Вассму Хербьерг. Сын счастья (Книга Дины - 2)

   - Ее звали Андреа... Она была такая... Она приходила ко мне по ночам...
   - Не может быть! Когда это было?
   - Давно, - уклончиво ответил я.
   Он долго смотрел на меня, и я опять покраснел.
   - Смелей! И что же дальше?
   - Она ложилась со мной, ласкала меня и... - И что?
   - Делала все остальное... Все.
   Рассказывая о жене кожевника и его кожаном фаллосе и наблюдая в то же время за лицом Акселя, я вдруг усомнился в достоверности этой истории. Может, я все это выдумал? Увидел во сне?
   - Должно быть, она была извращенка? - Глаза у Акселя горели.
   - Почему ты так думаешь?
   - Трудно поверить, чтобы она... Нет! Хватит рассказывать сказки. Ты все это придумал, чтобы шокировать меня!
   Я молча покачал головой.
   - Ну и какая же она была? - спросил он через некоторое время.
   - Ненасытная.
   - Я понимаю, но в чем это выражалось?
   - Подробностей я не помню.
   - Лжешь! Помнишь! Просто стесняешься. Он натужно засмеялся.
   - Это было ужасно! - неожиданно для себя сказал я, мне хотелось сказать совсем другое.
   - Почему?
   - Ее муж вышвырнул меня из дома.
   - Я так же поступил бы на его месте! - сказал Аксель.
   - Он плакал.
   - Плакал? Фу!
   - А я молился, чтобы он умер, - признался я.
   - Нельзя желать смерти ближнего, - сказал Аксель.
   - А я желал!
   - Тебе так только казалось. И не пытайся внушить мне, будто ты такой храбрый. На самом деле ты трус. Черт бы тебя побрал, Вениамин! Неужели все действительно было так, как ты говоришь?
   - Смотри, это должно остаться между нами!
   - Само собой!
   Аксель протянул мне свою ручищу.
   Я чувствовал себя на гребне волны. Теперь у нас с Акселем была общая тайна. Может, это и называется великим словом "счастье"? Или это можно назвать как-то иначе?
   Когда мы вышли на улицу, Аксель пошутил, что мы должны сейчас же отправиться в "переулки" к женщинам.
   - Я знаю там одно надежное место, - сказал он.
   Я вылупил на него глаза. Тогда он признался, что только слышал о нем. Но где это находится, он знает. Это место легко найти. Женщины там сидят в своих окнах, точно в витрине.
   - Я их тоже видел! - храбро сказал я.
   Двое в два раза храбрее одного. Мы пересчитали свои деньги и решили, что их должно хватить.
   - Сколько это стоит? - спросил я.
   - А черт его знает! Возьмем тех, что подешевле. Мы прямым ходом направились на Хольменсгаде.
   Именно там мы оба видели женщин, сидевших в окнах. Но, по-видимому, все они сейчас были заняты, потому что нам никто не открыл. Мы постучали в двери, на которые указал Аксель.
   - Чистоплюи перекрестили эту улицу, - усмехнулся Аксель.
   - А как она называлась раньше?
   - Улькегаде. Или улица Морских Волков. Ее знали все моряки мира. В конце концов люди, жившие в "приличном" конце улицы, не выдержали. Но перемена названия ничего не изменила.
   Мы, смеясь, шагали по грязи.
   - Ладно, как бы она ни называлась, мы не можем ходить тут всю ночь, сказал я.
   Аксель был немного смущен - ведь он утверждал, будто ему здесь все известно.
   - А кто говорил, что у него богатый опыт? - поддел он меня.
   - Ну, когда это было! - засмеялся я.
   - Не скромничай!
   - Магстреде! Вот куда мы пойдем! - воскликнул я и потянул его за рукав.
   - Ты с ума сошел! Там в борделях гостиные обиты плюшем и строгие хозяйки в цилиндрах. Это нам не по карману! - возразил Аксель.
   - Вот и верь после этого людям, которые хвалятся своим знанием мира! пробормотал я.
   В конце концов мы оказались в переулке Педера Мадсена - тесном проходе, который вел на Грённегаде.
   Эта узкая грязная дыра одним своим видом предупреждала об опасности. Во всяком случае, женщин. По обе стороны мостовой со сточными канавами, наполненными отбросами и нечистотами, вплотную друг к другу жались трех - и четырехэтажные дома.
   Я вдруг вспомнил, как один из профессоров говорил нам на лекции, что статистика за пять лет показала: из восьмидесяти детей, родившихся на этой улице, только девятнадцать доживают до пяти лет.
   Я не стал напоминать об этом Акселю. К чему? Хорошая память на цифры всегда была моим несчастьем. Однако я вздрогнул, и он решил, что я уже пожалел о нашей затее.
   - Хочешь бежать?
   - И не думаю!
   Две или три женщины сидели у открытых окон и уже заметили нас. Отступать было поздно. Я глянул на Акселя и спросил, не лучше ли нам разойтись поодиночке. Но он побоялся идти один. Зря я похвастался ему своим опытом! Я кашлянул и улыбнулся ближайшему видению в окне. Крупное, одутловатое лицо, волосы, искусно собранные в пучок на макушке. Широкое белое платье, украшенное кружевным воротничком и брошкой, - очевидно, женщина надевала его только для работы. Она была не толстая, но кости у нее не торчали. Мне она показалась достаточно привлекательной, чтобы заговорить с ней. Но лечь? Ни за что!
   Аксель, по-видимому, был иного мнения. Или просто хотел покрасоваться. Он стряхнул с себя нерешительность, просунул голову к ней в окно и сказал:
   - Неплохая погодка!
   Она улыбнулась и встала. Женщина, сидевшая в окне на другой стороне улицы, махнула мне рукой. Она курила трубку и была не первой молодости. Впрочем, они обе были не первой молодости...
   - Милости прошу в мою контору! - крикнула она через улицу.
   Они начали из-за нас переругиваться. Это было их обычное занятие. Я попытался утащить Акселя оттуда. Но он словно прирос к месту, на лице у него играла глупая улыбка.
   Дверь распахнулась, и на пороге показалась сама Мадам. На улице мгновенно воцарилась тишина.
   - Заходите, пожалуйста, - пригласила она нас. - И не обращайте внимания на Йенни, это известная скандалистка. - Мадам кивнула в сторону Йенни, которая работала в другой "конторе".
   Мы оказались в маленькой и очень темной прихожей. Но как бы то ни было, мы были вместе. Сердце громко стучало. Кадык душил меня, и я не знал, что сказать.
   Мадам открыла дверь, и из небольшой гостиной, украшенной драпировками, бахромой и кистями, на нас упал зловещий желтый свет. Словно этого было мало, на нас, скаля зубы, начала прыгать крохотная уродливая собачонка. Пузатая и слюнявая.
   - Он всегда радуется, когда к нам приходят гости, - объяснила Мадам.
   Гостиная была забита мебелью. Комод с тремя вазами для цветов, подставка для трубок, неполная бутылка. Круглый стол, покрытый цветастой скатертью, четыре стакана. Позади стола стояла кушетка, на которой сидела полная женщина, державшая на коленях еще одну собачонку. У этой собачонки были явные признаки парши, но настроена она была миролюбиво. У стола сидели две сильно накрашенные женщины в широких светло-желтых платьях. Они кивали и приветливо улыбались, словно сидели в ложе Королевского театра.
   От керосиновой лампы, висящей под потолком, исходил желтый свет. Эта лампа была единственной красивой вещью во всей гостиной и напоминала лампу в столовой Рейнснеса. Опоры, на которых держались резервуар для керосина и абажур, были сделаны в виде стеблей, абажур был желтый. На ручке висели три пыльных розовых шерстяных помпона. Коричневато-табачную стену украшал портрет короля. Окон я не заметил. Пахло розовой водой и потом с примесью сырого лука. Перед женщинами стояли кружки с пивом и блюдо с зеленоватым печеньем.
   Мы смущенно позволили усадить нас на стульях. Женщины и собаки теснились на кушетке. Акселю было нелегко засунуть под стол свои длинные ноги. Он сидел на краешке стула, откинувшись назад, и осторожно двигал ногами под столом.
   Кто знал, что тут окажется так много женщин! Я поглядел на Акселя - он был невозмутим.
   - Это Тильда, это Ольга, это Бирте. Рекомендую! - Мадам широко повела рукой. На ней тоже было просторное платье, но коричневатое и как будто не предназначенное для определенной работы. По лифу спиралями была уложена желтая тесьма. Когда Мадам двигалась, спирали на груди дрожали. От них трудно было оторвать взгляд. Лицо у нее было строгое. Почти красивое. Возраст неопределенный. Она напоминала просмоленное пиратское судно, пустившееся в опасное плавание.
   Самой молодой из женщин было лет двадцать пять, может быть, меньше. Вид у нее был заурядный. Аксель смотрел только на нее, хотя она была далеко не красива.
   Женщину с собачкой звали Бирте. Это был настоящий фрегат. Живот ее затрясся, когда она убрала со стола свои маленькие пухлые ручки и сложила их на коленях.
   "Неужели тут этим занимаются у всех на глазах?" - подумал я.
   Я заметил, что Аксель быстро трезвеет, и от этого почувствовал себя еще более одиноким.
   Женщины выжидающе смотрели на нас. Я старался не встречаться с ними глазами. Наконец Мадам спросила:
   - Не выпьют ли господа по стаканчику пива, прежде чем пройдут в кабинеты?
   - Какая у вас плата? - кашлянув, спросил я. Она назвала цену и обратила наше внимание на то, что пиво подается бесплатно.
   - С каждого? - спросил я, беря на себя бразды правления.
   - С каждого! - Мадам закатила глаза к потолку.
   - Столько у нас нет, - признался я. Мадам по очереди оглядела нас.
   - У нас твердые цены, и мы берем только наличными, - решительно сказала она. Было видно, что она нам не верит.
   - Мы вместе располагаем лишь половиной той суммы, которую вы назвали. - Я встал. Аксель тоже вскочил.
   Он не учел длину своих ног. Женщины успели схватить стаканы с пивом и вазу на высокой ножке. Мы чувствовали себя оловянными солдатиками, уцелевшими на опасной войне.
   Женщины переглянулись. Очевидно, они привыкли разговаривать глазами.
   - Вы очень молоды, - мягко, по-кошачьи сказала Мадам.
   - Ну-у, предположим, - протянул Аксель.
   - Вы красивы, особенно тот, темненький, с такими дивными глазами. Мадам говорила о нас как о собаках.
   Толстуха на кушетке заколыхалась от смеха. Брошенный на нее взгляд Мадам был способен убить быка. Мгновенно воцарилась тишина. Женщины по очереди сделали по глотку пива. Это было похоже на ритуал. Мадам медленно раскурила трубку, внимательно разглядывая нас сквозь дым.
   - Высокий не очень красив, но у него широкие плечи, - сказала она женщинам, сидевшим на кушетке.
   - Не спорю, - миролюбиво согласилась толстуха.
   - Но это ему не поможет! - Самая молодая захихикала, прикрывшись рукой.
   У нее прыщи и плохие зубы, мстительно подумал я и повернулся, чтобы уйти.
   - Постойте, господа, - сказала Мадам.
   По спине у меня побежали мурашки.
   Мадам подошла к кушетке и о чем-то пошепталась с толстухой, наконец она повернулась к нам и мягко спросила:
   - Сколько у вас всего денег?
   Мы с Акселем переглянулись, покраснев до корней волос. Потом достали из карманов все, что у нас было. Мы не успели выложить деньги на стол, как четыре головы склонились над ними и стали считать.
   Наконец головы поднялись. Мадам сухо сказала:
   - За такие деньги, мои юные друзья, кабинетов вам не видать. За эту цену можно получить женщину либо у городского вала, либо на кладбище.
   Она милостиво кивнула нам. Потом пальцем поправила волосы.
   - Я сама возьму их в кабинет, - сказала она остальным, точно мы были глухие.
   Толстуха хотела запротестовать, но раздумала. Двое других окаменели от изумления.
   - Но, матушка, какой же вам смысл? - удивилась толстуха.
   Мадам вздохнула.
   - Нынче воскресенье. А в воскресенье принято делать добрые дела, сказала она.
   Отступать было поздно. Слишком поздно. Даже у Акселя лоб покрылся испариной. Нас препроводили в маленькую темную комнату, тоже без окон. Я подумал, что, если случится пожар, мы из огня земного окажемся прямо в адском, - бежать отсюда не было никакой возможности.
   Я хорошо знаю, как может стучать сердце. В том числе и по собственному опыту. Но в ту минуту мое сердце затихло. Дышать я тоже не мог. Это была клиническая смерть.
   В комнате было слишком темно, чтобы мы могли разглядеть опрятность кровати, стоявшей посередине. За черной ширмой угадывался умывальник. Мадам принесла с собой фонарь с зажженной свечой и поставила его на табуретку за ширмой.
   - Прошу вас, располагайтесь! - Она кивнула на кровать.
   Аксель толкнул меня в бок, но я не двинулся с места. Он с трудом выдавил из себя улыбку.
   Я сел на край кровати и смотрел на ширму, за которой скрылась Мадам. Она налила в таз воды. Потом стянула с себя свою просмоленную обшивку со спиралями. Сквозь щели в ширме мелькнула ее кожа со множеством складок. Потом она медленно натянула на себя какой-то белый хитон. Аксель судорожно глотнул воздух у самого моего уха.
   Остановить это было уже невозможно. Мадам вышла из-за ширмы, освещаемая сзади неярким светом, который позволял видеть сквозь легкую ткань ее бедра и ляжки. Они колыхались. Колыхались не только они, но и вся комната.
   Потом она начала медленно раздевать Акселя, разговаривая с ним, словно с одной из своих собачонок.
   Она сняла с нас всю одежду, начиная от пояса и ниже. Мы даже помогали ей. Я не смел взглянуть на Акселя. Если бы Аксель запротестовал, я поддержал бы его. Но он делал вид, что все идет как положено. Мне вообще казалось, что он двигается как во сне.
   Кровать была слишком узка для троих. Мы чуть не потерпели кораблекрушение. Тогда Мадам сняла перину вместе с простыней и расстелила их на полу.
   Она легла между нами и стала ласкать нас, словно мы были единым телом. Ее руки обращались с нами как руки Олине с тестом.
   Я думал, что не выдержу первый. Но Аксель опередил меня.
   Неожиданно Мадам повернулась к Акселю задом и задрала подол хитона, из-под которого показалась белая гора. Гора кокетливо покачивалась перед ошалевшим от неожиданности Акселем.
   Трудясь надо мной, Мадам предлагала Акселю другую часть своего тела! Потом она вывалила из хитона свои груди.
   - Давай, давай! - властно проговорила она, уронив на меня два кожаных бурдюка.
   Кажется, я не молился. Хотя следовало бы. Помилуй, Боже, всех нас, бедных грешников!
   Аксель постепенно нашел нужный ритм у нее за спиной. Наконец черт вырвался наружу! Аксель вцепился в Мадам, как хищник, и крепко прижал ее ко мне. На некоторое время я умер, задушенный ее огромными грудями.
   Можно не вспоминать об этом каждый день. Но забыть этого я не смогу никогда!
   Наконец Аксель упал. Его дыхание было похоже на пыхтение паровоза, пытавшегося сбавить скорость.
   А вот со мной у Мадам ничего не получилось. Я чуть не плакал от стыда. Поняв, что со мной происходит, Аксель ушел за ширмы. Но это не помогло. Я снова был в доме кожевника. Был полон неукротимых сил в умелых руках фру Андреа. Но как только Мадам пыталась помочь мне, я опадал. И это повторялось бесконечно.
   Наконец Мадам сдалась. Она погладила меня по бедру и сказала, желая утешить:
   - Не надо огорчаться, ты красив и молод. Твое время еще придет. Поверь мне!
   Такого стыда я не испытывал еще никогда.
   Наконец мы оказались на улице. Я дрожал от холодного ветра.
   - Сейчас хорошо бы выпить! - сказал Аксель.
   - Нет, я иду домой!
   - Какого черта! Ты не посмеешь оставить меня одного! Я первый раз прошел через это!
   Мы нашли погребок, который был еще открыт, и забрались в самый темный угол. Там мы хотя бы почти не видели друг друга. Наверное, мы оба были похожи на огородные пугала. Я-то во всяком случае. Как-никак, а Аксель выдержал этот экзамен.
   - Я верну тебе деньги, которые ты внес, - вдруг сказал он, глядя в рюмку.
   - Зачем? - буркнул я, тоже глядя в рюмку...
   Впоследствии он ни разу не напомнил мне о моем унижении. Даже тогда, когда я пытался отбить у него Анну.
   ГЛАВА 2
   Конечно, датчане не пощадили меня и выложили мне все, что они думают о Норвегии и норвежцах! Совсем недавно шведский король Карл встретился в Копенгагене с датским королем Фредериком VII и во имя святого скандинавского братства обещал игнорировать Германский союз.
   Но фанфары и высокие слова оказались пустым звуком, и, когда дошло до дела, шведы и норвежцы самоустранились.
   Я был новичок в этом мире. И потому всю вторую половину года меня мучил стыд оттого, что я норвежец. Несмотря на университет, пиво и Акселя. Как-никак, а Дания осталась одна-одинешенька перед двумя большими кровожадными армиями.
   Я почти перестал говорить на родном языке. Пользовался короткими заученными датскими фразами и кивками, а в остальном помалкивал. Если же моя речь выдавала во мне норвежца, мне приходилось выслушивать о непостоянстве Карла XV: когда шведско-норвежское правительство поняло, что дело обстоит серьезно, оно даже не подумало о том, чтобы защитить братскую Данию.
   В студенческой среде и в пивных рассказывали смачные истории и пели скабрезные песенки о любви королевы Виктории к Бисмарку. О многочисленных беременностях королевы и конкретно о тех, за которые англичане были ему обязаны. А также о трусливом Наполеоне III, который от страха пернуть не смел, не то что открыть пальбу по прусским позициям.
   Купцы и мелочные торговцы по-прежнему читали "Адрессеависен", потому что в ней печаталось много объявлений. А все остальные читали о войне где только было возможно. По городу летали листовки. Кроме того, последние новости можно было узнать в пивных.
   13 ноября датский ригсдаг принял новую Общую конституцию для Дании и Шлезвига. Немцы только этого и ждали. К тому же на носу была зима.
   Люди говорили об этом по-своему:
   - Придет Бисмарк с железом и кровью.
   * * *
   - Карна? - воскликнул я, когда она сказала, как ее зовут. - Такого имени нет!
   - А у меня есть! - мрачно ответила Карна.
   Она сидела на телеге и держала за руку раненого лейтенанта. Даже до обочины, по которой шел я, долетал запах крови и нечистот.
   Кого мне благодарить за встречу с Карной? Прусские и австрийские войска? В ночь на 1 февраля 1864 года они перешли через Айдер. Или, может, я должен благодарить Бисмарка? Этого циничного человека, стоявшего за оккупацией Шлезвига?
   Уже в декабре студенты понимали, что на высшем уровне идет брожение. Но мы не могли представить себе всех последствий. В Копенгагене считали, что вал Даневирке способен удержать немцев.
   Встречаясь в пивных, мы обсуждали военные действия за кружкой пива. Многие, не только я, агнец Божий из Нурланда, даже понятия не имели, что такое война. Этот самый страшный из всех видов героизма.
   В детстве я часто пытался узнать, что происходит на войне, но никто мне этого не говорил. В пивных Копенгагена рассказывали истории о главнокомандующем генерале де Меза, который играл на клавикордах, ходил в халате и страдал несварением желудка в то время, как его армия мужественно гибла на полях сражений.
   Бисмарка почти не знали. Мне было интересно, умеет ли он играть в шахматы. Может, вся жизнь была для него лишь одной шахматной партией?
   * * *
   Тем временем датская армия оставила вал Даневирке и укрепилась на дюббельских позициях. Она отступала, словно свора воришек, не понимавших, что происходит, и потерявших всякую надежду на спасение. Те, кто вернулся в Копенгаген и был в состоянии говорить, рассказывали, как проводили дни и ночи почти без пищи, без теплой одежды, на морозе, под мокрым снегом, тогда как от австрийских костров за ними наблюдала смерть.
   Некий ненавистный представитель правительства, который прибыл к ним, чтобы провести какую-то инспекцию, был в галошах и с зонтиком! Король бежал, а весь остальной Север сидел за своими ломящимися от снеди столами и, закрыв глаза, жалобно вздыхал:
   - Это безумие! Какая жалость! Какая трагедия!
   Я все слышал, но все-таки плохо понимал, что происходит. Вокруг рассказывали увлекательные истории. Улицы пестрели от сверкающих сапог, оружия и военных мундиров. Кое-кто говорил, что надо завербоваться в армию. В этом отношении у университета были славные традиции.
   После одной студенческой сходки во дворе Регенсена, где пиво и песни помогли нам почувствовать себя героями в теплых рукавицах и студенческих фуражках, Аксель тоже хотел записаться в армию. Но у него была мать, она приехала и воспрепятствовала этому. У меня же матери не было.
   Поскольку я был норвежец и к тому же студент-медик, меня послали на поле брани, но не сражаться, а подбирать там раненых и отправлять их в лазарет.
   Сначала я воспринял это как унижение и насмешку. Но, побегав несколько дней по обагренной кровью земле, понял, что мне повезло с назначением. Если только вообще можно говорить о везении применительно к тому ледяному аду.
   Знай они, какое великолепное пушечное мясо представляет собой мое молодое тело, они дали бы мне оружие и послали на линию огня.
   Но ведь и генералы тоже не верили в эту войну.
   * * *
   Нас разместили в конюшне. Лошади дарили нам свое тепло. Старое сено тоже немного грело. Мы мылись, как могли, в бадье с водой, стоявшей во дворе, разбивая затянувший ее хрупкий ночной лед.
   Новобранца, с которым я подбирал раненых и убитых, звали Паулем. С утра до вечера мы с ним были на ногах. Первым делом мы отправлялись к заснеженным домишкам с соломенными крышами и укреплению - это был форпост. Всего укреплений было десять. Мы одинаково ненавидели их все. От страха мы почти не разговаривали. Мороз щипал нам уши и проникал сквозь одежду. Хотя по спинам у нас бежал пот.
   В разгар канонады нас на поле не посылали. Но после обстрела мы приходили туда первые. Когда канонада стихала, брали слово прусские гранаты.
   Нас было трое - полевой фельдшер и мы с Паулем. Иногда фельдшер бывал так грязен, что его можно было принять за бродягу. Он перебегал от раненого к раненому со своим чемоданчиком, потом садился на телегу и несколько минут клевал носом. Один раз фельдшер упал и разбил себе лоб. Я перевязал его, как мог, а он ругал меня идиотом и недоучкой.
   Я предложил привязать его к телеге, чтобы он мог там немного поспать. Но мои слова потонули в грохоте начавшейся канонады.
   Наши солдаты промаршировали к укреплению. Потом мы видели, как они ползли и ковыляли назад. Наши солдаты. Они были уже мертвые. И те, что еще шли, тоже.
   * * *
   Однажды кто-то сказал:
   - Немецкие позиции находятся в четырехстах пятидесяти метрах от укреплений.
   Ему никто не поверил. Так мы воевали. Так я встретил Карну.
   * * *
   Когда пятнадцать тысяч пруссаков первый раз перешли через Альс, Господь сорвал их планы, наслав снегопад и благословенную непогоду. Но они забросали нас снарядами. Прусские гранаты навсегда соединились у меня в памяти с проклятым солнечным днем, несшим нам смерть. С 9 апреля датская артиллерия не произвела больше ни одного выстрела.
   Когда наш лазарет был переполнен, нам приказали размещать раненых в ближайших усадьбах и во временных лазаретах поблизости. Один из них был устроен в маленькой усадьбе возле церкви. Жалкие, испуганные, мы перевезли и перенесли с поля боя сотни раненых солдат.
   Кошмары с русским, которые мучили меня когда-то, были оттеснены в моем сознании. Я механически исполнял все, что от меня требовалось.
   Думать можно было потом. Например, о справедливости. Захотел бы я, скажем, поменять медицину на юриспруденцию? Какая глупость! Опыт, полученный мной под Дюббелем, научил меня, что справедливость смешна и бесполезна. Пусть медицина ограничивается лишь первой помощью, посвятить жизнь все-таки лучше ей.
   Постоянной была только смерть. Но я боялся признаться себе в этом. Страх был вороным конем, который раз за разом сбрасывал меня на землю. Но я неизменно поднимался. Не смел не подняться.
   Благодаря одному сну, который приснился мне в конюшне, где мы ночевали, я увидел Дину в новом свете. Если солдаты, присягнувшие Пруссии и Австрии, могли убивать и калечить сотни датчан, потому что тех послали защищать свою землю, почему Дина не могла пустить пулю в лоб одному-единственному человеку, который пересек ее путь?
   Я находил утешение в этой мысли. Мне было приятно увидеть Дину с этой точки зрения. Русский был сильно изуродован, потому что она стреляла с близкого расстояния, но смерть его была легкой. Мгновенной и легкой! Однажды вместо русского я увидел в ночном кошмаре Дину. Она скакала верхом, на ней был военный мундир. Быстро и безболезненно Дина убивала подряд всех прусских и австрийских солдат. Из охотничьего ружья! Уверенно и решительно она гнала генералов за линию фронта. Гонялась за золотыми эполетами и аксельбантами, словно это были модные шляпы. Ее сопровождал герольд, который подбирал с поля брани, где сражалось тщеславие, мужские украшения в виде медалей и знаков отличий.
   Я проснулся на своей походной койке и понял, что вовсе не воинственная Дина превратила мой сон в кошмар. И не орда безымянных солдат у нее за спиной. Мучительней всего была моя роль в этом сне. Ведь я и был тем перепуганным герольдом, что копался среди трупов коней и солдат. И тащил в рюкзаке на спине все эти ордена и медали.
   Я чувствовал, себя старым как мир.
   * * *
   Полевой лазарет был вместилищем крови, боли и страданий. Оторванных конечностей, гангрены и изуродованных лиц. И, конечно, смерти. Если на поле боя человек бессилен, если он потерял веру, что эту войну можно выиграть, то в госпитале он мог хотя бы дать выход своей боли и отчаянию.
   Я всегда не выносил, когда меня унижали. В Дюббеле же я научился терпеть унижение. Более того, я испытывал тройное унижение. Мои соотечественники трусливо ушли в кусты, оставив датчан в одиночестве вести эту безнадежную войну. Дина пряталась где-то в стане врагов, и я не знал где. И наконец, люди, которым я отдавал свои силы и жизнь, откровенно презирали меня, стоило мне открыть рот. Если только их раны позволяли им это презрение выразить. Они терпели меня, пока были бессильны. Но лишь только к ним возвращалось хотя бы немного сил, они с ненавистью выкладывали мне все, что думали о норвежцах.
   Почему я оставался там? Но ведь я же завербовался! Подписал какие-то бумаги! Наверное, я просто не понимал разницы между страхом и гневом. Должно быть, они слились во мне воедино. Одна из женщин, работавших в усадьбе, где мы разбили свой лазарет, называла меня "наш добрый норвежец".