Вассму Хербьерг. Сын счастья (Книга Дины - 2)

   Дина опередила меня и достала из сумочки деньги.
   Я смотрел на картину, висевшую на стене. Парусник в черной раме. И думал, что, когда все кончится, когда река унесет в море и нас, и наши слова, я все равно буду видеть перед собой эту шхуну из кафе у канала.
   На улице Дина схватила меня за руку и весело сказала:
   - А ты вырос! И даже очень!
   - Зато ты стала меньше! - дерзко парировал я. Это помогло. Мы шли и осторожно улыбались друг другу. Солнце садилось. Шлоттсхольмен, церковные колокольни и самые высокие крыши купались в его последних лучах. Красный кирпич оно превращало в червонное золото. Между домами одна за другой возникали тончайшие перегородки из света, тени и пыли.
   - А в Рейнснесе в это время года солнце вообще не заходит, - сказала Дина.
   - Да.
   - Неплохо бы сейчас глотнуть морского ветра и увидеть полуночное солнце, - легко продолжала она. Слишком легко.
   Я-то понимал, о чем она говорит.
   Дина остановила проезжавшего мимо извозчика.
   - Мне надо заехать на вокзал за моим багажом и найти себе ночлег.
   Теперь она была такая же, как в прежние дни. Деловая, немногословная, энергичная.
   - Поедем куда-нибудь к морю. Ты знаешь тут какое-нибудь подходящее место?
   - Все зависит от того, что тебе нужно и сколько ты сможешь заплатить.
   - Мне нужно, чтобы пахло мылом и морем. Чтобы были чистые полотенца и две кровати.
   - Две?
   - Конечно! Ты уже слишком большой, чтобы спать с мамой!
   - А у нас хватит денег, чтобы поехать за город? - спросил я, тут же загоревшись этой мыслью.
   Дина уже торговалась с извозчиком. Сперва мы заберем ее багаж, потом заедем на Бредгаде за моими вещами. Вскоре все было решено - и место, и цена. Извозчик знал как раз то, что нам нужно. У него есть брат, который сдает рыбацкий домик севернее Клампенборга.
   - Но туда можно поехать и поездом, - заметил я. Дина обернулась ко мне. Наконец она стала такой, какой я ее помнил, - Диной из Рейнснеса.
   - Так порядочные коммерсанты не поступают. Сперва ты заставил продавца сказать, где находится товар, а потом хочешь лишить его причитающейся ему прибыли. К тому же я не желаю тереться коленями о чужие ноги и слушать претензии какой-нибудь матроны, которой нужно место для ее пожитков и собачонки. Поездом я уже сыта по горло, по крайней мере на какое-то время.
   * * *
   Когда мы приехали на Бредгаде, я один поднялся наверх. Вдова Фредериксен, с блестевшим от пота носом, выбежала в коридор - она так жалеет, так жалеет, ей хотелось пригласить на обед мою мать и меня... Но, к несчастью, заболела ее сестра, и ей пришлось поехать в Роскильде, чтобы проведать ее. Эта поездка - сущий кошмар и...
   Она продолжала говорить, хотя я пытался втолковать ей, что мы поели и теперь на несколько дней уезжаем за город.
   Тогда она обрушилась на меня с предупреждениями о ключах, пожаре и ведре с нечистотами.
   Я быстро собрал в матросский мешок необходимые мне вещи и две книги, а она все стояла в дверях и говорила, говорила... Случайно мой взгляд упал на виолончель. Я схватил ее и бросился к двери.
   - Ключи! - потребовала вдова Фредериксен и вдруг помянула черта, что позволяла себе крайне редко.
   Я остановился в изумлении:
   - Что-нибудь случилось?
   - Нет-нет! Ничего страшного. Просто тот молодой человек, с которым вы постоянно встречаетесь, заходил сюда и интересовался вами.
   - Аксель? Высокий? С густыми белокурыми волосами?
   - Да-да, Аксель. Он просил передать, что зайдет еще раз. Сегодня вечером.
   Сперва я думал, что он ничего не знает про нас с Анной. Но теперь мне пришло в голову, что именно знает, потому и приходил. Я остановился с виолончелью в одной руке и матросским мешком в другой.
   - Как он выглядел?
   - Как обычно... Хорошо одет и...
   - Нет, я имею в виду, не был ли он чем-нибудь взволнован или что-нибудь в этом роде?
   - Я ничего такого не заметила, - удивленно ответила вдова Фредериксен.
   На Акселя похоже не показывать своего настроения, подумал я. Теперь мне остается только найти убежище под землей. Или броситься в море.
   Я начал спускаться по лестнице.
   - Ключи! - услыхал я за спиной ее крик.
   - Да-да! Счастливо оставаться! - крикнул я ей.
   - Что передать вашему приятелю, если он придет еще раз?
   Я остановился и попытался собраться с мыслями.
   - Передайте, что я вместе с матерью уехал в Клампенборг! Скажите ему, что приехала моя мать!
   Что может быть лучше правды? Едва ли Аксель захочет навестить нас в Клампенборге и свести счеты со мной, зная, что я там с Диной.
   * * *
   Дина ничего не сказала, увидев, что я принес виолончель.
   Мы выехали из города, дорога шла вдоль берега.
   - Было бы неплохо поселиться здесь навсегда. Море... Ну, ты и сам понимаешь... - сказала Дина.
   - В Копенгагене?
   - В Дании. Хорошая страна. Язык. Тут все как будто ближе...
   Я с ней согласился.
   Спина извозчика потемнела от пота. Он тихо напевал. Я заметил, как он поднял кнут и тень заплясала над головой лошади. Однако он ее не ударил.
   Мы ехали под высокими деревьями. Тени превратили их в сказочных зеленых животных. Небо принадлежало им.
   Мне о многом хотелось расспросить Дину, но я не знал, с чего начать.
   - Когда ты заговорила по-немецки? Я имею в виду, заговорила так, чтобы тебя понимали?
   Она задумалась:
   - Однажды я проснулась и поняла, что мне приснился сон на немецком. С тех пор все изменилось... К тому же был один человек, с которым я могла разговаривать. Понимаешь, у меня никогда не было никого, с кем бы я могла говорить обо всем... Открывать свои мысли. Даже по-норвежски...
   Этими словами она смела с доски все мои пешки. Я не мог пошевелиться.
   - Дело не только в языке. Дело в том, что люди редко встречают того, кто им подходит. И потому им, конечно, трудно разговаривать друг с другом. Я думаю, Вениамин, что только сегодня мы с тобой встретились по-настоящему.
   Она разглядывала свои руки.
   - Я так боялась этой встречи! Но все получилось замечательно. Хотя ты и говорил по-датски. Правда, недолго, если учесть, сколько лет ты здесь прожил. Я как будто вернулась домой со всеми своими мыслями, мой мальчик.
   Она так и сказала! Она произнесла эти слова, сидя рядом со мной! И я это не выдумал! Мне захотелось встать в пролетке во весь рост и громко смеяться. Вместо этого я спросил:
   - Дина, ты видела когда-нибудь такие высокие деревья?
   - Конечно! Но все деревья прекрасны...
   Пока мы ехали под деревьями, по ее лицу пробегали синие тени.
   Неожиданно я оказался под дождем рядом с Карной. Я шел с ней и вспоминал венчание Дины и Андерса в каменной церкви. Тень от листьев падала Дине на лицо. Времени не существовало. Все переплелось друг с другом: Дина в подвенечном платье. Карна под дождем с намокшими волосами и слипшимися ресницами. Дина в пролетке рядом со мной.
   Я знал, что никогда этого не забуду. И никогда не узнаю, почему эти два образа оказались так чудесно связаны друг с другом. Почему я вспомнил их вместе?
   - Ты любила Андерса? - неожиданно спросил я. Она помолчала.
   - Я и сейчас люблю его. Но знаешь... между нами столько всего встало.
   - Русский? Она кивнула:
   - И ты тоже, Вениамин. Андерс был твой. Он принадлежал тебе.
   - Мы могли бы разделить его.
   - Ты так думаешь?
   - Ты из-за меня вышла за него замуж?
   - Почему ты спросил об этом?
   - Потому что ты здесь и я могу наконец задать тебе этот вопрос.
   Она немного подумала:
   - Нет. Из-за себя. Но можно сказать и так: я вышла за него, потому что знала, что он будет тебе хорошим отцом. И еще из-за Рейнснеса...
   - Ну а потом, когда уехала, ты думала когда-нибудь, каково ему?
   Пролетка качнулась. Мы проехали по валявшейся на дороге ветке. Извозчик сбавил ход и привстал, чтобы успокоить лошадь.
   Крепко держась за пролетку, Дина повернулась ко мне:
   - Я понимаю, Вениамин, что ты должен был встать на сторону Андерса против меня. Иначе и быть не могло.
   Что я мог ей сказать? Через некоторое время она заговорила снова:
   - Но я думала о том, каково ему пришлось, Вениамин. Каждый день. Каждый Божий день я думала о том, каково пришлось вам обоим.
   ГЛАВА 21
   Дом, который мы сняли, стоял у самой воды и был, по сути, старым лодочным сараем. В нем была всего одна комната с самой необходимой мебелью. Две прибитые к стенам кровати с клетчатыми пологами. Стол, стулья, очаг. Воду мы брали из бочки, которая наполнялась раз в день. Хозяин держал трактир, его сын на тележке привозил нам еду.
   Час бежал за часом. Иногда время вообще останавливалось. Море дружелюбно наблюдало за нами, пока мы заново знакомились друг с другом, страстно, как прибой, бьющий о скалы в Рейнснесе. Мощные валы налетали, чтобы потом отхлынуть обратно. Далеко-далеко. Каждый в свою глубину.
   В первую ночь мы с Диной выпивали как старые добрые друзья. Дина громко смеялась. У нее был такой странный смех. Я вдруг сообразил, что не помню ее смеха. В Рейнснесе она почти не смеялась. Я сказал ей об этом.
   - Да, там было не до смеха.
   - Ты была там несчастна?
   Она поглядела на меня. Поправила скатерть, наполнила рюмки.
   - Несчастна? Нет... Я бы не сказала. Но там было столько забот. Обо всем нужно было помнить. Ты был еще маленький... Мы с тобой не могли смеяться над одним и тем же. Наверное, поэтому...
   - И еще русский?
   - Да, и русский тоже.
   - Тебе неприятно, что я спрашиваю тебя об этом?
   - Лучше, чтобы это было уже позади.
   - Почему?
   - У тебя ко мне много претензий, Вениамин. Я понимаю, почему ты спрашиваешь. Другое дело, смогу ли я на все ответить тебе...
   - Ну а теперь ты поедешь со мной в Рейнснес?
   - Нет.
   - Почему?
   - Моя жизнь с ним больше не связана.
   - А если я заявлю, что убил русского, и тебе ничто не будет угрожать? Тогда поедешь?
   - Нет! И тебе незачем заявлять на себя! Ты прекрасно знаешь, что придумал это, чтобы заставить меня вернуться. Неужели ты не понимаешь, что это глупая жертва?
   Она подлила в рюмки еще вина, хотя они и так были почти полные.
   - Значит, Андерс оставшуюся жизнь должен прожить в одиночестве? - Мне удалось не произнести слова "жертва".
   Дина бесшумно поставила бутылку на стол.
   - Не надо решать за другого! Я знаю, как это трудно! - Ей удалось не произнести имени Андерса.
   Потом Дина перевела разговор на неопасные темы. Интересовалась студенческой жизнью. Я рассказывал и пил вино. Рассказал об Акселе. Иногда Дина задавала вопросы, но больше слушала. И улыбалась.
   У меня на душе стало спокойно. Мне захотелось рассказать ей про Анну. Но я так и не назвал ее имени. Пока не назвал.
   Уже среди ночи я вдруг крикнул Дине, хотя мы с ней сидели друг против друга:
   - Сыграй, Дина! Пожалуйста, сыграй!
   Она покачала головой, но продолжала улыбаться. По-моему, ей не меньше, чем мне, нравилась наша игра.
   * * *
   Следующий день мы посвятили знакомству с местностью. К тому же нам обоим хотелось прогнать из души тревогу. Я ждал, что Дина откроет мне свои мысли. Но, очевидно, дневной свет запер на замок все двери. Когда Дина вечером, уже после заката, откупорила бутылку вина, я снова кивнул на угол, где стояла виолончель:
   - Почему ты захотела, чтобы я забрал в Берлине твою виолончель?
   Она села и наполнила наши рюмки. Потом поднесла свою к губам.
   - Мне нужен был предлог, чтобы встретить тебя, - неожиданно сказала она.
   - А ты не могла приехать ко мне сама? Так, как теперь?
   - Я пропустила нужный момент.
   - А виолончель?
   - Мне хотелось, чтобы ты забрал ее в Рейнснес. Я уже давно не играю.
   - Почему? Ведь ты уехала, чтобы учиться играть? Она бросила на меня быстрый взгляд:
   - Мне хотелось так думать. Но со временем я поняла, что ошиблась. Что мне следует смотреть и слушать.
   - И ты не играла с тех пор, как уехала?
   - Нет, первое время играла. Нашла учителя. Это тот человек, у которого ты забрал виолончель. Он помог мне избавиться от некоторых ошибок. Все шло хорошо. Но потом что-то изменилось... Они исчезли... Все сразу...
   Я в недоумении смотрел на нее:
   - Кто исчез?
   - Ертрюд. Иаков. Лео. Это был конец. Они не захотели остаться со мной. - Глаза у нее сделались беззащитными. - Ты меня понимаешь, Вениамин? Понимаешь?
   - Нет! Покойники не смеют мешать живым!
   - Наши покойники - это мы, - просто сказала Дина.
   - Не смей даже думать так! - вырвалось у меня, я рассердился.
   - Но иначе я не могу этого объяснить. Если покойники нас покидают... Значит, мы виноваты, значит, должны искупить свою вину. Поэтому я и перестала играть.
   В доме вдруг стало очень холодно. У меня сдавило горло. Дина пристально смотрела на меня. Но я думал уже о другом. Неожиданно я вспомнил, что в детстве слышал кое-что не предназначавшееся для моих ушей. О Динином безумии. О ее ночных бдениях в беседке, где она служила литургию ветру.
   - Ты шутишь... - глупо сказал я.
   Дина сидела наклонив голову, как будто дремала. Потом заговорила, словно читала по книге. Слова снежинками падали мне на лицо. Едва ощутимо прикасались к коже, к глазам, потом таяли и испарялись. Легкие, хрупкие. Удержать их было невозможно.
   - Я всегда просыпалась от крика Ертрюд. Этот крик прочно вошел в мою голову. Он пожирал мои мысли. Ертрюд не могла обрести покой и без конца продолжала умирать. Она была как несчастная овца со вспоротым брюхом, из которого вывалились все внутренности. Я верила, что это она бросила мне с небес пуговку. Скорее это была не пуговка, а маленькая ракушка, которую я нашла на берегу среди камней. Непередаваемого небесного цвета. Ертрюд была одиноким орлом, что кружил над крышами домов. Она следила за мной. Но по ночам она кричала. Как будто дарила мне свой крик. Что мне было с ним делать? Избавиться от него я не могла. Он жил во мне. Ленсман велел снести старую прачечную. Может, дело в том, что я лишилась места, куда могла бы пойти и где могла избавиться от этого крика? Прачечную столкнули в воду, и на ее месте выросли кусты. Словно ничего и не было. Потом приехала Дагни, и они выгнали Ертрюд из дому. Ее портреты, на которых она была еще целая, просто взяли и выбросили. Тогда мы с ней уехали в Рейнснес, к Иакову. А что нам еще оставалось? Господину Лорку пришлось уехать в Копенгаген. Вот чего я никогда не прощу себе! Не прощу, что позволила им отнять у меня Лорка. Мне следовало поджечь дом, пырнуть ленсмана ножом, чтобы он понял. Музыка, Вениамин... Понимаешь, Лорк жил в музыке. Так что по-своему он все-таки не расстался со мной. Все дело было в музыке...
   Дина замолчала. Снаружи дышало море. Мы слышали его глубокие ритмичные вздохи.
   - Ты никогда не говорила об этом раньше.
   - По-моему, я перестала говорить в тот день, когда они вытащили меня из прачечной и бросили в снег. В тот день, когда я обварила Ертрюд. Когда же слова вернулись ко мне, говорить было уже не о чем. Люди не замечали меня. Все погибло.
   - Но ведь то был несчастный случай! Ты не виновата!
   - Как ни назови, а это было!
   Я вздрогнул: она до сих пор мучится! До сих пор носит это в себе!
   Мне следовало спросить у Дины, не достаточно ли было одной Ертрюд. Почему она убила еще и русского?
   - Сколько тебе было лет?
   - Пять.
   - Как же ты можешь считать, что это твоя вина? Ты была маленькая!
   - Вина не имеет отношения к возрасту.
   - Но ведь ты была ребенком!
   - Мы все дети.
   - Тебе нужно было с кем-нибудь поговорить... Дина издала короткий смешок. Мне он не понравился.
   - Это бы ничего не изменило, ведь несчастье уже случилось.
   - Неужели не нашлось ни одного человека? - Нет.
   Значит, это началось задолго до того, как она зачала меня! А я-то думал, что все началось, когда между нами в вереск упал русский. Что она мучилась днем и ночью. Теперь же, слушая ее рассказ, мне казалось, что наша с ней общая жизнь началась в тот день, когда она стояла в сугробе и слушала, как кричит Ертрюд. Наверное, уже тогда можно было понять... Я же не замечал ничего, пока не упал русский.
   А тогда уже ничего нельзя было поправить.
   Вселенная вокруг нас затихла.
   Обитатели Рейнснеса выстроились на столе между нами. Превратились в шахматные фигуры - эту партию Дина разыгрывала то сама с собой, то со мной. Кем же был русский? Упавшей ладьей?
   Дина всегда хорошо играла в шахматы. Я помнил, как ловко она защищала от меня свои фигуры.
   Она говорила о себе как о постороннем человеке.
   - Тебе, должно быть, всегда очень не хватало Ертрюд? - спросил я.
   Она задумчиво и долго смотрела на меня:
   - Ты спросил об этом потому, что тебе не хватало меня?
   Теперь была моя очередь выиграть время. Сейчас она, несомненно, играла против меня.
   - Возможно, - признался я. Она кивнула:
   - Я всегда носила Ертрюд в себе. У нее не было никого, кроме меня.
   - А кто есть у тебя?
   - Не задавай глупых вопросов!
   Дина отступила. Я почувствовал себя отвергнутым. Почему она не дает мне то, что я готов принять от нее? Ведь именно это я и стараюсь внушить ей!
   - Ты не умерла! Ты сбежала! - вырвалось у меня.
   - Да, можно сказать и так. Но у меня не было выбора.
   - Ты испугалась суда?
   - Суда? - повторила Дина в пространство, словно впервые услышала это слово. - Я знаю одно, Вениамин: есть вещи, изменить которые невозможно. Но все равно спасибо тебе! Спасибо за письмо, за то, что ты хотел принять мою вину на себя. И еще за то, что заставил меня позволить себе встретиться с тобой.
   - Ты считаешь, что этого достаточно, Дина? Достаточно одной благодарности?
   - Во всяком случае, очень важно оставить кого-то после себя, кто понимал бы, почему все получилось так, а не иначе. Может, ты лучше поймешь меня... когда у тебя самого будут дети.
   Кто-то больно нажал мне на глаз. Дина поставила мне мат. А ведь я еще ничего не сказал ей о ребенке Карны! О моем ребенке! Пока не сказал. Однако все мои поры вдруг закрылись. Мне хотелось замкнуться в себе. И все-таки ее рассказ прояснил кое-что между нами. Я был вынужден согласиться, что Вениамину Грёнэльву было бы нисколько не легче, если б его мать угодила на каторгу. Ни тогда. Ни теперь. Но у меня не повернулся язык сказать ей об этом.
   - Почему ты нам не писала? Мы хотя бы знали, как ты живешь.
   - Чтобы никто не приехал и не забрал меня домой. Ты ведь тоже не пишешь домой. Боишься, что тебя туда позовут?
   Значит, она все-таки обратила внимание на упрек Андерса, что я не пишу!
   - Может, нам обоим следует позволить, чтобы нас забрали домой? предположил я.
   - И кому от этого будет лучше?
   - Андерсу, например.
   - Ты хочешь всем угодить, Вениамин, - только и сказала она.
   Наконец Дина встала, пошла и открыла дверь. День уже обозначился светлой полоской на востоке. Вскоре Дина закрыла дверь, обернулась ко мне и помахала рукой, словно стояла на перроне и поезд должен был вот-вот отойти.
   А потом направилась к своей кровати.
   * * *
   Не знаю, долго ли я спал, но меня разбудила Дина. - Ты кричал во сне! - Она наклонилась надо мной.
   - Карна! - проговорил я спросонья и медленно сел. - Карна! Она умерла!
   Динино лицо и волосы. Утро. Луч света, проникавший в маленькое оконце. Дина откинула мое одеяло и, сев рядом со мной, засунула ноги ко мне в постель. Мы прижались друг к другу.
   - Она умерла при родах! - сказал я и прибавил уже шепотом: - Она умерла. Все, к кому мы прикасаемся, умирают. Верно?
   Я еще не успел произнести эти слова, как понял, что так оно и есть.
   - А ребенок? - услыхал я Динин голос.
   - Он у ее бабушки, но она не может оставить его у себя, ей его не вырастить.
   Я сидел, опустив голову на руки, и ждал, что она скажет: "Ну так забери его в Рейнснес!"
   Но Дина этого не сказала. Она встала и подошла к окну. Пошарив, нашла спички и зажгла огарок свечи. Это заняло много времени. Очертания ее фигуры были хорошо видны сквозь белую ночную сорочку. Я невольно вспомнил прежние годы. И все показалось мне бессмысленным.
   По-прежнему молча Дина вернулась, неся свечу и не отрывая от нее глаз. Поставила ее возле кровати и снова забралась ко мне под одеяло. Пламя свечи слегка вздрагивало. Его было почти не видно. Ведь уже наступил день.
   Чего я ждал от Дины? Нравоучений? Отповеди? Помощи?
   - Почему ты молчишь? - спросил я наконец.
   - Иногда в таких случаях лучше сперва зажечь свет.
   Я потер лицо. Кожу стянуло. Мне бы никогда не пришло в голову так сказать!
   - Я не хотел этого! Не знал...
   Я чувствовал себя бродячим псом, который рыщет по дворам в поисках отбросов, воды и самки.
   - Я в этом не сомневаюсь, - сказала Дина.
   - Ты мне веришь? - Я всхлипнул. - Да.
   Сразу стало теплее. И надежнее.
   - Расскажи мне о Карне! - попросила она. Я покачал головой.
   Выждав какое-то время, она дружески толкнула меня в бок.
   Это была уже вторая наша партия. Первую она выиграла так, что я даже не заметил. Она снова расставила фигуры.
   - Расскажи мне о Карне! - повторила она.
   - Мы встретились в полевом лазарете во время осады Дюббеля. Она была сильная, ловкая... Все парни были влюблены в нее. Но они...
   - А ты?
   - Не знаю! Господи, прости меня! Как раз этого я и не знаю!
   - Но ведь ребенок твой?
   - Не знаю!
   - Чей же он еще может быть? Одну мою пешку она уже съела.
   - Тебе не все известно.
   - Я понимаю, иначе и быть не может.
   Я немного отодвинулся. Дина сидела слишком близко. Она встала, пошла и открыла дверь, словно я попросил ее об этом. Море переливалось серебром. Морские птицы над ним повелевали светом и воздухом.
   - Вениамин, я тебя слушаю. - Дина стояла ко мне спиной.
   Тогда я привел сюда Карну. В одной руке она несла сверток, в другой рваный зонт. Наконец-то она пришла. И Дина приняла ее. Сверток развернули и осмотрели. "Ребенок твой", - изрекла Дина. Это испугало меня. Показалось немыслимым. Но чувство стыда, как ни странно, немного уменьшилось.
   Тем временем выкатилось солнце. Большой белый щит, вокруг которого плескалось море. Свет поглотил нас. Сделал бесплотными. Лишил лиц и кожи. Мы прислонились друг к другу. Сдались. Наши слова и тела как будто слились друг с другом, когда я выплеснул в комнату жизнь Карны. Потом все стихло.
   Вот тогда-то Дина решительно пересекла комнату, открыла футляр с виолончелью, внимательно осмотрела ее и вынула из футляра.
   Ветер шуршал метлой, стоявшей у двери.
   Неповторимым волнообразным движением Дина села на стул, поставила виолончель между коленями, склонилась к ней и взяла смычок. Она долго и тщательно настраивала инструмент. Это было странное зрелище. Виолончель и Дина плакали вместе. Дина дарила слезы, виолончель - звук.
   Я вдруг вспомнил вычитанные где-то слова: "Чудеса существуют все время. Но только для того, кто готов их принять".
   Старинные псалмы Петтера Дасса. Моцарт. Рождественские гимны. Веселые танцевальные мелодии. Один раз Дина прервала игру и негромко чертыхнулась по-немецки.
   - Бах! - объявила она потом, как будто что-то объясняла.
   Мелодия звучала неровно, словно спотыкалась. Но Дина начинала снова и снова. Всхлипывая, точно запертое в клетку животное.
   Я искупался в соленой воде и оделся за стеной нашего домика. И все время слышал голос виолончели. Успокоившись и согревшись, я вернулся в дом и начал жарить свинину. Нарезал ее тонкими ломтиками и уложил на сковородке. Чад вытягивало в открытую дверь.
   Дина играла, следя за мной глазами. Она была босая, в одной сорочке.
   Потом мы молча поели, и она снова стала играть. По-прежнему не одеваясь.
   После полудня мне пришлось перевязать ей тряпкой пальцы на левой руке. Кожи на них практически не осталось.
   - Мне следовало захватить с собой мой чемоданчик. Мазь...
   Она улыбнулась:
   - И так зарастет!
   Словно это был пароль. А может, испугавшись, что Дина снова предпочтет мне виолончель, я сказал без всякого вступления:
   - Есть другая женщина.
   - Другая?
   - Да. Ее зовут Анна.
   - Вот как? - Дина посмотрела на свою повязку.
   Конечно, я поступил глупо. Но ничего не поделаешь. Рано или поздно это все равно всплыло бы наружу.
   - Понимаешь... Понимаешь... Черт, это все так запутано!
   Я попытался засмеяться. Сейчас смех не повредил бы.
   - И теперь эта Анна не желает тебя знать, потому что ты стал отцом? мягко спросила Дина, словно разговаривала с ребенком, стащившим кусочек сахара.
   - Анна обручена с Акселем!
   - Кто этот Аксель?
   - Мой единственный друг. Тот, который ест сырые яйца... Я говорил тебе про него...
   Я ждал, что она засмеется. Это было бы уместно. Но Дина не засмеялась. Она сказала:
   - Я вижу, ты не терял времени даром!
   Мне хотелось провалиться сквозь землю, скрыться где-нибудь в темноте.
   - Анна? И что же она собой представляет?
   Я попался на крючок и подробно рассказал об обеде у профессора и о том, что Анна ездила в Лондон. Дина кивнула и тут же поставила мне второй мат:
   - Выходит, это прекрасная партия! Я сам был виноват.
   - Не в этом дело! - воскликнул я. - Господи, Дина...
   - Легко любить того, кому много дано. Это я понимаю, - сухо сказала она.
   - Дина!
   - А что на это скажет Аксель?
   - Нетрудно себе представить. Скорей всего он...
   Я был не в силах вдаваться в подробности. Да они Дину и не интересовали. Мне не следовало ничего говорить ей. Не следовало впадать в сентиментальность только по той причине, что моя мать вернулась ко мне. Я умолчал о том, что произошло в комнате Акселя. И о том, что Аксель раздобыл денег, чтобы помочь мне поехать в Берлин.
   Но вскоре я не выдержал охватившего меня одиночества и прямо спросил:
   - Что ты об этом думаешь?
   Дина поправила повязки на пальцах. Одну за другой. Сплела пальцы, словно речь шла о жизни и смерти.