Вассму Хербьерг. Сын счастья (Книга Дины - 2)

   * * *
   Но ведь я ждал, что меня вот-вот отправят на каторгу за убийство! Ни о чем другом я тогда не думал.
   Иногда, правда, я задавал себе простые, но опасные вопросы:
   - А что если Дина действительно умерла? Может, именно поэтому я не получил от нее письма и мне уже нет нужды брать на себя ее вину?
   И неизменно одинаково отвечал самому себе:
   - Дина жива! Почему она должна умереть? Просто не хочет дать знать о себе. Думает, будто может по-прежнему управлять моей жизнью, как управляла раньше жизнью всех нас. Но она ошибается!
   - А чего ты добьешься, взяв на себя это убийство? - продолжал я разговор с самим собой.
   - Она будет вынуждена... - Что?
   - Осознать, что я существую...
   - И что тебе это даст?
   На этом разговор обрывался, ибо мой ответ был ответом маленького обиженного ребенка.
   У меня появилась сентиментальная привычка читать Ветхий Завет, словно я был проповедником. И я написал Юхану письмо на богословскую тему. Между строк я упрекнул его, что, живя в Копенгагене в одно время с Кьеркегором, он ни словом не обмолвился мне о нем, когда бывал дома. Я вовсе не хотел припирать Юхана к стенке, просто мне пришло в голову, что Дине не понравилось бы, что я с ним переписываюсь. Но ведь переписываться с ней я не мог!
   Он ответил мне дружески, но коротко. Он ездил на Рождество в Рейнснес к Андерсу. Это была настоящая благодать, несмотря на неудобства зимнего путешествия. Что же касается Кьеркегора, он с радостью ждет меня домой, где мы сможем поговорить о произведениях этого безумца. Безусловно, жаль, что он умер таким молодым.
   Поблагодарив меня за то, что я подал признаки жизни, он закончил свое письмо словами: "Твой брат Юхан с любовью думает о тебе".
   Живот Карны не был научным тезисом. Он продолжал точить мой мозг. Два раза я уже отправлялся к ней на Стуре Страндстреде, но по пути менял курс.
   * * *
   Еще до утреннего обхода в клинике я заметил в Акселе нечто необычное. Он издалека бросил свое пальто, и оно послушно повисло на вешалке, прибитой к стене. Что-то явно случилось.
   Анна вернулась в город!
   - Она теперь замечательно владеет английским! - доложил он.
   - Вот как? Тогда тебе ради нее стоит пойти в дипломаты!
   Радость погасла в его глазах. Он отошел, не сказав больше ни слова.
   Мы получили задание работать в лаборатории и оказались в непосредственной близости друг от друга. Освещение там могло кого угодно довести до безумия. Эта лаборатория всегда наводила меня на мысль об алхимиках, которые ради того, чтобы получить золото, продавали душу дьяволу.
   - Прости, я не хотел тебя обидеть, - начал я первый.
   - Я устал от тебя!
   - Прости!
   - Я думал, ты с этим покончил.
   - Я тоже так думал, - солгал я.
   - Если не покончишь, быть беде!
   - Я просто тебе завидую! - сказал я. - Ты так уверен в себе!
   Аксель клюнул на эту приманку.
   - Давай вечером куда-нибудь сходим, - дружески предложил он.
   - А она придет?
   - У нее сейчас много дел.
   Мы продолжали получать золото в лаборатории клиники Фредерика.
   Вечером мы отправились в кабачок, где пела одна певица. Аксель любил сидеть у самой сцены. Он улыбался певице, словно она пела только для него.
   - Смотри, какая у нее короткая юбка, - сказал он.
   - Хочешь, я попрошу ее надеть что-нибудь другое? - засмеялся я.
   - В субботу следует быть добрее, - заметил он, - ведь поет она хорошо.
   Вокруг нас клубился табачный дым. Певица стояла на невысокой сцене, ее голова, плечи и грудь поднимались над его облаками, и мы видели, как шевелятся ее губы. Расстроенное пианино с бездарным пианистом было частью этого представления. Господин в пенсне и котелке, решив, что Аксель хочет отбить у него певицу, рассердился и начал громко разговаривать во время пения.
   - Да заткнитесь же! - рявкнул Аксель, довольный тем, что привлек к себе внимание.
   Господин не сдавался, он хотел оттеснить Акселя от края сцены. Я угостил его сигарой и дернул Акселя за рукав.
   - Садись! - велел я ему.
   - Это еще почему?
   - Ты раздражаешь этого господина!
   Аксель послушался и сел. Но он был в ударе. Особенно потому, что певица бросала на него многозначительные взгляды. Он попросил ее спеть песню о Копенгагене.
   Господин в котелке был явно недоволен. Бросив взгляд на Акселя, певица сделала знак пианисту. Аксель добился своего: она пела для него:
   Есть ли город, что, как наш, веселью,
   Музыке и танцам вечно рад?
   Целых восемь вечеров в неделю
   В Тиволи кишат и стар и млад.
   В городе две дюжины театров.
   И недаром я в него влюблен:
   По певице в каждом погребочке
   Вряд ли это знал и Вавилон.
   Потом он потребовал, чтобы она спела про любовь. Но тут уже господин в котелке привлек на помощь товарища. Тот щелкнул пальцами, подав знак крупной собаке непонятной породы, которая лежала у него под столиком. Вид собаки внушал уважение.
   Аксель сдался. Он великолепно владел искусством отступать в последнюю минуту. Но настроение у него упало, и нам пришлось заказать еще пива.
   ГЛАВА 14
   В голове у меня стоял стук. Я был бочкой, в которой что-то грохотало. И внутри, и снаружи. Бочка имела явный металлический привкус. Я открыл пересохший рот. Потом глаза. В комнате стоял туман. Некоторое время я выжидал, пытаясь найти удобное положение в этой грохочущей бочке.
   Потом понял, что кто-то ощупью идет по коридору. Неуверенные быстрые шаги, свистящее дыхание. Ломающийся мальчишеский голос выкрикнул мое имя. Ему ответил визгливый голос хозяйки.
   Я снова открыл глаза и увидел, что лежу, прижавшись щекой к чьим-то не совсем чистым ногам. Аксель лежал на спине и тупо смотрел на стоявшего в дверях парня. Мы с Акселем лежали валетом. Он, видимо, рухнул и заснул рядом со мной.
   - Я уже приходил вечером. Тебя не было дома, - проговорил парень, взмахнув рукой.
   Я стал перелезать через Акселя. На это потребовалось время. Как почти все серьезные ситуации, эта была глупой.
   - Скорей! Скорей! Карна рожает!
   Аксель был песчаной косой, на которой я сел на мель.
   - Карна рожает! - опять крикнул парень.
   Я выбрался из постели. Сунул голову в ведро с водой, чтобы окончательно проснуться, и одновременно напился. Хорошо, что я мог глотать, а то бы наверняка захлебнулся.
   - Бабушка велела привести тебя! У нас нет денег на доктора!
   Я огляделся, пока вытирал голову. Брюки, рубашка, сюртук, чемоданчик с медицинскими принадлежностями. Должно быть, я сразу сообразил, что случилось. По-моему, я даже ничего не спросил у парня.
   Когда я заходил к Карне, мы с ним иногда перебрасывались парой слов. Но как его звали, я не помнил.
   Аксель ожил. Его движения напоминали движения разъяренного быка. Он, как и я, нырнул в бочку с водой. Потом затряс головой, чтобы стряхнуть воду с волос. Спешащий морж!
   - Я иду с тобой! - объявил он. Я не возражал.
   * * *
   Время приближалось к полудню. Тени милосердно прикрывали наши лица. Мы бежали всего несколько минут, но мне показалось, что прошла целая жизнь. В глазах рябило. Кто-то вгонял гвозди мне в голову.
   Мы выбежали на Стуре Страндстреде, и я думал, что сейчас услышу крики. Роженицы всегда кричат. Но в квартале Карны рыдала тишина.
   Два раза я присутствовал при приеме родов. Один раз ребенок родился мертвым. Но для матери это было избавлением - она не была замужем. Считается, что надо принять роды не меньше трех раз, чтобы приобрести нужный опыт. Я цеплялся за эти слова, а сердце мое пыталось выпрыгнуть из груди.
   - Она потеряла много крови, - предупредил нас парень, пока мы бежали через двор.
   * * *
   Карна лежала, вцепившись руками в столбики изголовья. Суставы у нее были белые. Казалось, она помнит лишь то, что надо крепко держаться за собственную кровать.
   Белая ночная сорочка сбилась ей под мышки. Сорочка была совершенно мокрая.
   Терзаемое схватками тело дугой выгибалось над тюфяком. Бабушка на коленях стояла возле кровати. Поднявшись, она крикнула мне:
   - Помогите ей! Помогите!
   Я встретил налитый кровью взгляд Карны. Но она меня не видела. Словно меня тут и не было. Рот у нее был открыт. Я видел, что она хочет закричать. Но крика не получилось.
   Машинально я делал то, чему меня учили. Аксель, как мог, ассистировал мне. Два жалких школяра пытались на практике применить свои знания.
   Ребенок шел спинкой. Я даже не знал, живой ли он. И по-моему, вообще не думал об этом. Мне нужно было извлечь его из Карны, потому что он мог разорвать ее.
   - Согрейте воды! - распорядился Аксель.
   - Она уже готова! - всхлипнула бабушка.
   - Беги в клинику Фредерика и попроси, чтобы оттуда прислали опытного акушера. Речь идет о жизни! О двух жизнях! - шепнул Аксель парню, который тут же со всех ног бросился в клинику. Он был весь мокрый - видно, бегал уже давно.
   Схватки шли без интервалов. Крови было очень много. Я безуспешно пытался ухватить скользкий комочек. Головка! Черт подери, должна же у него где-то быть головка!
   Жалкое содержимое моего докторского чемоданчика ничем не могло помочь мне.
   - Его держит пуповина, - тихо сказал Аксель.
   Я непонимающе уставился на него. Что он имеет в виду?
   - Это пуповина. Он ею опутан. Думаю, дело в этом. Очевидно, она обмоталась вокруг шейки. - Аксель говорил очень спокойно, но доверять его спокойствию не следовало. Он мог сорваться в любую минуту.
   Я долго не решался применить силу. Аксель внушил мне, что ребенок еще жив. Несколько минут я оставался пассивным зрителем. Во мне теплилась надежда, что Аксель потеряет сознание и тогда что-нибудь произойдет.
   Вот когда мне следовало сделать то немногое, что еще было в моих силах. Сказать Карне, что я ее люблю. Мои же действия только усиливали ее страдания.
   Я был ее палачом. С первого раза, как я обнял Карну, я был ее палачом. Я вымыл руки и сунул руку в Карну. Сладковатый запах крови чуть не свалил меня с ног. Но я устоял. На коленях.
   Несколько раз я видел, как Фома проделывал это с коровами, которые не могли отелиться.
   Карна превратилась в судорожный комок мышц и хриплого дыхания. Она сама разрывала себя на части. А я помогал ей. Чтобы скорее положить этому конец.
   - Уже день, - сказала бабушка и взяла Карну за руку.
   - Когда начались роды? - услыхал я голос Акселя.
   - Вчера утром. Она была одна... Я вернулась в обед.
   Ребенка следовало повернуть. Как может ремесленник, да еще с похмелья, повернуть ребенка в утробе матери?
   - Может, мне попробовать? - предложил Аксель. Я помотал головой:
   - Нет! - Моя рука еще раз ощупала ребенка в чреве Карны.
   Карна как будто сдалась. Она лежала неподвижно, совершенно безжизненная.
   - Разбудите ее! - дико заорал я.
   Я слышал, как ее хлопали по щекам, но никого не видел.
   - Облейте ее водой! - простонал я.
   Я слышал, как лилась вода. Почти нежно она падала на Карну. Бабушка плакала.
   - Милая моя! Добрая! Хорошая! Золотая! - причитала она.
   Но Карна слишком устала от этой войны, которая для нее длилась годами. Больше она не хотела воевать.
   - Тужься! - просипел я.
   Аксель с силой давил ей на живот. Пыхтел и снова давил.
   - Ребенок застрял! Тужься, Карна! Тужься! Палач приказывал.
   Наконец она как будто очнулась.
   И делала все, что ей велели. Тужилась. Тяжело дышала. Глаза были широко открыты.
   Об этом невозможно думать. Но я ничего не забыл. Запах борющегося тела. Испарину. Вздыбленный живот под руками Акселя.
   Наконец раздался крик. Он вырвался не изо рта, а из ее чрева и дрожал, словно тысячи острых ножей, вонзившихся в стены и потолок.
   Я сложил руки чашей, как ребенок, который ловит мяч. Глаза мои были прикованы к упрямому комочку, повернувшемуся к миру спиной!
   Я больше не видел Карну, только слышал тишину, похожую на отголосок далекой непогоды. Старческий взгляд остановился на мне, когда я освобождал маленькое тельце от опутавшей его пуповины. Темный, пристальный взгляд. Красный нимб с синими и белыми пятнами окружал маленькую головку.
   Мягкий шлепок, с которым ребенок упал в мои руки, прозвучал как тяжелый вздох и заложил мне уши.
   Потом на несколько мгновений все прекратилось. Движения в комнате замерли, словно навсегда заняли положенные им места в этой картине.
   Тишина.
   Наконец, повинуясь не разуму, а рефлексу, я схватил посиневшее скользкое существо за ноги и стал его шлепать, пока оно не закричало. Тогда я показал его Карне.
   Но лицо ее изменилось у нас на глазах. Она не двигалась. Руки отпустили столбики изголовья. Колени бессильно глядели в потолок. Круглые, детские колени с ямочками.
   С того, что раньше было ее губами, сорвался стон. Глаза были закрыты.
   Неужели это Карна?
   Из нее текла густая красная река. Капли падали на выскобленный деревянный пол. Река подчинялась своим законам, она текла вдоль синей пуповины, которая еще связывала Карну с ребенком. Толчок за толчком она прокладывала себе дорогу и скрывалась где-то в постели. Река из тайного мира, в котором прячутся палачи.
   Аксель был занят перевязыванием пупка. Он считал, что с главным мы справились. А перевязывать пуповину он умел.
   Потом всегда можно оправдать себя. Бедный Вениамин Грёнэльв! Новоиспеченный доктор! Мужчина. Он еще мальчиком видел, как умирают люди. Он вместе с Карной видел умирающих и на поле боя, и в полевом лазарете. И все-таки он оказался неподготовленным. Никто не научил его, что, пока есть время, следует сказать: "Я негодяй, но я люблю тебя!"
   Кто ж знал, что эти простые и нужные слова говорятся умирающему не для того, чтобы облегчить ему смерть. Что они говорятся для того, чтобы потом легче было умереть самому.
   * * *
   Бабушка приняла у меня нагое дитя человеческое и во что-то завернула его. Это была девочка. Крохотное серьезное существо, которое уже заклеймило меня своим черным недоверием.
   Аксель стоял, склонившись над Карной. Тихо и ровно рокотали его слова. Этакий умиротворенный рокот, утоляющий жажду. Словно кто-то наливал в стакан воду на глазах у истомившегося от жажды человека.
   Я не мог отвести глаз от красной реки, текущей из Карны. От этих сильных красных толчков. В отчаянии я схватил ее руками за таз и приподнял его, надеясь остановить этот поток. И долго держал в таком положении, стараясь заставить жизнь удержаться в ее теле. Заставить Карну снова начать борьбу. Но все окутал туман, и я потерял в нем путь.
   В отчаянии я искал спасения в глазах Акселя. Но он покачал головой. Не знаю почему, я вдруг обратил внимание, какая грубая у него щетина. Поры на его коже вызывали во мне отвращение. Тошнота подступила к горлу. Стены раздвинулись и снова встали на место. Я впал в ярость.
   Безумный крик прорезал тишину:
   - Не трогайте ее! Не трогайте! Карна! Карна!
   Я почувствовал на плече чью-то руку и крепко зажмурил глаза, чтобы удержать все на расстоянии. А время шло дальше уже без Карны.
   Когда я открыл глаза, Аксель, нагнувшись, распрямлял ее детские колени. Потом он прикрыл простыней иссякшую реку.
   Рубашка у него на спине промокла от пота, плечи слегка вздрагивали.
   Я был только зрителем, случайно проходившим мимо. Карна! Не осуждай меня! Я не хотел этого. Но жизнь обошлась с тобой слишком жестоко. Если бы моя любовь могла вернуть тебя, я не задумался бы ни на минуту. Ты слышишь, как я зову тебя? Ты не упрекнула меня. Не сказала, что мне следовало раньше о тебе позаботиться. Если б ты хоть намекнула мне, если б я знал обо всем, я бы мог ответить тебе!
   Может, именно тебе следовало занять место рядом со мной? Может, именно этого я и хотел? Почему ты не заставила меня? Тогда бы у меня по крайней мере был выбор. Почему ты не прогнала меня? Чтобы я хотя бы мог считать, что делал попытки?
   Ты, наверное, думала, что я не обращал на тебя внимания? Что мог бы хоть что-нибудь сделать для тебя? Прийти раньше? Но ведь я не знал, что ты так нуждалась во мне! Я не мог взять тебя в Рейнснес. И ты понимала это. Карна! Неужели ты думаешь, что я знал, что ты ждешь ребенка, и мне это было безразлично? Откуда я мог это знать? Ведь ты ничего не сказала мне. А если б и сказала, разве я мог быть уверенным, что это мой ребенок?
   Теперь на эти вопросы уже не будет ответа.
   Карна!
   ГЛАВА 15
   Самое интересное свойство времени, которое последовало за родами Карны, заключалось в том, что оно громоздилось где-то вне меня и не имело ни малейшего смысла. В конце концов эта громада часов и дней так выросла, что я понял: она раздавит меня, если я ничего не предприму.
   Не помню, как я вернулся к себе на Бредгаде и о чем мы с Акселем говорили. Помню только, что несколько дней спустя он дал мне за что-то пощечину. Помню также, что он принес мне хлеба и бутылку вина в бумажном пакете.
   - В какой день это было? - спросил я, пока он наливал вино в рюмки.
   - Что именно?
   - Когда мы с тобой были на Стуре Страндстреде? Аксель нагнулся посмотреть, не пролил ли он вино.
   - Двадцать третьего апреля, - сказал он наконец.
   - Ясно. - Я старался не смотреть на него. Он промолчал.
   - День святого Георга, - пробормотал я. Аксель пропустил это мимо ушей. Через некоторое время он сказал:
   - Я сообщил в клинику, что у тебя сильная простуда. Но в понедельник утром ты должен быть на месте. Ровно в половине восьмого. Обход больных. Операции с десяти до одиннадцати, как обычно.
   Я кивнул. До его ухода мы выпили всю бутылку. У него хватало своих забот. Например, с Анной.
   * * *
   В тот день, когда хозяйка явилась ко мне и потребовала денег за квартиру, я понял, что еще не все кончено. У жизни еще были какие-то виды на меня. Хозяйка была безжалостна. Она думала, что я болен, гремел ее голос. Но теперь ей ясно, что я не заплатил за квартиру, потому что пропил все деньги. Кроме того, она заявила, что у меня в комнате вонь. Что я не выношу нечистоты. Что я должен съехать с квартиры.
   Я отдал ей несколько купюр. Она сунула нос во все углы и направилась к двери, сделав мне недвусмысленное предупреждение.
   - У вас есть дети, сударыня? - вежливо спросил я, словно видел ее впервые в жизни.
   Мой вопрос поразил ее до глубины души. Это было не похоже на нее. По ее изумлению я понял, что мне ничего не угрожает. Это придало мне смелости.
   - Вы когда-нибудь рожали?
   - Я не понимаю...
   - Я тоже, - дружелюбно сказал я.
   - Негодник! Вы бы лучше вынесли свои нечистоты, а не болтали всякую чепуху! Вы просто свинья, кандидат Грёнэльв! - рассердилась она.
   - Да. И еще палач! - сказал я, чувствуя, что мне приятно произнести это вслух.
   Она с ужасом посмотрела на меня, буркнула что-то о душевнобольных и удалилась, громко хлопнув дверью.
   Я невольно улыбнулся. Для людей так же естественно смеяться, как и плакать, подумал я. Лицо мое превратилось в камень, который бросили в пропасть.
   Поскольку я уже встал и было еще светло, я вспомнил, что надо побриться. Я вышел во двор с полным туалетным ведром и пустым ведром для воды. Вылил нечистоты, за которые меня бранила хозяйка. Конечно, она была права. От ведра ужасно воняло. Женщины часто бывают правы. Но не следует говорить им об этом. Зачем? Это и так всем известно.
   Пока я стоял у колонки, набирая воду в цинковое ведро, я почувствовал во рту привкус металла, как в то утро, когда нас с Акселем разбудил брат Карны. Что он тогда кричал?
   - Скорей! Скорей! Карна рожает! Металлический привкус усиливался по мере того, как ведро наполнялось. Вода бежала сильной струей Я закрыл кран. Однако это не помогло. Я все равно слышал, как она льется.
   Лишь когда я вернулся к себе в комнату, запер дверь и громко сказал себе: "А сейчас мы побреемся!" - я перестал ее слышать. Помогло слово "мы".
   Я набрал полные легкие воздуха. Вдыхал и выдыхал, словно никогда раньше не дышал. Подошел к окну. Отворил его. Сделал упражнение для дыхания. Потом начал бриться и, после того как порезался в третий раз, понял, что у меня что-то с глазами. Я просто не различал, где у меня кожа, а где щетина. Из зеркала на меня холодно смотрел доктор. Потом он поставил диагноз: нервная перегрузка, повлиявшая на работу органов чувств. Результат: нарушение зрения. Любопытно!
   - Но ведь я несколько дней пролежал! Я должен был отдохнуть! презрительно возразил я.
   - Нарушение зрения - следствие того, что ты испытал раньше. Оно носит временный характер. - Доктор был оскорблен.
   - И что же мне пока делать? Ходить небритым? Или с порезанным подбородком?
   - Зрение постепенно восстановится. Особенно после того, как ты совершишь некий поступок, необходимость которого ты еще не осознал, сказал доктор.
   Я сразу почувствовал себя лучше.
   * * *
   Я знал, что меня встретят не как героя. Но не ждал, что буду встречен как враг.
   Мне открыл брат Карны. Он молча и угрюмо посмотрел на меня. Из комнаты слышался какой-то странный звук. Словно кто-то ломал сухую веточку. Детский плач.
   - Я подумал, что мог бы... - начал я, не зная, что сказать.
   Вышла бабушка. Она смерила меня взглядом.
   - Похороны состоялись вчера, - коротко сказала она.
   Вверх по стене бежал смелый муравей. Он старался преодолеть щель между наличником двери и деревянной панелью. Муравей? В городе? Чем же он питается?
   - Ваш друг был на похоронах! И принес цветы! - с упреком сказала бабушка.
   - Там муравей! - пробормотал я.
   Вытянув шею, парень заглянул в дверь. Открыв рот, он смотрел то на меня, то на деловитого муравья. Бабушка прищурившись поглядела на меня из-под кустистых бровей.
   - Не плюй в колодец, пригодится водицы напиться, - сказала она и втянула меня в комнату.
   Наверное, мы с ней о чем-то разговаривали. Но я почти ничего не помню. Кажется, она спросила, кого зовут Вениамином - меня или моего друга.
   - Меня. Его зовут Аксель.
   - Значит, это вы отец малышки. - Бабушка была огорчена.
   Не помню, ответил ли я что-нибудь. Помню только, что в это время за занавеской заплакал ребенок. Это был какой-то задушенный плач. Я даже подумал, не задохнется ли он. Впрочем, это было бы, пожалуй, к лучшему. Ведь Карны уже не было.
   - Я надеялась, что отец ребенка не вы, - откровенно призналась бабушка.
   Я кивнул.
   - Он лучше вас. Порядочный. Из хорошей семьи. Пришел с цветами. И плакал. У могилы он плакал.
   Я снова кивнул.
   Бабушка опустила глаза и вздохнула, и я вдруг увидел, что у нее точно такой же нос, как у Карны. Небольшой, прямой, с красивыми маленькими ноздрями. Их хотелось даже потрогать.
   Я поднял было руку.
   - Девочка умрет от голода... - сказала бабушка. Я по-прежнему смотрел на ее ноздри.
   - Я вынуждена отдать ребенка. Мне не под силу растить его. Я старая. Парня тоже нужно кормить и одевать. Ему самому столько еще не заработать. Теперь, когда Карны больше нет...
   Она прикрыла глаза рукой.
   Ребенок перестал плакать. Значит, он задохнулся, подумал я. Ему в рот попала тряпка или одеяло. Лицо у него посинело. Глаза и рот сейчас широко открыты. Крохотные кулачки сжаты. Доктору случалось видеть мертворожденных младенцев.
   - Вы не знаете, куда можно отнести бедняжку? - спросила бабушка.
   Я отрицательно покачал головой.
   Она снова закрыла лицо руками. Всхлипнула.
   - Зря они замуровали окно, что было рядом с входом в клинику Фредерика. Там принимали несчастных детей, которые никому не нужны.
   Я слышал об этом "шкафе". Так называлось одно из окон возле каменного крыльца. Теперь его замуровали. В прежние времена туда можно было положить нежеланного ребенка, позвонить в колокольчик и убежать. На колокольчике было написано: "Спасение несчастных детей".
   - Можно я сяду? - спросил я, садясь на один из стоявших у стола стульев.
   Бабушка села напротив меня. Высморкалась в тряпочку, которую достала из рукава. Кожа на руках у нее была белая и дряблая. Она сложилась складками, когда бабушка положила руки на стол и обмотала тряпочкой два пальца. Это почему-то тронуло меня.
   - Я не смог привести кого-нибудь из клиники, - сухо сказал брат Карны и ушел. Мне было бы лучше, если б он остался. Отчаяние старухи душило меня.
   - Вы, верно, не признаете ребенка своим? - спросила бабушка через некоторое время.
   Кажется, я не смог ей ответить.
   - Я другого и не ждала, - с горечью сказала она. - Мужчины в таком не признаются. Тем более если мать умерла. Отцы не выстраиваются в очередь за ребенком. Это ясно.
   - Что я могу для вас сделать? - вежливо спросил доктор.
   Она подняла голову и поглядела на меня. Я весь сжался от ее откровенного презрения.
   - У вас есть деньги? - спросила она.
   - Немного.
   - Надо расплатиться за похороны. Этого расхода было не избежать... Бедная Карна!..
   - Сколько мы должны? Бабушка покорно ответила.
   - Пусть пришлют счет.
   - Они сделают это и без моей просьбы.
   - Я понимаю. Но попросите их прислать счет на имя кандидата Вениамина Грёнэльва, живущего у вдовы Фредериксен на Бредгаде.
   Сверток на кровати снова заплакал. Значит, не задохнулся.
   - Что вы делаете, когда она плачет? - спросил я. Бабушка вздохнула, высморкалась еще раз и поспешила к занавеске, за которой стояла кровать Карны.
   - Даю ей сладкую воду и разбавленное молоко. Но ее желудок этого не принимает.
   Она подошла с ребенком к столу и положила его мне на руки. Девочка пошевелилась. Тепло от нее поползло по моим рукам до самой шеи.
   - Надо найти кого-нибудь, кто бы ее взял, - сказала бабушка, стоя у плиты. Она что-то разогревала в кастрюльке. - Я не ходила стирать и убирать с тех пор, как Карна... Нам больше не дают в долг ни хлеба, ни молока. Мы должны уже за две недели.