Страница:
И в полный сюрпризов,
Весь гарью пропахший Париж или ад -
Попасть бы я рад.
«Но я могу предложить тебе кое-что такое, что никто другой не может, — сказал ему Кама-Мара. — Я могу предложить тебе освобождение от мук. Я могу предложить конец всему».
И лишь тиски воспоминаний
Ждут Алладина Сайна.
Здесь, по законам кино, требовалось бы постепенное исчезновение изображения и титр: конец. Но М. Мабюс не был в привилегированном положении зрителя. Его жизнь, как бесконечная лента дымящейся плоти и расплавленного стекла, продолжалась.
Женщины, которые приходили в «Дезирэполис», хотели острых ощущений. Эти существа, кажется, жили только в мерцании ночи. Когда они летели в вихре танца со своими случайными партнерами, их лица расплывались в маску экстаза и их остекленевшие глаза становились такими бездумными, что любопытство М. Мабюса переходило в отчаяние. Но он именно потому и приходил сюда. Завсегдатаи оставляли все свои надежды за порогом этого заведения и чувствовали себя здесь если не совсем комфортно, то, во всяком случае, раскованно.
Свет «юпитеров» вырвал из темноты самые дальние уголки его памяти; как раскачивающиеся движения танцующих, в которых было больше эротики, нежели кинетики, обнажали скрытые неожиданные нюансы их души.
Сейчас он ясно осознавал, что, по всей видимости, он любил своего Кама-Мару, если расширить понятие любви, включив в нее всякую абсолютную зависимость от другого человека.
В черной дыре южновьетнамской тюрьмы М. Мабюс научился управлять временем, так что его тюремщики не могли сломать его одиночеством, отчего другие узники бились головой об стену. Но постепенно он научился дорожить временем, проведенным с человеком, который приходил его допрашивать. Он никогда не видал его лица и даже силуэта его фигуры. В той узкой расщелине между светом и тьмой, в которой проходили его беседы с Кама-Марой, он только изредка мог видеть то линию, то частично освещенный овал. Все, на чем он мог основывать свои представления о нем, был голос.
И в тот момент, когда он начал чувствовать, что этот голос ведет линию его жизни, он решительно погасил его, как свечу.
«Твоя ошибка заключается в том, — говорил Кама-Мара, — что ты лелеешь в душе побег. Ты воображаешь себя здешним узником. Но на самом деле ты являешься узником твоего собственного грязного, инертного тела». Кама-Мара имел привычку расхаживать во время допроса вокруг М. Мабюса, который совершенно голым сидел посреди комнаты на бамбуковом стуле. Иногда он останавливался и оттягивал пальцами кожу на плечах М. Мабюса. «Все логично. Тело подвержено болезням, страданиям и смерти». В этот момент он начинал больно крутить защемленную кожу. «Твое тело нечисто, и зараза с него перекидывается и на душу, которая тоже становится нечистой. Чтобы достичь нирваны, надо расстаться с телом, как с нечестно присвоенным имуществом. Первым шагом на пути просвещения является освобождение сознания от накопившейся в нем скверны».
В тот день — а может, ночь, поскольку он давно потерял счет реальному времени — М. Мабюс вытянул руки вверх и вцепился в лицо Кама-Мары, погрузив большие пальцы в глазницы своему мучителю, когда тот попытался отдернуться.
Очень медленно он опустил его голову до своего уровня, не обращая внимания на извивающееся, как под током высокого напряжения, тело. Весь покрытый кровью, ощущая в своих руках эту трепещущую плоть, он поцеловал Кама-Мару в холодеющие губы.
Затем, одев на себя его униформу, он покинул тюрьму. Но, во искупление убийства человека, которого любил (если распространить понятие любви на полную зависимость), он с тех пор никогда не снимал с глаз черных очков. С глазами у него что-то странное произошло: без темных очков солнечный (а также искусственный) свет слепил его и, кажется, обжигал самый мозг.
— Извини, если я опоздал.
М. Мабюс немного повернулся, заметив, что к его столику подсел человек, которого он ждал.
— Не за что извиняться.
Человек, сидящий глубоко в тени, слегка наклонил голову. Красный и багровый свет стробоскопа скользнул по его лицу, осветив на мгновение красивые черты, гладкую кожу, блестящую и будто совсем без пор, как воск.
— Все в порядке?
М. Мабюс смотрел сквозь шедевр искусства пластической хирургии на Волшебника, видя человека, каким тот был во время войны.
— Нормально. А у тебя?
— У меня? Занимаюсь своим любимым делом, — ответил Волшебник. — Разбиваю черепушки. — Он заказал себе выпить, не спросив М. Мабюса, не желает ли тот повторить. — Именно то, чем следовало бы заниматься тебе, — продолжал он, когда официантка отошла. — Меня это начинает беспокоить. Я все спрашиваю себя, почему ты до сих пор не убил Кристофера Хэя.
— Для этого его надо сначала найти.
— Я думал, что ты убьешь его в Нью-Йорке, как я требовал. Потом я думал, что, осекшись там, ты убьешь его в Турет. Разве мы об этом не договорились, когда ты звонил мне из аэропорта Ниццы?
— Да. Но обстоятельства сложились не в мою пользу. У него был в руках Преддверие Ночи.
— Я надеюсь, ты его забрал?
— Да.
— Ты мог убить его, когда забирал кинжал. — Свет опять упал на лицо Волшебника, как на гранитный бюст, высвечивая рельефные выпуклости и впадинки, которые при ближайшем рассмотрении вряд ли имели что общего с естественной анатомией человеческого лица.
М. Мабюс покачал головой.
— Он бы сломал его, если бы я убил Сутан Сирик или напал на него. Я отдал ему девицу, а он мне — Преддверие Ночи.
— Но ты мог убить его после того.
— Не мог. Я дал слово.
— Дал слово? — Смех Волшебника слился с музыкой, прозвучав диссонансом, который резанул по нервам, вызвав неприятное чувство, как взгляд на его красивое лицо. — С каких это пор твое слово что-то стоит, черт побери?
— Дело в том, знает ли он что-либо о наших делах и способен ли навредить нам, — сказал М. Мабюс. — Дело в том, стоит ли его убивать.
Волшебник посмотрел на него насмешливо, склонив голову набок.
— С каких это пор ты начал задавать вопросы относительно моих приказов? Ну, ладно. Помнишь, я начал угрожать Терри? Может, это было ошибкой, поскольку насторожило его и дало возможность составить план. Конечно, то, что ты убил его, не разузнав предварительно, куда он дел Преддверие Ночи, было просчетом. Но раз мы на какое-то время потеряли кинжал из виду, то естественно предположить, что Кристофер Хэй, узнав насчет кинжала, узнал кое-что и о наших делах. Насколько хорошо он осведомлен, будет иметь сугубо теоретический интерес, когда он мертв. Я полагаю, это тебе ясно?
— Я убью его, — пообещал М. Мабюс. Он сидел на стуле в напряженной позе.
— Сделай одолжение, — сказал Волшебник, опрокидывая спиртное одним залпом. — А потом забери Лес Мечей у этого идиота Мильо. Поскольку ты добыл потерянный кинжал, теперь я могу получить весь талисман целиком.
— Это было нашей целью с самого начала.
— Да, и попутно повеселиться, мучая мосье Мильо, — сказал Волшебник. — Я через Логрази приказал ему убрать Сутан. Правда, смешно? — Он бросил взгляд на каменное лицо М. Мабюса. — Что-то случилось с твоим чувством юмора в Америке. Ты потерял его.
— Мильо велел мне притащить эту Сирик к нему. Сделать так, чтобы она выглядела, как мертвая. Но убивать не велел.
— Шарада специально для меня, — заметил Волшебник. — Я вижу, у него еще сохранилась толика воображения.
— Не понимаю, — сказал М. Мабюс, — зачем было приказывать Мильо убивать Сутан Сирик, зная, что он не может этого сделать?
Волшебник рассмеялся неприятным смехом.
— Я хотел, чтобы он поизвивался, как червяк на крючке.
М. Мабюс пошевелился на своем стуле.
— Сделать, как он просит?
Волшебник улыбнулся.
— И да, и нет, — ответил он. — Его улыбка растянулась в гримасу. Так тигр скалит зубы при виде добычи. — Придай ей вид мертвой, как он просит, и притащи ее к нему домой. А потом у него на глазах убей ее.
М. Мабюс удивленно посмотрел на него.
— Но это будет означать конец моего сотрудничества с Мильо. Он поймет, что я сделал это по твоему приказанию. И он догадается, что, находясь в его услужении, я все время тайно работал на тебя.
— Ну и что же! — Волшебник кивнул. — Осознание им, настолько основательно я контролировал все его действия, является частью моего плана. Но прежде чем это произойдет, его ждут кое-какие сюрпризы. Надо его маленько поучить. Первой умрет Морфея. Потом Сутан. И только когда все дорогие ему люди будут уничтожены, придет и его черед.
— Я думал, что ты хочешь сам убить его, — сказал М. Мабюс.
— Сейчас я хочу, чтобы ты проявил свою лояльность. Ты сможешь это сделать, убив Мильо.
— Но Мильо все еще полезен нам, — возразил М. Мабюс.
— Уже нет. — Волшебник покрутил стакан, зажав его между ладоней. — В Штатах у нас что-то вроде провала. Надо заменить последнее звено трубопровода. Сейчас я занимаюсь тем, что обрубаю концы. Один из них — Мильо, и обрубать его будет забавнее всего.
Наблюдая за тем, как Волшебник пробирается сквозь толпу танцующих, М. Мабюс невольно подумал, что его патрон научился ходить враскачку, как кинематографические ковбои. Он на мгновение прикрыл глаза, как бы для того, чтобы дать им немного отдохнуть от яркого света.
Бедный Алладин Сайн,
Слез он наплачет фонтан:
Может, наступит рассвет.
Полюбишь его или нет...
Наблюдая за танцующими, которые совсем обвисли друг на друге, будто поддавшись печальной мелодии песни, плывущей по залу, как мечтания, М. Мабюс вдруг вспомнил свое короткое столкновение с Кристофером Хэем. Ты мог его убить,говорил Волшебник. Но, что самое интересное, не только мог, но и собирался убить его, как убил его брата. Что же такое остановило его?
Какие-то темные силы сковали его, как и тогда, когда он сидел в кромешной тьме вьетнамской тюрьмы. Какой-то первобытный инстинкт сродни инстинкту выживания сработал в нем, отреагировав на таинственную силу, притаившуюся в глубине зрачков Кристофера Хэя. М. Мабюс вспомнил свое ощущение: как он почувствовал себя втянутым туда, как попытался вырваться, но, не сумев, сдался.
И когда это произошло, он понял в момент озарения, такого пронзительного, что невольно вздрогнул: на чаше весов не только обещание спасения.
Когда он стоял против Кристофера Хэя, он ощущал надежду на освобождение.
Сутан сидела напротив, гоняя по тарелке кусок сосиски.
— Не понял чего?
— Да искусства.
Она пожала плечами.
— Не переживай. Это такая специфическая черта французов: посредством нашего искусства мы заставляем представителей других наций ощущать их неполноценность.
Они провели несколько часов, разгуливая между, пожалуй, самыми знаменитыми колоннами в Париже. На них висели полотна и рисунки Пикассо, Шагала, Леже, других парижских художников, часто не имевших гроша за душой при жизни. В этом городе, полном света, их искусство было их единственным богатством. С этим искусством они жили: оно скрашивало их убогую трапезу, о нем они только и разговаривали, проводя время, свободное от напряженного творчества, в компании друг друга.
Он отхлебнул пива.
— А какое твое впечатление?
— Ну... — начала Сутан и вдруг поняла, что не запомнила ни единого произведения искусства, которые они только что видели. Более того, она не могла припомнить даже интерьера музея д'Орсей.
День прошел совсем так, как было запланировано. Когда они уже перебрались на Левый Берег, Сутан вдруг остановилась и заявила, что надо вернуться. Но придя в отель, они узнали, что Крис ушел, даже не оставив у консьержа записки с объяснением, куда он направился.
Было уже время обедать, когда они вышли из здания музея. Сутан позвонила в отель, но Крис все еще не объявился.
— Что такое творится? — посетовал Сив, отодвигая от себя тарелку. Может, от головной боли, а может, от того, что шея болела, но у него совсем не было аппетита. — В Испании говорят, что разговаривать с людьми, с которыми у вас нет общего жизненного опыта, даже легче, чем с близкими. А у нас как-то не клеится разговор.
— Так, значит, ты родом оттуда? Из Испании?
— Да, мы там с братом родились, это верно. — Он пожал плечами. — Но я совершенно не помню эту страну. Мои старики эмигрировали в Штаты, когда мне было только два годика. Пожалуй, это лучшее из того, что они в своей жизни сделали. — Как и все иммигранты, он гордился Америкой. Он посмотрел в ее тарелку. — Ты будешь доедать?
— Нет. А ты?
— Ни малейшего желания, — сказал он, подзывая официанта. — От одного запаха этой пищи меня мутит. Какая часть свиньи использовалась для приготовления ее?
Сутан засмеялась.
— В твоем состоянии этого лучше не знать. — Когда их столик убрали, они заказали кофе.
Она заметила, что Сив все крутит головой, разглядывая просторный зал, разгороженный латунными перильцами на кабинеты, в которых сидели обедающие. — Ты что высматриваешь?
— Я слышал, что здесь частенько бывают разные знаменитости.
— Бывают. Но лучше не искать их глазами. Главная черта этого ресторана — снобизм. Когда Джиакометти пережидает здесь дождь, делая зарисовки на салфетках, не принято на него глазеть. Когда Бекетт или Джозефина Бейкер здесь обедают, никто не показывает на них пальцами. Можно смотреть на них только уголком глаза.
— Это имена из далекого прошлого. Она пожала плечами. — То же самое можно сказать о Катрин Денев и Жан-Поле Бельмондо.
— Это не то же самое, — заметил он. — Те имена принадлежат к эпохе Фицжеральда, Модильяни и Ман Рэя.
Она кивнула. — Конечно, не то же самое. Как и все в мире.
— В мире полицейского, — возразил он, — ничего не изменяется, все остается тем же самым. Знаешь, каким образом мы ловим преступников? Они просто не могут не повторяться. В этой вечной повторяемости есть своеобразная патетика бытия, ей-богу.
Он прошел сквозь сверкающий золотом и багрянцем зал в вестибюль, чтобы позвонить Диане, но на сей раз ему не повезло. Вернувшись к столику, продолжил разговор:
— Серьезно, что с тобой? Ты совсем ничего не ешь.
— Ты тоже.
— У меня есть оправдание: все болит, как у восьмидесятилетнего старика, и один бог знает, как эти боли сказываются на пищеварении. Ну а ты, что скажешь?
Сутан помешала свой кофе. Понаблюдав, как ложечка вращается в чашке, рассекая черную жидкость, она промолвила:
— Прошлой ночью в постели я выкрикнула имя Терри.
— Да? Ну и что из этого?
— В этот момент я была с Крисом.
— А-а.
Она облизала ложку, положила ее на блюдечко.
— Ну, какое ты можешь сделать, заявление по этому поводу?
— Э-э, я не знал... То есть, мне как-то не приходило в голову, что вы с ним...
— Ну а теперь, когда знаешь?
— Интересно, каково это спать с двумя братьями?
Сутан чуть не швырнула ему в лицо чашку с кофе. Он знал это, но, тем не менее, не шелохнулся. Наконец Сутан ответила:
— Если ты не гомик, то этим ты не сможешь насладиться никогда.
— Братья, сестры... Какая разница? Ты знаешь, что я имел в виду, задавая свой вопрос.
— Знаю. Как не знать? — Она все еще злилась.
— Мне кажется, что этот вопрос вполне естественен. Держу пари, он же пришел в голову Криса, когда ты крикнула: «Терри!» ему прямо в ухо.
— Чепуха! — Но она вспомнила взгляд, который на нее бросил Крис, когда они уходили из отеля, и подумала, что Сив, пожалуй, прав.
Видя выражение ее лица, Сив добавил:
— Я человек посторонний. И поэтому могу позволить себе сказать правду, когда ты задаешь деликатные вопросы. — Он залпом выпил полчашки кофе. — Кстати, ты проявила колоссальную выдержку, когда решила оставить свой кофе в чашке.
— Как это тебе удается заставить людей смеяться, даже когда они на тебя сердятся?
Его улыбка стала еще шире.
— А это одна из штучек, которым научил меня мой старик. Он мне внушал, что умение делать это помогает выжить. Это, да еще как таскать кирпичи, — вот и все, что он знал.
— Крис оставил в Нью-Йорке девушку.
— Да, я знаю.
— Знаешь?
— Только из полицейского досье. Ее зовут Аликс Лэйн. Когда Транг вломился в квартиру Криса, она серьезно пострадала. Знаешь, кто она? — Сутан покачала головой. — Помощник прокурора округа и в нью-йоркском суде обычно выступает государственным обвинителем.
— Он пытался дозвониться до больницы, где она лежит, и поговорить с ней.
— Я полагаю, это ему еще долго не удастся сделать, — сказал Сив.
— Ты имеешь в виду, что она очень сильно ранена?
— Весьма. Транг полоснул ей по горлу.
— О Боже? — Ее ложечка звякнула о чашку.
— Да, попала она в передрягу, это верно. — Сив испытующе посмотрел на нее. — Ты что, думаешь Крис вернется к ней из-за того, что она перенесла ради него?
— Сейчас я не могу ни о чем думать, кроме того, что желаю от души, чтобы это дело поскорее кончалось. Чтобы Трангу пришел конец.
— У нас с вами желания совпадают в этом вопросе, леди.
Она обхватила голову руками.
— Но он все жив! И где-то бродит неподалеку. Надо поскорее найти его и через него выйти на Волшебника.
— Послушай, — сказал Сив, — тебе вовсе не обязательно в это дело встревать. Ты можешь хоть сейчас позабыть, что существовал такой человек по имени Транг.
— Ты что, думаешь, что я могу позабыть, что и человек по имени Терри существовал, и что Транг с ним сделал?
— Это не одно и то же.
— Почему я должна не вмешиваться? Потому что я женщина?
— Нет, потому, что ты не работаешь в полиции.
— Не то ты хотел сказать, и прекрасно сам об этом знаешь.
Он заглянул в свою чашку, пытаясь представить Диану, выслеживающую Транга, если Трангу удастся убить его. И не смог.
— Ты права, — признал он. — Конечно, менталитет полицейского тоже имеет к делу некоторое отношение, но, главное, я не думаю, что женщина может иметь достаточно одноколейное сознание и упрямство, чтобы довести до конца утомительную охоту на человека.
— Ты думаешь, что женщина рождает ребеночка или двух, а потом, удовлетворив таким образом материнский инстинкт, сразу же забывает об этом?
Он улыбнулся ее шутке.
— У женщин на уме всегда что-то более важное, чем смерть. Скажем так: Джек Потрошитель просто не мог быть женщиной, — и поставим на этом точку.
— Я выслежу Транга, — сказала Сутан, — и я убью его.
— Только не от моего имени, леди.
Она фыркнула.
— Нужда была морочить себе голову!
Он улыбнулся, и она поняла, что все эти разговоры он затеял, чтобы еще более упрочить ее желание принять участие в охоте. Что он знает о Пор-Шуази и вообще о Париже? Она нужна ему и в качестве приманки, и в качестве гида.
— Что бы ты делал без меня? — полушутя-полусерьезно спросила она.
Он допил свой кофе.
— Отставим в сторону женскую браваду, — сказал он. — Я не хочу, чтобы ты в одиночку выслеживала Транга. Ты это уже пыталась делать и знаешь, что из этого вышло.
Лицо Сутан покраснело от гнева.
— Уж этот подонок Крис! Я ведь ему говорила по секрету.
Сив кивнул.
— Возможно. Но ситуация радикально переменилась. Он сказал мне, беспокоясь о тебе. Он...
— Мне наплевать, каковы были его мотивы, когда он тебе все рассказывал.
— Не верю. Для того, чтобы разжигать в себе нехорошие чувства по этому поводу, надо быть или необычайно глупой, или просто невежественной. А ты — не то и не другое.
— Ты думаешь, что знаешь все на свете, не так ли?
— Я всегда пытаюсь докопаться до истины, — ответил он. — В моей профессии знание — самый ценный товар. — Он немного погонял чашку по блюдцу. — Ну а если отвечать на твой вопрос не в такой косвенной форме, то скажу, что знаю только то, что вижу и что слышу, — не более того.
— Когда я увижу Транга в следующий раз, — сказала она, — я убью его. И если ты мне не веришь, ты просто дурак.
Сив пожал плечами.
— Я не сомневаюсь, что ты попытаешься это сделать. Но смотри, как бы не попасть впросак, потому что Транг съест тебя без соли и перца. Если верить Крису, ты для серьезного боя слишком перепугана. Он не ошибается?
Сутан отвернулась и промолчала.
— Было бы противоестественно, если бы ты небоялась Транга, — мягко заметил Сив.
— Я не Транга боюсь, — сказала она. — Себя. — Она рассказала ему о том, как Мун научил ее убивать. Но о том, что она уже убивала, решила промолчать. Это слишком личное, слишком болезненное переживание. Она даже жалела, что рассказала об этом Крису. Тот факт, что он знает об убийстве и о ее раскаянии, от которого она чуть не наложила на себя руки, заставило ее чувствовать себя слабой и уязвимой. Сив, между прочим, тоже странным образом вызывал в ней это чувство.
— Мне кажется, эта идея Муна обучать тебя боевым искусствам была вполне здравой.
— Это упрощенческий подход.
— Да? А я думал, реалистический. Сутан наклонила голову. — Как твоя жена реагирует на твой эмоциональный дефицит?
— Я неженат.
— Ну тогда твоя подружка. — Она взглянула на него. — Уж подружка-то у тебя в Нью-Йорке есть, надеюсь?
— Подружка? — переспросил он, подумав про Диану. — Не знаю.
Она рассмеялась. — Ну и ответ! Что ты имеешь в виду под своим «не знаю»?
— Да есть кое-кто, — сказал он нерешительно, — но я не уверен...
— В ней или в себе?
Он допил и поставил чашку на стол.
— Пойдем. Здесь становится слишком людно.
— Как в Нью-Йорке, верно? — Она удержала его за руку. — Сядь, пожалуйста. Ты ведь сам сказал, что мы — люди посторонние по отношению друг к другу. И поэтому нет такого, что мы постеснялись бы сказать. — Она засмеялась. — Ты не знаешь меня достаточно для того, чтобы обижаться на мои слова, а я не знаю тебя достаточно для того, чтобы лгать, щадя твои чувства.
Сив снова уселся на свое место. В соседней с ними кабинке женщина в черном шелковом платье фирмы «Шанель» и в шапочке из шкуры леопарда, пришпиленной к ее светлым волосам при помощи бриллиантовой броши, поедала устрицы. Она даже не потрудилась снять перчаток.
— В Нью-Йорке все совсем по-другому, — заметил Сив. Когда им принесли еще кофе, он рассказал о Диане, закончив так:
— Я никогда не умел устанавливать отношения с девушками. Работа отнимает у меня слишком большую часть жизни.
— Очень удобная отговорка.
— Что?
— Я говорю, очень удобно пользоваться этим аргументом, чтобы порвать отношения, когда они становятся слишком серьезными или обременительными.
— Да нет, ты меня не поняла. Все совсем не так.
— Не так? Еще скажешь, что не дорожишь своим холостяцким комфортом?
— Полицейский, особенно такой, как я, не знает, что такое комфорт. Частенько мне приходится проводить ночь на переднем сидении машины. Я ем холодную и склизкую жареную картошку и пью кофе такой густой и черный, что ты могла бы использовать его вместо туши для ресниц.
— Я не говорю про твою работу, — возразила Сутан. — Я говорю про тебя самого. Я думаю, ты испытываешь дискомфорт, когда замечаешь, что кто-то рядом с тобой испытывает сильные чувства.
— Господи, да я даже не знаю, что такое сильные чувства, — признался он.
— Перестань обманывать сам себя! Это знает каждый. Вопрос только в том, предпочтет он показать это или нет.
— Откуда это ты все знаешь?
— Я удивлена, что ты об этом спрашиваешь, — ответила она. — Любить двух братьев — это настоящая школа для воспитания чувств.
Группа подростков ввалилась в двери и метрдотель указал им кабинку, где можно сесть. Через минуту оттуда валил дым, как от погребального костра.
Сив долгое время сидел уставившись на них, а может, просто в пустоту. Наконец он повернулся к Сутан.
— По правде говоря, я боюсь.
— Боишься запутаться в отношениях? Все боятся. Он покачал головой. — Да нет, не этого. Во всяком случае, не главным образом этого. — Он оглянулся вокруг, ища глазами официанта. — Я хочу чего-нибудь выпить. — Он заказал виски и опрокинул себе в рот одним залпом. — Знаешь, чего я больше всего боюсь? Смерти.
— Это просто смешно, — сказала она. — С твоей-то профессией! Тогда тебе лучше бы быть бухгалтером или библиотекарем.
— Возможно. Но тогда я не мог бы жить в согласии с самим собой.
— Ага, понятно. Ты, значит, стал полицейским, чтобы доказать себе, что ты не трус.
Он кивнул.
— В каком-то смысле. — Он вспомнил о своем отце. Может, доказать это тебе, пап, подумал он. — Во всяком случае, в армию я записался именно поэтому. А когда вернулся домой, мне казалось логичным продолжать службу.
— Но при чем здесь твоя девушка?
— Видишь ли, достаточно скверно жить в страхе одному. А уж с семьей...
— А может, именно семья прогонит твой страх, — сказала Сутан. — Тебе такое в голову никогда не приходило? Семья ведь является продолжением жизни, даже после смерти.
Сив почувствовал, как тепло выпитого виски разливается по всему телу. Женщина в платье фирмы «Шанель» закончила свои устрицы. Теперь Сив заметил, что рядом с ней сидит кудрявый карликовый пудель, неподвижный, как изваяние, преданно глядя на хозяйку.
Весь гарью пропахший Париж или ад -
Попасть бы я рад.
«Но я могу предложить тебе кое-что такое, что никто другой не может, — сказал ему Кама-Мара. — Я могу предложить тебе освобождение от мук. Я могу предложить конец всему».
И лишь тиски воспоминаний
Ждут Алладина Сайна.
Здесь, по законам кино, требовалось бы постепенное исчезновение изображения и титр: конец. Но М. Мабюс не был в привилегированном положении зрителя. Его жизнь, как бесконечная лента дымящейся плоти и расплавленного стекла, продолжалась.
Женщины, которые приходили в «Дезирэполис», хотели острых ощущений. Эти существа, кажется, жили только в мерцании ночи. Когда они летели в вихре танца со своими случайными партнерами, их лица расплывались в маску экстаза и их остекленевшие глаза становились такими бездумными, что любопытство М. Мабюса переходило в отчаяние. Но он именно потому и приходил сюда. Завсегдатаи оставляли все свои надежды за порогом этого заведения и чувствовали себя здесь если не совсем комфортно, то, во всяком случае, раскованно.
Свет «юпитеров» вырвал из темноты самые дальние уголки его памяти; как раскачивающиеся движения танцующих, в которых было больше эротики, нежели кинетики, обнажали скрытые неожиданные нюансы их души.
Сейчас он ясно осознавал, что, по всей видимости, он любил своего Кама-Мару, если расширить понятие любви, включив в нее всякую абсолютную зависимость от другого человека.
В черной дыре южновьетнамской тюрьмы М. Мабюс научился управлять временем, так что его тюремщики не могли сломать его одиночеством, отчего другие узники бились головой об стену. Но постепенно он научился дорожить временем, проведенным с человеком, который приходил его допрашивать. Он никогда не видал его лица и даже силуэта его фигуры. В той узкой расщелине между светом и тьмой, в которой проходили его беседы с Кама-Марой, он только изредка мог видеть то линию, то частично освещенный овал. Все, на чем он мог основывать свои представления о нем, был голос.
И в тот момент, когда он начал чувствовать, что этот голос ведет линию его жизни, он решительно погасил его, как свечу.
«Твоя ошибка заключается в том, — говорил Кама-Мара, — что ты лелеешь в душе побег. Ты воображаешь себя здешним узником. Но на самом деле ты являешься узником твоего собственного грязного, инертного тела». Кама-Мара имел привычку расхаживать во время допроса вокруг М. Мабюса, который совершенно голым сидел посреди комнаты на бамбуковом стуле. Иногда он останавливался и оттягивал пальцами кожу на плечах М. Мабюса. «Все логично. Тело подвержено болезням, страданиям и смерти». В этот момент он начинал больно крутить защемленную кожу. «Твое тело нечисто, и зараза с него перекидывается и на душу, которая тоже становится нечистой. Чтобы достичь нирваны, надо расстаться с телом, как с нечестно присвоенным имуществом. Первым шагом на пути просвещения является освобождение сознания от накопившейся в нем скверны».
В тот день — а может, ночь, поскольку он давно потерял счет реальному времени — М. Мабюс вытянул руки вверх и вцепился в лицо Кама-Мары, погрузив большие пальцы в глазницы своему мучителю, когда тот попытался отдернуться.
Очень медленно он опустил его голову до своего уровня, не обращая внимания на извивающееся, как под током высокого напряжения, тело. Весь покрытый кровью, ощущая в своих руках эту трепещущую плоть, он поцеловал Кама-Мару в холодеющие губы.
Затем, одев на себя его униформу, он покинул тюрьму. Но, во искупление убийства человека, которого любил (если распространить понятие любви на полную зависимость), он с тех пор никогда не снимал с глаз черных очков. С глазами у него что-то странное произошло: без темных очков солнечный (а также искусственный) свет слепил его и, кажется, обжигал самый мозг.
— Извини, если я опоздал.
М. Мабюс немного повернулся, заметив, что к его столику подсел человек, которого он ждал.
— Не за что извиняться.
Человек, сидящий глубоко в тени, слегка наклонил голову. Красный и багровый свет стробоскопа скользнул по его лицу, осветив на мгновение красивые черты, гладкую кожу, блестящую и будто совсем без пор, как воск.
— Все в порядке?
М. Мабюс смотрел сквозь шедевр искусства пластической хирургии на Волшебника, видя человека, каким тот был во время войны.
— Нормально. А у тебя?
— У меня? Занимаюсь своим любимым делом, — ответил Волшебник. — Разбиваю черепушки. — Он заказал себе выпить, не спросив М. Мабюса, не желает ли тот повторить. — Именно то, чем следовало бы заниматься тебе, — продолжал он, когда официантка отошла. — Меня это начинает беспокоить. Я все спрашиваю себя, почему ты до сих пор не убил Кристофера Хэя.
— Для этого его надо сначала найти.
— Я думал, что ты убьешь его в Нью-Йорке, как я требовал. Потом я думал, что, осекшись там, ты убьешь его в Турет. Разве мы об этом не договорились, когда ты звонил мне из аэропорта Ниццы?
— Да. Но обстоятельства сложились не в мою пользу. У него был в руках Преддверие Ночи.
— Я надеюсь, ты его забрал?
— Да.
— Ты мог убить его, когда забирал кинжал. — Свет опять упал на лицо Волшебника, как на гранитный бюст, высвечивая рельефные выпуклости и впадинки, которые при ближайшем рассмотрении вряд ли имели что общего с естественной анатомией человеческого лица.
М. Мабюс покачал головой.
— Он бы сломал его, если бы я убил Сутан Сирик или напал на него. Я отдал ему девицу, а он мне — Преддверие Ночи.
— Но ты мог убить его после того.
— Не мог. Я дал слово.
— Дал слово? — Смех Волшебника слился с музыкой, прозвучав диссонансом, который резанул по нервам, вызвав неприятное чувство, как взгляд на его красивое лицо. — С каких это пор твое слово что-то стоит, черт побери?
— Дело в том, знает ли он что-либо о наших делах и способен ли навредить нам, — сказал М. Мабюс. — Дело в том, стоит ли его убивать.
Волшебник посмотрел на него насмешливо, склонив голову набок.
— С каких это пор ты начал задавать вопросы относительно моих приказов? Ну, ладно. Помнишь, я начал угрожать Терри? Может, это было ошибкой, поскольку насторожило его и дало возможность составить план. Конечно, то, что ты убил его, не разузнав предварительно, куда он дел Преддверие Ночи, было просчетом. Но раз мы на какое-то время потеряли кинжал из виду, то естественно предположить, что Кристофер Хэй, узнав насчет кинжала, узнал кое-что и о наших делах. Насколько хорошо он осведомлен, будет иметь сугубо теоретический интерес, когда он мертв. Я полагаю, это тебе ясно?
— Я убью его, — пообещал М. Мабюс. Он сидел на стуле в напряженной позе.
— Сделай одолжение, — сказал Волшебник, опрокидывая спиртное одним залпом. — А потом забери Лес Мечей у этого идиота Мильо. Поскольку ты добыл потерянный кинжал, теперь я могу получить весь талисман целиком.
— Это было нашей целью с самого начала.
— Да, и попутно повеселиться, мучая мосье Мильо, — сказал Волшебник. — Я через Логрази приказал ему убрать Сутан. Правда, смешно? — Он бросил взгляд на каменное лицо М. Мабюса. — Что-то случилось с твоим чувством юмора в Америке. Ты потерял его.
— Мильо велел мне притащить эту Сирик к нему. Сделать так, чтобы она выглядела, как мертвая. Но убивать не велел.
— Шарада специально для меня, — заметил Волшебник. — Я вижу, у него еще сохранилась толика воображения.
— Не понимаю, — сказал М. Мабюс, — зачем было приказывать Мильо убивать Сутан Сирик, зная, что он не может этого сделать?
Волшебник рассмеялся неприятным смехом.
— Я хотел, чтобы он поизвивался, как червяк на крючке.
М. Мабюс пошевелился на своем стуле.
— Сделать, как он просит?
Волшебник улыбнулся.
— И да, и нет, — ответил он. — Его улыбка растянулась в гримасу. Так тигр скалит зубы при виде добычи. — Придай ей вид мертвой, как он просит, и притащи ее к нему домой. А потом у него на глазах убей ее.
М. Мабюс удивленно посмотрел на него.
— Но это будет означать конец моего сотрудничества с Мильо. Он поймет, что я сделал это по твоему приказанию. И он догадается, что, находясь в его услужении, я все время тайно работал на тебя.
— Ну и что же! — Волшебник кивнул. — Осознание им, настолько основательно я контролировал все его действия, является частью моего плана. Но прежде чем это произойдет, его ждут кое-какие сюрпризы. Надо его маленько поучить. Первой умрет Морфея. Потом Сутан. И только когда все дорогие ему люди будут уничтожены, придет и его черед.
— Я думал, что ты хочешь сам убить его, — сказал М. Мабюс.
— Сейчас я хочу, чтобы ты проявил свою лояльность. Ты сможешь это сделать, убив Мильо.
— Но Мильо все еще полезен нам, — возразил М. Мабюс.
— Уже нет. — Волшебник покрутил стакан, зажав его между ладоней. — В Штатах у нас что-то вроде провала. Надо заменить последнее звено трубопровода. Сейчас я занимаюсь тем, что обрубаю концы. Один из них — Мильо, и обрубать его будет забавнее всего.
Наблюдая за тем, как Волшебник пробирается сквозь толпу танцующих, М. Мабюс невольно подумал, что его патрон научился ходить враскачку, как кинематографические ковбои. Он на мгновение прикрыл глаза, как бы для того, чтобы дать им немного отдохнуть от яркого света.
Бедный Алладин Сайн,
Слез он наплачет фонтан:
Может, наступит рассвет.
Полюбишь его или нет...
Наблюдая за танцующими, которые совсем обвисли друг на друге, будто поддавшись печальной мелодии песни, плывущей по залу, как мечтания, М. Мабюс вдруг вспомнил свое короткое столкновение с Кристофером Хэем. Ты мог его убить,говорил Волшебник. Но, что самое интересное, не только мог, но и собирался убить его, как убил его брата. Что же такое остановило его?
Какие-то темные силы сковали его, как и тогда, когда он сидел в кромешной тьме вьетнамской тюрьмы. Какой-то первобытный инстинкт сродни инстинкту выживания сработал в нем, отреагировав на таинственную силу, притаившуюся в глубине зрачков Кристофера Хэя. М. Мабюс вспомнил свое ощущение: как он почувствовал себя втянутым туда, как попытался вырваться, но, не сумев, сдался.
И когда это произошло, он понял в момент озарения, такого пронзительного, что невольно вздрогнул: на чаше весов не только обещание спасения.
Когда он стоял против Кристофера Хэя, он ощущал надежду на освобождение.
* * *
— Не знаю, — признался Сив за довольно безвкусным обедом в «Ла Куполе», — может, я слишком туп, но я ничего не понял.Сутан сидела напротив, гоняя по тарелке кусок сосиски.
— Не понял чего?
— Да искусства.
Она пожала плечами.
— Не переживай. Это такая специфическая черта французов: посредством нашего искусства мы заставляем представителей других наций ощущать их неполноценность.
Они провели несколько часов, разгуливая между, пожалуй, самыми знаменитыми колоннами в Париже. На них висели полотна и рисунки Пикассо, Шагала, Леже, других парижских художников, часто не имевших гроша за душой при жизни. В этом городе, полном света, их искусство было их единственным богатством. С этим искусством они жили: оно скрашивало их убогую трапезу, о нем они только и разговаривали, проводя время, свободное от напряженного творчества, в компании друг друга.
Он отхлебнул пива.
— А какое твое впечатление?
— Ну... — начала Сутан и вдруг поняла, что не запомнила ни единого произведения искусства, которые они только что видели. Более того, она не могла припомнить даже интерьера музея д'Орсей.
День прошел совсем так, как было запланировано. Когда они уже перебрались на Левый Берег, Сутан вдруг остановилась и заявила, что надо вернуться. Но придя в отель, они узнали, что Крис ушел, даже не оставив у консьержа записки с объяснением, куда он направился.
Было уже время обедать, когда они вышли из здания музея. Сутан позвонила в отель, но Крис все еще не объявился.
— Что такое творится? — посетовал Сив, отодвигая от себя тарелку. Может, от головной боли, а может, от того, что шея болела, но у него совсем не было аппетита. — В Испании говорят, что разговаривать с людьми, с которыми у вас нет общего жизненного опыта, даже легче, чем с близкими. А у нас как-то не клеится разговор.
— Так, значит, ты родом оттуда? Из Испании?
— Да, мы там с братом родились, это верно. — Он пожал плечами. — Но я совершенно не помню эту страну. Мои старики эмигрировали в Штаты, когда мне было только два годика. Пожалуй, это лучшее из того, что они в своей жизни сделали. — Как и все иммигранты, он гордился Америкой. Он посмотрел в ее тарелку. — Ты будешь доедать?
— Нет. А ты?
— Ни малейшего желания, — сказал он, подзывая официанта. — От одного запаха этой пищи меня мутит. Какая часть свиньи использовалась для приготовления ее?
Сутан засмеялась.
— В твоем состоянии этого лучше не знать. — Когда их столик убрали, они заказали кофе.
Она заметила, что Сив все крутит головой, разглядывая просторный зал, разгороженный латунными перильцами на кабинеты, в которых сидели обедающие. — Ты что высматриваешь?
— Я слышал, что здесь частенько бывают разные знаменитости.
— Бывают. Но лучше не искать их глазами. Главная черта этого ресторана — снобизм. Когда Джиакометти пережидает здесь дождь, делая зарисовки на салфетках, не принято на него глазеть. Когда Бекетт или Джозефина Бейкер здесь обедают, никто не показывает на них пальцами. Можно смотреть на них только уголком глаза.
— Это имена из далекого прошлого. Она пожала плечами. — То же самое можно сказать о Катрин Денев и Жан-Поле Бельмондо.
— Это не то же самое, — заметил он. — Те имена принадлежат к эпохе Фицжеральда, Модильяни и Ман Рэя.
Она кивнула. — Конечно, не то же самое. Как и все в мире.
— В мире полицейского, — возразил он, — ничего не изменяется, все остается тем же самым. Знаешь, каким образом мы ловим преступников? Они просто не могут не повторяться. В этой вечной повторяемости есть своеобразная патетика бытия, ей-богу.
Он прошел сквозь сверкающий золотом и багрянцем зал в вестибюль, чтобы позвонить Диане, но на сей раз ему не повезло. Вернувшись к столику, продолжил разговор:
— Серьезно, что с тобой? Ты совсем ничего не ешь.
— Ты тоже.
— У меня есть оправдание: все болит, как у восьмидесятилетнего старика, и один бог знает, как эти боли сказываются на пищеварении. Ну а ты, что скажешь?
Сутан помешала свой кофе. Понаблюдав, как ложечка вращается в чашке, рассекая черную жидкость, она промолвила:
— Прошлой ночью в постели я выкрикнула имя Терри.
— Да? Ну и что из этого?
— В этот момент я была с Крисом.
— А-а.
Она облизала ложку, положила ее на блюдечко.
— Ну, какое ты можешь сделать, заявление по этому поводу?
— Э-э, я не знал... То есть, мне как-то не приходило в голову, что вы с ним...
— Ну а теперь, когда знаешь?
— Интересно, каково это спать с двумя братьями?
Сутан чуть не швырнула ему в лицо чашку с кофе. Он знал это, но, тем не менее, не шелохнулся. Наконец Сутан ответила:
— Если ты не гомик, то этим ты не сможешь насладиться никогда.
— Братья, сестры... Какая разница? Ты знаешь, что я имел в виду, задавая свой вопрос.
— Знаю. Как не знать? — Она все еще злилась.
— Мне кажется, что этот вопрос вполне естественен. Держу пари, он же пришел в голову Криса, когда ты крикнула: «Терри!» ему прямо в ухо.
— Чепуха! — Но она вспомнила взгляд, который на нее бросил Крис, когда они уходили из отеля, и подумала, что Сив, пожалуй, прав.
Видя выражение ее лица, Сив добавил:
— Я человек посторонний. И поэтому могу позволить себе сказать правду, когда ты задаешь деликатные вопросы. — Он залпом выпил полчашки кофе. — Кстати, ты проявила колоссальную выдержку, когда решила оставить свой кофе в чашке.
— Как это тебе удается заставить людей смеяться, даже когда они на тебя сердятся?
Его улыбка стала еще шире.
— А это одна из штучек, которым научил меня мой старик. Он мне внушал, что умение делать это помогает выжить. Это, да еще как таскать кирпичи, — вот и все, что он знал.
— Крис оставил в Нью-Йорке девушку.
— Да, я знаю.
— Знаешь?
— Только из полицейского досье. Ее зовут Аликс Лэйн. Когда Транг вломился в квартиру Криса, она серьезно пострадала. Знаешь, кто она? — Сутан покачала головой. — Помощник прокурора округа и в нью-йоркском суде обычно выступает государственным обвинителем.
— Он пытался дозвониться до больницы, где она лежит, и поговорить с ней.
— Я полагаю, это ему еще долго не удастся сделать, — сказал Сив.
— Ты имеешь в виду, что она очень сильно ранена?
— Весьма. Транг полоснул ей по горлу.
— О Боже? — Ее ложечка звякнула о чашку.
— Да, попала она в передрягу, это верно. — Сив испытующе посмотрел на нее. — Ты что, думаешь Крис вернется к ней из-за того, что она перенесла ради него?
— Сейчас я не могу ни о чем думать, кроме того, что желаю от души, чтобы это дело поскорее кончалось. Чтобы Трангу пришел конец.
— У нас с вами желания совпадают в этом вопросе, леди.
Она обхватила голову руками.
— Но он все жив! И где-то бродит неподалеку. Надо поскорее найти его и через него выйти на Волшебника.
— Послушай, — сказал Сив, — тебе вовсе не обязательно в это дело встревать. Ты можешь хоть сейчас позабыть, что существовал такой человек по имени Транг.
— Ты что, думаешь, что я могу позабыть, что и человек по имени Терри существовал, и что Транг с ним сделал?
— Это не одно и то же.
— Почему я должна не вмешиваться? Потому что я женщина?
— Нет, потому, что ты не работаешь в полиции.
— Не то ты хотел сказать, и прекрасно сам об этом знаешь.
Он заглянул в свою чашку, пытаясь представить Диану, выслеживающую Транга, если Трангу удастся убить его. И не смог.
— Ты права, — признал он. — Конечно, менталитет полицейского тоже имеет к делу некоторое отношение, но, главное, я не думаю, что женщина может иметь достаточно одноколейное сознание и упрямство, чтобы довести до конца утомительную охоту на человека.
— Ты думаешь, что женщина рождает ребеночка или двух, а потом, удовлетворив таким образом материнский инстинкт, сразу же забывает об этом?
Он улыбнулся ее шутке.
— У женщин на уме всегда что-то более важное, чем смерть. Скажем так: Джек Потрошитель просто не мог быть женщиной, — и поставим на этом точку.
— Я выслежу Транга, — сказала Сутан, — и я убью его.
— Только не от моего имени, леди.
Она фыркнула.
— Нужда была морочить себе голову!
Он улыбнулся, и она поняла, что все эти разговоры он затеял, чтобы еще более упрочить ее желание принять участие в охоте. Что он знает о Пор-Шуази и вообще о Париже? Она нужна ему и в качестве приманки, и в качестве гида.
— Что бы ты делал без меня? — полушутя-полусерьезно спросила она.
Он допил свой кофе.
— Отставим в сторону женскую браваду, — сказал он. — Я не хочу, чтобы ты в одиночку выслеживала Транга. Ты это уже пыталась делать и знаешь, что из этого вышло.
Лицо Сутан покраснело от гнева.
— Уж этот подонок Крис! Я ведь ему говорила по секрету.
Сив кивнул.
— Возможно. Но ситуация радикально переменилась. Он сказал мне, беспокоясь о тебе. Он...
— Мне наплевать, каковы были его мотивы, когда он тебе все рассказывал.
— Не верю. Для того, чтобы разжигать в себе нехорошие чувства по этому поводу, надо быть или необычайно глупой, или просто невежественной. А ты — не то и не другое.
— Ты думаешь, что знаешь все на свете, не так ли?
— Я всегда пытаюсь докопаться до истины, — ответил он. — В моей профессии знание — самый ценный товар. — Он немного погонял чашку по блюдцу. — Ну а если отвечать на твой вопрос не в такой косвенной форме, то скажу, что знаю только то, что вижу и что слышу, — не более того.
— Когда я увижу Транга в следующий раз, — сказала она, — я убью его. И если ты мне не веришь, ты просто дурак.
Сив пожал плечами.
— Я не сомневаюсь, что ты попытаешься это сделать. Но смотри, как бы не попасть впросак, потому что Транг съест тебя без соли и перца. Если верить Крису, ты для серьезного боя слишком перепугана. Он не ошибается?
Сутан отвернулась и промолчала.
— Было бы противоестественно, если бы ты небоялась Транга, — мягко заметил Сив.
— Я не Транга боюсь, — сказала она. — Себя. — Она рассказала ему о том, как Мун научил ее убивать. Но о том, что она уже убивала, решила промолчать. Это слишком личное, слишком болезненное переживание. Она даже жалела, что рассказала об этом Крису. Тот факт, что он знает об убийстве и о ее раскаянии, от которого она чуть не наложила на себя руки, заставило ее чувствовать себя слабой и уязвимой. Сив, между прочим, тоже странным образом вызывал в ней это чувство.
— Мне кажется, эта идея Муна обучать тебя боевым искусствам была вполне здравой.
— Это упрощенческий подход.
— Да? А я думал, реалистический. Сутан наклонила голову. — Как твоя жена реагирует на твой эмоциональный дефицит?
— Я неженат.
— Ну тогда твоя подружка. — Она взглянула на него. — Уж подружка-то у тебя в Нью-Йорке есть, надеюсь?
— Подружка? — переспросил он, подумав про Диану. — Не знаю.
Она рассмеялась. — Ну и ответ! Что ты имеешь в виду под своим «не знаю»?
— Да есть кое-кто, — сказал он нерешительно, — но я не уверен...
— В ней или в себе?
Он допил и поставил чашку на стол.
— Пойдем. Здесь становится слишком людно.
— Как в Нью-Йорке, верно? — Она удержала его за руку. — Сядь, пожалуйста. Ты ведь сам сказал, что мы — люди посторонние по отношению друг к другу. И поэтому нет такого, что мы постеснялись бы сказать. — Она засмеялась. — Ты не знаешь меня достаточно для того, чтобы обижаться на мои слова, а я не знаю тебя достаточно для того, чтобы лгать, щадя твои чувства.
Сив снова уселся на свое место. В соседней с ними кабинке женщина в черном шелковом платье фирмы «Шанель» и в шапочке из шкуры леопарда, пришпиленной к ее светлым волосам при помощи бриллиантовой броши, поедала устрицы. Она даже не потрудилась снять перчаток.
— В Нью-Йорке все совсем по-другому, — заметил Сив. Когда им принесли еще кофе, он рассказал о Диане, закончив так:
— Я никогда не умел устанавливать отношения с девушками. Работа отнимает у меня слишком большую часть жизни.
— Очень удобная отговорка.
— Что?
— Я говорю, очень удобно пользоваться этим аргументом, чтобы порвать отношения, когда они становятся слишком серьезными или обременительными.
— Да нет, ты меня не поняла. Все совсем не так.
— Не так? Еще скажешь, что не дорожишь своим холостяцким комфортом?
— Полицейский, особенно такой, как я, не знает, что такое комфорт. Частенько мне приходится проводить ночь на переднем сидении машины. Я ем холодную и склизкую жареную картошку и пью кофе такой густой и черный, что ты могла бы использовать его вместо туши для ресниц.
— Я не говорю про твою работу, — возразила Сутан. — Я говорю про тебя самого. Я думаю, ты испытываешь дискомфорт, когда замечаешь, что кто-то рядом с тобой испытывает сильные чувства.
— Господи, да я даже не знаю, что такое сильные чувства, — признался он.
— Перестань обманывать сам себя! Это знает каждый. Вопрос только в том, предпочтет он показать это или нет.
— Откуда это ты все знаешь?
— Я удивлена, что ты об этом спрашиваешь, — ответила она. — Любить двух братьев — это настоящая школа для воспитания чувств.
Группа подростков ввалилась в двери и метрдотель указал им кабинку, где можно сесть. Через минуту оттуда валил дым, как от погребального костра.
Сив долгое время сидел уставившись на них, а может, просто в пустоту. Наконец он повернулся к Сутан.
— По правде говоря, я боюсь.
— Боишься запутаться в отношениях? Все боятся. Он покачал головой. — Да нет, не этого. Во всяком случае, не главным образом этого. — Он оглянулся вокруг, ища глазами официанта. — Я хочу чего-нибудь выпить. — Он заказал виски и опрокинул себе в рот одним залпом. — Знаешь, чего я больше всего боюсь? Смерти.
— Это просто смешно, — сказала она. — С твоей-то профессией! Тогда тебе лучше бы быть бухгалтером или библиотекарем.
— Возможно. Но тогда я не мог бы жить в согласии с самим собой.
— Ага, понятно. Ты, значит, стал полицейским, чтобы доказать себе, что ты не трус.
Он кивнул.
— В каком-то смысле. — Он вспомнил о своем отце. Может, доказать это тебе, пап, подумал он. — Во всяком случае, в армию я записался именно поэтому. А когда вернулся домой, мне казалось логичным продолжать службу.
— Но при чем здесь твоя девушка?
— Видишь ли, достаточно скверно жить в страхе одному. А уж с семьей...
— А может, именно семья прогонит твой страх, — сказала Сутан. — Тебе такое в голову никогда не приходило? Семья ведь является продолжением жизни, даже после смерти.
Сив почувствовал, как тепло выпитого виски разливается по всему телу. Женщина в платье фирмы «Шанель» закончила свои устрицы. Теперь Сив заметил, что рядом с ней сидит кудрявый карликовый пудель, неподвижный, как изваяние, преданно глядя на хозяйку.