первого за долгие и интимные беседы, коими удостоила графа Лестера, и заговорила с ним о развлечении, которое больше отвечало его вкусу, чем маски, посвященные событиям древности. Заметив, что королева намерена посмеяться и пошутить в обществе своих военачальников, Лестер немедленно использовал долгожданную возможность удалиться. Момент был выбран столь удачно, что все придворные сочли его уход любезным жестом графа, который предоставлял своему сопернику возможность свободно беседовать с королевой, вместо того чтобы воспользоваться правом хозяина дома и постоянно отстранять всех от Елизаветы.
Однако Лестеру было вовсе не до любезных жестов. Как только он увидел, что королева поглощена беседой с Сассексом и Хансдоном, за спиной которых стоял сэр Николас Блант, ухмылявшийся во весь рот при каждом их слове, он подал знак Тресилиану, который, как было условлено, следил за ним издали, и направился к охотничьему парку, прокладывая путь через толпу простых зрителей, наблюдавших с разинутыми ртами за битвой англичан и датчан. Выбравшись из толчеи — что оказалось нелегким делом, — он обернулся, чтобы удостовериться, следует ли за ним Тресилиан. Убедившись, что тот тоже выбрался из толпы, граф направился к зеленой изгороди, где стоял слуга с двумя оседланными лошадьми. Лестер вскочил на одну, указав Тресилиану на другую. Тресилиан повиновался, не говоря ни слова.
Лестер пришпорил коня и поскакал, не останавливаясь, пока не достиг уединенного места, окруженного высокими дубами, примерно на расстоянии мили от замка в направлении, противоположном тому, куда стекались одолеваемые любопытством зрители. Он спешился, привязал лошадь к дереву и, промолвив: «Здесь нам никто не помешает», перекинул плащ через седло и обнажил шпагу.
Тресилиан в точности последовал его примеру, однако, вытаскивая, в свою очередь, шпагу, он не удержался и спросил:
— Милорд, многие знают меня как человека, который не боится смерти, когда дело касается чести. Я полагаю, что могу, не унижаясь, спросить, почему вы решились нанести мне оскорбление, которое поставило нас в такие отношения?
— Если вам не пришлось по вкусу мое оскорбление, — ответил граф, — беритесь сейчас же за шпагу, иначе я повторю то, на что вы жалуетесь.
— Вам не придется это сделать, милорд! — воскликнул Тресилиан. — Пусть нас рассудит бог! А если прольется ваша кровь, да падет она на вашу голову.
Не успел он закончить фразу, как они скрестили оружие.
Лестер, помимо других достоинств, в совершенстве владевший искусством фехтования, прошлой ночью убедился в силе и ловкости Тресилиана и теперь вел поединок очень осторожно, предпочитая верную месть поспешной.
В течение нескольких минут они бились с одинаковым искусством и победа не склонялась ни на чью сторону, пока наконец отчаянный удар Тресилиана, ловко отпарированный Лестером, не поставил его в невыгодное положение. Воспользовавшись этим, граф вышиб у него из рук шпагу и повалил его на землю. С жестокой улыбкой подвел он острие шпаги к горлу поверженного противника и, поставив ногу ему на грудь, потребовал, чтобы Тресилиан повинился ему в своих преступлениях и приготовился к смерти.
— Ни в низости, ни в преступлениях против тебя я неповинен, — ответил Тресилиан, — а к смерти приготовился лучше, чем ты. Используй свое преимущество, как желаешь, и да простит тебя бог! Я ни в чем не виноват перед тобой.
— Ни в чем? — воскликнул граф. — Ни в чем не виноват? Но к чему говорить с мерзавцем? Умри таким же лжецом, каким ты жил!
Он поднял руку, чтобы нанести роковой удар, но в этот момент кто-то схватил ее сзади.
Граф в бешенстве обернулся, чтобы стряхнуть неожиданную помеху, и был крайне поражен, увидев странного мальчишку, вцепившегося в его руку такой крепкой хваткой, что Лестер сумел вырваться только после упорной борьбы. Тресилиан воспользовался этим моментом, вскочил на ноги и снова завладел своей шпагой. Лестер повернулся к нему с выражением неукротимой ярости, и поединок готов был возобновиться с удвоенным ожесточением, но мальчик обхватил колени лорда Лестера и пронзительным голосом умолял выслушать его, прежде чем продолжать ссору.
— Встань и отпусти меня, — закричал Лестер, — или, клянусь небом, я проткну тебя шпагой! Какое тебе дело до моей мести?
— Большое! Очень большое! — воскликнул бесстрашный мальчик. — Моя глупость — вот причина вашей кровавой ссоры, а быть может, еще худших бедствий! О, если вы еще хотите наслаждаться душевным покоем, если хотите спокойно спать, не терзаясь угрызениями совести, наберитесь терпения, прочтите это письмо, а потом уж делайте что хотите.
Окончив свою пылкую и убежденную речь, которой придавали особую силу его необычный вид и голос, он подал Лестеру пакет, перевязанный прядью прекрасных светло-каштановых волос. Взбешенный, почти ослепленный яростью оттого, что не удалась его месть, Лестер все же не смог противиться этому необыкновенному просителю. Он выхватил письмо из рук мальчика, побледнел, взглянув на подпись, дрогнувшей рукой разорвал скреплявший пакет узел, пробежал содержание и пошатнулся. Он бы, несомненно, упал, если бы не прислонился к дереву. Некоторое время он стоял, не отрывая глаз от письма и опустив шпагу; казалось, он забыл о своем противнике, по отношению к которому выказал так мало милосердия и который мог, в свою очередь, воспользоваться доставшимся ему преимуществом. Но для такой мести Тресилиан был слишком великодушен. Он также стоял в изумлении, ожидая, чем кончится этот странный порыв, но держа наготове шпагу в случае внезапного нападения Лестера, которым, видимо, снова овладело безумие.