Страница:
Огромная массивная башня, твердыня Кенилворта, была построена в незапамятные времена. Она носила имя Цезаря — быть может, из-за сходства с одной из башен лондонского Тауэра, носящей то же название. Некоторые историки относят ее основание к временам Кенелфа, саксонского короля Мерсии, в честь которого назван замок; другие — к раннему периоду норманского владычества. На наружной стене красовался герб Клинтонов, которые возвели ее в годы царствования Генриха I, и герб грозного Симона Монфора, выдержавшего в Кенилворте долгую осаду Генриха III во время войны баронов. Мортимер, граф Марч, прославившийся своим возвышением и своим падением, некогда весело пировал здесь, в Кенилворте, в то время как его свергнутый государь, Эдуард II, томился в подземелье того же замка.
Старый Джон Гант, «почтенный Ланкастер», значительно расширил замок, построив тот благородный массив, который до сих пор носит имя Ланкастерского. Но сам граф Лестер превзошел своих блистательных и могущественных предшественников, воздвигнув новое колоссальное сооружение, которое ныне обратилось в развалины — памятник честолюбивых стремлений их владельца.
Наружная стена этого величественного замка с юга и запада омывалась озером, наполовину искусственным. Лестер перекинул через него великолепный мост, чтобы Елизавета могла вступить в замок путем, которым до тех пор никто еще не вступал в него, вместо того чтобы, как обычно, войти через северные ворота, над которыми он соорудил барбикен — навесную башню, существующую и поныне; своими размерами и архитектурой она превосходит многие рыцарские замки в Англии.
За озером простирался огромный охотничий парк, где водились многочисленные лани, олени, косули и всевозможная дичь; парк изобиловал могучими деревьями, сквозь которые вставали во всем величии и красоте фасад замка и его массивные башни. Следует, однако, добавить, что этот царственный замок, где пировали короли и сражались герои, видавший: на своем веку и кровопролитные битвы с осадами и рыцарские турниры, в которых красота служила наградой доблести, теперь пуст и заброшен. Озеро поросло камышом и превратилось в болото, а развалины замка свидетельствуют лишь о былом великолепии и наводят посетителей на мысль о преходящей ценности человеческого богатства и о счастье тех, кто довольствуется скромным жребием честной и добродетельной жизни.
С совершенно иными чувствами взирала несчастная графиня Лестер на эти серые массивные башни, когда впервые увидела, как они высятся над густыми, тенистыми деревьями. Она, законная супруга Великого Графа, любимца Елизаветы, самого могущественного фаворита в Англии, приближалась к своему супругу и его государыне в сопровождении жалкого фокусника, который скорее был ее покровителем, нежели проводником. Она, неоспоримая хозяйка этого гордого замка, ворота которого должны были повернуться на своих тяжелых петлях и распахнуться перед ней по одному ее слову, не могла скрыть от себя самой те препятствия и опасности, с которыми предстояло столкнуться, чтобы получить разрешение войти в свой собственный дом.
Затруднения и опасности в самом деле возрастали с каждой минутой, и наконец у больших ворот, преграждающих широкую красивую аллею, возникла угроза, что дальнейшее продвижение окажется невозможным.
Аллея тянулась через парк на протяжении двух миль и открывала чудеснейшие виды на замок и озеро; кончалась она у недавно выстроенного моста и, знаменуя торжественное событие, была предназначена для въезда королевы в замок.
У ворот аллеи, выходивших прямо на Уорикскую дорогу, графиня и Уэйленд обнаружили отряд королевских конных гвардейцев в нарядных позолоченных латах и шлемах; они стояли, оперев о бедро карабины.
Эти гвардейцы, отличающиеся высоким ростом и силой, следовали за королевой, куда бы она ни направлялась, и находились под командой офицера, рука которого была украшена повязкой с изображением медведя и палицы, что свидетельствовало о его принадлежности к свите графа Лестера. Они не пропускали никого, за исключением гостей, приглашенных на праздник, и лиц, которым предстояло принять участие в ожидаемых веселых представлениях.
У ворот столпилось множество народу; люди придумывали самые разнообразные предлоги, чтобы попасть в замок. В ответ на мольбы и даже заманчивые предложения, гвардейцы ссылались на строгость полученных ими приказов — всем была хорошо известна нелюбовь королевы к толчее и шумной грубой толпе. Тех, которые не удовлетворялись такими доводами, осаживали без всяких церемоний могучими берберийскими конями, отвешивая налево и направо увесистые удары прикладами карабинов. Благодаря этим маневрам толпа находилась в непрестанном движении, и Уэйленд весьма опасался, что вот-вот он потеряет доверенную ему спутницу.
Он решительно не знал, какой привести довод, чтобы войти в ворота, и ломал себе голову, придумывая предлог, когда начальник стражи, бросив на него взгляд, крикнул, к немалому его удивлению:
— Эй, гвардейцы, пропустите этого парня в рыжем плаще! Проходи-ка, сэр Шутовской Колпак, да поторопись! Какого черта ты там замешкался? Проходи со своим ворохом женского тряпья!
Получив такое настоятельное, хотя и не слишком учтивое приглашение, Уэйленд в течение нескольких минут не мог понять, относится ли оно к нему; гвардейцы же быстро расчистили проход, и он, едва успев предупредить свою спутницу, чтобы она хорошенько прикрыла лицо, вошел в ворота, ведя ее лошадь под уздцы, но с таким понурым видом, с таким явным страхом и беспокойством, что толпа, раздосадованная оказанным им предпочтением, проводила их улюлюканьем и громким насмешливым хохотом.
Проникнув, таким образом, в парк, хотя и не удостоившись при этом особенно лестных слов или знаков почтения, Уэйленд и графиня, размышляя о предстоящих им испытаниях, очутились на широкой аллее, по обеим сторонам которой были выстроены часовые, вооруженные мечами и алебардами и разодетые в богатые ливреи с гербом графа Лестера, изображавшим медведя и палицу. Часовые стояли на расстоянии трех шагов друг от друга, образуя непрерывную цепь вдоль всей дороги, от входа в парк до моста.
Теперь, когда графиня впервые окинула взглядом замок с возвышающимися над ним величественными башнями, бесконечной линией стен, украшенных зубцами, башенками и площадками, увидела бессчетные развевающиеся в воздухе знамена, множество ярких шляп и колыхающихся перьев на террасах и галереях, все это великолепное и ослепительное зрелище, — сердце ее, не привыкшее к такой роскоши, словно замерло в груди, и она на мгновение спросила себя, чем заслужила право делить с Лестером власть над этим царственным великолепием. Но гордость и благородство устояли против слов, которые нашептывало отчаяние.
«Я отдала ему, — подумала она, — все, что может отдать женщина. Имя и добрую славу, руку и сердце я отдала властелину этого замка перед алтарем, и даже королева английская не смогла бы отдать больше. Он мой муж, я жена его; кого соединил бог, тех не может разлучить человек. Я буду смело отстаивать свое право, тем более смело, что была вынуждена явиться сюда незваной и беззащитной. Я хорошо знаю моего благородного Дадли! Он немножко рассердится за мое непослушание, но Эми заплачет, и Дадли простит ее».
Эти размышления были прерваны удивленным криком ее проводника Уэйленда, который внезапно почувствовал, что его крепко обхватили длинные, тонкие черные руки, принадлежащие кому-то, кто свалился с дуба на круп его лошади, вызвав крики и хохот часовых.
— Это или сам дьявол, или опять Флибертиджиббет! — вымолвил Уэйленд, прекратив свои тщетные попытки освободиться и сбросить с коня мальчишку, который вцепился в него. — Так вот какие желуди растут на кенилвортских дубах!
— Конечно, мистер Уэйленд, — ответил нежданный спутник, — есть и другие, которых такому старику без моей помощи не раскусить. Как бы ты проскочил мимо офицера вон там, у верхних ворот, если бы я не предупредил его, что наш главный фокусник должен прибыть вслед за нами? Вот я и жду тебя здесь, перебравшись на дерево с крыши повозки, и все наши там уже, наверно, с ума посходили, обнаружив мое исчезновение.
— Ну, тогда ты и впрямь дьявольское отродье, — сказал Уэйленд. — Я сдаюсь, чертенок, и буду во всем тебя слушаться. Но и ты будь так же милостив, как всемогущ.
Тем временем они достигли укрепленной башни на южном конце длинного моста, упомянутого выше; эта башня служила для защиты наружных ворот Кенилвортского замка.
В таких горестных обстоятельствах и в такой немногочисленной компании несчастная графиня Лестер впервые приблизилась к великолепной резиденции своего почти что царственного супруга.
Когда графиня Лестер достигла внутренних ворот Кенилвортского замка, она увидела, что широкая арка, под которой возвышалась башня, охраняется удивительной стражей: на зубчатых стенах стояли гиганты с палицами, секирами и другим старинным оружием, изображающие воинов короля Артура — тех древних бриттов, которые, согласно романтическим легендам, были первыми владельцами замка, хотя история относит его возникновение лишь к эпохе Семи королевств. Некоторые из этих великанов были настоящие люди в масках и на котурнах; другие — просто чучела, сделанные из картона и холста; но благодаря тому, что они были расставлены между живыми стражами, а башня была значительной высоты, иллюзия создавалась полная. Но гигант привратник, который стоял внизу у ворот, не нуждался в искусственных средствах, чтобы внушить страх.. Огромный рост, атлетическое телосложение, могучие, мускулы и физическая сила позволяли ему изображать Колбранда, Эскапарта или любого другого сказочного великана, и чтобы стать ближе них к небу, он не нуждался в каблуках. Ноги этого сына Анака были обнажены выше колен, руки — до самых плеч; обут он был в сандалии с ремнями из алой кожи и бронзовыми застежками. Костюм его составляли плотно облегающий камзол из алого, тисненного золотом бархата и такие же короткие штаны; на плечи вместо плаща была наброшена черная медвежья шкура. Голова этого страшилища была непокрыта, если не считать головным убором косматые черные волосы, обрамляющие лицо с такими крупными, тупыми и грубыми чертами, какие часто бывают у людей чрезмерно высокого роста: они-то и породили, несмотря на ряд исключений, принятое у нас представление о гигантах, как о людях глупых и мрачных.
Этот грозный страж был соответствующим образом вооружен тяжелой дубинкой со стальными остриями. Одним словом, он являл собой превосходный образец тех великанов, которые фигурируют в каждом популярном романе, сказке или легенде из жизни странствующих рыцарей.
Однако вид у этого современного титана, когда Уэйленд Смит обратил на него внимание, был встревоженный и раздосадованный. Он то и дело присаживался на массивную каменную скамью, видимо поставленную здесь специально для него, затем снова вскакивал, принимался скрести свою огромную голову и расхаживал взад и вперед, словно томимый беспокойством и нетерпением. В то время как страж взволнованно шагал перед воротами, Уэйленд со скромным, хотя и независимым видом, правда не без некоторой опаски, собирался уже проехать мимо него под арку. Но великан остановил его громоподобным окриком: «Назад!», угрожающе поднял свою окованную сталью дубинку и ударил ею оземь перед самым носом лошади Уэйленда с такой силой, что засверкали искры, а под сводами раздался гул.
Уэйленд, воспользовавшись выдумкой Дикки, принялся объяснять, что он принадлежит к труппе актеров, где его присутствие необходимо, что он случайно отстал в пути, и прочее в том же роде. Но страж был неумолим. Он ворчал и бормотал сквозь зубы что-то маловразумительное и лишь время от времени, даже чересчур ясно, выпаливал категорический отказ пропустить их. Вот примерный образчик его речи:
— Что же теперь, господа мои? — бормотал он сквозь зубы. — Где шум, где суета… — Затем, обращаясь к Уэйленду: — Ты плут и не пройдешь!.. — И снова про себя: — Тут и шум, тут и суета… Нет, никогда мне не запомнить… Здесь… гм… гм… — И опять Уэйленду: — Прочь от ворот, или я размозжу тебе башку! — И вновь про себя: — Тут и… нет, никогда мне не справиться!..
— Погоди, — прошептал Флибертиджиббет на ухо Уэйленду, — я знаю, на чем он застрял, и мигом приручу этого молодца.
Он спрыгнул с лошади, подбежал к часовому и, дернув его за хвост медвежьей шкуры, чтобы заставить великана наклонить огромную голову, что-то прошептал ему на ухо.
Даже под действием талисмана какого-нибудь восточного владыки наш африт не сменил бы своего грозного вида на выражение мягкой покорности внезапнее, чем это сделал колоссальный страж Кенилворта в то самое мгновение, когда шепот Флибертиджиббета достиг его слуха. Он швырнул наземь свою дубинку, подхватил Дикки Сладжа и поднял его так высоко, что это могло бы погубить мальчика, если бы великан решил выпустить его из рук.
— Верно! — восторженно прогремел он. — Именно так, мой красавчик. Но какой дьявол научил тебя?
— Пусть это тебя не заботит, приятель, — ответил Флибертиджиббет, — ты лучше… — Он взглянул на Уэйленда и его спутницу и затем опять зашептал.
Впрочем, ему незачем было говорить громко, потому что великан для удобства поднес его к самому своему уху.
Тут страж нежно обнял Дикки и опустил его на землю с осторожностью хорошей хозяйки, которая ставит на камин треснутую китайскую чашку, и в тот же миг крикнул Уэйленду:
— Проезжай, проезжай живей!.. Да смотри не опаздывай, когда я опять буду сторожить ворота!
— Да, да, проезжайте, — добавил Флибертиджиббет, — а я еще немножко побуду здесь с моим честным филистимлянином, моим Голиафом; но скоро я догоню вас и проникну во все ваши тайны, даже если они так же мрачны и глубоки, как подземелья этого замка.
— Охотно верю, — ответил Уэйленд, — но надеюсь, что скоро они перестанут быть моими тайнами, и тогда мне будет безразлично, посвящен ты в них или нет.
Они миновали башню, носившую название башни Галереи по следующей причине: весь вал, который тянулся к другой башне на противоположном берегу озера, называвшейся башня Мортимера, представлял собой просторную арену тридцати ярдов в длину и десяти в ширину, усыпанную чистейшим песком и защищенную с обеих сторон крепкими и высокими палисадами. С северной стороны наружной башни была построена широкая и нарядная галерея, предназначенная для дам, которые могли любоваться отсюда рыцарскими турнирами, — вот почему башня и получила такое название.
Наши путники медленно спустились по валу и приблизились к дальнему концу башни Мортимера, проход через которую вел в наружный, или задний, двор замка.
На фронтоне башни Мортимера красовался герб графа Марча, дерзновенного честолюбца, который сверг с престола Эдуарда II и стремился разделить власть с Французской Волчицей — венчанной супругой этого злополучного монарха.
Ворота, находившиеся под этой зловещей эмблемой, охранялись многочисленными стражами в богатых ливреях, но они беспрепятственно пропустили графиню и ее проводника, которые миновали башню Галереи с разрешения главного часового: видимо, его подчиненные не должны были задерживать их. Так, в молчании, вступили они в огромный наружный двор, и древний замок предстал пред ними во всем его величии, со всеми его могучими башнями. Ворота были распахнуты настежь в знак широкого гостеприимства, а комнаты переполнены знатными гостями, не говоря уже о всяких приближенных, свите, слугах и всех, кто так или иначе должен был способствовать развлечениям и веселью.
Пораженный этим великолепным праздничным зрелищем, Уэйленд придержал лошадь и взглянул на графиню, как бы ожидая ее дальнейших распоряжений, поскольку они уже благополучно добрались до места назначения. Так как она продолжала молчать, Уэйленд, выждав несколько минут, решился спросить ее напрямик, каковы будут ее дальнейшие приказания.
Она провела рукой по лбу, как бы пытаясь собраться с мыслями, и затем ответила тихим, сдавленным голосом, подобно человеку, бормочущему во сне:
— Приказания? Я действительно имею право отдавать приказания, но кто станет повиноваться мне?
Вдруг она подняла голову, словно приняв твердое решение, и обратилась к пышно одетому слуге, проходившему по двору с важным и озабоченным видом.
— Стойте, сэр, — сказала она, — я желаю поговорить с графом Лестером.
— С кем, позвольте? — спросил он, удивленный этим требованием; но затем, взглянув на скромную одежду женщины, которая заговорила с ним таким повелительным тоном, нагло добавил: — Да вы, верно, Бесс из Бедлама, если желаете видеть милорда в такой день…
— Не дерзи, друг мой, — настаивала графиня, — у меня неотложное дело к графу.
— Ищите кого-нибудь другого, кто решится выполнить такое поручение, будь ваше дело хоть трижды неотложным, — возразил слуга. — Беспокоить милорда в присутствии ее величества королевы из-за ваших дел? Меня, пожалуй, поблагодарят хлыстом! Удивляюсь, право, что страж не пустил в ход свою дубинку, вместо того чтобы пропустить вас. Но голова его забита другим — он учит наизусть свою речь.
Несколько слуг, заинтересованные разговором, остановились возле них. Уэйленд, испугавшись за себя и за свою спутницу, обратился к одному из них, который показался ему наиболее вежливым, и, сунув ему в руку золотой, спросил, где можно было бы найти временное пристанище для дамы.
Тот, к кому он обратился, видимо обладал известной властью; он выругал остальных за грубость и, приказав одному слуге позаботиться о лошадях новоприбывших, предложил им следовать за ним.
Графиня сохранила достаточно присутствия духа, чтобы понять необходимость подчиниться этому требованию, и, предоставив грубым лакеям и конюхам отпускать на ее счет двусмысленные шуточки, она с Уэйлендом в молчании последовала за слугой, вызвавшимся проводить их.
Они вошли во внутренний двор замка через огромный проход, тянувшийся между главной башней, которую называли башней Цезаря, и величественным зданием, именуемым замок короля Генриха, и очутились после этого в центре кольца огромных зданий, фасады которых представляли великолепные образцы всех видов архитектуры, начиная со времен завоевателя до царствования Елизаветы.
Через этот внутренний двор они дошли за своим проводником до маленькой, хорошо укрепленной башни в северо-восточном углу здания, примыкающей к парадной зале и расположенной между длинным рядом кухонь и концом этой залы. Нижний этаж башни занимали слуги Лестера, которым удобно было находиться вблизи своих постов; верхний же этаж, куда вела узкая винтовая лестница, представлял собой небольшую восьмиугольную комнату, которая, ввиду большого спроса на помещения, была на этот раз приспособлена для приема гостей, хотя, как говорят, некогда служила местом заключения какого-то несчастного, умерщвленного в ней.
По преданию, узника звали Мервином, и от него башня получила свое прозвание. Предположение, что башня эта служила темницей, не лишено вероятности, ибо потолок каждого этажа был сводчатым, а стены ужасающей толщины, в то время как размер самой комнаты не превышал пятнадцати футов в диаметре. Окно было приятной формы, хотя и узкое, но из него открывался восхитительный вид на так называемую «Забаву» — огороженный участок парка, украшенный арками, обелисками, статуями, фонтанами и другими архитектурными памятниками, служивший переходом из замка в сад.
В комнате были кровать и другие необходимые для гостя вещи, но графиня не обратила на все это внимания, ибо взор ее сразу же привлекли бумага и письменные принадлежности, разложенные на столе, — необычное явление для спальной тех времен. Ей тотчас же пришла в голову мысль написать Лестеру и никуда не показываться, пока от него не придет ответ.
Привратник, который ввел их в это удобное помещение, учтиво спросил Уэйленда, в щедрости которого уже имел случай убедиться, не может ли еще чем-нибудь услужить ему. Услышав в ответ деликатный намек, что им не мешало бы закусить, он тотчас же проводил кузнеца к кухонному окошку, где всем желающим в изобилии раздавались всевозможные готовые яства. Уэйленда охотно снабдили легкими кушаньями, которые, по его мнению, должны были возбудить аппетит графини. В то же время он сам не упустил возможности быстро, но плотно подкрепиться более существенными блюдами. Затем он вернулся в башню, где и нашел графиню, которая уже успела написать письмо к Лестеру. Вместо печати и шелковой тесьмы, она скрепила письмо прядью своих прекрасных волос, завязав их так называемым узлом верной любви.
— Мой добрый друг, — сказала она Уэйленду, — сам бог послал тебя, чтобы помочь мне в моей крайней нужде: молю же тебя, исполни последнюю просьбу несчастной женщины — передай это письмо благородному графу Лестеру. Как бы оно ни было принято, — сказала она, волнуемая надеждой и страхом, — тебе, добрый человек, больше не придется терпеть из-за меня неприятностей. Но я надеюсь на лучшее, и если вернутся мои счастливые дни, то, верь, я сумею наградить тебя так щедро, как ты того заслуживаешь. Передай это письмо, молю тебя, в собственные руки лорда Лестера и обрати внимание на то, с каким ви-, дом он прочтет его.
Уэйленд охотно принял поручение, но, в свою очередь, настоятельно просил графиню хотя бы немного подкрепиться. Наконец он убедил ее, по-видимому благодаря тому, что ей не терпелось увидеть, как он отправится исполнять ее поручение, ибо графиня не чувствовала ни малейшего аппетита. Затем он покинул ее; посоветовав запереть дверь изнутри и не выходить из комнаты, сам же пошел искать случая выполнить ее поручение, а также привести в исполнение свой собственный замысел, внушенный сложившимися обстоятельствами.
Судя по поведению графини во время их путешествия — по длительным приступам молчания, постоянной нерешительности и растерянности, а также явной неспособности мыслить и действовать самостоятельно, — Уэйленд сделал не лишенный оснований вывод, что трудности положения, в котором она очутилась, помрачили ее разум.
Казалось, после бегства из Камнора и избавления от опасностей, которым она подвергалась там, самым разумным было вернуться к отцу или, во всяком случае, спрятаться от тех, кто создавал эти опасности.
Когда вместо этого графиня потребовала, чтобы он проводил ее в Кенилворт, Уэйленд решил, что она намерена отдаться под защиту Тресилиана и молить о милосердии королеву.
Но вот, вместо того чтобы поступить столь естественным образом, она посылает с ним письмо к покровителю Варни Лестеру, с ведома которого, если не по его прямому указанию, она столько натерпелась.
Это казалось Уэйленду неразумным и крайне опасным, и так как он испытывал не меньшую тревогу за свою собственную участь, чем за участь графини, то счел неблагоразумным выполнить ее поручение, не заручившись советом и поощрением своего покровителя.
Поэтому он решил, прежде чем отдать письмо Лестеру, отыскать сначала Тресилиана, известить его о прибытии Эми в Кенилворт и, таким образом, сразу сложить с себя всю ответственность за дальнейшее. Обязанность направлять и защищать несчастную женщину должен отныне взять на себя тот, кто вначале прибегнул к его услугам.
«Он рассудит лучше, чем я, — думал Уэйленд, — следует ли потворствовать ее желанию обратиться к милорду Лестеру, которое мне кажется просто безумным. Я передам дело в руки Тресилиана, вручу ему письмо, получу то, что мне причитается, а потом дам тягу из Кенилворта. После всего, что я проделал, это место, боюсь, не сулит мне ничего хорошего. Лучше уж подковывать лошадей в самой захудалой деревушке Англии, чем принимать участие в этих великолепнейших празднествах».
Среди всеобщей суматохи, царившей в замке и его окрестностях, разыскать кого-нибудь было делом далеко не легким. Верный слуга с волнением высматривал Тресилиана, но почти не питал надежд на встречу с ним — в положении Уэйленда было опасно привлекать к себе внимание, и он остерегался расспрашивать подряд всех слуг и приближенных Лестера. Однако, не задавая прямых вопросов, ему удалось узнать, что, по всей вероятности, Тресилиан должен находиться в числе джентльменов из свиты графа Сассекса, в сопровождении которых этот вельможа прибыл сегодня утром в Кенилворт, где Лестер принял их с величайшим почетом и любезностью. Он узнал также, что оба графа со своими приближенными и многими другими знатными лордами, рыцарями и джентльменами несколько часов тому назад сели на коней и ускакали в Уорик, чтобы сопровождать королеву в Кенилворт.
Старый Джон Гант, «почтенный Ланкастер», значительно расширил замок, построив тот благородный массив, который до сих пор носит имя Ланкастерского. Но сам граф Лестер превзошел своих блистательных и могущественных предшественников, воздвигнув новое колоссальное сооружение, которое ныне обратилось в развалины — памятник честолюбивых стремлений их владельца.
Наружная стена этого величественного замка с юга и запада омывалась озером, наполовину искусственным. Лестер перекинул через него великолепный мост, чтобы Елизавета могла вступить в замок путем, которым до тех пор никто еще не вступал в него, вместо того чтобы, как обычно, войти через северные ворота, над которыми он соорудил барбикен — навесную башню, существующую и поныне; своими размерами и архитектурой она превосходит многие рыцарские замки в Англии.
За озером простирался огромный охотничий парк, где водились многочисленные лани, олени, косули и всевозможная дичь; парк изобиловал могучими деревьями, сквозь которые вставали во всем величии и красоте фасад замка и его массивные башни. Следует, однако, добавить, что этот царственный замок, где пировали короли и сражались герои, видавший: на своем веку и кровопролитные битвы с осадами и рыцарские турниры, в которых красота служила наградой доблести, теперь пуст и заброшен. Озеро поросло камышом и превратилось в болото, а развалины замка свидетельствуют лишь о былом великолепии и наводят посетителей на мысль о преходящей ценности человеческого богатства и о счастье тех, кто довольствуется скромным жребием честной и добродетельной жизни.
С совершенно иными чувствами взирала несчастная графиня Лестер на эти серые массивные башни, когда впервые увидела, как они высятся над густыми, тенистыми деревьями. Она, законная супруга Великого Графа, любимца Елизаветы, самого могущественного фаворита в Англии, приближалась к своему супругу и его государыне в сопровождении жалкого фокусника, который скорее был ее покровителем, нежели проводником. Она, неоспоримая хозяйка этого гордого замка, ворота которого должны были повернуться на своих тяжелых петлях и распахнуться перед ней по одному ее слову, не могла скрыть от себя самой те препятствия и опасности, с которыми предстояло столкнуться, чтобы получить разрешение войти в свой собственный дом.
Затруднения и опасности в самом деле возрастали с каждой минутой, и наконец у больших ворот, преграждающих широкую красивую аллею, возникла угроза, что дальнейшее продвижение окажется невозможным.
Аллея тянулась через парк на протяжении двух миль и открывала чудеснейшие виды на замок и озеро; кончалась она у недавно выстроенного моста и, знаменуя торжественное событие, была предназначена для въезда королевы в замок.
У ворот аллеи, выходивших прямо на Уорикскую дорогу, графиня и Уэйленд обнаружили отряд королевских конных гвардейцев в нарядных позолоченных латах и шлемах; они стояли, оперев о бедро карабины.
Эти гвардейцы, отличающиеся высоким ростом и силой, следовали за королевой, куда бы она ни направлялась, и находились под командой офицера, рука которого была украшена повязкой с изображением медведя и палицы, что свидетельствовало о его принадлежности к свите графа Лестера. Они не пропускали никого, за исключением гостей, приглашенных на праздник, и лиц, которым предстояло принять участие в ожидаемых веселых представлениях.
У ворот столпилось множество народу; люди придумывали самые разнообразные предлоги, чтобы попасть в замок. В ответ на мольбы и даже заманчивые предложения, гвардейцы ссылались на строгость полученных ими приказов — всем была хорошо известна нелюбовь королевы к толчее и шумной грубой толпе. Тех, которые не удовлетворялись такими доводами, осаживали без всяких церемоний могучими берберийскими конями, отвешивая налево и направо увесистые удары прикладами карабинов. Благодаря этим маневрам толпа находилась в непрестанном движении, и Уэйленд весьма опасался, что вот-вот он потеряет доверенную ему спутницу.
Он решительно не знал, какой привести довод, чтобы войти в ворота, и ломал себе голову, придумывая предлог, когда начальник стражи, бросив на него взгляд, крикнул, к немалому его удивлению:
— Эй, гвардейцы, пропустите этого парня в рыжем плаще! Проходи-ка, сэр Шутовской Колпак, да поторопись! Какого черта ты там замешкался? Проходи со своим ворохом женского тряпья!
Получив такое настоятельное, хотя и не слишком учтивое приглашение, Уэйленд в течение нескольких минут не мог понять, относится ли оно к нему; гвардейцы же быстро расчистили проход, и он, едва успев предупредить свою спутницу, чтобы она хорошенько прикрыла лицо, вошел в ворота, ведя ее лошадь под уздцы, но с таким понурым видом, с таким явным страхом и беспокойством, что толпа, раздосадованная оказанным им предпочтением, проводила их улюлюканьем и громким насмешливым хохотом.
Проникнув, таким образом, в парк, хотя и не удостоившись при этом особенно лестных слов или знаков почтения, Уэйленд и графиня, размышляя о предстоящих им испытаниях, очутились на широкой аллее, по обеим сторонам которой были выстроены часовые, вооруженные мечами и алебардами и разодетые в богатые ливреи с гербом графа Лестера, изображавшим медведя и палицу. Часовые стояли на расстоянии трех шагов друг от друга, образуя непрерывную цепь вдоль всей дороги, от входа в парк до моста.
Теперь, когда графиня впервые окинула взглядом замок с возвышающимися над ним величественными башнями, бесконечной линией стен, украшенных зубцами, башенками и площадками, увидела бессчетные развевающиеся в воздухе знамена, множество ярких шляп и колыхающихся перьев на террасах и галереях, все это великолепное и ослепительное зрелище, — сердце ее, не привыкшее к такой роскоши, словно замерло в груди, и она на мгновение спросила себя, чем заслужила право делить с Лестером власть над этим царственным великолепием. Но гордость и благородство устояли против слов, которые нашептывало отчаяние.
«Я отдала ему, — подумала она, — все, что может отдать женщина. Имя и добрую славу, руку и сердце я отдала властелину этого замка перед алтарем, и даже королева английская не смогла бы отдать больше. Он мой муж, я жена его; кого соединил бог, тех не может разлучить человек. Я буду смело отстаивать свое право, тем более смело, что была вынуждена явиться сюда незваной и беззащитной. Я хорошо знаю моего благородного Дадли! Он немножко рассердится за мое непослушание, но Эми заплачет, и Дадли простит ее».
Эти размышления были прерваны удивленным криком ее проводника Уэйленда, который внезапно почувствовал, что его крепко обхватили длинные, тонкие черные руки, принадлежащие кому-то, кто свалился с дуба на круп его лошади, вызвав крики и хохот часовых.
— Это или сам дьявол, или опять Флибертиджиббет! — вымолвил Уэйленд, прекратив свои тщетные попытки освободиться и сбросить с коня мальчишку, который вцепился в него. — Так вот какие желуди растут на кенилвортских дубах!
— Конечно, мистер Уэйленд, — ответил нежданный спутник, — есть и другие, которых такому старику без моей помощи не раскусить. Как бы ты проскочил мимо офицера вон там, у верхних ворот, если бы я не предупредил его, что наш главный фокусник должен прибыть вслед за нами? Вот я и жду тебя здесь, перебравшись на дерево с крыши повозки, и все наши там уже, наверно, с ума посходили, обнаружив мое исчезновение.
— Ну, тогда ты и впрямь дьявольское отродье, — сказал Уэйленд. — Я сдаюсь, чертенок, и буду во всем тебя слушаться. Но и ты будь так же милостив, как всемогущ.
Тем временем они достигли укрепленной башни на южном конце длинного моста, упомянутого выше; эта башня служила для защиты наружных ворот Кенилвортского замка.
В таких горестных обстоятельствах и в такой немногочисленной компании несчастная графиня Лестер впервые приблизилась к великолепной резиденции своего почти что царственного супруга.
Глава XXVI
Миляга. А у вас роль льва переписана? Дайте, пожалуйста, если есть, а то я учу ужасно медленно.
Пигва. Можешь сыграть и без подготовки, тут делать нечего: только рычи, и все.
«Сон в летнюю ночь» note 100
Когда графиня Лестер достигла внутренних ворот Кенилвортского замка, она увидела, что широкая арка, под которой возвышалась башня, охраняется удивительной стражей: на зубчатых стенах стояли гиганты с палицами, секирами и другим старинным оружием, изображающие воинов короля Артура — тех древних бриттов, которые, согласно романтическим легендам, были первыми владельцами замка, хотя история относит его возникновение лишь к эпохе Семи королевств. Некоторые из этих великанов были настоящие люди в масках и на котурнах; другие — просто чучела, сделанные из картона и холста; но благодаря тому, что они были расставлены между живыми стражами, а башня была значительной высоты, иллюзия создавалась полная. Но гигант привратник, который стоял внизу у ворот, не нуждался в искусственных средствах, чтобы внушить страх.. Огромный рост, атлетическое телосложение, могучие, мускулы и физическая сила позволяли ему изображать Колбранда, Эскапарта или любого другого сказочного великана, и чтобы стать ближе них к небу, он не нуждался в каблуках. Ноги этого сына Анака были обнажены выше колен, руки — до самых плеч; обут он был в сандалии с ремнями из алой кожи и бронзовыми застежками. Костюм его составляли плотно облегающий камзол из алого, тисненного золотом бархата и такие же короткие штаны; на плечи вместо плаща была наброшена черная медвежья шкура. Голова этого страшилища была непокрыта, если не считать головным убором косматые черные волосы, обрамляющие лицо с такими крупными, тупыми и грубыми чертами, какие часто бывают у людей чрезмерно высокого роста: они-то и породили, несмотря на ряд исключений, принятое у нас представление о гигантах, как о людях глупых и мрачных.
Этот грозный страж был соответствующим образом вооружен тяжелой дубинкой со стальными остриями. Одним словом, он являл собой превосходный образец тех великанов, которые фигурируют в каждом популярном романе, сказке или легенде из жизни странствующих рыцарей.
Однако вид у этого современного титана, когда Уэйленд Смит обратил на него внимание, был встревоженный и раздосадованный. Он то и дело присаживался на массивную каменную скамью, видимо поставленную здесь специально для него, затем снова вскакивал, принимался скрести свою огромную голову и расхаживал взад и вперед, словно томимый беспокойством и нетерпением. В то время как страж взволнованно шагал перед воротами, Уэйленд со скромным, хотя и независимым видом, правда не без некоторой опаски, собирался уже проехать мимо него под арку. Но великан остановил его громоподобным окриком: «Назад!», угрожающе поднял свою окованную сталью дубинку и ударил ею оземь перед самым носом лошади Уэйленда с такой силой, что засверкали искры, а под сводами раздался гул.
Уэйленд, воспользовавшись выдумкой Дикки, принялся объяснять, что он принадлежит к труппе актеров, где его присутствие необходимо, что он случайно отстал в пути, и прочее в том же роде. Но страж был неумолим. Он ворчал и бормотал сквозь зубы что-то маловразумительное и лишь время от времени, даже чересчур ясно, выпаливал категорический отказ пропустить их. Вот примерный образчик его речи:
— Что же теперь, господа мои? — бормотал он сквозь зубы. — Где шум, где суета… — Затем, обращаясь к Уэйленду: — Ты плут и не пройдешь!.. — И снова про себя: — Тут и шум, тут и суета… Нет, никогда мне не запомнить… Здесь… гм… гм… — И опять Уэйленду: — Прочь от ворот, или я размозжу тебе башку! — И вновь про себя: — Тут и… нет, никогда мне не справиться!..
— Погоди, — прошептал Флибертиджиббет на ухо Уэйленду, — я знаю, на чем он застрял, и мигом приручу этого молодца.
Он спрыгнул с лошади, подбежал к часовому и, дернув его за хвост медвежьей шкуры, чтобы заставить великана наклонить огромную голову, что-то прошептал ему на ухо.
Даже под действием талисмана какого-нибудь восточного владыки наш африт не сменил бы своего грозного вида на выражение мягкой покорности внезапнее, чем это сделал колоссальный страж Кенилворта в то самое мгновение, когда шепот Флибертиджиббета достиг его слуха. Он швырнул наземь свою дубинку, подхватил Дикки Сладжа и поднял его так высоко, что это могло бы погубить мальчика, если бы великан решил выпустить его из рук.
— Верно! — восторженно прогремел он. — Именно так, мой красавчик. Но какой дьявол научил тебя?
— Пусть это тебя не заботит, приятель, — ответил Флибертиджиббет, — ты лучше… — Он взглянул на Уэйленда и его спутницу и затем опять зашептал.
Впрочем, ему незачем было говорить громко, потому что великан для удобства поднес его к самому своему уху.
Тут страж нежно обнял Дикки и опустил его на землю с осторожностью хорошей хозяйки, которая ставит на камин треснутую китайскую чашку, и в тот же миг крикнул Уэйленду:
— Проезжай, проезжай живей!.. Да смотри не опаздывай, когда я опять буду сторожить ворота!
— Да, да, проезжайте, — добавил Флибертиджиббет, — а я еще немножко побуду здесь с моим честным филистимлянином, моим Голиафом; но скоро я догоню вас и проникну во все ваши тайны, даже если они так же мрачны и глубоки, как подземелья этого замка.
— Охотно верю, — ответил Уэйленд, — но надеюсь, что скоро они перестанут быть моими тайнами, и тогда мне будет безразлично, посвящен ты в них или нет.
Они миновали башню, носившую название башни Галереи по следующей причине: весь вал, который тянулся к другой башне на противоположном берегу озера, называвшейся башня Мортимера, представлял собой просторную арену тридцати ярдов в длину и десяти в ширину, усыпанную чистейшим песком и защищенную с обеих сторон крепкими и высокими палисадами. С северной стороны наружной башни была построена широкая и нарядная галерея, предназначенная для дам, которые могли любоваться отсюда рыцарскими турнирами, — вот почему башня и получила такое название.
Наши путники медленно спустились по валу и приблизились к дальнему концу башни Мортимера, проход через которую вел в наружный, или задний, двор замка.
На фронтоне башни Мортимера красовался герб графа Марча, дерзновенного честолюбца, который сверг с престола Эдуарда II и стремился разделить власть с Французской Волчицей — венчанной супругой этого злополучного монарха.
Ворота, находившиеся под этой зловещей эмблемой, охранялись многочисленными стражами в богатых ливреях, но они беспрепятственно пропустили графиню и ее проводника, которые миновали башню Галереи с разрешения главного часового: видимо, его подчиненные не должны были задерживать их. Так, в молчании, вступили они в огромный наружный двор, и древний замок предстал пред ними во всем его величии, со всеми его могучими башнями. Ворота были распахнуты настежь в знак широкого гостеприимства, а комнаты переполнены знатными гостями, не говоря уже о всяких приближенных, свите, слугах и всех, кто так или иначе должен был способствовать развлечениям и веселью.
Пораженный этим великолепным праздничным зрелищем, Уэйленд придержал лошадь и взглянул на графиню, как бы ожидая ее дальнейших распоряжений, поскольку они уже благополучно добрались до места назначения. Так как она продолжала молчать, Уэйленд, выждав несколько минут, решился спросить ее напрямик, каковы будут ее дальнейшие приказания.
Она провела рукой по лбу, как бы пытаясь собраться с мыслями, и затем ответила тихим, сдавленным голосом, подобно человеку, бормочущему во сне:
— Приказания? Я действительно имею право отдавать приказания, но кто станет повиноваться мне?
Вдруг она подняла голову, словно приняв твердое решение, и обратилась к пышно одетому слуге, проходившему по двору с важным и озабоченным видом.
— Стойте, сэр, — сказала она, — я желаю поговорить с графом Лестером.
— С кем, позвольте? — спросил он, удивленный этим требованием; но затем, взглянув на скромную одежду женщины, которая заговорила с ним таким повелительным тоном, нагло добавил: — Да вы, верно, Бесс из Бедлама, если желаете видеть милорда в такой день…
— Не дерзи, друг мой, — настаивала графиня, — у меня неотложное дело к графу.
— Ищите кого-нибудь другого, кто решится выполнить такое поручение, будь ваше дело хоть трижды неотложным, — возразил слуга. — Беспокоить милорда в присутствии ее величества королевы из-за ваших дел? Меня, пожалуй, поблагодарят хлыстом! Удивляюсь, право, что страж не пустил в ход свою дубинку, вместо того чтобы пропустить вас. Но голова его забита другим — он учит наизусть свою речь.
Несколько слуг, заинтересованные разговором, остановились возле них. Уэйленд, испугавшись за себя и за свою спутницу, обратился к одному из них, который показался ему наиболее вежливым, и, сунув ему в руку золотой, спросил, где можно было бы найти временное пристанище для дамы.
Тот, к кому он обратился, видимо обладал известной властью; он выругал остальных за грубость и, приказав одному слуге позаботиться о лошадях новоприбывших, предложил им следовать за ним.
Графиня сохранила достаточно присутствия духа, чтобы понять необходимость подчиниться этому требованию, и, предоставив грубым лакеям и конюхам отпускать на ее счет двусмысленные шуточки, она с Уэйлендом в молчании последовала за слугой, вызвавшимся проводить их.
Они вошли во внутренний двор замка через огромный проход, тянувшийся между главной башней, которую называли башней Цезаря, и величественным зданием, именуемым замок короля Генриха, и очутились после этого в центре кольца огромных зданий, фасады которых представляли великолепные образцы всех видов архитектуры, начиная со времен завоевателя до царствования Елизаветы.
Через этот внутренний двор они дошли за своим проводником до маленькой, хорошо укрепленной башни в северо-восточном углу здания, примыкающей к парадной зале и расположенной между длинным рядом кухонь и концом этой залы. Нижний этаж башни занимали слуги Лестера, которым удобно было находиться вблизи своих постов; верхний же этаж, куда вела узкая винтовая лестница, представлял собой небольшую восьмиугольную комнату, которая, ввиду большого спроса на помещения, была на этот раз приспособлена для приема гостей, хотя, как говорят, некогда служила местом заключения какого-то несчастного, умерщвленного в ней.
По преданию, узника звали Мервином, и от него башня получила свое прозвание. Предположение, что башня эта служила темницей, не лишено вероятности, ибо потолок каждого этажа был сводчатым, а стены ужасающей толщины, в то время как размер самой комнаты не превышал пятнадцати футов в диаметре. Окно было приятной формы, хотя и узкое, но из него открывался восхитительный вид на так называемую «Забаву» — огороженный участок парка, украшенный арками, обелисками, статуями, фонтанами и другими архитектурными памятниками, служивший переходом из замка в сад.
В комнате были кровать и другие необходимые для гостя вещи, но графиня не обратила на все это внимания, ибо взор ее сразу же привлекли бумага и письменные принадлежности, разложенные на столе, — необычное явление для спальной тех времен. Ей тотчас же пришла в голову мысль написать Лестеру и никуда не показываться, пока от него не придет ответ.
Привратник, который ввел их в это удобное помещение, учтиво спросил Уэйленда, в щедрости которого уже имел случай убедиться, не может ли еще чем-нибудь услужить ему. Услышав в ответ деликатный намек, что им не мешало бы закусить, он тотчас же проводил кузнеца к кухонному окошку, где всем желающим в изобилии раздавались всевозможные готовые яства. Уэйленда охотно снабдили легкими кушаньями, которые, по его мнению, должны были возбудить аппетит графини. В то же время он сам не упустил возможности быстро, но плотно подкрепиться более существенными блюдами. Затем он вернулся в башню, где и нашел графиню, которая уже успела написать письмо к Лестеру. Вместо печати и шелковой тесьмы, она скрепила письмо прядью своих прекрасных волос, завязав их так называемым узлом верной любви.
— Мой добрый друг, — сказала она Уэйленду, — сам бог послал тебя, чтобы помочь мне в моей крайней нужде: молю же тебя, исполни последнюю просьбу несчастной женщины — передай это письмо благородному графу Лестеру. Как бы оно ни было принято, — сказала она, волнуемая надеждой и страхом, — тебе, добрый человек, больше не придется терпеть из-за меня неприятностей. Но я надеюсь на лучшее, и если вернутся мои счастливые дни, то, верь, я сумею наградить тебя так щедро, как ты того заслуживаешь. Передай это письмо, молю тебя, в собственные руки лорда Лестера и обрати внимание на то, с каким ви-, дом он прочтет его.
Уэйленд охотно принял поручение, но, в свою очередь, настоятельно просил графиню хотя бы немного подкрепиться. Наконец он убедил ее, по-видимому благодаря тому, что ей не терпелось увидеть, как он отправится исполнять ее поручение, ибо графиня не чувствовала ни малейшего аппетита. Затем он покинул ее; посоветовав запереть дверь изнутри и не выходить из комнаты, сам же пошел искать случая выполнить ее поручение, а также привести в исполнение свой собственный замысел, внушенный сложившимися обстоятельствами.
Судя по поведению графини во время их путешествия — по длительным приступам молчания, постоянной нерешительности и растерянности, а также явной неспособности мыслить и действовать самостоятельно, — Уэйленд сделал не лишенный оснований вывод, что трудности положения, в котором она очутилась, помрачили ее разум.
Казалось, после бегства из Камнора и избавления от опасностей, которым она подвергалась там, самым разумным было вернуться к отцу или, во всяком случае, спрятаться от тех, кто создавал эти опасности.
Когда вместо этого графиня потребовала, чтобы он проводил ее в Кенилворт, Уэйленд решил, что она намерена отдаться под защиту Тресилиана и молить о милосердии королеву.
Но вот, вместо того чтобы поступить столь естественным образом, она посылает с ним письмо к покровителю Варни Лестеру, с ведома которого, если не по его прямому указанию, она столько натерпелась.
Это казалось Уэйленду неразумным и крайне опасным, и так как он испытывал не меньшую тревогу за свою собственную участь, чем за участь графини, то счел неблагоразумным выполнить ее поручение, не заручившись советом и поощрением своего покровителя.
Поэтому он решил, прежде чем отдать письмо Лестеру, отыскать сначала Тресилиана, известить его о прибытии Эми в Кенилворт и, таким образом, сразу сложить с себя всю ответственность за дальнейшее. Обязанность направлять и защищать несчастную женщину должен отныне взять на себя тот, кто вначале прибегнул к его услугам.
«Он рассудит лучше, чем я, — думал Уэйленд, — следует ли потворствовать ее желанию обратиться к милорду Лестеру, которое мне кажется просто безумным. Я передам дело в руки Тресилиана, вручу ему письмо, получу то, что мне причитается, а потом дам тягу из Кенилворта. После всего, что я проделал, это место, боюсь, не сулит мне ничего хорошего. Лучше уж подковывать лошадей в самой захудалой деревушке Англии, чем принимать участие в этих великолепнейших празднествах».
Глава XXVII
Вот видела я чудо-мальчугана:
Был Робин-медник, так его сынишка
В любую щель, как кошка, пролезал.
«Щеголь»
Среди всеобщей суматохи, царившей в замке и его окрестностях, разыскать кого-нибудь было делом далеко не легким. Верный слуга с волнением высматривал Тресилиана, но почти не питал надежд на встречу с ним — в положении Уэйленда было опасно привлекать к себе внимание, и он остерегался расспрашивать подряд всех слуг и приближенных Лестера. Однако, не задавая прямых вопросов, ему удалось узнать, что, по всей вероятности, Тресилиан должен находиться в числе джентльменов из свиты графа Сассекса, в сопровождении которых этот вельможа прибыл сегодня утром в Кенилворт, где Лестер принял их с величайшим почетом и любезностью. Он узнал также, что оба графа со своими приближенными и многими другими знатными лордами, рыцарями и джентльменами несколько часов тому назад сели на коней и ускакали в Уорик, чтобы сопровождать королеву в Кенилворт.