Ван Ластбадер Эрик. Черное сердце

   - Даже у совершенно здорового человека? Трейси кивнул:
   - Да. Стимулянт очень сильный. Эксперт обнаружил его следы только потому, что знал о его существовании и специально их искал. Это не похоже на обычный яд - он не скапливается в крови, в мышечной ткани, в клетках. Эндокринная система мгновенно его выводит. А поскольку зелье готовят из мускатного ореха, о его существовании, как заверил нас японец, никто из западных медэкспертов не знает.
   - Но разве мы можем быть на сто процентов уверенными? Я имею в виду...
   - Послушай, Дуглас. Весь ужас в том, что даже если бы тело Джона не сожгли, наши эксперты все равно не смогли бы обнаружить это вещество.
   - И все же у нас был бы шанс.
   Трейси взглянул ему в глаза:
   - Да, ты прав.
   Они оба умолкли - между ними вновь пробежала искра былой вражды. И, казалось, вот-вот раздастся взрыв. А затем Туэйт сказал:
   - Ладно, к черту. Не имеет смысла думать о том, что было бы, если бы... Мы имеем то, что имеем. Точка, - и напряжение ушло. Туэйт откашлялся, загасил окурок. - И все же я не понимаю, почему тебе пришла в голову такая мысль. Только из-за точки на фотографии?
   Трейси принялся вышагивать по комнате. Беспокойство его росло.
   - Я подумал об этом еще и потому, что видел, что сделали с Мойрой. Я такое тоже уже видел. Порою вьетнамцев охватывало садистское желание "сокрушить" врага. Проделывали это и красные кхмеры. Правда, по более прозаическим причинам: им не хватало боеприпасов, а они ведь вели "святую войну"! И, чтобы не тратить пули на пленных, они забивали их до смерти именно таким образом, прикладами или деревянными дубинками.
   - Какая мерзость!
   - Необходимость - мать изобретательности, - Трейси пожал плечами. - Итак, давай взглянем на дело под этим углом. Джон убит, отравлен неизвестным здесь ядом; несколько дней спустя Мойру забивают до смерти; в особняке губернатора мы находим необычное и мощное подслушивающее устройство, - их взгляды встретились. - Все эти детали указывают на то, что здесь действовал человек, который, как и я, бывал в Юго-Восточной Азии во время войны. Человек, который знает эти дела так же хорошо, как и я.
   - А что ты скажешь о своем приятеле Киме? Он - вьетнамец, был на войне, мастер пыток.
   - Это не Ким, - даже не задумываясь, возразил Трейси. - Во-первых, это он втянул меня в расследование, - Трейси не имел права рассказывать Туэйту подробности о работе Фонда, поскольку внутри страны у фонда не было никакого юридического статуса. - Во-вторых, избиение - это не его стиль. Он предпочитает более чистую работу. К тому же он почти не разбирается в электронике. А "клоп" сделан мастером. У меня ощущение, что я на правильном пути: Джон был отравлен именно таким способом.
   - Ты не возражаешь, если я пока, ну... не поверю на слово? Давай сначала послушаем, что скажет твой отец.
   - Справедливо, - Трейси слегка расслабился.
   Туэйт встал.
   - Мне пора в участок. Сегодня полно работы. Благодарю тебя за гостеприимство, но где трое - там толпа. Сегодня я сниму номер в гостинице, счет оплатит моя страховая компания. Я тебе сообщу, где, - он взял измятый пиджак. - К тому же у тебя есть мой рабочий номер.
   Он пристально посмотрел на Трейси, потом, преодолев колебания, все же сказал:
   - Ты знаешь, а ты классный парень. И когда я увидел тебя в действии... я даже обрадовался, что мы тогда не подрались. Ты такое можешь! Я такого никогда не видел, и вряд ли когда увижу.
   - Меня этому учили, - просто ответил Трейси. - И я пользуюсь этой наукой только тогда, когда есть крайняя необходимость. Когда требуется выжить.
   Туэйт покачал головой, хитро подмигнул:
   - Ну-ну! На мой взгляд, ты "выживаешь" слишком даже хорошо, - он скомкал галстук, сунул его в карман пиджака. - И вряд ли мог добиться таких успехов, если бы на самом деле это тебе не нравилось.
   Лицо Трейси подернулось тенью. Свет лился сзади, и Туэйту показалось, что Трейси даже стал как-то выше ростом - или Трейси нарочно создал такую иллюзию?
   Что же касается Трейси, то он вспоминал один разговор с Хируге. "Кокоро, сказал тогда сэнсей, - суть всего сущего. Проникнуть в нее и выжить - вот единственно доступный человеку акт героизма".
   - Ты просто спятил, - ответил Трейси.
   - Вполне возможно, - ухмыльнулся Туэйт.
   Июль 1967 года - август 1968 года, Баран, Камбоджа
   По возвращении из Ангкор Тома Сока и его подразделение ждал сюрприз: в лагере появился новый человек. Но не новый солдат. Человек был немолод, к тому же даже не кхмер.
   Весь день новичок бродил по лагерю, и солдаты терялись в догадках. Сам, похоже, знал, кто это такой, но когда Сок спросил брата о новеньком, тот улыбнулся и сказал:
   - Подожди до вечера. Тогда вы все узнаете, я не хочу портить вам сюрприз.
   После ужина товарищ Серей - тот самый офицер, который когда-то испытывал Сока, - созвал всех в кружок и, как Сам и предсказывал, представил новенького. Он оказался японцем. "Это - мит Мурано, - объявил Серей. - Он учитель, проделавший долгий путь, чтобы помочь нам в борьбе за новую Кампучию. Внимательно прислушивайтесь к нему и выполняйте все его указания столь же беспрекословно, как выполняете приказы "Ангки".
   Это был кряжистый человек с жесткими как проволока волосами и тяжелым, будто высеченным из гранита, лицом. Как потом понял Сок, лицо это просто не могло улыбаться. А одобрение свое он выражал странной гримасой: обнажал зубы, оскал этот напоминал оскал мертвеца.
   Глаза у него были странные - веки захлопывались как у ящерицы. И он смотрел на каждого так внимательно, будто в данный момент для него ничего не существовало, а порой радужная оболочка словно подергивалась каким-то беловатым налетом: эти глаза пугали, будто на тебя смотрел пришелец из иных миров.
   Сок однажды набрался смелости и спросил у Мурано, отчего у него так изменяется взгляд, когда он смотрит на ученика.
   Японец сложил руки на груди и глянул на Сока: в этот миг глаза его словно заволокло какой-то молочной пеленой.
   Сок вздрогнул. Ему показалось, будто в душу, в сердце его проникло что-то неумолимое, страшное. Это нечто вползло в него, как холодный, отвратительный змей, и лишь невероятным усилием воли ему удалось стряхнуть с себя это ощущение.
   А потом глаза Мурано стали такими, как обычно - черными.
   - Вот теперь ты знаешь, - мягко произнес Мурано. - Я вместе с вами вступаю в поединок. Когда мы сражаемся, я сливаюсь с вашим телом, вашим разумом, вашими рефлексами, с вашей животной сутью. "Кокоро".
   Поначалу Сок этого не понимал, но со временем знание наполняло его, как наполняют реки в сезон дождей пересохшее русло. Постороннему же могло показаться, что Мурано дает своим ученикам лишь уроки физической агрессивности.
   Но ничто не могло быть дальше от правды, и позже Сок понял, что это впечатление - на благо, лучше не просвещать противников, пусть так и думают.
   - Это состояние не имеет ничего общего с физическим состоянием, - объяснил ему как-то Мурано. Он говорил по-французски с акцентом, кхмерского он не знал. - Но это и не духовное состояние: подобное разделение искусственно, человек создал его для своего удобства. Справиться с тем или иным состоянием по отдельности нетрудно, трудно постичь их целостность, постичь истину.
   Он вытянул правую руку и сжал кулак.
   - Подойди, - приказал он, - и попробуй отвести мою руку.
   Сок старался изо всех сил, но рука Мурано не сдвинулась ни на миллиметр.
   - Вот так-то, - сказал Мурано. - Если я скажу, что я сильнее тебя, это будет правдой. Но если я скажу, что ты не можешь справиться со мною только потому, что я использую силу своих мускулов, это будет неправдой. Можешь ты мне объяснить, в чем разница?
   Сок честно признался, что не может.
   - В бою, - продолжал Мурано, - человек превращается в единое целое. Но это - не внутреннее состояние. Истина слишком необъятна, поэтому слушай меня внимательно. Если ты это поймешь, ты справишься и со всем остальным, с более высокими ступенями постижения.
   Если ты смотришь на противника и думаешь: "Вот сейчас я сделаю рукой это", - считай, ты уже побежден. Существует нечто, именуемое реактивной агрессивностью. Она есть в каждом человеческом существе, но суть ее не изучена и не понята до конца, - Мурано поднял палец, призывая к вниманию. - Вот, например, ты ведешь автомобиль. Автомобиль получает удар, начинает вертеться на месте, затем переворачивается, - палец Мурано очертил в воздухе несколько кругов. - Машина взрывается, она объята пламенем, ситуация становится критической. И мозг оценивает ее посредством ощущений, выносит суждение и соответственным образом реагирует.
   Твоя рука ударяет в дверцу с такой силой, что металлические пружины отпускают замок и ты выпрыгиваешь. Происходит ли это потому, что у тебя необыкновенно сильные мышцы, тело культуриста? Или потому, что ты тщательно продумал путь к спасению? Нет, - Мурано покачал головой, - Тебе удалось выбить дверь, потому что твой организм почувствовал опасность, смертельную опасность. Нечто примитивное, глубинное продиктовало тебе то самое спасительное движение. Твое существо обрело невероятную для тебя силу, источник которой - стремление к выживанию. И это - реальность. Такое случается каждый день. Вот что называется реактивной агрессивностью, и человек вполне может научиться пользоваться этой силой по собственному желанию.
   Это и есть кокоро. И верь мне, когда я говорю, что больше никто в мире не сможет научить тебя этому методу борьбы. Ты можешь научиться многим методам от многих сэнсеев - это хорошо. Ты молод, а я поощряю в молодых стремление к экспериментам.
   Но сам дух: убивающий дух - он здесь. Я прошу тебя только о безраздельном внимании. Остальному научит тебя время. Но слепой вере в этой науке места нет. Ты смотришь, ты слышишь, ты чувствуешь. И ты учишься. Это единственный способ, которым можно постичь кокоро...
   А теперь начнем.
   Вряд ли стоит говорить, что с этого момента жизнь Сока изменилась полностью. С ним произошла метаморфоза. Он нашел в себе - или, точнее, Мурано помог ему обнаружить - свое животное начало. Оно было агрессивным, жестоким, и как, ему казалось на первых порах, пугающе примитивным. Поначалу он ощущал его биение в себе, его трясло, как в лихорадке. Как будто выпустили из клетки огромного льва. Он чувствовал его запах, он почти физически его ощущал.
   И он пытался бежать от него.
   В попытках оттолкнуть, убежать от своего нового "я" он чуть не погубил себя. И в это время никто не мог пробиться к нему, даже Мурано. Он вел смертельную битву с самим собой, и, в конце концов, спас его от поражения только Сам.
   Именно Сам увел его из временного лагеря в Барае в джунгли, и там, где их слышали только птицы и видели только мартышки, вывел брата из внутреннего тупика.
   - Оун, - прошептал он ему голосом, которым разговаривал с Соком, когда тот был малышом, - оун, - Сам обнял младшего братишку. Оба тяжело дышали. - Можешь ты объяснить мне, что с тобой происходит?
   Сок долго молчал. Он сидел, привалившись к стволу баньяна, черная форменная рубашка сбилась на спине. Отсутствующим взглядом глядел он в изумрудную зелень джунглей.
   - Мурано показал мне кокоро, - наконец произнес Сок. Голос его тоже изменился: стал ровнее, глубже. - Суть существования, - он повернулся, глянул брату в лицо. - Ты был прав, когда сомневался в учениях Преа Моа Пандитто. Буддизм - еще не все.
   - Зато теперь ты считаешь, что кокоро - это все.
   - Нет, - Сок покачал головой. - Нет, я так вовсе не думаю, - он ладонью стер пот со лба. - Но Мурано показал мне ту часть меня самого, о существовании которой я не знал. Не понимал, - он сжал руку Сама. - Ты же знаешь, я видел твою ярость, но не понимал, откуда она. Я не понимал, почему ты так рассержен. Что произошло, почему тебя обуревают такие чувства.
   Но потом я понял, что во мне тоже живет ярость. Просто я никогда не мог выразить ее так непосредственно, как выражал ты, - лицо Сока было печально. Казалось, он вот-вот расплачется. - Я не мог объяснить этого, но когда мы участвовали в бою, когда мы вот так убивали... не знаю, это мне нравилось. Тогда моя ярость принимала форму, находила цель и исходила из меня. Можешь ты это понять?
   - Да, - без колебаний ответил Сам. - Наша жизнь трудна, она полна опасностей. По правде говоря, а даже и не предполагал, что все будет именно так. Страх, смерть поджидают нас за каждым углом, словно злобный кмоч. И теперь я даже рад, что все вышло наружу. Для меня так лучше, потому что теперь я могу сам что-то делать, решать. Я ведь никогда не был болтуном.
   Сок глядел на вершины деревьев. Кругом были непроходимые джунгли, но он знал, что там, за ними - рисовые террасы, дамбы, подобие цивилизации.
   - Сам, - тихо сказал он, - меня пугает тот человек, в которого я превратился. Мне страшно, что такой я - тоже я.
   - Но это действительно ты, оун. И ты это знаешь, - Сам стиснул руку младшего брата. - Ты - не абсолютное зло, Сок, если именно это тебя тревожит. И никто из нас не является носителем абсолютного зла.
   Но Сока все же обуревали сомнения: он уже навидался всяких ужасов. Его преследовало воспоминание о монахе из Ангкор Тома: ярость, с которой избивали того монаха, клокотала, рычала и в нем, словно сторожевой пес, готовый выполнить любую команду хозяина. Тогда, добив монаха, солдаты соорудили крест и пригвоздили к нему истерзанное тело. "Это знак того, - объявил Рос, - что здесь теперь суверенная территория Чет Кмау. - И, воздев к небу винтовку, провозгласил: - А это - наш символ".
   Нет, думал Сок, оружие не может быть эмблемой новой Кампучии. Но сколько б ни старался, он не мог отогнать от себя эти воспоминания. На месте монаха вполне мог быть Преа Моа Пандитто: его спасла только милость Амиды Будды. Но она не спасла того монаха, жившего в мире и учившего миру сынов Кампучии, растерзавших его. Так какого же зверя спустила Кампучия с цепи?
   Но словами он эти свои мысли выразить не мог, он не мог признаться в них даже собственному брату. А сомневался он все же потому, что насилие, террор были в прямом противоречии с тем, что он впитал в себя с молоком матери - с буддизмом. Он в течение восьми лет проникался учением, даже не думал, какое место занимает оно в окружавшем его мире.
   Но революция изменила все. Теперь у него было множество учителей, каждый сражался за что-то свое, и все это как бы разрывало целостность его "я", вызывали к жизни неведомые ему прежде эмоции, инстинкты и желания.
   Он с трудом справился с охватившим его волнением. Ведь он уже сказал себе, что в новой жизни Амиде Будде места нет. Те, кто придерживался учения, были истерзаны, убиты, их тела терзали солнце, дождь, рвали стервятники. Настоящая жизнь - это сражение за новую Кампучию, свободную Кампучию, как говорил Сам. Но потом, когда это время кончится, он вернется в мир и покой учения Преа Моа Пандитто... Хотя бы в душе. Он был настоящим буддистом, но вовсе не желал оставлять реальную жизнь ради монашества.
   Теперь он почувствовал себя куда лучше. Сок встал, Сам тоже поднялся на ноги. Они молчали. Кругом цвели, благоухали, пели свои песни роскошные джунгли.
   Пора было идти на ужин.
   Но его ждали и другие метаморфозы. Он уже начал применять в боях знания, которые передал ему Мурано, и тем заслужил уважение других бойцов. За спиной называли его "la machine mortelle" - машина убийств. И его повысили - сделали офицером. Что же касается японца-учителя, то он внимательно наблюдал за этими метаморфозами и думал, что, в конце концов, приезд в Камбоджу стоил неудобств. У Мурано за его долгую жизнь было две жены, но ни одного настоящего последователя. И детей у него тоже не было. Да он и не хотел иметь ребенка: он знал, что не успел бы воспитать сына так, как считал нужным.
   Объявленный вне закона в родной стране, он блуждал по Востоку в поисках юноши, чье внутреннее "я" стало бы слепком с него, Мурано. Физические данные не так важны: лишь бы не было каких-то врожденных отклонений или уродств.
   И в Соке он нашел то, что искал. Теперь он мог завершить свои странствия. Здесь, в Камбодже, он умрет, здесь его похоронят. Это его не беспокоило: он никогда не носил землю Японии на своем сердце. Земля - это земля, и ничего более. Но именно здесь его запомнят как учителя, как сэнсея, здесь он обрел ученика, сына.
   Он всегда был самодостаточной личностью - сама профессия сделала его таковым. Кокоро невозможно разделить с женой, с родичами. Поэтому единственно доступные для него близкие были отношения между сэнсеем и учеником. В самом раннем детстве он осиротел, растерял всех близких и порою думал: а не живут ли где-нибудь в Японии его кровные братья или сестры? Но даже это теперь ничего для него не значило: теперь у него был Сок и жизнь его приобрела смысл - он передал ученику кокоро, никакая другая семья ему не нужна.
   И ему вовсе не казалось странным, что настоящим его выкормышем, ребенком, было бесплотное создание его разума. Кокоро. Он построил на нем и вокруг него всю свою жизнь. Для него это было единственной формой существования, десятью заповедями всего сущего, более властными, чем заповеди синтоистов или буддийские тексты. Единственный закон, который он признавал.
   На следующее лето он отозвал Сока в сторонку, и под густую листву баньяна, росшего возле старинного разрушенного храма. И там прошептал:
   - Сок, сынок, я умираю.
   За спиной японца Сок видел апсару, прекрасную богиню танца, вырезанную из камня.
   - Неправда, - ответил Сок, - этого не может быть. Люди из "Ангки" уверяют, что вы бессмертны.
   Мурано оскалился:
   - И они совершенно правы.
   Лучи закатного солнца пробивались сквозь изумрудную листву, но на землю уже легли синие тени. Мурано взял огрубевшие руки Сока в свои и с нежностью произнес:
   - Ты - мое бессмертие.
   Макоумер встретился с сенатором Джеком Салливеном в Клубе - Макоумер так именовал это славное заведение, хотя у него было еще и другое, официальное название, куда более длинное.
   Роскошный особняк Клуба располагался к востоку от Пятой авеню. На фасаде, ни вывески, ни таблички, лишь номер дома, так что праздный прохожий и не догадывался, что крылось за темно-серыми каменными стенами.
   У солидных дверей из красного дерева случайного посетителя встречал швейцар в ливрее, который вежливо, но настойчиво выпроваживал любопытного, а тот успевал заметить только ведущие из вестибюля наверх ступени из старого мрамора.
   Сюда не допускались черные и евреи: члены Клуба располагали достаточными для этого деньгами и влиянием.
   Широкая лестница вела на галерею второго этажа. В правой его части находилась библиотека, где на коктейль перед ленчем или для мирного чтения собиралось большинство клубменов. Макоумер же повернул от лестницы налево там были три комнаты, предназначенные для встреч более приватного характера.
   Прекрасно вышколенный стюард по имени Бен распахнул перед ним тяжелую полированную дверь.
   - Добрый день, сэр, - произнес он с легким поклоном. Черные волосы Бена были разделены на прямой пробор и блестели, словно смазанные бриллиантином. Ваш гость, мистер Салливен, еще не появлялся, - и он провел Макоумера в прекрасно обставленную удобную комнату.
   Макоумер, который уже был осведомлен об этом, ответил:
   - Все в порядке, Бен, - и погрузился в обитое старой, но безупречно чистой кожей кресло. По левую руку от него находился камин. На стенах, отделанных деревянными панелями и выкрашенных в кремовый и бледно-голубой цвета, висели гравюры. Справа от кресла стоял столик из полированного дерева, у противоположной стены - обеденный стол в окружении тяжелых стульев.
   Макоумер вытянул длинные ноги.
   - Принеси мне мартини с водкой, хорошо, Бен?
   - Конечно, сэр.
   - Когда придет мистер Салливен, сначала принеси выпить, а потом накрывай на стол. Крабьи клешни и холодный омар, побольше листьев салата и, я думаю, пиво "хайнекен".
   Во время таких вот частых встреч Макоумер позволял обслуживать себя только Бену. И хорошо оплачивал его преданность: мать Бена вот уже пять лет содержалась в доме для престарелых, а это дорогое удовольствие.
   Макоумер уже наполовину опустошил бокал, когда Бен ввел Джека Салливена. Мужчины обменялись рукопожатиями, и Салливен заказал виски "гленливет" со льдом.
   - Принеси сразу тройную порцию - у меня выдалось чертовски хлопотливое утро, - приказал он Бену и тяжело опустился в кресло напротив Макоумера.
   Внешний вид Салливена как нельзя лучше соответствовал избранному им занятию - это был типичный "борец за права народа": высокий, крепкий, широкоплечий, с пышным рыжим чубом. У него были кустистые рыжие брови и щеки такие румяные, что, казалось, его вот-вот хватит удар. Квадратная челюсть, курносый нос: короче, физиономия чистокровного ирландца, о чем Салливен не уставал напоминать всем и каждому. Он мог перечислить своих предков до шестого колена, не забыв заметить, что один из них был революционным вожаком (правда, какой конкретно из революций - он не говорил), и, конечно же, обладал необходимой для его профессии способностью спорить до бесконечности.
   Мощные бицепсы распирали летний костюм из тонкого поплина, воротничок рубашки взмок от пота, запах которого был в этой шикарной комнате явно неуместен.
   Пока гость допивал виски и Бен накрывал на стол, Макоумер вел светскую беседу. Наконец, серебро и хрусталь специально заказанные Клубом у "Тиффани", заняли свои положенные места, и Салливен с ощутимым ирландским акцентом произнес:
   - Господи, эта история в Египте нам с самого воскресенья житья не дает! И дело не только в том, что Де Витта прирезали, словно жертвенного ягненка: этим сволочам удалось проникнуть в нашу систему безопасности. К тому же сегодняшнее происшествие в Западной Германии!
   - А туда-то как им удалось пробраться?
   - Ох, да обычные разногласия между ЦРУ и правительством, - ярко-синие глаза сенатора казались холодными, как лед. - Но, между прочим, не далее как десять дней назад возглавляемый мною Особый комитет по разведке положил на стол президенту документ, в котором говорилось о просчетах в методах сбора разведданных в странах Ближнего Востока и Латинской Америки.
   Салливен наклонился вперед, и кресло под ним жалобно скрипнуло.
   - И знаешь, что нам ответил старый Ланолин? - Президента звали Лоуренс, но уже в первые сто дней его правления! высокопоставленные республиканцы присвоили ему это прозвище. - "Благодарю вас, джентльмены, за усердие!" Сенатор передразнил манеру речи высшего лица государства. - "Примите мои уверения, что я непременно рассмотрю ваши предложения, как только выкрою для этого время. Вы же знаете, что основная проблема этого года - экономическое положение. Уровень инфляции и девять процентов безработных - вот то, на что мы должны направить все силы и средства".
   - Как жаль, что этот ответ остался неизвестным для журналистов, задумчиво произнес Макоумер. - Интересно, как бы они прокомментировали его в свете нынешних событий в Египте и Западной Германии?
   - Я же не мог дать этой информации просочиться! - с сожалением заметил Салливен.
   Макоумер изучающе глянул на собеседника:
   - А почему, собственно, Джек?
   - Это не по-американски, вот почему! - покраснев, ответил сенатор. - К тому же изрядное число моих коллег-республиканцев начали уже вопить! "Мы должны держаться вместе, Джек! Мы должны сплотиться вокруг Белого дома, Джек! Это проблемы всей Америки, и здесь не место для партийных разногласий, Джек!"
   Чепуха, вот что я скажу! Этот ублюдок-демократ сделал из нас козлов отпущения на всем земном шаре. В Овальном кабинете сидят теперь паникеры, которые боятся и шагу ступить: так их запугал красный медведь, - сенатор сжал кулаки. - И, Боже мой, мне известны настроения в Европе! Да если нам не удастся поймать тех мерзавцев, которые прирезали Де Витта, над нами будет смеяться весь мир!
   Дел, поверь: за все те годы, что я занимаюсь политикой, рейтинг Америки на международной сцене еще никогда не был таким низким. Меня от этого просто тошнит, понятно? Мне стыдно, что я - сенатор.
   Салливен вскочил и принялся шагать взад-вперед по ковровой дорожке.
   - Я уже начинаю думать, что Готтшалк избрал правильное направление. Ты меня знаешь. Дел, я консерватор, и тем горжусь. К тому же я вышел из либеральной среды. Мой старик всю жизнь проработал на конвейере у Форда. И что он заработал, кроме раздавленных пальцев, плоскостопия да эмфиземы легких? Правда, он помог создать наш профсоюз.
   Но я вот что тебе скажу, Дел. Я чертовски рад, что старик не дожил до гибели его мечты. У него бы сердце не выдержало, если б он увидел, что профсоюзники начали задирать нос, отдалились от рабочей среды. А во что превратились наши рабочие?! Что бы мы ни затеяли, японцы могут сделать это дешевле и - что греха таить? - лучше. Чертовы профсоюзы каждые три года требуют все больше денег, стоимость жизни растет, а работы хватает только на четыре дня в неделю. Черт побери, Дел, скажи-ка, может ли отрасль выжить на такой диете? Не может, это ясно. Мы тонем в дерьме. И Детройт - это только первая ласточка. Сейчас рынок требует компьютерных чипов, и не мне тебе говорить, поскольку ты давно имеешь дела с Востоком, кто уже опередил нас в этой области, да так, что нам и не угнаться. Лет через пять мы окажемся в таком дерьме, что нам уже не выбраться!
   - Ну, ты прямо как Атертон Готтшалк!
   - Совершенно верно! - рявкнул Салливен, вновь плюхаясь в кресло. - Дел, тебе бы стоило пересмотреть мнение о нем. Ему необходим такой вот толстый богатый котище, как ты. Судя по тому, как движется дело, в августе ему потребуется лишь немного деньжонок да некоторое влияние в крупных городах восточного побережья.