Страница:
Граф Хантингдон, шурин Лестера, и старая графиня Рэтленд тоже расхвалили доктора Аласко, и оба припомнили бисерный почерк, которым он писал свои рецепты, а свидетельство было написано именно этим почерком.
— Ну, мистер Тресилиан, — сказала королева, — теперь, я полагаю, с этим делом покончено. Сегодня же вечером мы примем меры, чтобы примирить старого сэра Хью Робсарта с этим браком. Вы исполнили свой долг более чем смело, но мы не были бы женщиной, если бы не сочувствовали страданиям, которые причиняет истинная любовь! Поэтому мы прощаем вашу дерзость, а заодно и нечищенные сапоги, запах которых заглушил духи милорда Лестера.
Так говорила Елизавета, отличавшаяся удивительной чувствительностью к запахам. Впоследствии, много лет спустя, она выгнала из аудиенц-залы Эссекса, ибо запах его сапог вызвал ее гнев, подобно тому как сейчас ее разгневали сапоги Тресилиана.
Но Тресилиан уже успел прийти в себя, хотя вначале его поразила дерзкая ложь, столь убедительно отстаиваемая вопреки тому, что он видел собственными глазами.
Бросившись вперед, он упал на колени и, схватив королеву за платье, воскликнул:
— Вы христианка, государыня, вы венчанная королева, равно справедливая к вашим подданным! Если вы уповаете на милость божью на том последнем суде, перед которым все мы должны будем держать ответ, даруйте мне единственную милость! Не решайте этого дела так поспешно! Дайте мне только сутки сроку, и я представлю вам неопровержимое доказательство, что свидетельства, которые утверждают, будто несчастная леди больна и находится в Оксфордшире, лживы, как сам ад!
— Отпустите мой шлейф, сэр! — возмутилась Елизавета, пораженная его порывом, хотя в ее львином сердце не было места страху. — Как видно, он рехнулся! Мой остроумный крестник Хэррингтон, должно быть, изобразил его в своей поэме о неистовом Роланде! И все же, право, в настойчивости его есть что-то необычное. Скажи, Тресилиан, что ты намерен сделать, если по истечении этих двадцати четырех часов не сможешь представить доказательств, опровергающих убедительные заявления о болезни этой леди?
— Я готов тогда сложить голову на плахе! — ответил Тресилиан.
— Вздор! — возразила королева. — Боже мой, да ты говоришь как помешанный! В Англии ничья голова не может упасть без приговора законного суда. Я спрашиваю — если ты только способен понять меня! — можешь ли ты в случае неудачи своей безрассудной попытки представить мне веские и исчерпывающие причины, побудившие тебя предпринять ее?
Тресилиан безмолвствовал; колебания снова охватили его. Что, если за эти сутки Эми помирится со своим мужем? Тогда он окажет ей плохую услугу, раскрыв перед королевой все обстоятельства дела. Умная и подозрительная Елизавета будет вне себя от гнева, узнав, что ее обманули ложными свидетельствами.
Мысль эта вновь привела Тресилиана в крайнее замешательство. Он стоял потупившись, и когда королева, сверкая глазами, строго повторила свой вопрос, он, запинаясь, ответил:
— Может быть… по всей вероятности… то есть при известных условиях… я объясню причины и основания моих поступков.
— Ну, клянусь душой короля Генриха, — заключила королева, — ты либо безумец, либо отъявленный мошенник! Видишь, Роли, твой друг не может оставаться в нашем присутствии — он чересчур уж поэтичен! Уведи его! Избавь нас от него, иначе ему же будет хуже! Его порывы уместны лишь на Парнасе или в больнице святого Луки. Сам же возвращайся поскорей, как только поместишь его под надежную охрану… Очень бы хотелось увидеть красавицу, которая могла до такой степени помрачить рассудок мудрого человека.
Тресилиан попытался было снова обратиться к королеве, но Роли, повинуясь полученному приказу, вмешался и с помощью Бланта чуть не силой увел своего друга из залы. Да и сам Тресилиан начал думать, что обращение к королеве скорее повредило, чем помогло ему.
Когда они вышли в соседнюю комнату, Роли попросил Бланта присмотреть за тем, чтобы Тресилиана благополучно водворили в апартаменты, предназначенные для спутников графа Сассекса, и посоветовал, в случае необходимости, приставить к нему стража.
— Сумасбродная страсть, — сказал он, — да, видно, еще известие о болезни этой леди окончательно помрачили его разум. Но все пройдет, надо только дать ему покой. Ни под каким видом не выпускай его: он и так уже разгневал ее величество, и, если дать ей новый повод для неудовольствия, она найдет для него местечко похуже и охрану построже.
— Я тоже понял, что он сошел с ума, как только увидел на нем эти чертовы сапоги, — запах их так и ударил ей в нос, — отозвался Николас Блант, бросая взгляды на свои алые чулки и желтые розы. — Пойду пристрою его ненадежнее и сразу же вернусь к вам. А что, Уолтер, королева спрашивала у тебя, кто я такой? По-моему, она поглядывала в мою сторону.
— Она с тебя глаз не спускала! Я ей все рассказал… и какой ты храбрый воин, и какой… но, бога ради, уведи Тресилиана!
— Уведу, уведу, — согласился Блант. — А знаешь, что там ни говори, придворная служба не такая уж скверная штука… Так ты сказал, что я храбрый воин? Ну, а еще что, милый мой Уолтер?
— Что лучше тебя никого нет на свете… Да ступай же ты, бога ради! Тресилиан без сопротивления и возражений последовал за Блантом — или, вернее, позволил увести себя — в комнату Роли. Там Блант водворил его на узенькую кровать, стоявшую в гардеробной и предназначенную для слуги. Тресилиан сознавал, что никакие протесты ему не помогут и не встретят сочувствия у его друзей, пока он обречен на молчание и не может объяснить им все. Если же за это время Эми найдет путь к примирению с мужем, у него пропадут и повод и желание вмешиваться в ее дальнейшую судьбу.
С величайшим трудом удалось ему упросить Бланта избавить его от позора и унижения и не помещать в комнате двоих здоровенных стражей из свиты Сассекса.
Когда Николас убедился, что Тресилиан кое-как устроился на своей узкой кровати, он энергично выругался и не менее энергично пнул раза два злосчастные сапоги, ибо, ступив на путь щегольства, считал их если не основной причиной, то, во всяком случае, признаком ненормальности своего друга. Затем он вышел, удовольствовавшись тем, что запер на ключ дверь комнаты, где находился злополучный Тресилиан. Так все благородные и бескорыстные попытки Тресилиана спасти женщину, оказавшуюся по отношению к нему столь неблагодарной, пока лишь навлекли на него немилость королевы и осуждение друзей, считавших его чуть ли не помешанным.
— Грустно видеть, — сказала королева, когда Тресилиана увели, — как мудрый и ученый человек становится жертвой безумия. Однако он столь явно обнаружил свое умственное расстройство, что окончательно убедил нас в несостоятельности своих жалоб и обвинений. Милорд Лестер, мы помним вашу просьбу, касающуюся вашего верного слуги Варни, таланты и преданность которого заслуживают награды, ибо мы хорошо знаем, милорд, что сами вы и все ваши приближенные безраздельно преданы нам. Мы с особой охотой воздадим должное мистеру Варни, ибо мы ваша гостья, милорд, и, надо сознаться, гостья, причиняющая много хлопот и беспокойства. К тому же нам хотелось бы дать удовлетворение старому рыцарю из Девона, сэру Хью Робсарту, на дочери которого женат Варни. Мы полагаем, что особый знак нашей милости, который мы даруем последнему, побудит сэра Хью Робсарта примириться с его зятем. Вашу шпагу, милорд Лестер.
Граф отстегнул шпагу и, преклонив колена, вручил ее Елизавете.
Она взяла шпагу и медленно обнажила ее. В то время как стоявшие вокруг придворные дамы отворачивались с искренним или притворным страхом, Елизавета с любопытством рассматривала блестящую полированную поверхность дамасского клинка и его богатые украшения.
— Будь я мужчиной, — сказала она, — наверно, я бы дорожила своей доброй шпагой не меньше, чем любой из моих предков. Я и теперь гляжу на нее с удовольствием и могла бы, подобно фее из какой-то итальянской поэмы, причесываться и надевать головной убор перед таким стальным зеркалом. Жаль, что нет моего крестника Хэррингтона, он прочел бы нам это место. note 105 Ричард Варни! Подойди и преклони колена. Именем бога и святого Георгия посвящаем тебя в рыцари! Будь верен, храбр и счастлив. Встаньте, сэр Ричард Варни.
Варни встал и удалился, отвесив низкий поклон королеве, оказавшей ему столь высокую честь.
— Пристегивание шпор и все остальные церемонии посвящения, — сказала королева, — проделаем завтра в часовне, ибо сейчас мы намерены дать сэру Ричарду Варни сотоварища, но для того, чтобы соблюсти беспристрастность, мы намерены обратиться за советом к нашему кузену Сассексу.
Граф Сассекс с момента прибытия в Кенилворт, а в сущности, с начала путешествия королевы, все время оставался в тени, а потому имел угрюмый и недовольный вид. От королевы не ускользнуло это обстоятельство, и она решила развеять тучу на его челе, проявив к нему особую благосклонность, тем более приятную, что она выказывалась именно в тот момент, когда триумф его соперника казался полным; это вполне соответствовало духу ее обычной политики сохранения равновесия между враждующими группами.
Сассекс поспешно приблизился к трону. Елизавета спросила, кого из своих приближенных он считает самым достойным для возведения в сан рыцаря. Граф чистосердечно ответил, что рискнул бы просить за Тресилиана, которому обязан своей жизнью, — за выдающегося воина и ученого и к тому же человека из ничем не запятнанного рода.
— Но, — запнулся он, — я боюсь, что сегодняшний случай… — И Сассекс умолк.
— Меня радует ваше благоразумие, милорд, — ответила Елизавета. — Вздумай мы после сегодняшнего случая наградить Тресилиана, мы оказались бы в глазах наших подданных не менее безумной, чем он, хотя мы и не усматриваем никакого злого умысла в намерениях этого бедного душевнобольного джентльмена.
— В таком случае, — сказал несколько обескураженный Сассекс, — позвольте мне, ваше величество, предложить моего конюшего, мистера Николаса Бланта, джентльмена из благородного, древнего рода, который служил вашему величеству в Шотландии и Ирландии и получил в честном бою немало ран, но не остался в долгу перед врагами.
Королева не удержалась и слегка пожала плечами в ответ на это предложение. Графиня Рэтленд догадалась, что королева надеялась услышать от Сассекса имя Роли, что дало бы ей возможность, отдавая честь его выбору, удовлетворить собственное желание. Как только Елизавета дала согласие на просьбу Сассекса, графиня выразила надежду, что, поскольку каждый из двух вельмож получил разрешение предложить кандидата в славное рыцарское сословие, она в интересах всех присутствующих дам просит для себя подобной же милости.
— Я не была бы женщиной, если бы отказала вам в такой просьбе, — ответила, улыбаясь, королева.
— В таком случае, — продолжала графиня, — от имени этих прекрасных дам я прошу ваше величество даровать звание рыцаря Уолтеру Роли, чье происхождение, воинские доблести, а также готовность служить нашему полу мечом и пером делают его вполне достойным такой награды с нашей стороны.
— Благодарю, прекрасные дамы, — сказала Елизавета. — Ваша просьба удовлетворена, и благородный оруженосец Без Плаща станет доблестным рыцарем Без Плаща, как вы пожелали. Пусть оба претендента на рыцарское звание подойдут ко мне.
Блант еще не возвратился от Тресилиана, которого укладывал в постель, но Роли выступил вперед и, опустившись на колени, принял из рук королевы-девственницы почетный титул, который едва ли когда-нибудь присуждался человеку более достойному и прославленному.
Вскоре вошел и Николас Блант. В дверях залы Сассекс торопливо уведомил его о милостивом намерении королевы; теперь пришел черед Бланта подойти к трону. Забавное и в то же время печальное зрелище представляет собой честный, рассудительный человек, который по прихоти хорошенькой женщины или по какой-либо иной причине начинает рядиться в щегольской костюм, подобающий лишь юношам, кутилам и франтам, до такой степени привыкшим к нему, что он как бы становится их второй натурой.
Бедняга Блант находился именно в подобном положении. У него уже и так голова кругом пошла от непривычной пышности наряда и уверенности, что ему должна соответствовать какая-то особая манера поведения, а тут еще известие о неожиданном повышении привело к окончательной победе новообретенного фатовского духа над природными склонностями Бланта, и он из простого, неловкого, но честного человека извратился в самого нелепого щеголя.
К несчастью, будущему рыцарю предстояло длинное путешествие через всю залу. Он гордо двинулся по направлению к трону, выворачивая наружу носки с таким усердием, что при каждом шаге выставлял напоказ свои толстые икры и вся его фигура напоминала старинный нож с кривым лезвием. И его вид и походка представляли такую невыразимо забавную смесь застенчивости и самодовольства, что друзья Лестера не в силах были удержаться от смеха. К ним невольно присоединились многие из сторонников Сассекса, хотя и готовы были кусать себе ногти от досады. Сам Сассекс потерял всякое терпение и прошептал на ухо Бланту, когда тот поравнялся с ним: «Проклятье! Ты что, не можешь идти, как подобает человеку и солдату?»
При этом восклицании честный Блант вздрогнул и остановился, но, взглянув на свои алые чулки и желтые розы, приободрился и двинулся дальше таким же шагом, как прежде.
Елизавета даровала бедняге рыцарский сан с явной неохотой. Мудрая королева понимала, что раздавать почетные титулы следует с величайшей осмотрительностью и умеренностью. Преемники ее трона, Стюарты, сыпали званиями налево и направо, что окончательно обесценивало их.
Не успел Блант встать и отойти, как она повернулась к графине Рэтленд.
— Наш женский ум, милая Рэтленд, — сказала она, — куда проницательнее мудрости тех, кто облачен в камзол и штаны. Видишь, из этих трех только твой избранник отлит из того металла, на котором можно поставить печать рыцарства.
— Но я уверена, что друг лорда Лестера сэр Ричард Варни не лишен достоинств, — ответила графиня.
— У Варни хитрое лицо и язык без костей, — возразила королева. — Боюсь, что он окажется негодяем, но я давно дала обещание графу… Лорд Сассекс, по-моему, сам потерял разум, рекомендуя нам сначала помешанного Тресилиана, а потом какого-то юродивого шута. Признаюсь тебе, Рэтленд, когда он стоял передо мной на коленях и гримасничал, как будто рот у него был набит горячей кашей, я едва не хватила его по башке, вместо того чтобы ударить по плечу.
— Ваше величество ударили его весьма основательно, — заметила герцогиня. — Мы, стоя позади вас, слышали, как клинок стукнул по ключице, а бедняга так и заерзал от боли.
— Я ничего не могла поделать с собой, — сказала, рассмеявшись, королева. — Но мы спровадим этого самого сэра Николаса в Ирландию, или в Шотландию, или еще куда-нибудь, лишь бы избавить наш двор от такого смехотворного рыцаря; он, может быть, и хороший солдат на поле боя, но в парадной зале — сущий осел.
Затем разговор стал общим, и вскоре всех пригласили к столу.
Следуя этому приглашению, общество направилось через внутренний двор замка к новым зданиям: в одном из них находилась большая пиршественная зала, убранная со всем великолепием, подобающим такому торжественному случаю.
Нарядные буфеты были заставлены самой разнообразной посудой. Некоторые предметы отличались изяществом, другие — причудливостью формы и отделки, но все вместе взятое поражало роскошью, богатством украшений и ценностью материала. На главном столе, например, красовалась перламутровая солонка в форме корабля, с якорями, вымпелами, парусами и шестнадцатью пушками, сделанными из серебра; корабль украшали серебряные военные эмблемы. На носу его возвышалась фигура Фортуны, стоящей на земном шаре со знаменем в руке. Другая солонка была из чистого серебра и изображала лебедя с распростертыми крыльями. В честь рыцарства на стол была поставлена как эмблема серебряная конная статуя Георгия Победоносца, поражающего дракона. Статуя эта имела и практическое назначение. Хвост лошади служил ларцом для ножей, а грудь дракона была приспособлена под ножи для устриц.
По пути от приемной до пиршественной залы и особенно на дворе вновь посвященных рыцарей осаждали герольды, оруженосцы и менестрели с обычными возгласами: «Largesse, largesse, chevaliers tres hardis!» note 106 Эта старинная формула имела целью заставить раскошелиться и проявить щедрость по отношению к тем, кто был обязан проверять подлинность их гербов и восхвалять их подвиги. Призыв, конечно, не остался безответным со стороны тех, к кому был обращен. Варни одаривал просивших с показной любезностью и смирением; Роли — с изящной небрежностью, свойственной тому, кто достиг подобающего ему положения и прекрасно сознает свое достоинство. Честный Блант роздал все,» что оставил ему портной из полугодового дохода. При этом он суетился, второпях ронял монеты, принимался искать их, а найдя, отдавал просителям с растерянной миной церковного сторожа, раздающего милостыню нищим.
Дары эти были приняты с обычными в таких случаях криками «виват!», но поскольку награжденные принадлежали главным образом к приверженцам лорда Лестера, имя Варни повторялось громче и чаще других. Особенно отличался Лэмборн, оравший: «Многая лета сэру Ричарду Варни!», «Да здравствует сэр Ричард Варни!», «На свете нет и не было достойнейшего рыцаря!», — а затем, внезапно понизив голос, он добавил: «…со времен доблестного сэра Пандара Троянского». Столь неожиданное завершение его шумных приветствий вызвало громкий хохот со стороны всех, кто слышал эти слова.
Нет надобности продолжать описание этого великолепного пира. Он так блестяще удался и был принят королевой с таким явным удовольствием, что Лестер вернулся в свои апартаменты, опьяненный успехом. Честолюбие его было полностью удовлетворено. Варни, успевший сменить свой роскошный наряд на скромный домашний костюм, по обыкновению явился к своему господину, чтобы исполнить обязанности графского постельничего.
— Что вы, сэр Ричард, — сказал Лестер, улыбаясь, — разве обязанности слуги подобают вашему новому титулу?
— Я отказался бы от этого титула, милорд, — ответил Варни, — если бы считал, что он может отдалить меня от вашей особы.
— Ты благодарный человек, но я не должен позволять тебе делать то, что другие могут счесть унизительным.
Произнося эти слова, Лестер тем не менее спокойно принимал услуги Варни, которые этот новоиспеченный рыцарь оказывал с такой готовностью, словно и в самом деле находил в них удовольствие.
— Я не боюсь осуждения, — сказал он в ответ на замечание Лестера, — ибо нет в замке человека… позвольте расстегнуть ваш воротник… нет человека, кто не сознавал бы, что скоро люди куда более высокого звания будут исполнять при вас обязанности постельничего и считать это для себя честью.
— Так могло случиться и в самом деле, — сказал граф с невольным вздохом, а затем добавил: — Дай мне халат, Варни. Я хочу поглядеть на небо. Ведь сейчас уже полнолуние?
— Да, милорд, во всяком случае, по календарю, — ответил Варни.
Лестер подошел к двери, ведущей на небольшой каменный балкончик с амбразурами, обычный для готических замков, и, распахнув ее, вышел на свежий воздух. С балкона открывался обширный вид на озеро и леса за ним; яркий лунный свет покоился на чистых голубых водах и далеких купах дубов и вязов.
Луна плыла высоко в небесах, сопровождаемая мириадами звезд. Казалось, в подлунном мире царит полная тишина, лишь изредка нарушаемая голосом дозорного (где бы ни находилась королева, эту обязанность выполняли ее телохранители) и далеким лаем собак, встревоженных приготовлениями конюхов и егерей к великолепной охоте, назначенной на утро.
Лестер смотрел на синий свод небес с восторгом и упоением; Варни же не покинул полутемной комнаты и, оставаясь незамеченным, с тайной радостью наблюдал, как простирал к светилам руки его покровитель.
— О вы, далекие источники небесного огня! — бормотал честолюбивый граф. — В безмолвии свершаете вы свой таинственный путь, но мудрецы утверждают, что вы можете вещать. Скажите же, какой конец предначертан мне? Будет ли величие, к которому я стремлюсь, таким же ярким, несравненным и прочным, как ваше? Или я обречен только прочертить мгновенный яркий след в ночной темноте и упасть затем на землю, подобно одному из тех жалких искусственных огней, с помощью которых люди пытаются затмить ваши лучи?
В глубоком молчании он смотрел на небеса еще несколько минут, а затем вернулся в комнату, где Варни, по-видимому, был всецело поглощен укладыванием в шкатулку драгоценностей графа.
— Что сказал Аласко о моем гороскопе? — спросил Лестер. — Ты уже говорил мне, но я забыл, потому что не принимаю эту науку всерьез.
— Многие ученые и великие люди думали иначе, — отозвался Варни, — не хочу льстить вашей светлости, я склоняюсь к их мнению.
— О Саул среди пророков! А я считал, что ты скептически относишься ко всему, чего не можешь увидеть, услышать, понюхать, потрогать или попробовать на вкус, и полагал, что ты веришь только свидетельству своих чувств.
— Возможно, милорд, в данном случае я именно потому и заблуждаюсь, что от всей души желаю осуществления всего предсказанного вам астрологией. Аласко говорит, что благоприятная вам планета ныне достигла кульминационной точки, а враждебное вам светило — он не захотел выразиться более ясно — хотя и не побеждено окончательно, но, очевидно, меркнет или, как мне помнится, удаляется.
— Да, это так, — подтвердил Лестер, рассматривая таблицу астрологических выкладок, которую держал в руке. — Влияние более сильное одержит победу, и, я надеюсь, злой час минует. Помоги мне снять халат, сэр Ричард, и побудь со мной, пока я засну, если это не слишком унизительно для твоего рыцарского сана. Сознаюсь, треволнения сегодняшнего дня воспламенили мою кровь, и она струится по жилам, словно расплавленный свинец. Останься, прошу тебя, пока глаза мои не сомкнет усталость.
Варни услужливо уложил своего господина в постель, поставил на мраморный столик, стоявший у изголовья, массивный серебряный ночник, а рядом положил кинжал. То ли с целью защитить глаза от света ночника, то ли — от взгляда Варни, но Лестер задернул тяжелый, шитый золотом, шелковый полог так, что лицо его оказалось в тени.
Варни уселся рядом с кроватью, повернувшись спиной к своему господину, как бы давая понять, что не наблюдает за ним, и спокойно выжидал, пока сам Лестер заговорит на волнующую его тему.
— Итак, Варни, — произнес граф, тщетно ожидавший, что разговор начнет его преданный слуга, — все толкуют о благосклонности королевы ко мне?
— Ах, милорд, о чем им еще толковать, если это так бросается в глаза?
— Она действительно добра и милостива ко мне, — сказал граф, помолчав немного, — но недаром в писании сказано: «Не возлагай надежд на владык».
— Хорошее изречение и справедливое, — ответил Варни. — Поэтому и следует сочетать их интересы со своими собственными так тесно, чтобы они поневоле держались за вашу руку, наподобие сокола с колпачком на глазах.
— Я знаю, что ты имеешь в виду, — раздраженно ответил Лестер, — хотя ты сегодня на редкость осмотрителен в выборе выражений. Ты намекаешь на то, что я мог бы, если бы захотел, жениться на королеве.
— Это ваши слова, милорд, а не мои; но кто бы ни произнес их, так думают девяносто девять из ста англичан.
— Да, но сотый знает лучше, — сказал Лестер, переворачиваясь на другой бок. — Тебе, например, известно препятствие, которое нельзя преодолеть.
— Можно, милорд, если звезды говорят правду, — спокойно возразил Варни.
— Как! Ты говоришь о звездах? Ведь ты не веришь в них, как, впрочем, ни во что другое?
— Вы ошибаетесь, милорд. С вашего позволения, я верю во многое такое, по чему можно угадать будущее. Я верю, что если в апреле идут дожди, то в мае распустятся цветы; если светит солнце — созреет хлеб. Следуя моей естественной философии, я верю, что раз звезды обещают, то предсказание их сбудется. Я не могу не верить в осуществление того, чего хочу и жду па земле, только потому, что астрологи заранее прочли это в небесах.
— Ты прав, — сказал Лестер, снова заметавшись в постели. — Да, весь мир жаждет этого. Я получил послания от реформатской церкви в Германии, письма из Голландии, из Швейцарии — они утверждают, что от меня зависит спокойствие Европы. Франция не протестует. Правящая партия Шотландии видит в этом залог своей безопасности. Испания боится этого, но бессильна предотвратить… И при всем том ты знаешь, что это невозможно.
— Ну, мистер Тресилиан, — сказала королева, — теперь, я полагаю, с этим делом покончено. Сегодня же вечером мы примем меры, чтобы примирить старого сэра Хью Робсарта с этим браком. Вы исполнили свой долг более чем смело, но мы не были бы женщиной, если бы не сочувствовали страданиям, которые причиняет истинная любовь! Поэтому мы прощаем вашу дерзость, а заодно и нечищенные сапоги, запах которых заглушил духи милорда Лестера.
Так говорила Елизавета, отличавшаяся удивительной чувствительностью к запахам. Впоследствии, много лет спустя, она выгнала из аудиенц-залы Эссекса, ибо запах его сапог вызвал ее гнев, подобно тому как сейчас ее разгневали сапоги Тресилиана.
Но Тресилиан уже успел прийти в себя, хотя вначале его поразила дерзкая ложь, столь убедительно отстаиваемая вопреки тому, что он видел собственными глазами.
Бросившись вперед, он упал на колени и, схватив королеву за платье, воскликнул:
— Вы христианка, государыня, вы венчанная королева, равно справедливая к вашим подданным! Если вы уповаете на милость божью на том последнем суде, перед которым все мы должны будем держать ответ, даруйте мне единственную милость! Не решайте этого дела так поспешно! Дайте мне только сутки сроку, и я представлю вам неопровержимое доказательство, что свидетельства, которые утверждают, будто несчастная леди больна и находится в Оксфордшире, лживы, как сам ад!
— Отпустите мой шлейф, сэр! — возмутилась Елизавета, пораженная его порывом, хотя в ее львином сердце не было места страху. — Как видно, он рехнулся! Мой остроумный крестник Хэррингтон, должно быть, изобразил его в своей поэме о неистовом Роланде! И все же, право, в настойчивости его есть что-то необычное. Скажи, Тресилиан, что ты намерен сделать, если по истечении этих двадцати четырех часов не сможешь представить доказательств, опровергающих убедительные заявления о болезни этой леди?
— Я готов тогда сложить голову на плахе! — ответил Тресилиан.
— Вздор! — возразила королева. — Боже мой, да ты говоришь как помешанный! В Англии ничья голова не может упасть без приговора законного суда. Я спрашиваю — если ты только способен понять меня! — можешь ли ты в случае неудачи своей безрассудной попытки представить мне веские и исчерпывающие причины, побудившие тебя предпринять ее?
Тресилиан безмолвствовал; колебания снова охватили его. Что, если за эти сутки Эми помирится со своим мужем? Тогда он окажет ей плохую услугу, раскрыв перед королевой все обстоятельства дела. Умная и подозрительная Елизавета будет вне себя от гнева, узнав, что ее обманули ложными свидетельствами.
Мысль эта вновь привела Тресилиана в крайнее замешательство. Он стоял потупившись, и когда королева, сверкая глазами, строго повторила свой вопрос, он, запинаясь, ответил:
— Может быть… по всей вероятности… то есть при известных условиях… я объясню причины и основания моих поступков.
— Ну, клянусь душой короля Генриха, — заключила королева, — ты либо безумец, либо отъявленный мошенник! Видишь, Роли, твой друг не может оставаться в нашем присутствии — он чересчур уж поэтичен! Уведи его! Избавь нас от него, иначе ему же будет хуже! Его порывы уместны лишь на Парнасе или в больнице святого Луки. Сам же возвращайся поскорей, как только поместишь его под надежную охрану… Очень бы хотелось увидеть красавицу, которая могла до такой степени помрачить рассудок мудрого человека.
Тресилиан попытался было снова обратиться к королеве, но Роли, повинуясь полученному приказу, вмешался и с помощью Бланта чуть не силой увел своего друга из залы. Да и сам Тресилиан начал думать, что обращение к королеве скорее повредило, чем помогло ему.
Когда они вышли в соседнюю комнату, Роли попросил Бланта присмотреть за тем, чтобы Тресилиана благополучно водворили в апартаменты, предназначенные для спутников графа Сассекса, и посоветовал, в случае необходимости, приставить к нему стража.
— Сумасбродная страсть, — сказал он, — да, видно, еще известие о болезни этой леди окончательно помрачили его разум. Но все пройдет, надо только дать ему покой. Ни под каким видом не выпускай его: он и так уже разгневал ее величество, и, если дать ей новый повод для неудовольствия, она найдет для него местечко похуже и охрану построже.
— Я тоже понял, что он сошел с ума, как только увидел на нем эти чертовы сапоги, — запах их так и ударил ей в нос, — отозвался Николас Блант, бросая взгляды на свои алые чулки и желтые розы. — Пойду пристрою его ненадежнее и сразу же вернусь к вам. А что, Уолтер, королева спрашивала у тебя, кто я такой? По-моему, она поглядывала в мою сторону.
— Она с тебя глаз не спускала! Я ей все рассказал… и какой ты храбрый воин, и какой… но, бога ради, уведи Тресилиана!
— Уведу, уведу, — согласился Блант. — А знаешь, что там ни говори, придворная служба не такая уж скверная штука… Так ты сказал, что я храбрый воин? Ну, а еще что, милый мой Уолтер?
— Что лучше тебя никого нет на свете… Да ступай же ты, бога ради! Тресилиан без сопротивления и возражений последовал за Блантом — или, вернее, позволил увести себя — в комнату Роли. Там Блант водворил его на узенькую кровать, стоявшую в гардеробной и предназначенную для слуги. Тресилиан сознавал, что никакие протесты ему не помогут и не встретят сочувствия у его друзей, пока он обречен на молчание и не может объяснить им все. Если же за это время Эми найдет путь к примирению с мужем, у него пропадут и повод и желание вмешиваться в ее дальнейшую судьбу.
С величайшим трудом удалось ему упросить Бланта избавить его от позора и унижения и не помещать в комнате двоих здоровенных стражей из свиты Сассекса.
Когда Николас убедился, что Тресилиан кое-как устроился на своей узкой кровати, он энергично выругался и не менее энергично пнул раза два злосчастные сапоги, ибо, ступив на путь щегольства, считал их если не основной причиной, то, во всяком случае, признаком ненормальности своего друга. Затем он вышел, удовольствовавшись тем, что запер на ключ дверь комнаты, где находился злополучный Тресилиан. Так все благородные и бескорыстные попытки Тресилиана спасти женщину, оказавшуюся по отношению к нему столь неблагодарной, пока лишь навлекли на него немилость королевы и осуждение друзей, считавших его чуть ли не помешанным.
Глава XXXII
Подобно нам, мудрейшие монархи
Ошибки очень часто совершают
И опускают рыцарскую шпагу
На то плечо, которое по праву
Клеймом отметить должен был палач.
Что ж! Короли творят лишь то, что могут.
Судить их за намерения надо -
Не за последствия.
Старинная пьеса
— Грустно видеть, — сказала королева, когда Тресилиана увели, — как мудрый и ученый человек становится жертвой безумия. Однако он столь явно обнаружил свое умственное расстройство, что окончательно убедил нас в несостоятельности своих жалоб и обвинений. Милорд Лестер, мы помним вашу просьбу, касающуюся вашего верного слуги Варни, таланты и преданность которого заслуживают награды, ибо мы хорошо знаем, милорд, что сами вы и все ваши приближенные безраздельно преданы нам. Мы с особой охотой воздадим должное мистеру Варни, ибо мы ваша гостья, милорд, и, надо сознаться, гостья, причиняющая много хлопот и беспокойства. К тому же нам хотелось бы дать удовлетворение старому рыцарю из Девона, сэру Хью Робсарту, на дочери которого женат Варни. Мы полагаем, что особый знак нашей милости, который мы даруем последнему, побудит сэра Хью Робсарта примириться с его зятем. Вашу шпагу, милорд Лестер.
Граф отстегнул шпагу и, преклонив колена, вручил ее Елизавете.
Она взяла шпагу и медленно обнажила ее. В то время как стоявшие вокруг придворные дамы отворачивались с искренним или притворным страхом, Елизавета с любопытством рассматривала блестящую полированную поверхность дамасского клинка и его богатые украшения.
— Будь я мужчиной, — сказала она, — наверно, я бы дорожила своей доброй шпагой не меньше, чем любой из моих предков. Я и теперь гляжу на нее с удовольствием и могла бы, подобно фее из какой-то итальянской поэмы, причесываться и надевать головной убор перед таким стальным зеркалом. Жаль, что нет моего крестника Хэррингтона, он прочел бы нам это место. note 105 Ричард Варни! Подойди и преклони колена. Именем бога и святого Георгия посвящаем тебя в рыцари! Будь верен, храбр и счастлив. Встаньте, сэр Ричард Варни.
Варни встал и удалился, отвесив низкий поклон королеве, оказавшей ему столь высокую честь.
— Пристегивание шпор и все остальные церемонии посвящения, — сказала королева, — проделаем завтра в часовне, ибо сейчас мы намерены дать сэру Ричарду Варни сотоварища, но для того, чтобы соблюсти беспристрастность, мы намерены обратиться за советом к нашему кузену Сассексу.
Граф Сассекс с момента прибытия в Кенилворт, а в сущности, с начала путешествия королевы, все время оставался в тени, а потому имел угрюмый и недовольный вид. От королевы не ускользнуло это обстоятельство, и она решила развеять тучу на его челе, проявив к нему особую благосклонность, тем более приятную, что она выказывалась именно в тот момент, когда триумф его соперника казался полным; это вполне соответствовало духу ее обычной политики сохранения равновесия между враждующими группами.
Сассекс поспешно приблизился к трону. Елизавета спросила, кого из своих приближенных он считает самым достойным для возведения в сан рыцаря. Граф чистосердечно ответил, что рискнул бы просить за Тресилиана, которому обязан своей жизнью, — за выдающегося воина и ученого и к тому же человека из ничем не запятнанного рода.
— Но, — запнулся он, — я боюсь, что сегодняшний случай… — И Сассекс умолк.
— Меня радует ваше благоразумие, милорд, — ответила Елизавета. — Вздумай мы после сегодняшнего случая наградить Тресилиана, мы оказались бы в глазах наших подданных не менее безумной, чем он, хотя мы и не усматриваем никакого злого умысла в намерениях этого бедного душевнобольного джентльмена.
— В таком случае, — сказал несколько обескураженный Сассекс, — позвольте мне, ваше величество, предложить моего конюшего, мистера Николаса Бланта, джентльмена из благородного, древнего рода, который служил вашему величеству в Шотландии и Ирландии и получил в честном бою немало ран, но не остался в долгу перед врагами.
Королева не удержалась и слегка пожала плечами в ответ на это предложение. Графиня Рэтленд догадалась, что королева надеялась услышать от Сассекса имя Роли, что дало бы ей возможность, отдавая честь его выбору, удовлетворить собственное желание. Как только Елизавета дала согласие на просьбу Сассекса, графиня выразила надежду, что, поскольку каждый из двух вельмож получил разрешение предложить кандидата в славное рыцарское сословие, она в интересах всех присутствующих дам просит для себя подобной же милости.
— Я не была бы женщиной, если бы отказала вам в такой просьбе, — ответила, улыбаясь, королева.
— В таком случае, — продолжала графиня, — от имени этих прекрасных дам я прошу ваше величество даровать звание рыцаря Уолтеру Роли, чье происхождение, воинские доблести, а также готовность служить нашему полу мечом и пером делают его вполне достойным такой награды с нашей стороны.
— Благодарю, прекрасные дамы, — сказала Елизавета. — Ваша просьба удовлетворена, и благородный оруженосец Без Плаща станет доблестным рыцарем Без Плаща, как вы пожелали. Пусть оба претендента на рыцарское звание подойдут ко мне.
Блант еще не возвратился от Тресилиана, которого укладывал в постель, но Роли выступил вперед и, опустившись на колени, принял из рук королевы-девственницы почетный титул, который едва ли когда-нибудь присуждался человеку более достойному и прославленному.
Вскоре вошел и Николас Блант. В дверях залы Сассекс торопливо уведомил его о милостивом намерении королевы; теперь пришел черед Бланта подойти к трону. Забавное и в то же время печальное зрелище представляет собой честный, рассудительный человек, который по прихоти хорошенькой женщины или по какой-либо иной причине начинает рядиться в щегольской костюм, подобающий лишь юношам, кутилам и франтам, до такой степени привыкшим к нему, что он как бы становится их второй натурой.
Бедняга Блант находился именно в подобном положении. У него уже и так голова кругом пошла от непривычной пышности наряда и уверенности, что ему должна соответствовать какая-то особая манера поведения, а тут еще известие о неожиданном повышении привело к окончательной победе новообретенного фатовского духа над природными склонностями Бланта, и он из простого, неловкого, но честного человека извратился в самого нелепого щеголя.
К несчастью, будущему рыцарю предстояло длинное путешествие через всю залу. Он гордо двинулся по направлению к трону, выворачивая наружу носки с таким усердием, что при каждом шаге выставлял напоказ свои толстые икры и вся его фигура напоминала старинный нож с кривым лезвием. И его вид и походка представляли такую невыразимо забавную смесь застенчивости и самодовольства, что друзья Лестера не в силах были удержаться от смеха. К ним невольно присоединились многие из сторонников Сассекса, хотя и готовы были кусать себе ногти от досады. Сам Сассекс потерял всякое терпение и прошептал на ухо Бланту, когда тот поравнялся с ним: «Проклятье! Ты что, не можешь идти, как подобает человеку и солдату?»
При этом восклицании честный Блант вздрогнул и остановился, но, взглянув на свои алые чулки и желтые розы, приободрился и двинулся дальше таким же шагом, как прежде.
Елизавета даровала бедняге рыцарский сан с явной неохотой. Мудрая королева понимала, что раздавать почетные титулы следует с величайшей осмотрительностью и умеренностью. Преемники ее трона, Стюарты, сыпали званиями налево и направо, что окончательно обесценивало их.
Не успел Блант встать и отойти, как она повернулась к графине Рэтленд.
— Наш женский ум, милая Рэтленд, — сказала она, — куда проницательнее мудрости тех, кто облачен в камзол и штаны. Видишь, из этих трех только твой избранник отлит из того металла, на котором можно поставить печать рыцарства.
— Но я уверена, что друг лорда Лестера сэр Ричард Варни не лишен достоинств, — ответила графиня.
— У Варни хитрое лицо и язык без костей, — возразила королева. — Боюсь, что он окажется негодяем, но я давно дала обещание графу… Лорд Сассекс, по-моему, сам потерял разум, рекомендуя нам сначала помешанного Тресилиана, а потом какого-то юродивого шута. Признаюсь тебе, Рэтленд, когда он стоял передо мной на коленях и гримасничал, как будто рот у него был набит горячей кашей, я едва не хватила его по башке, вместо того чтобы ударить по плечу.
— Ваше величество ударили его весьма основательно, — заметила герцогиня. — Мы, стоя позади вас, слышали, как клинок стукнул по ключице, а бедняга так и заерзал от боли.
— Я ничего не могла поделать с собой, — сказала, рассмеявшись, королева. — Но мы спровадим этого самого сэра Николаса в Ирландию, или в Шотландию, или еще куда-нибудь, лишь бы избавить наш двор от такого смехотворного рыцаря; он, может быть, и хороший солдат на поле боя, но в парадной зале — сущий осел.
Затем разговор стал общим, и вскоре всех пригласили к столу.
Следуя этому приглашению, общество направилось через внутренний двор замка к новым зданиям: в одном из них находилась большая пиршественная зала, убранная со всем великолепием, подобающим такому торжественному случаю.
Нарядные буфеты были заставлены самой разнообразной посудой. Некоторые предметы отличались изяществом, другие — причудливостью формы и отделки, но все вместе взятое поражало роскошью, богатством украшений и ценностью материала. На главном столе, например, красовалась перламутровая солонка в форме корабля, с якорями, вымпелами, парусами и шестнадцатью пушками, сделанными из серебра; корабль украшали серебряные военные эмблемы. На носу его возвышалась фигура Фортуны, стоящей на земном шаре со знаменем в руке. Другая солонка была из чистого серебра и изображала лебедя с распростертыми крыльями. В честь рыцарства на стол была поставлена как эмблема серебряная конная статуя Георгия Победоносца, поражающего дракона. Статуя эта имела и практическое назначение. Хвост лошади служил ларцом для ножей, а грудь дракона была приспособлена под ножи для устриц.
По пути от приемной до пиршественной залы и особенно на дворе вновь посвященных рыцарей осаждали герольды, оруженосцы и менестрели с обычными возгласами: «Largesse, largesse, chevaliers tres hardis!» note 106 Эта старинная формула имела целью заставить раскошелиться и проявить щедрость по отношению к тем, кто был обязан проверять подлинность их гербов и восхвалять их подвиги. Призыв, конечно, не остался безответным со стороны тех, к кому был обращен. Варни одаривал просивших с показной любезностью и смирением; Роли — с изящной небрежностью, свойственной тому, кто достиг подобающего ему положения и прекрасно сознает свое достоинство. Честный Блант роздал все,» что оставил ему портной из полугодового дохода. При этом он суетился, второпях ронял монеты, принимался искать их, а найдя, отдавал просителям с растерянной миной церковного сторожа, раздающего милостыню нищим.
Дары эти были приняты с обычными в таких случаях криками «виват!», но поскольку награжденные принадлежали главным образом к приверженцам лорда Лестера, имя Варни повторялось громче и чаще других. Особенно отличался Лэмборн, оравший: «Многая лета сэру Ричарду Варни!», «Да здравствует сэр Ричард Варни!», «На свете нет и не было достойнейшего рыцаря!», — а затем, внезапно понизив голос, он добавил: «…со времен доблестного сэра Пандара Троянского». Столь неожиданное завершение его шумных приветствий вызвало громкий хохот со стороны всех, кто слышал эти слова.
Нет надобности продолжать описание этого великолепного пира. Он так блестяще удался и был принят королевой с таким явным удовольствием, что Лестер вернулся в свои апартаменты, опьяненный успехом. Честолюбие его было полностью удовлетворено. Варни, успевший сменить свой роскошный наряд на скромный домашний костюм, по обыкновению явился к своему господину, чтобы исполнить обязанности графского постельничего.
— Что вы, сэр Ричард, — сказал Лестер, улыбаясь, — разве обязанности слуги подобают вашему новому титулу?
— Я отказался бы от этого титула, милорд, — ответил Варни, — если бы считал, что он может отдалить меня от вашей особы.
— Ты благодарный человек, но я не должен позволять тебе делать то, что другие могут счесть унизительным.
Произнося эти слова, Лестер тем не менее спокойно принимал услуги Варни, которые этот новоиспеченный рыцарь оказывал с такой готовностью, словно и в самом деле находил в них удовольствие.
— Я не боюсь осуждения, — сказал он в ответ на замечание Лестера, — ибо нет в замке человека… позвольте расстегнуть ваш воротник… нет человека, кто не сознавал бы, что скоро люди куда более высокого звания будут исполнять при вас обязанности постельничего и считать это для себя честью.
— Так могло случиться и в самом деле, — сказал граф с невольным вздохом, а затем добавил: — Дай мне халат, Варни. Я хочу поглядеть на небо. Ведь сейчас уже полнолуние?
— Да, милорд, во всяком случае, по календарю, — ответил Варни.
Лестер подошел к двери, ведущей на небольшой каменный балкончик с амбразурами, обычный для готических замков, и, распахнув ее, вышел на свежий воздух. С балкона открывался обширный вид на озеро и леса за ним; яркий лунный свет покоился на чистых голубых водах и далеких купах дубов и вязов.
Луна плыла высоко в небесах, сопровождаемая мириадами звезд. Казалось, в подлунном мире царит полная тишина, лишь изредка нарушаемая голосом дозорного (где бы ни находилась королева, эту обязанность выполняли ее телохранители) и далеким лаем собак, встревоженных приготовлениями конюхов и егерей к великолепной охоте, назначенной на утро.
Лестер смотрел на синий свод небес с восторгом и упоением; Варни же не покинул полутемной комнаты и, оставаясь незамеченным, с тайной радостью наблюдал, как простирал к светилам руки его покровитель.
— О вы, далекие источники небесного огня! — бормотал честолюбивый граф. — В безмолвии свершаете вы свой таинственный путь, но мудрецы утверждают, что вы можете вещать. Скажите же, какой конец предначертан мне? Будет ли величие, к которому я стремлюсь, таким же ярким, несравненным и прочным, как ваше? Или я обречен только прочертить мгновенный яркий след в ночной темноте и упасть затем на землю, подобно одному из тех жалких искусственных огней, с помощью которых люди пытаются затмить ваши лучи?
В глубоком молчании он смотрел на небеса еще несколько минут, а затем вернулся в комнату, где Варни, по-видимому, был всецело поглощен укладыванием в шкатулку драгоценностей графа.
— Что сказал Аласко о моем гороскопе? — спросил Лестер. — Ты уже говорил мне, но я забыл, потому что не принимаю эту науку всерьез.
— Многие ученые и великие люди думали иначе, — отозвался Варни, — не хочу льстить вашей светлости, я склоняюсь к их мнению.
— О Саул среди пророков! А я считал, что ты скептически относишься ко всему, чего не можешь увидеть, услышать, понюхать, потрогать или попробовать на вкус, и полагал, что ты веришь только свидетельству своих чувств.
— Возможно, милорд, в данном случае я именно потому и заблуждаюсь, что от всей души желаю осуществления всего предсказанного вам астрологией. Аласко говорит, что благоприятная вам планета ныне достигла кульминационной точки, а враждебное вам светило — он не захотел выразиться более ясно — хотя и не побеждено окончательно, но, очевидно, меркнет или, как мне помнится, удаляется.
— Да, это так, — подтвердил Лестер, рассматривая таблицу астрологических выкладок, которую держал в руке. — Влияние более сильное одержит победу, и, я надеюсь, злой час минует. Помоги мне снять халат, сэр Ричард, и побудь со мной, пока я засну, если это не слишком унизительно для твоего рыцарского сана. Сознаюсь, треволнения сегодняшнего дня воспламенили мою кровь, и она струится по жилам, словно расплавленный свинец. Останься, прошу тебя, пока глаза мои не сомкнет усталость.
Варни услужливо уложил своего господина в постель, поставил на мраморный столик, стоявший у изголовья, массивный серебряный ночник, а рядом положил кинжал. То ли с целью защитить глаза от света ночника, то ли — от взгляда Варни, но Лестер задернул тяжелый, шитый золотом, шелковый полог так, что лицо его оказалось в тени.
Варни уселся рядом с кроватью, повернувшись спиной к своему господину, как бы давая понять, что не наблюдает за ним, и спокойно выжидал, пока сам Лестер заговорит на волнующую его тему.
— Итак, Варни, — произнес граф, тщетно ожидавший, что разговор начнет его преданный слуга, — все толкуют о благосклонности королевы ко мне?
— Ах, милорд, о чем им еще толковать, если это так бросается в глаза?
— Она действительно добра и милостива ко мне, — сказал граф, помолчав немного, — но недаром в писании сказано: «Не возлагай надежд на владык».
— Хорошее изречение и справедливое, — ответил Варни. — Поэтому и следует сочетать их интересы со своими собственными так тесно, чтобы они поневоле держались за вашу руку, наподобие сокола с колпачком на глазах.
— Я знаю, что ты имеешь в виду, — раздраженно ответил Лестер, — хотя ты сегодня на редкость осмотрителен в выборе выражений. Ты намекаешь на то, что я мог бы, если бы захотел, жениться на королеве.
— Это ваши слова, милорд, а не мои; но кто бы ни произнес их, так думают девяносто девять из ста англичан.
— Да, но сотый знает лучше, — сказал Лестер, переворачиваясь на другой бок. — Тебе, например, известно препятствие, которое нельзя преодолеть.
— Можно, милорд, если звезды говорят правду, — спокойно возразил Варни.
— Как! Ты говоришь о звездах? Ведь ты не веришь в них, как, впрочем, ни во что другое?
— Вы ошибаетесь, милорд. С вашего позволения, я верю во многое такое, по чему можно угадать будущее. Я верю, что если в апреле идут дожди, то в мае распустятся цветы; если светит солнце — созреет хлеб. Следуя моей естественной философии, я верю, что раз звезды обещают, то предсказание их сбудется. Я не могу не верить в осуществление того, чего хочу и жду па земле, только потому, что астрологи заранее прочли это в небесах.
— Ты прав, — сказал Лестер, снова заметавшись в постели. — Да, весь мир жаждет этого. Я получил послания от реформатской церкви в Германии, письма из Голландии, из Швейцарии — они утверждают, что от меня зависит спокойствие Европы. Франция не протестует. Правящая партия Шотландии видит в этом залог своей безопасности. Испания боится этого, но бессильна предотвратить… И при всем том ты знаешь, что это невозможно.