Страница:
Возмездия не бывает без ненависти,говорила она. А ненависти не бывает без страха.
—Завтра в десять вечера приходите в парк на наше обычное место, — сказал ему Логрази десять минут назад по телефону. — Думаю, что к тому времени у меня будут ответы на все ваши вопросы.
Сказано кратко и сильно, подумал Мильо. Он вспомнил украшенную барельефом стену в Ангкор Уат: индуистский миф о сотворении мира, Равана и Хануман, бог тьмы и бог света. А между ними, как бы олицетворяя равновесие сил, стоит Вишну.
Но что случится, если Вишну каким-то образом сбросят с пьедестала и вместо него начнут править двое меньших, корыстных божеств? На это может быть только один ответ: будет Хаос.
Сидя в своем затемненном кабинете, Мильо смотрел в окно и старался думать о Волшебнике без ужаса.
— Ты не умрешь, — заверила его Ма Варада.
— Откуда у тебя такая уверенность?
— Слепой приготовил для тебя снадобье. Ты пьешь его уже три дня. И, как видишь, ты жив и твоя лихорадка оставила тебя. Худшее уже позади.
Вечерний воздух звенел зовом бронзовых гонгов, звоном металлических тарелок, переливами медных бубенцов, которыми потряхивали монахи в оранжевых одеждах на ступенях храмов, монастырей и пагод, откуда неслась эта никогда не прекращающаяся музыка.
— А пуля?
— Прошла сквозь мякоть левого бока между костью бедра и ребрами. Я и раньше подозревала, что это именно так, потому что ты мог двигаться, хотя тебе и было больно. Главная проблема заключалась в том, чтобы не дать тебе потерять слишком много крови.
— Карма, — сказал он.
— Она улыбнулась. — Карма.
Они оба знали, что означало бы перебитое ребро или трещина в кости бедра. Никакое снадобье не помогло бы и он никогда бы не поправился.
Мун на мгновение закрыл глаза. До него донесся сильный запах красного жасмина и буйволов. — Где мы находимся?
— В Сикайне, неподалеку от Мандалая. — Она начала перебинтовывать его и он сморщился от боли. — Было не так-то просто провезти тебя сюда так, чтобы власти не заметили. — Она была облачена в традиционную бирманскую одежду из яркой ткани, завязанную бантом над грудью. — Но долго оставаться здесь опасно.
Сикайн был до начала XIV века, то есть до падения язычества в этом регионе, столицей Шанского царства. Но до настоящего времени этот город сохранил значение центра буддизма в Бирме. Сюда матери посылали своих детей учиться основам теравадан-буддизма. Один из сотни этих детишек решался отвергнуть суету мира и принять монашество. Монах имел право обладать восемью предметами: бритвой для того, чтобы удалять волосы с лица и головы, тремя сменами одежды, иглой, чтобы зашивать дыры на одежде, поясом, деревянной миской и клятвой никогда не класть в нее никакой пищи животного происхождения. Миска является источником его существования, ибо он живет подаяниями.
— Ты упомянула Слепого, — сказал Мун. — Что это за человек?
— Один из людей Волшебника.
— Буддийский монах?
Она улыбнулась.
— Ты шутишь? Конечно, нет. — Она закончила перевязку. Руки у нее были удивительно умелые и нежные. — За всеми тревогами, что выпали на нашу долю, я не успела поблагодарить тебя за то, что спас мне жизнь.
— Ты вернула мне долг, когда спасла мою, — откликнулся Мун.
Она серьезно поглядела на него.
— Никто, кроме тебя, не смог бы уговорить Генерала Киу развязать меня.
— Он, конечно, человек не без слабостей. Если она и уловила шутку, то не выказала этого ничем. — Тут у нас есть немного риса и манго, — сказала она. — Ты, наверно, изголодался здесь на монастырской пище?
— Только по свежей информации. Расскажи мне о Волшебнике.
Она подала ему деревянную миску.
— С условием, что ты поешь и вообще будешь вести себя хорошо. — Он услышал шорох ее одежд, когда она присаживалась рядом с ним. — Когда-то я любила его. Он пришел в нашу деревню, набирая людей в свой отряд, и увидал меня. Мне тогда было шестнадцать, и я считала, что за пределами северной Бирмы на свете ничего нет.
Волшебник указал мне на то, что я ошибалась. Он переспал со мной и научил меня ... всему. Во всяком случае, я думала, что всему. Он показал мне мир и намекнул, что когда-нибудь он будет в нем единственным господином. По своей наивности я рассмеялась, в последний раз в своей жизни подумав, что он глупый.
Мун почувствовал глухое раздражение.
— Ты хочешь сказать, что он возомнил себя Мингом Беспощадным?
— Не понимаю.
— Минг Беспощадный — это герой комикса, намеревающийся завоевать мир. Никто не принимает его всерьез, кроме Гордона-Молнии.
— Я думаю, что Волшебника принимать всерьез следует, — заметила Ма Варада.
— Видишь ли, даже правительствам, стоявшим во главе агрессивных государств, не удавалось завоевать мир. Неужели я поверю, что один человек может!
Ма Варада посмотрела на свои руки, которые она держала сложенными на коленях.
— Ну, я полагаю, это зависит от того, что понимать под завоеванием мира. Если ты говоришь о завоевании грубой силой, тогда это невозможно. Но если иметь в виду завоевание посредством накопления капитала, постепенного проникновения в национальные и интернациональные конгломераты через перекупку акций, то очень даже можно. Он, насколько мне известно, уже имеет мощные базы в большинстве промышленно развитых государств мира.
Мун смотрел на нее так, будто она вдруг превратилась в огнедышащего дракона.
— Где ты узнала обо всем этом?
Она улыбнулась.
— А ты сам думаешь, где?
— Волшебник никогда не имел предрасположенности к тому, чтобы делиться чем бы то ни было, тем более, знаниями, — пробормотал он.
— Справедливо, — согласилась она. — Но для меня, я полагаю, он сделал исключение. Я была неразвитым, невежественным ребенком; когда повстречала его. Он забрал меня к себе, стал моим отцом, моим учителем, моим воспитателем, моим богом. Такая у него была причуда. В конце концов он начал чувствовать, что чем больше тайн он доверяет мне, тем более богоподобным становится. «Кажется, — сказал он мне однажды, — я всю жизнь ждал такой возможности». Я думаю, он имел в виду возможность сформировать из живой глины человека по своему образу и подобию и полностью властвовать над ним.
— А теперь ты предаешь его, — глубокомысленно заметил Мун, хотя он и не был уверен, что Ма Варада сказала ему правду. Если и сказала, то не всю, что в данном случае еще хуже, добавил он про себя.
Она покачала головой.
— Я никогда не предаю, тем более Волшебника. Для него я вещь, и всегда ей была. Просто марионетка: он дергает за веревочки, а я двигаюсь. Я постоянно слышу в душе его подсказки шепотом, что мне делать дальше, как ты слышишь шум ветра в вершинах деревьев. Всегда слышу... И я хочу — я просто должнаполучить свободу. Я даже не помню своего настоящего имени. Варадой меня назвал Волшебник. Все, что ты видишь сейчас во мне, не мое, а навязанное мне им. Он дал мне возможность функционировать, но не позаботился о том, чтобы наделить меня способностью жить. И теперь я хочу жить, хочу больше всего на свете. И я сделаю все от меня зависящее, чтобы получить автономную жизнь.
Мун был в сомнении, как ему поступить. Он знал, что надо выбираться из Бирмы. Попав в Таиланд, можно сравнительно легко добраться до Бангкока, а там и домой, в Вене. Но без помощи Ма Варады это сделать невозможно. Значит, он должен полностью довериться ей, сообщив ей имена и адреса, которые были для него священными.
Монотонное бормотание монахов на молитве повисло в воздухе предгорий, наполняя его своеобразной аурой, проникающей в каждый угол Сикайна.
Звуки молитв висели в воздухе, как благовония, открывая для него двери, которые он плотно закрыл много лет назад. Ощущение было такое, что монахи словами молитв подсказывали, что ему делать.
— Я здесь уже был. В те годы, когда уже не мог оставаться в Камбодже, — сказал Мун, сам удивляясь, зачем он доверяется этой женщине, во власти которой он сейчас полностью находится. — Здесь я поступил в школу и изучал буддизм. Потом жил при пагоде Каунгмудау. Знаешь, та самая с куполом, который, согласно легенде, является копией идеальных грудей любимой жены царя Талуна.
— Очень трудно вообразить тебя монахом, — заметила Ма Варада.
— Я часто преступал заповеди веры, — согласился Мун. — Очень грустно попасть снова сюда, в колыбель буддизма, и почувствовать, как далеко я забрел от благодатной Восьмеричной Тропы.
— Ты был цельным когда-то, — сказала она, — и не ценил этого. — Ее глаза, казалось, излучали свет в полумраке. — Ты потерял то, что я сейчас так отчаянно стремлюсь приобрести. Ты не дурак и не сумасшедший, но, тем не менее, повернулся спиной к жизни. Что тебя заставило это сделать?
— Ярость, — ответил он, поняв это сам впервые в жизни, — и отчаяние.
— А сейчас это прошло? — спросила она, кладя руку ему на грудь, там, где сердце. — Сейчас в тебе это перегорело?
Молитвы, подымаясь из святых обителей, заставляли воздух течь вином и молоком. Все, что наполняет космос, собралось здесь в одном месте, и Мун с тоской подумал о том, что он потерял. Ярость и отчаяние вселили беспокойство в него и сделали его глухим к тишине, дарующей мир его духу. Он позволил втянуть себя в войну сначала французам, потом американцам, покинув единственное место на земле, которое питало его.
— Перегорело, — ответил ин даже с каким-то удивлением в голосе.
Ма Варада улыбнулась и поцеловала его.
— Тогда ты можешь помочь и мне обрести цельность. Я прошла долгий, долгий путь, и он завершится здесь.
Мун смотрел на нее, и в голове его проносились мысли, которые можно было назвать почти молитвами.
— Я знаю здесь кое-кого, — сказал он, приняв наконец решение. — Иди в пагоду Сун У Понья Шин и добейся свидания с настоятелем. Скажи ему, где я нахожусь и что мне нужна помощь. Он сделает все, что надо.
Но когда она уже поднималась, чтобы идти выполнять его поручение, он удержал ее.
— Как так получилось, — спросил он, — что ты привела меня именно в Сикайн?
Она пожала плечами.
— Отчасти по воле случая, отчасти намеренно. Это место близко к Шану, естественный перевалочный пункт на пути туда и оттуда. Кроме того, здесь множество буддийских монахов, которые не питают особой любви к социализму.
Да, и еще это единственный город в центральной Бирме, где у него есть друзья, и Мун не мог не подумать, а не упоминал ли он этого города, когда его трясло от лихорадки, вызванной раной? Может, он бредил? А, может, он и о своем договоре с Генералом Киу настроить Ма Вараду против Волшебника проболтался? Вспомнив о Слепом, он добавил:
— Кроме того, это место кишит людьми Волшебника.
— Слепой — единственный из его людей здесь, — успокоила она его. — Но даже если бы это было не так, я бы не стала пользоваться их помощью, помня, что не одна. Со мной ты.
Мун отпустил ее и, закрыв глаза, покорился судьбе. Какой бы ни оказалась истина, у него не было сил изменить ход событий. Он был по-прежнему беспомощен, по-прежнему зависим от нее. Если она не предаст, он выживет. Ну а если у нее, как у Адмирала Джумбо, есть что-то еще на уме, то...
— Ага, очухалась! — послышался приятный мужской голос, низкий и очень уверенный.
Диана потрогала вокруг себя руками, с удивлением обнаружив, что они не связаны.
— И сразу проявлять активность! — прокомментировал голос. — Это хорошо, учитывая то, что у меня на уме.
— Почему бы вам не отодрать пластырь? — обратилась к нему Диана. — Я бы не прочь посмотреть, какой вы из себя, м-р Паркес.
— О да. Рид Паркес. Я чуть не позабыл, что меня и так зовут. А потом вспомнил про те таблетки, которые я дал Монике: она в них нуждалась и начала принимать. Вот я и вернулся в дом. Я человек очень аккуратный в таких делах.
Пытаясь встать, Диана врезалась в скамью, сильно ударившись о нее локтем и бедром.
— Хм. Пожалуй, тебе действительно надо помочь.
Она почувствовала, что ее подымают с досок на дне лодки и медленно опускают на то, что на ощупь казалось скамейкой. Она подняла руки, чтобы снять повязку, и он врезал ей так, что она снова оказалась там, где была до этого.
Он снова втащил ее на скамью.
— Не делай ничего без разрешения, — предупредил Паркес. — Это правило номер один.
Диана распрямила спину, держа руки по швам. Лицо так болело от удара, что на глазах выступили слезы, и она порадовалась, что они заклеены. В академии ее обучали, что, оказавшись в роли заложника, ни в коем случае не надо давать человеку, захватившему тебя, повод чувствовать его власть над тобой. Именно чувство силы и вседозволенности двигало им. Контролировать ситуацию в своих целях он может только заставляя ее чувствовать боль и страх. Это его единственное оружие.
— Кто ты такая и что делала в моем доме?
— Я полагала, что это дом Моники.
— Правило номер два, — сказал он. — Отвечай четко и ясно на мои вопросы.
— Чтоб ты сдох!
Она услышала его смех.
— Откровенное пожелание. Ну а теперь мы немного позабавимся. — Она почувствовала, что ее голова запрокидывается назад, когда он с силой потянул ее за волосы. — Правило номер три: не сопротивляйся.
Она почувствовала, что ее руки сначала сложили на коленях, потом скрестили друг с другом и крепко связали веревкой. А потом он потащил ее за веревку вперед, как бычка на выгон.
Без всякого предупреждения он сильно пихнул ее в спину. Вскрикнув, она попыталась удержать равновесие, но со связанными руками это сделать, естественно, невозможно. Так что она полетела за борт и тяжело плюхнулась в ледяную воду.
Рот и нос тотчас же наполнились жгуче-соленой водой и она начала захлебываться, давясь и отплевываясь, изо всех сил пытаясь подняться на поверхность. Но каждый раз, когда ее голова показывалась на поверхности, она чувствовала его руку на своей макушке, погружающую ее снова.
Он не давал ей времени, чтобы набрать воздуху, не говоря уж о том, чтобы сообразить, что делать.
Теория, которую они проходили на занятиях в академии, и реальная жизнь — это две совсем разные ситуации. Это Диана очень хорошо почувствовала на собственном горьком опыте. Несмотря на ее подготовку, она ощущала, как первые тошнотворные тенета паники охватывают ее, когда она металась в воде, отчаянно борясь за элементарное выживание.
У нее были сильные ноги и она работала ими без устали, чтобы удержаться поближе к поверхности. Но близость воздуха, света и жизни только увеличивали ее панику, потому что именно они удерживали ее всецело во власти Паркеса.
Несколько раз она пыталась отплыть от лодки, но он крепко держал конец веревки, к которой она была привязана, и подтягивал ее, будто она была рыбой-меч или тунцом, поближе к борту, где его вытянутая рука была наготове, чтобы не дать ей подняться на поверхность.
Легкие ее горели огнем и в ушах стоял неумолчный грохот. Она слышала, что ее зовет знакомый голос, и поняла, что это голос ее отца, ругающий ее, как он ругал ее в тот день, когда она объявила, что поступает в полицейскую академию.
Не то, чтобы он редко ругал ее: отец был прямой противоположностью типичного невозмутимого китайца. Но в этот раз он ругал ее по-особому. Наверное, потому, что ее мать не делала попыток защитить дочь, как бывало, от отцовского гнева.
«Она так и не поняла, в чем обязанности женщины, — бушевал он. — Она только о том и думает, как взвалить на себя мужскую работу! Что с ней такое творится? Где ее чувство йинь и янь? Может, у нее с головой не в порядке?»
И, поскольку мать ничего в этот раз не сказала, Диана поняла, что она расстроена так же, как и ее отец. То, что сделала непослушная дочь, разбило ее сердце. Но и это не остановило Диану. Она поступила в академию и закончила ее с высшими баллами на весь выпуск.
Она отчаянно кричала, когда он вытащил ее голову из воды за волосы, и висела, чувствуя, как корни волос словно огнем горят, с всхлипами втягивая в себя воздух, слишком поглощенная примитивным инстинктом выживания, чтобы бороться за свою свободу.
Откуда-то издалека донесся голос Паркеса:
— Кто ты такая и что ты делала в моем доме?
— Я... я из нью-йоркской полиции.
— Это сказано и в твоем удостоверении личности. — Паркес встряхнул ее так, что она опять вскрикнула. — Ты меня за дурака принимаешь? Что нью-йорская полиция забыла в округе Суффолк? Нет, и удостоверение твое фальшивое, и вся твоя легенда.
И снова она плюхнулась в воду, и снова рвотно-соленая вода ударила ей в ноздри, и снова она, как прежде, начала бороться за свое выживание. Но холод подкосил ее силы. Она начала уставать, и уже не только физически, но и морально. Паника в соединении с некоторым облегчением от того, что ее на сей раз держали — пусть болезненно — над водой, а не под водой, ослабила ее решимость.
Она сейчас с ужасом поняла, что он теперь держит ее за волосы не для того, чтобы окунать ее, а чтобы не дать ей утонуть.
— Чтоб ты сдох! — пожелала она ему тогда, и пожелала от души. Но теперь ей пришло в голову, что если бы он вдруг в самом деле сейчас внезапно издох, она, совершенно обессиленная, просто камнем пошла бы на дно, в темную пучину. Как это не звучит абсурдно, но эта мысль напугала ее, что само по себе было свидетельством того, насколько отчаянным было ее положение.
Паркес как опытный рыбак почувствовал, что она начинает ломаться. Он вытянул ее из воды, дал немного подышать, а потом снова макнул поглубже.
После этого он с легким сердцем втащил ее в лодку, содрал пластырь с глаз и заглянул в лицо.
Диана заморгала глазами. Она увидела мужчину лет сорока пяти. Его продолговатое лицо с выступающими скулами было обветренным и морщинистым, как у всякого человека, проводящего большую часть жизни на воде. У него были преждевременно поседевшие волосы до плеч, как у рок-звезды, и короткая бородка. Диана была абсолютно уверена, что никогда не видала его прежде.
— Добро пожаловать в реальный мир, — приветствовал он ее.
Она начала дрожать, и не только от холода, но и от шока.
Паркес кивнул.
— Ну, — сказал он, — теперь мы, кажется, куда-то приехали.
— Я замерзла, — Она с трудом говорила: так стучали у нее зубы.
— Кто ты?
Она назвала свое имя.
Он пробурчал что-то, сильно потянул за веревку, так, что она, спотыкаясь, отлетела к борту и ухватилась за него, чтобы не упасть. Паркес двинулся на нее, и она почувствовала, что он сейчас опять сбросит ее в воду.
Глядя в темную глубину, она поняла, что больше этого не выдержит. Повернувшись к нему, она выложила ему все: кто она такая, что здесь делала по поручению Сива и через посредство Брэда Вульфа из Агентства по Борьбе с Наркобизнесом. Она даже сказала ему о том, что знает о том, что Арнольд Тотс и Маркус Гейбл — одно лицо. Все это оказалось довольно просто выложить. Вроде как ядовитый комок выплевываешь.
И когда она закончила, волна такого отвращения к самой себе накатила на нее, что она вся обмякла и сползла на дно лодки, сжавшись в комок. Слезы гнева и унижения хлынули из ее глаз, потому что до нее с невероятной ясностью дошло, что она предала все, что считала в этой жизни важным.
А что касается Паркеса, то он уже не смотрел на нее. Внутри кабины его моторки был телефон, и сейчас он набирал какой-то номер.
Диана смотрела на его спину. В этот момент был один человек, которого она ненавидела больше, чем саму себя: Рид Паркес. И именно этот гнев влил свежие силы в ее измученное тело и разум.
Легким движением она поднялась и бросилась на него сверху. Он, должно быть, почувствовал ее приближение, потому что начал поворачиваться к ней, и ударился он о доски не головой, а плечом.
Но прежде чем он успел полностью повернуться к ней, Диана ударила его ребром ладони по горлу. Он взбрыкнул ногой, норовя задеть ее по почкам, но силы не было в его ударе. Со всего размаху она врезала ему коленом в грудную клетку. Ребра под кожей и мышцами треснули и разошлись.
— Сука! — завопил на нее Паркес.
И тогда она всадила ему в горло ребро ладони с такой силой, что сразу перебила трахею. Дрожа и задыхаясь, чувствуя, как адреналин бушует в ее жилах, Диана смотрела, как он умирает. И только после того, как огонь потух в ее глазах, до нее дошел весь ужас ею содеянного.
Рид Паркес — ее единственная зацепочка — теперь был в полном смысле мертвым грузом на ее совести. Он никогда не сможет рассказать, кем он был на самом деле, и какова была его роль в переправке в страну героина. Она забыла о главной заповеди оперативнику в опасной ситуации: держи свои эмоции на привязи.
Паркес, конечно, сломал ее — и даже более основательно, чем сам думал. Из-за него она перестала быть слугой закона. Теперь она, наконец, осознала, что смерть Доминика сделала с Сивом. Паркес превратил ее в человека, уже не связанного законом. В такого, каким стал Сив. Но ведь закон священен... Что теперь с ней будет? Она этого не знала, только смутно отдавая себе отчет, что теперь ей суждено быть пленницей того, что она сделала. То крайнее отчаяние, которое порой охватывает человеческий дух, находящийся в состоянии полного затмения, охватило ее, и ее всю затрясло, как в лихорадке.
Но тут она заметила светящийся дисплей перевернутого портативного телефона. Десять красных искорок в полутьме кабины моторной лодки. Таинственные руны, рдеющие во мгле.
Она на четвереньках перебралась туда и уставилась на цифры номера, который Рид Паркес набрал, но позвонить так и не успел.
Атмосфера «Дезирэполиса» была точь-в-точь из черно-белого фильма сороковых годов. Такой же зернистый и бесцветный воздух, как на старой пленке.
Женщины в коротких юбках и в шляпах, как у Робин Гуда, с трудом удерживающихся на их замысловатых прическах, выставляли на показ ноги в чулках со швом. Молодые люди в мешковатых брюках боролись за их внимание с другими молодыми людьми, одетыми в американские бейсбольные куртки. Рок-музыка своими бешенными ритмами заставляла сердца биться сильнее.
Но эта непроницаемая стена звуков была для М. Мабюса чем-то вроде экрана, на котором разворачивались зловонные сцены прошлой жизни. Вернувшись с того места, где когда-то была его деревня, он не мог думать ни о чем кроме того, что дочь Ван Нгока, Луонг, сотворила с ним. Он вырвал ее мертвые глаза, приговорившие его к такой муке, вырезал язык, произнесший этот приговор, но он был не в силах разорвать путы, которыми она его связала. Ее проклятие, произнесенное от имени десятков тысяч людей, погибших из-за него, преследовало его. Проклятие коллективной души его народа. Ее проклятие говорило ему, что его народ знает о двурушничестве и проклинает во веки веков.
Теперь он, как Махагири, отлучен за свои грехи от самсара, колеса жизни, и перевоплощение ему не суждено во веки.
Он обречен на тысячу адов «Муи Пуан». Он не смеет назвать себя сыном женщины, и он не оставит после себя потомства. Он уже как бы не существует. Осталось только умереть физически.
И все же. Все же он горел пламенем, не видимым другими людьми. Это пламя жажды возмездия. Его глаза, а не глаза Луонг, были бездной, в которой обитали беспокойные духи людей, умерших в мучениях из-за него. Его язык, а не язык Луонг, корчился от неизреченных проклятий невинных, сгоревших в горниле войны.
Только находясь в заключении, он удостаивался посещения ангелов, которые в этой черной яме могли выдерживать его присутствие. Только в те моменты высокого полета духа, когда настоящее, прошлое и будущее сливалось в его сознании в один континуум, — только тогда он видел смысл в продолжении жизни.
Часто ему казалось, что сдавшись на милость врагу, он сможет снять с себя проклятие Луонг. Если у него самого не было решимости, чтобы убить себя, пусть это сделают за него враги.
Но с ужасом он обнаружил, что уже не знает, кто его враг. Северный Вьетнам или Южный? Его сознание отказывалось вспомнить, кем он был раньше и даже кто он теперь. И тогда М. Мабюс подумал, что можно сдаться кому угодно. И в том лагере его враги, и в этом. Кругом враги.
"Пойдешь на войну,
Уж немало ушло
Золотой молодежи — не сетуй! -
пел женский голос, перекрывая вдохновенное лязганье электрогитар. Одна басовая линия могла разнести в клочья хрупкую стену молчания, которой он отгородился от зала.
Кто полюбит Алладина Сайна.
Огни «Дезирэполиса» имеют магическую силу. Они сокрушают барьеры между воображением и реальностью. Танцуя там, вы можете представить себя в другом времени, другом месте. Сюда люди приходят, потому что прошлое таит не только секреты, но и не сбывшиеся обещания.
Человек, который допрашивал М. Мабюса все эти страшные месяцы его заключения, стал его Кама-Марой: Любовью и Смертью, Великим Магистром Иллюзий. Он растолковал ему символику его сна о Змее, хотя Мабюс не помнил, что рассказывал ему свой сон.
«Змей, — сказал Кама-Мара, — не очистил твой дух. Этот Змей — иллюзия, но твои грехи реальны. Это все равно, что ожидать от меня, что я очищу твой дух, если ты мне скажешь все, что я хочу знать. Я не хочу тебе врать. Мы с тобой слишком близки для этого. Разве до этого у тебя был такой близкий друг, как я? Кто-то, кому ты мог бы всецело доверять? Кто-то, кто никогда не предаст тебя, что бы он не узнал о тебе? Истина заключается в том, что никто не может очистить твой дух. Для тебя нет искупления».
—Завтра в десять вечера приходите в парк на наше обычное место, — сказал ему Логрази десять минут назад по телефону. — Думаю, что к тому времени у меня будут ответы на все ваши вопросы.
Сказано кратко и сильно, подумал Мильо. Он вспомнил украшенную барельефом стену в Ангкор Уат: индуистский миф о сотворении мира, Равана и Хануман, бог тьмы и бог света. А между ними, как бы олицетворяя равновесие сил, стоит Вишну.
Но что случится, если Вишну каким-то образом сбросят с пьедестала и вместо него начнут править двое меньших, корыстных божеств? На это может быть только один ответ: будет Хаос.
Сидя в своем затемненном кабинете, Мильо смотрел в окно и старался думать о Волшебнике без ужаса.
* * *
— Если я умру, есть одно место, в котором я хотел бы быть похоронен, — сказал Мун.— Ты не умрешь, — заверила его Ма Варада.
— Откуда у тебя такая уверенность?
— Слепой приготовил для тебя снадобье. Ты пьешь его уже три дня. И, как видишь, ты жив и твоя лихорадка оставила тебя. Худшее уже позади.
Вечерний воздух звенел зовом бронзовых гонгов, звоном металлических тарелок, переливами медных бубенцов, которыми потряхивали монахи в оранжевых одеждах на ступенях храмов, монастырей и пагод, откуда неслась эта никогда не прекращающаяся музыка.
— А пуля?
— Прошла сквозь мякоть левого бока между костью бедра и ребрами. Я и раньше подозревала, что это именно так, потому что ты мог двигаться, хотя тебе и было больно. Главная проблема заключалась в том, чтобы не дать тебе потерять слишком много крови.
— Карма, — сказал он.
— Она улыбнулась. — Карма.
Они оба знали, что означало бы перебитое ребро или трещина в кости бедра. Никакое снадобье не помогло бы и он никогда бы не поправился.
Мун на мгновение закрыл глаза. До него донесся сильный запах красного жасмина и буйволов. — Где мы находимся?
— В Сикайне, неподалеку от Мандалая. — Она начала перебинтовывать его и он сморщился от боли. — Было не так-то просто провезти тебя сюда так, чтобы власти не заметили. — Она была облачена в традиционную бирманскую одежду из яркой ткани, завязанную бантом над грудью. — Но долго оставаться здесь опасно.
Сикайн был до начала XIV века, то есть до падения язычества в этом регионе, столицей Шанского царства. Но до настоящего времени этот город сохранил значение центра буддизма в Бирме. Сюда матери посылали своих детей учиться основам теравадан-буддизма. Один из сотни этих детишек решался отвергнуть суету мира и принять монашество. Монах имел право обладать восемью предметами: бритвой для того, чтобы удалять волосы с лица и головы, тремя сменами одежды, иглой, чтобы зашивать дыры на одежде, поясом, деревянной миской и клятвой никогда не класть в нее никакой пищи животного происхождения. Миска является источником его существования, ибо он живет подаяниями.
— Ты упомянула Слепого, — сказал Мун. — Что это за человек?
— Один из людей Волшебника.
— Буддийский монах?
Она улыбнулась.
— Ты шутишь? Конечно, нет. — Она закончила перевязку. Руки у нее были удивительно умелые и нежные. — За всеми тревогами, что выпали на нашу долю, я не успела поблагодарить тебя за то, что спас мне жизнь.
— Ты вернула мне долг, когда спасла мою, — откликнулся Мун.
Она серьезно поглядела на него.
— Никто, кроме тебя, не смог бы уговорить Генерала Киу развязать меня.
— Он, конечно, человек не без слабостей. Если она и уловила шутку, то не выказала этого ничем. — Тут у нас есть немного риса и манго, — сказала она. — Ты, наверно, изголодался здесь на монастырской пище?
— Только по свежей информации. Расскажи мне о Волшебнике.
Она подала ему деревянную миску.
— С условием, что ты поешь и вообще будешь вести себя хорошо. — Он услышал шорох ее одежд, когда она присаживалась рядом с ним. — Когда-то я любила его. Он пришел в нашу деревню, набирая людей в свой отряд, и увидал меня. Мне тогда было шестнадцать, и я считала, что за пределами северной Бирмы на свете ничего нет.
Волшебник указал мне на то, что я ошибалась. Он переспал со мной и научил меня ... всему. Во всяком случае, я думала, что всему. Он показал мне мир и намекнул, что когда-нибудь он будет в нем единственным господином. По своей наивности я рассмеялась, в последний раз в своей жизни подумав, что он глупый.
Мун почувствовал глухое раздражение.
— Ты хочешь сказать, что он возомнил себя Мингом Беспощадным?
— Не понимаю.
— Минг Беспощадный — это герой комикса, намеревающийся завоевать мир. Никто не принимает его всерьез, кроме Гордона-Молнии.
— Я думаю, что Волшебника принимать всерьез следует, — заметила Ма Варада.
— Видишь ли, даже правительствам, стоявшим во главе агрессивных государств, не удавалось завоевать мир. Неужели я поверю, что один человек может!
Ма Варада посмотрела на свои руки, которые она держала сложенными на коленях.
— Ну, я полагаю, это зависит от того, что понимать под завоеванием мира. Если ты говоришь о завоевании грубой силой, тогда это невозможно. Но если иметь в виду завоевание посредством накопления капитала, постепенного проникновения в национальные и интернациональные конгломераты через перекупку акций, то очень даже можно. Он, насколько мне известно, уже имеет мощные базы в большинстве промышленно развитых государств мира.
Мун смотрел на нее так, будто она вдруг превратилась в огнедышащего дракона.
— Где ты узнала обо всем этом?
Она улыбнулась.
— А ты сам думаешь, где?
— Волшебник никогда не имел предрасположенности к тому, чтобы делиться чем бы то ни было, тем более, знаниями, — пробормотал он.
— Справедливо, — согласилась она. — Но для меня, я полагаю, он сделал исключение. Я была неразвитым, невежественным ребенком; когда повстречала его. Он забрал меня к себе, стал моим отцом, моим учителем, моим воспитателем, моим богом. Такая у него была причуда. В конце концов он начал чувствовать, что чем больше тайн он доверяет мне, тем более богоподобным становится. «Кажется, — сказал он мне однажды, — я всю жизнь ждал такой возможности». Я думаю, он имел в виду возможность сформировать из живой глины человека по своему образу и подобию и полностью властвовать над ним.
— А теперь ты предаешь его, — глубокомысленно заметил Мун, хотя он и не был уверен, что Ма Варада сказала ему правду. Если и сказала, то не всю, что в данном случае еще хуже, добавил он про себя.
Она покачала головой.
— Я никогда не предаю, тем более Волшебника. Для него я вещь, и всегда ей была. Просто марионетка: он дергает за веревочки, а я двигаюсь. Я постоянно слышу в душе его подсказки шепотом, что мне делать дальше, как ты слышишь шум ветра в вершинах деревьев. Всегда слышу... И я хочу — я просто должнаполучить свободу. Я даже не помню своего настоящего имени. Варадой меня назвал Волшебник. Все, что ты видишь сейчас во мне, не мое, а навязанное мне им. Он дал мне возможность функционировать, но не позаботился о том, чтобы наделить меня способностью жить. И теперь я хочу жить, хочу больше всего на свете. И я сделаю все от меня зависящее, чтобы получить автономную жизнь.
Мун был в сомнении, как ему поступить. Он знал, что надо выбираться из Бирмы. Попав в Таиланд, можно сравнительно легко добраться до Бангкока, а там и домой, в Вене. Но без помощи Ма Варады это сделать невозможно. Значит, он должен полностью довериться ей, сообщив ей имена и адреса, которые были для него священными.
Монотонное бормотание монахов на молитве повисло в воздухе предгорий, наполняя его своеобразной аурой, проникающей в каждый угол Сикайна.
Звуки молитв висели в воздухе, как благовония, открывая для него двери, которые он плотно закрыл много лет назад. Ощущение было такое, что монахи словами молитв подсказывали, что ему делать.
— Я здесь уже был. В те годы, когда уже не мог оставаться в Камбодже, — сказал Мун, сам удивляясь, зачем он доверяется этой женщине, во власти которой он сейчас полностью находится. — Здесь я поступил в школу и изучал буддизм. Потом жил при пагоде Каунгмудау. Знаешь, та самая с куполом, который, согласно легенде, является копией идеальных грудей любимой жены царя Талуна.
— Очень трудно вообразить тебя монахом, — заметила Ма Варада.
— Я часто преступал заповеди веры, — согласился Мун. — Очень грустно попасть снова сюда, в колыбель буддизма, и почувствовать, как далеко я забрел от благодатной Восьмеричной Тропы.
— Ты был цельным когда-то, — сказала она, — и не ценил этого. — Ее глаза, казалось, излучали свет в полумраке. — Ты потерял то, что я сейчас так отчаянно стремлюсь приобрести. Ты не дурак и не сумасшедший, но, тем не менее, повернулся спиной к жизни. Что тебя заставило это сделать?
— Ярость, — ответил он, поняв это сам впервые в жизни, — и отчаяние.
— А сейчас это прошло? — спросила она, кладя руку ему на грудь, там, где сердце. — Сейчас в тебе это перегорело?
Молитвы, подымаясь из святых обителей, заставляли воздух течь вином и молоком. Все, что наполняет космос, собралось здесь в одном месте, и Мун с тоской подумал о том, что он потерял. Ярость и отчаяние вселили беспокойство в него и сделали его глухим к тишине, дарующей мир его духу. Он позволил втянуть себя в войну сначала французам, потом американцам, покинув единственное место на земле, которое питало его.
— Перегорело, — ответил ин даже с каким-то удивлением в голосе.
Ма Варада улыбнулась и поцеловала его.
— Тогда ты можешь помочь и мне обрести цельность. Я прошла долгий, долгий путь, и он завершится здесь.
Мун смотрел на нее, и в голове его проносились мысли, которые можно было назвать почти молитвами.
— Я знаю здесь кое-кого, — сказал он, приняв наконец решение. — Иди в пагоду Сун У Понья Шин и добейся свидания с настоятелем. Скажи ему, где я нахожусь и что мне нужна помощь. Он сделает все, что надо.
Но когда она уже поднималась, чтобы идти выполнять его поручение, он удержал ее.
— Как так получилось, — спросил он, — что ты привела меня именно в Сикайн?
Она пожала плечами.
— Отчасти по воле случая, отчасти намеренно. Это место близко к Шану, естественный перевалочный пункт на пути туда и оттуда. Кроме того, здесь множество буддийских монахов, которые не питают особой любви к социализму.
Да, и еще это единственный город в центральной Бирме, где у него есть друзья, и Мун не мог не подумать, а не упоминал ли он этого города, когда его трясло от лихорадки, вызванной раной? Может, он бредил? А, может, он и о своем договоре с Генералом Киу настроить Ма Вараду против Волшебника проболтался? Вспомнив о Слепом, он добавил:
— Кроме того, это место кишит людьми Волшебника.
— Слепой — единственный из его людей здесь, — успокоила она его. — Но даже если бы это было не так, я бы не стала пользоваться их помощью, помня, что не одна. Со мной ты.
Мун отпустил ее и, закрыв глаза, покорился судьбе. Какой бы ни оказалась истина, у него не было сил изменить ход событий. Он был по-прежнему беспомощен, по-прежнему зависим от нее. Если она не предаст, он выживет. Ну а если у нее, как у Адмирала Джумбо, есть что-то еще на уме, то...
* * *
Диана очнулась, чувствуя, что ее голова словно полна песку. Пол колебался под ней, и она поняла, что находится на воде. Открыв глаза, она увидела перед собой такую тьму, что сразу стало ясно: ее глаза заклеены пластырем.— Ага, очухалась! — послышался приятный мужской голос, низкий и очень уверенный.
Диана потрогала вокруг себя руками, с удивлением обнаружив, что они не связаны.
— И сразу проявлять активность! — прокомментировал голос. — Это хорошо, учитывая то, что у меня на уме.
— Почему бы вам не отодрать пластырь? — обратилась к нему Диана. — Я бы не прочь посмотреть, какой вы из себя, м-р Паркес.
— О да. Рид Паркес. Я чуть не позабыл, что меня и так зовут. А потом вспомнил про те таблетки, которые я дал Монике: она в них нуждалась и начала принимать. Вот я и вернулся в дом. Я человек очень аккуратный в таких делах.
Пытаясь встать, Диана врезалась в скамью, сильно ударившись о нее локтем и бедром.
— Хм. Пожалуй, тебе действительно надо помочь.
Она почувствовала, что ее подымают с досок на дне лодки и медленно опускают на то, что на ощупь казалось скамейкой. Она подняла руки, чтобы снять повязку, и он врезал ей так, что она снова оказалась там, где была до этого.
Он снова втащил ее на скамью.
— Не делай ничего без разрешения, — предупредил Паркес. — Это правило номер один.
Диана распрямила спину, держа руки по швам. Лицо так болело от удара, что на глазах выступили слезы, и она порадовалась, что они заклеены. В академии ее обучали, что, оказавшись в роли заложника, ни в коем случае не надо давать человеку, захватившему тебя, повод чувствовать его власть над тобой. Именно чувство силы и вседозволенности двигало им. Контролировать ситуацию в своих целях он может только заставляя ее чувствовать боль и страх. Это его единственное оружие.
— Кто ты такая и что делала в моем доме?
— Я полагала, что это дом Моники.
— Правило номер два, — сказал он. — Отвечай четко и ясно на мои вопросы.
— Чтоб ты сдох!
Она услышала его смех.
— Откровенное пожелание. Ну а теперь мы немного позабавимся. — Она почувствовала, что ее голова запрокидывается назад, когда он с силой потянул ее за волосы. — Правило номер три: не сопротивляйся.
Она почувствовала, что ее руки сначала сложили на коленях, потом скрестили друг с другом и крепко связали веревкой. А потом он потащил ее за веревку вперед, как бычка на выгон.
Без всякого предупреждения он сильно пихнул ее в спину. Вскрикнув, она попыталась удержать равновесие, но со связанными руками это сделать, естественно, невозможно. Так что она полетела за борт и тяжело плюхнулась в ледяную воду.
Рот и нос тотчас же наполнились жгуче-соленой водой и она начала захлебываться, давясь и отплевываясь, изо всех сил пытаясь подняться на поверхность. Но каждый раз, когда ее голова показывалась на поверхности, она чувствовала его руку на своей макушке, погружающую ее снова.
Он не давал ей времени, чтобы набрать воздуху, не говоря уж о том, чтобы сообразить, что делать.
Теория, которую они проходили на занятиях в академии, и реальная жизнь — это две совсем разные ситуации. Это Диана очень хорошо почувствовала на собственном горьком опыте. Несмотря на ее подготовку, она ощущала, как первые тошнотворные тенета паники охватывают ее, когда она металась в воде, отчаянно борясь за элементарное выживание.
У нее были сильные ноги и она работала ими без устали, чтобы удержаться поближе к поверхности. Но близость воздуха, света и жизни только увеличивали ее панику, потому что именно они удерживали ее всецело во власти Паркеса.
Несколько раз она пыталась отплыть от лодки, но он крепко держал конец веревки, к которой она была привязана, и подтягивал ее, будто она была рыбой-меч или тунцом, поближе к борту, где его вытянутая рука была наготове, чтобы не дать ей подняться на поверхность.
Легкие ее горели огнем и в ушах стоял неумолчный грохот. Она слышала, что ее зовет знакомый голос, и поняла, что это голос ее отца, ругающий ее, как он ругал ее в тот день, когда она объявила, что поступает в полицейскую академию.
Не то, чтобы он редко ругал ее: отец был прямой противоположностью типичного невозмутимого китайца. Но в этот раз он ругал ее по-особому. Наверное, потому, что ее мать не делала попыток защитить дочь, как бывало, от отцовского гнева.
«Она так и не поняла, в чем обязанности женщины, — бушевал он. — Она только о том и думает, как взвалить на себя мужскую работу! Что с ней такое творится? Где ее чувство йинь и янь? Может, у нее с головой не в порядке?»
И, поскольку мать ничего в этот раз не сказала, Диана поняла, что она расстроена так же, как и ее отец. То, что сделала непослушная дочь, разбило ее сердце. Но и это не остановило Диану. Она поступила в академию и закончила ее с высшими баллами на весь выпуск.
Она отчаянно кричала, когда он вытащил ее голову из воды за волосы, и висела, чувствуя, как корни волос словно огнем горят, с всхлипами втягивая в себя воздух, слишком поглощенная примитивным инстинктом выживания, чтобы бороться за свою свободу.
Откуда-то издалека донесся голос Паркеса:
— Кто ты такая и что ты делала в моем доме?
— Я... я из нью-йоркской полиции.
— Это сказано и в твоем удостоверении личности. — Паркес встряхнул ее так, что она опять вскрикнула. — Ты меня за дурака принимаешь? Что нью-йорская полиция забыла в округе Суффолк? Нет, и удостоверение твое фальшивое, и вся твоя легенда.
И снова она плюхнулась в воду, и снова рвотно-соленая вода ударила ей в ноздри, и снова она, как прежде, начала бороться за свое выживание. Но холод подкосил ее силы. Она начала уставать, и уже не только физически, но и морально. Паника в соединении с некоторым облегчением от того, что ее на сей раз держали — пусть болезненно — над водой, а не под водой, ослабила ее решимость.
Она сейчас с ужасом поняла, что он теперь держит ее за волосы не для того, чтобы окунать ее, а чтобы не дать ей утонуть.
— Чтоб ты сдох! — пожелала она ему тогда, и пожелала от души. Но теперь ей пришло в голову, что если бы он вдруг в самом деле сейчас внезапно издох, она, совершенно обессиленная, просто камнем пошла бы на дно, в темную пучину. Как это не звучит абсурдно, но эта мысль напугала ее, что само по себе было свидетельством того, насколько отчаянным было ее положение.
Паркес как опытный рыбак почувствовал, что она начинает ломаться. Он вытянул ее из воды, дал немного подышать, а потом снова макнул поглубже.
После этого он с легким сердцем втащил ее в лодку, содрал пластырь с глаз и заглянул в лицо.
Диана заморгала глазами. Она увидела мужчину лет сорока пяти. Его продолговатое лицо с выступающими скулами было обветренным и морщинистым, как у всякого человека, проводящего большую часть жизни на воде. У него были преждевременно поседевшие волосы до плеч, как у рок-звезды, и короткая бородка. Диана была абсолютно уверена, что никогда не видала его прежде.
— Добро пожаловать в реальный мир, — приветствовал он ее.
Она начала дрожать, и не только от холода, но и от шока.
Паркес кивнул.
— Ну, — сказал он, — теперь мы, кажется, куда-то приехали.
— Я замерзла, — Она с трудом говорила: так стучали у нее зубы.
— Кто ты?
Она назвала свое имя.
Он пробурчал что-то, сильно потянул за веревку, так, что она, спотыкаясь, отлетела к борту и ухватилась за него, чтобы не упасть. Паркес двинулся на нее, и она почувствовала, что он сейчас опять сбросит ее в воду.
Глядя в темную глубину, она поняла, что больше этого не выдержит. Повернувшись к нему, она выложила ему все: кто она такая, что здесь делала по поручению Сива и через посредство Брэда Вульфа из Агентства по Борьбе с Наркобизнесом. Она даже сказала ему о том, что знает о том, что Арнольд Тотс и Маркус Гейбл — одно лицо. Все это оказалось довольно просто выложить. Вроде как ядовитый комок выплевываешь.
И когда она закончила, волна такого отвращения к самой себе накатила на нее, что она вся обмякла и сползла на дно лодки, сжавшись в комок. Слезы гнева и унижения хлынули из ее глаз, потому что до нее с невероятной ясностью дошло, что она предала все, что считала в этой жизни важным.
А что касается Паркеса, то он уже не смотрел на нее. Внутри кабины его моторки был телефон, и сейчас он набирал какой-то номер.
Диана смотрела на его спину. В этот момент был один человек, которого она ненавидела больше, чем саму себя: Рид Паркес. И именно этот гнев влил свежие силы в ее измученное тело и разум.
Легким движением она поднялась и бросилась на него сверху. Он, должно быть, почувствовал ее приближение, потому что начал поворачиваться к ней, и ударился он о доски не головой, а плечом.
Но прежде чем он успел полностью повернуться к ней, Диана ударила его ребром ладони по горлу. Он взбрыкнул ногой, норовя задеть ее по почкам, но силы не было в его ударе. Со всего размаху она врезала ему коленом в грудную клетку. Ребра под кожей и мышцами треснули и разошлись.
— Сука! — завопил на нее Паркес.
И тогда она всадила ему в горло ребро ладони с такой силой, что сразу перебила трахею. Дрожа и задыхаясь, чувствуя, как адреналин бушует в ее жилах, Диана смотрела, как он умирает. И только после того, как огонь потух в ее глазах, до нее дошел весь ужас ею содеянного.
Рид Паркес — ее единственная зацепочка — теперь был в полном смысле мертвым грузом на ее совести. Он никогда не сможет рассказать, кем он был на самом деле, и какова была его роль в переправке в страну героина. Она забыла о главной заповеди оперативнику в опасной ситуации: держи свои эмоции на привязи.
Паркес, конечно, сломал ее — и даже более основательно, чем сам думал. Из-за него она перестала быть слугой закона. Теперь она, наконец, осознала, что смерть Доминика сделала с Сивом. Паркес превратил ее в человека, уже не связанного законом. В такого, каким стал Сив. Но ведь закон священен... Что теперь с ней будет? Она этого не знала, только смутно отдавая себе отчет, что теперь ей суждено быть пленницей того, что она сделала. То крайнее отчаяние, которое порой охватывает человеческий дух, находящийся в состоянии полного затмения, охватило ее, и ее всю затрясло, как в лихорадке.
Но тут она заметила светящийся дисплей перевернутого портативного телефона. Десять красных искорок в полутьме кабины моторной лодки. Таинственные руны, рдеющие во мгле.
Она на четвереньках перебралась туда и уставилась на цифры номера, который Рид Паркес набрал, но позвонить так и не успел.
* * *
М. Мабюс сидел в прокуренном зале клуба «Дезирэполис». Он пил виски, тупо уставившись на стену звуков, возведенную вокруг него музыкой.Атмосфера «Дезирэполиса» была точь-в-точь из черно-белого фильма сороковых годов. Такой же зернистый и бесцветный воздух, как на старой пленке.
Женщины в коротких юбках и в шляпах, как у Робин Гуда, с трудом удерживающихся на их замысловатых прическах, выставляли на показ ноги в чулках со швом. Молодые люди в мешковатых брюках боролись за их внимание с другими молодыми людьми, одетыми в американские бейсбольные куртки. Рок-музыка своими бешенными ритмами заставляла сердца биться сильнее.
Но эта непроницаемая стена звуков была для М. Мабюса чем-то вроде экрана, на котором разворачивались зловонные сцены прошлой жизни. Вернувшись с того места, где когда-то была его деревня, он не мог думать ни о чем кроме того, что дочь Ван Нгока, Луонг, сотворила с ним. Он вырвал ее мертвые глаза, приговорившие его к такой муке, вырезал язык, произнесший этот приговор, но он был не в силах разорвать путы, которыми она его связала. Ее проклятие, произнесенное от имени десятков тысяч людей, погибших из-за него, преследовало его. Проклятие коллективной души его народа. Ее проклятие говорило ему, что его народ знает о двурушничестве и проклинает во веки веков.
Теперь он, как Махагири, отлучен за свои грехи от самсара, колеса жизни, и перевоплощение ему не суждено во веки.
Он обречен на тысячу адов «Муи Пуан». Он не смеет назвать себя сыном женщины, и он не оставит после себя потомства. Он уже как бы не существует. Осталось только умереть физически.
И все же. Все же он горел пламенем, не видимым другими людьми. Это пламя жажды возмездия. Его глаза, а не глаза Луонг, были бездной, в которой обитали беспокойные духи людей, умерших в мучениях из-за него. Его язык, а не язык Луонг, корчился от неизреченных проклятий невинных, сгоревших в горниле войны.
Только находясь в заключении, он удостаивался посещения ангелов, которые в этой черной яме могли выдерживать его присутствие. Только в те моменты высокого полета духа, когда настоящее, прошлое и будущее сливалось в его сознании в один континуум, — только тогда он видел смысл в продолжении жизни.
Часто ему казалось, что сдавшись на милость врагу, он сможет снять с себя проклятие Луонг. Если у него самого не было решимости, чтобы убить себя, пусть это сделают за него враги.
Но с ужасом он обнаружил, что уже не знает, кто его враг. Северный Вьетнам или Южный? Его сознание отказывалось вспомнить, кем он был раньше и даже кто он теперь. И тогда М. Мабюс подумал, что можно сдаться кому угодно. И в том лагере его враги, и в этом. Кругом враги.
"Пойдешь на войну,
Уж немало ушло
Золотой молодежи — не сетуй! -
пел женский голос, перекрывая вдохновенное лязганье электрогитар. Одна басовая линия могла разнести в клочья хрупкую стену молчания, которой он отгородился от зала.
Кто полюбит Алладина Сайна.
Огни «Дезирэполиса» имеют магическую силу. Они сокрушают барьеры между воображением и реальностью. Танцуя там, вы можете представить себя в другом времени, другом месте. Сюда люди приходят, потому что прошлое таит не только секреты, но и не сбывшиеся обещания.
Человек, который допрашивал М. Мабюса все эти страшные месяцы его заключения, стал его Кама-Марой: Любовью и Смертью, Великим Магистром Иллюзий. Он растолковал ему символику его сна о Змее, хотя Мабюс не помнил, что рассказывал ему свой сон.
«Змей, — сказал Кама-Мара, — не очистил твой дух. Этот Змей — иллюзия, но твои грехи реальны. Это все равно, что ожидать от меня, что я очищу твой дух, если ты мне скажешь все, что я хочу знать. Я не хочу тебе врать. Мы с тобой слишком близки для этого. Разве до этого у тебя был такой близкий друг, как я? Кто-то, кому ты мог бы всецело доверять? Кто-то, кто никогда не предаст тебя, что бы он не узнал о тебе? Истина заключается в том, что никто не может очистить твой дух. Для тебя нет искупления».