Вассму Хербьерг. Сын счастья (Книга Дины - 2)

   - Это как раз то, что не украшает ни одного мужчину, - честно сказала она.
   Во всяком случае, это был открытый ход.
   - А что говорит Анна? - спросила она немного погодя.
   - Не знаю.
   - Поинтересуйся. Не исключено, что из вас двоих она хочет получить именно тебя.
   - Но что мне делать? Не могу же я застрелить Акселя!
   Только встретившись с ней глазами, я понял смысл своих слов.
   - Конечно. Но Анна может застрелить Акселя ради тебя, - сказала она.
   - Или меня...
   - Или тебя, - согласилась Дина.
   Она пошевелилась, и ее колени коснулись моих. Я выпрямился, чтобы избежать этого прикосновения.
   - Анна так важна для тебя?
   - Иногда мне так кажется... Но и Аксель тоже... Дина кивнула:
   - Самое плохое в этой истории то, что ты сам не знаешь, чего хочешь. А Карна... Ее ты будешь нести в себе всю жизнь.
   Еще один мат. Но никакого совета она мне так и не дала.
   Дни и ночи переплелись друг с другом. Потом я вспоминал уже только обрывки разговоров, образы, звуки. Все переплелось, перемешалось, наложилось друг на друга и показывало друг друга с новой стороны.
   Во время прогулок по берегу Дина принюхивалась и вздыхала. Иногда она наклонялась и что-нибудь поднимала с земли. Ракушку, щепку, сухой стебелек. Осколок бутылки. Мы почти не говорили. Я думал о Карне.
   Когда нам хотелось есть, мы шли к хозяину в его трактир и ели там, беседуя о том, что нас окружало. Однажды я спросил:
   - На что ты жила?
   Дина продолжала есть. Когда она заговорила, казалось, она обращается к самой себе:
   - Все устроилось как-то само собой. Я ведь хорошо считаю. Это меня спасло. Многим нужны люди, которые умеют наводить порядок в цифрах. С такими людьми они чувствуют себя в безопасности.
   Она рассказала кое-что о своей жизни. О доме, в котором жила. Об окнах со свинцовыми переплетами в рамах и цветными стеклами, которые сделала у себя в эркере. Такие же, как на веранде в бывшем Доме Дины в Рейнснесе, где потом жили Фома и Стине, подумал я.
   О человеке, которому принадлежал этот дом. Они иногда встречались. Он покупал земельные участки, проектировал дома, делал расчеты. Строил. Не только в Германии. Это был очень деловой человек. У него были заказы и во Франции. Она много лет вела его бухгалтерию, часть жалованья она получала в акциях. Они понимали друг друга. Знали, что их не ждут никакие неожиданности. Вместе путешествовали.
   - Это с ним ты была в Париже? - спросил я. Она улыбнулась:
   - Да. Значит, ты все-таки веришь, что я была в Париже?
   - Конечно!
   - Вот и хорошо! Мы на верном пути. Некоторое время мы ели молча. Потом я спросил:
   - Тебе хорошо живется?
   - Что ты имеешь в виду?
   - Ты не нуждаешься?
   - Нет, я не нуждаюсь!
   Когда мы вернулись в свой лодочный сарай, я задал ей новый вопрос:
   - А если бы не было Андерса, ты вышла бы замуж за того человека, который строит дома?
   - Нет! - решительно ответила Дина. - Мне хватает берлинской толпы. Там можно не думать, одобряют ли тебя пробст и Господь Бог. Там ты с Богом один на один.
   Она выражала свои мысли очень точно. Но я рано обрадовался. Она вдруг спросила:
   - А ты женился бы на Карне, если б она не умерла? Ох эти проклятые неожиданные ходы!
   Я отрицательно покачал головой. Это все расставило по местам.
   * * *
   Пошел дождь. Большие тяжелые капли стучали по соломенной крыше, ползли по стеклам.
   Дина начала рассказывать об арендаторе в Хелле, у которого жила в детстве. Я слышал об этом и раньше, но думал, что она прожила у него всего несколько дней. Так же как О лине не допускала разговоров о том, что я родился в летнем хлеве, в Рейнснесе никогда не говорили о жизни Дины у арендатора в Хелле. Даже Фома не говорил, хотя это был его родной дом.
   - А каким образом Фома оказался в Рейнснесе? - спросил я.
   - Фома приехал в Рейнснес, потому что я послала за ним, - просто ответила Дина.
   Мне показалось, что сейчас она начнет рассказывать о Фоме. Но она не стала.
   Зато постоянно возвращалась к господину Лорку. Ей хотелось бы найти его могилу. Ведь он умер в Копенгагене.
   - Он многому научил меня, - сказала она.
   - Давай поищем его могилу, если ты задержишься в Копенгагене?
   Она улыбнулась и толкнула меня в бок:
   - Ох и хитер же ты, Вениамин!
   Густой морской туман скрыл весь мир. Осмотрев перед завтраком кончики своих пальцев, Дина начала играть. Иногда она громко смеялась и даже делала гримасы. Иногда что-то мурлыкала или пела старые псалмы Петтера Дасса. Я же все время лежал на кровати, погруженный в самого себя.
   Вдруг в середине одного псалма Дина прервала игру и отложила смычок в сторону.
   - Хватит! - сказала она. Я не отозвался.
   - Хочешь есть? - спросила она.
   - Да.
   - Тогда давай поедим.
   - Где? Здесь?
   - Нет. В трактире.
   После еды мы пошли вдоль берега. Соленая вода и пена лизали нам ноги, мы шли босиком. Вернулось солнце. Дина подобрала юбки и обвязала их шалью вокруг талии. Но они все-таки намокли и били ее по щиколоткам.
   - Слушай, я придумала или ты действительно говорил мне, что присутствовал при родах Карны? - спросила она, стоя ко мне спиной.
   - Да, присутствовал...
   - Когда родилась девочка?..
   - Да, я сам и принял ее.
   - Не мужское это дело, - пробормотала Дина.
   Не прозвучали ли у нее в голосе презрительные нотки? Нет. Скорее удивление.
   - Да, не часто случается, что мужчина... - начал я.
   - Не скажи! Андерс, например, справился с этим. И Фома тоже справился бы. - Она засмеялась. - Между прочим, Фома сидел под дверью хлева, когда я тебя рожала. И если б Олине вовремя не поспела, он бы сам...
   Я замер и с любопытством поглядел на нее:
   - А мой отец? Иаков справился бы?
   Она обернулась ко мне и сразу стала серьезной.
   - Нет! - коротко бросила она.
   - Почему? Ведь он ходил на охоту... Его не мог испугать вид крови...
   - Роды не имеют ничего общего с охотой. И при чем тут кровь?
   - Я имел в виду, что на охоте он должен был привыкнуть к виду крови.
   - Иаков не боялся крови. И он ходил на охоту. Но он никогда не справился бы с родами. В этом смысле ты не похож на него. Впрочем, иначе и быть не может, ведь ты не сын Иакова!
   Тишина сделалась непроницаемой. Но ее заглушили крики морских птиц. Волны покинули свою стихию. Они поднялись против меня. Превратились в руки, которые сдавили мне горло. Вдали шел пароход. Дневной свет был острый как бритва. Я закрыл глаза. ТЫ НЕ СЫН ИАКОВА!
   * * *
   Я не слышал, что еще говорила Дина. Долго не слышал. Но видел ее лицо. Рот. Шевелящиеся губы. Глаза. Неужели это Дина, которая объясняет мне что-то, чего я не в силах понять? Зачем она это говорит?
   Тогда Дина выпустила на шахматную доску Фому. Сколько лет она удерживала в тени эту фигуру! Теперь он двигался на нас, неся жерди с полей Рейнснеса через море и через полосу тумана. Мне пришлось понять его взгляды. И простить ему то, что он ни разу не выдал себя.
   Карна и ребенок остановили меня. Не позволили взять на себя роль судьи. Мое бешенство испарилось, его сменила усталость, она парализовала меня. Я превратился в старца. Поздно. Мне было уже поздно обзаводиться отцом.
   Не знаю, сколько прошло времени. Оно двигалось независимо от меня.
   - Почему ты только теперь рассказала мне об этом? Почему? - спросил я.
   - Потому что поняла, что пришло время.
   Один-единственный раз я был в той маленькой усадьбе, где родился Фома. Там было много людей и животных. Их запах проникал даже в дом. Запах пота и парного молока. Дыма, поднимавшегося из открытого очага. Я слабо помнил худого, жилистого человека с сутулой спиной, седыми волосами и усами.
   И рыжеволосую, полную, невысокую женщину с добрыми глазами и проворными движениями. Вдруг она оказалась здесь. В моем теле. В моем кровообращении! Половину своего наследства я получил от них. Вениамин Грёнэльв был незаконнорожденным сыном, он носил чужую фамилию и получил не положенное ему наследство.
   Все годы Дина хранила свою тайну. Она обманула нас всех. Ее можно было ненавидеть и осуждать, но от этого ничего не изменилось бы.
   Я не мог заставить себя поднять на нее глаза. Она была не лучше любой шлюхи...
   "Теперь можешь отправляться к своим официанткам! Теперь я такая же, как они!" Анна появилась на шахматной доске и объявила королю шах.
   Неужели это никогда не кончится? Потом пришла Карна со своим свертком и рваным зонтом. Она молча склонилась над постелью Акселя и наблюдала за тем, как Анна сделала королю шах.
   Я молчал, пока самообладание не вернулось ко мне. Меня вдруг поразила одна мысль.
   - Но... но, значит, и матушка Карен мне не...
   - Да, Вениамин.
   - Но ведь мы с ней родные! Вы все говорили, что она моя бабушка! Я не хочу... - по-детски запричитал я.
   - Конечно, вы родные, матушка Карен - твоя бабушка. И изменить этого не может никто, - сказала Дина.
   * * *
   Вот тогда на меня накатило бешенство. Оно вываляло меня в смоле, перьях и вонючих тресковых внутренностях. Оно рвало меня, царапало и посыпало солью все мои раны и царапины. И не имело ничего общего с моими смятенными мыслями, в которых я покоился, словно в растворе. Меня душил какой-то камень. Я не мог избавиться от него. Он был слишком твердый, слишком большой, чтобы пройти через горло. Он раздробил бы мне все зубы и вырвал язык из гортани. Если бы я мог заплакать, завыть! Но я не мог. Вместо этого я быстро-быстро перебирал в памяти всех своих родственников. И я, никогда особенно не желавший иметь отцом мертвого Иакова, был в ярости, оттого что Дина лишила меня матушки Карен и несколькими словами превратила во внука крестьянина, арендовавшего усадьбу у ленсмана Холма.
   - Кому это известно? - прошептал я чужим голосом.
   - Никому.
   Но я уловил едва заметное колебание. А может, она просто так дышала? Но что-то я уловил.
   - Никому? - сердито повторил я.
   - Фома, наверное, кое о чем догадывается. Но в церковных книгах черным по белому записано, что твой отец Иаков Грёнэльв.
   - Фома знает, что я его сын?
   - Уверенности в этом у него нет.
   Высокая незнакомая женщина с юбкой, приподнятой над мокрыми щиколотками, с темными волосами, тронутыми на висках сединой, обеими руками крепко сжимала ручку зонтика. С зонтика свисала маленькая шелковая кисточка. Она била женщину по лицу. Ее глаза открыто смотрели на меня. Они блестели.
   - Мужчины никогда не могут до конца быть уверены в подобных вещах. Ведь ты и сам недавно так думал?
   * * *
   Морские птицы успокоились. Берег был пуст. В мире не осталось никого, кроме нас. Над нашими головами висел тяжелый воздух, словно мироздание вошло в сферу земного притяжения, чтобы придавить нас.
   Мы долго бродили. Иногда обменивались пустыми словами, в которых не было ни прощения, ни выхода, ни утешения.
   Я и не хотел никаких утешений. Маленький мальчик из Рейнснеса тащил по полям жерди, не зная, что рядом с ним идет его отец! Черт бы побрал всех женщин!
   Наконец я устало спросил:
   - Как это у тебя могло получиться? Почему именно Фома?
   - А как у тебя могло получиться? Почему именно Карна?
   - Дина, тогда была война! - серьезно ответил я, сбитый с толку.
   Она выглянула из-под зонтика и смотрела на меня невинными глазами.
   - Ты сам все объяснил, Вениамин! Тогда была война!
   - Иаков был уже мертв, когда ты зачала меня? - спросил я, сознавая всю бестактность моего вопроса.
   - Для всех да, но не для меня, - ответила Дина.
   - Стало быть, ты его обманула?
   - Да, я его обманула.
   - Ты обманула его до того, как он умер? С Фомой?
   - Нет, Вениамин! Все было в свое время. Сперва он обманул меня.
   Она села на валявшийся толстый ствол. Ветер растрепал собранные в узел волосы и играл ими. У меня мелькнула новая мысль.
   - Значит, Юхан мне не брат? - Нет.
   - Значит, это он вместе с Андерсом должен был получить в наследство Рейнснес?
   - Нет! - почти сердито ответила Дина. - Никто не может изменить того, что записано в церковных книгах.
   - Ты в этом уверена?
   - Рейнснес должен принадлежать тому, кто его заслужил. Одно время это была я. Теперь - Андерс. Если бы Юхан был нужным Рейнснесу человеком, он бы уже давным-давно там жил.
   - Но он пастор. И тогда в Рейнснесе жила ты.
   - Я должна была служить Рейнснесу.
   - Мне тоже придется служить ему? Ты это хочешь внушить мне?
   - По-моему, я выражаюсь достаточно понятно.
   Я хотел спросить: кто в таком случае должен теперь получить Рейнснес? Но до меня вдруг дошло, что это ее уже не касалось. Это касалось только меня. Я сказал:
   - Юхан еще может предъявить свои права на Рейнснес.
   - Он побоится. - Кого?
   - Бога. Иакова. В конце концов, меня!
   - Почему?
   - Он знает, что всегда хотел получить меня. Но вообразил, будто Бог не даст ему на это согласия.
   - Дина! Неужели и Юхан?
   Глаза Дины превратились в смеющиеся щелки, когда она увидела мое лицо.
   - Да, да. Это было в молодости! - Она засмеялась. - Он был намного старше меня. Я пришла в дом в качестве его мачехи. Нам обоим было не очень-то легко. Я помню, он обещал писать мне из Копенгагена... Самое страшное не страх, куда страшнее не понимать, что должен сделать именно то, чего боишься! Нет, мы с ним квиты!
   * * *
   В ту ночь ко мне пришли все мои отцы. Иаков, Фома и Андерс. Я не знал, что мне с ними делать. Все они хотели, чтобы я замолвил за них словечко перед Диной. Но о чем именно, я не понял.
   Когда я проснулся, у меня было такое чувство, будто я не спал несколько недель. Я принес дров, хлеба и молока. Сварил кофе. Дина нарезала черный хлеб. Мы уселись перед очагом.
   Она закуталась в большую шаль. Глаза у нее были еще сонные. Она словно сливалась с морем, что плескалось за дверью. Сперва мы молчали. Я сидел и думал, стоит ли рассказать ей мой сон. Вдруг она сказала:
   - В конце концов, Вениамин, остается только идти дальше! Не всегда бывает так, что человек идет дальше с тем, с кем хотел бы. Но люди всюду люди. Надо только уметь их видеть. Я встретила в Париже одну женщину. Помню, я еще подумала: вот была бы подходящая подруга для Вениамина, если б ее так не испортила война. Как будто у тебя было право получить неиспорченную...
   - Когда это было? - воскликнул я.
   - Когда туда пришел Бисмарк. Но я уехала из Парижа. Я не могла думать на нескольких языках. А Париж был неподходящим местом для того, кто думает по-немецки. - Дина жестко рассмеялась. - Я многое повидала, Вениамин. Самое страшное не ад. Человек хуже ада!
   - Расскажи о Париже! Она покачала головой:
   - Каждый, кто так или иначе находится в заточении, пребывает в аду. Одни заточены в своей болезни. В своем теле. Ты, конечно, видел таких. Но, по-моему, самое страшное заточение - это заточение в собственных мыслях.
   Меня охватило беспокойство. Она наблюдала за мной.
   - Ты боишься, Вениамин? И давно? Чего же ты боишься? Суда?
   - Я? По-моему, суда могла бы бояться ты?
   - Я и боялась. Но не очень. Пока не получила твоего письма, в котором ты грозился взять вину на себя.
   - Ты не сможешь остановить меня, если я захочу это сделать!
   - Смогу, Вениамин! Но не советую заставлять меня прибегнуть к моему средству.
   Она смотрела мне прямо в глаза. Без угрозы. Просто устало.
   - Неужели ты не раскаиваешься, Дина? Никогда и ни в чем?
   - Ты думаешь, что после всех этих лет я стала бы донимать тебя рассказом о своем раскаянии?
   - Но ты раскаиваешься?
   Где-то плескалась вода, ударяясь о камни.
   В ее глазах не было враждебности. Они ничего не скрывали. Как ничего не скрывали глаза Карны и моего ребенка.
   - Раскаяние - это для людей, которые считают, будто раскаяться легко.
   - И ты никогда не нуждалась... в прощении?
   - Кто обладает такой силой, чтобы простить Дину? Что я мог ответить на это? Сказать: Бог, и только.
   - Это была любовь? Ты убила из-за любви? - Я с трудом выдавил из себя эти слова.
   - Любовь...
   Она произнесла слово "любовь", точно попробовала его на вкус. Точно услышала в первый раз.
   - Что, Дина?
   - Расскажи мне о любви, Вениамин! У меня перехватило дыхание.
   - Я ничего не знаю о ней, - сказал я наконец.
   ГЛАВА 22
   На седьмой день Дина насвистывала, когда одевалась.
   Она объявила, что солнце давно встало и мы должны отправиться в парк Дюрехавен. Под сень деревьев, к оленям.
   - Жизнь - это не только морской туман! - весело сказала она.
   Мы пошли в трактир к нашему хозяину и позавтракали во дворе за неструганым столом. С моей стороны на столешнице были вырезаны два сердца и две буквы - "В" и "Д". Я показал на них и улыбнулся. Дина склонила голову набок и засмеялась.
   - В именах есть что-то загадочное, - задумчиво сказала она и вдруг спросила: - Между прочим, а как зовут твою дочь?
   Я не был готов к такому вопросу и ответил правду: я не знаю. Никогда об этом не думал.
   - По-моему, об этом стоит подумать. Человек не может жить без имени.
   Я промолчал. Дина стала читать в газете о праздновании Иванова дня. Мы кончили завтракать.
   - Может, ты все-таки решишь это, Вениамин? - спросила она.
   - Что именно? - Я сделал вид, будто уже забыл о нашем разговоре.
   - Как ты назовешь своего ребенка?
   - А ты пойдешь со мной туда?
   Я вдруг понял, что все время думал об этом. Хотел спросить и услышать ее ответ.
   - Это зависит от одной вещи.
   - От какой?
   - Дашь ли ты этому ребенку свою фамилию.
   - А если нет?
   - Тогда мне нечего там делать.
   - Ты думаешь...
   - Думать надо не мне, - оборвала меня Дина и приготовилась идти.
   * * *
   Копенгагенцы приехали в Клампенборг праздновать Иванов день на пароходе и на поезде. Парк пестрел и колыхался от летних платьев, широкополых шляп и зонтов. Мужчины пыхтели в сюртуках, и шляпы прилипали у них к головам. Повсюду звучали веселые голоса и духовая музыка. Торговец леденцами ходил с корзиной на животе и громко предлагал свой товар. И он сам, и его леденцы медленно таяли от жары. Солнце палило нещадно. Громыхали кареты состоятельных горожан, от лошадей валил пар. Всех донимала пыль. От нее резало глаза.
   Мимо нас проскакал модно одетый всадник со шпорами и с хлыстом. Я заметил взгляд, брошенный им на Дину. На ней было светло-зеленое платье и легкая развевающаяся накидка. Охваченный детской ревностью, я злобно подумал, что ему, конечно, не по карману иметь собственную лошадь. Он просто хотел покрасоваться в костюме для верховой езды.
   По площади шла молодая пара. Женщина катила детскую коляску. Дурацкое трехколесное сооружение. Если бы у коляски не было верха, ее можно было бы принять за черный гроб на колесах, сужающийся к одному концу, с наброшенным сверху покрывалом и без каких-либо признаков жизни.
   Дина показала мне на вывеску "Кабачок на Белльвю".
   - Нет! Только не туда! - раздраженно сказал я. - Идем в другое место!
   Она промолчала. Но я заметил, как она на меня глянула.
   Вскоре мы уже ехали на извозчике по Страндвейен. Кучер предложил нам баварского пива, которое держал у себя под сиденьем. Дина невозмутимо пила пиво, тому, как она это делала, мог бы позавидовать любой каменщик. Потом она закурила сигару и откинулась на спинку сиденья. Затянувшись несколько раз, она передала сигару мне. Она так откровенно наслаждалась поездкой, что у меня не было нужды поддерживать разговор.
   Когда мы уже сошли с извозчика и пошли по парку, Дина вдруг заговорила о рябиновой аллее в Рейнснесе и о березах в саду. Нам стало даже весело оттого, что мы оба так любим деревья.
   Кругом все двигалось, смеялось и казалось призрачным. Я подумал, что когда-нибудь в будущем буду говорить: "Это было в Иванов день, когда мы с Диной гуляли по Дюрехавену в Клампенборге".
   Этот день носит имя Иоанна Крестителя. Почему-то я думал о Фоме и об Иоанне. О них обоих. Я даже видел их перед собой. Это был сон наяву. Кто-то все время являлся мне из тени деревьев. Один раз я мог бы поклясться, что это существо не менее реальное, чем мы с Диной.
   Могучие дубы уже давно полностью раскрыли свои толстые кожаные листья. Креститель наклонился возле изгороди. У него было лицо Фомы. Зима прошла, и он подбирал принесенное ему подаяние. Серьезный, молчаливый. В плаще из верблюжьей шерсти, подпоясанном ремешком. Нашел ли он сегодня своих кузнечиков? Или сегодня был день дикого меда? Что он думал о нашем языческом праздновании Иванова дня? Он, ставший символом очищения и облагораживания каждого человека, что он думал о нас с Диной? Видел ли, как мы отмечаем праздник пивом и сигарами, несмотря на то что все так перепуталось и ребенок еще не получил имени? Видел ли, как перемешалось хорошее и плохое? И в людях, и в природе? Видел ли он нас уже тогда, когда впервые крестил людей водой и обращал их в свою веру? Видел ли он Дину, не верящую в раскаяние? Видел ли зеленеющий клевер? Цветущую бузину и розы? Чувствовал ли их аромат? Понимал ли, что еще не пришло время собирать плоды? Знал ли, что он мой отец? Догадывался ли, что мне нужно время? Что эта зима была чертовски трудной?
   * * *
   - Дина, ты понимаешь, что мне нужно время? Она сидела, закрыв глаза и прислонясь спиной к стволу дерева. И ответила мне, не открывая глаз:
   - Время - это не то, что человеку нужно. Это то, что он иногда получает.
   Я обратился за утешением к Крестителю. Дина меня не утешила.
   - Мне не хватает лошади, - сказала она через минуту.
   - Мы можем выйти на дорогу и взять извозчика, - предложил я.
   - Нет, мне нужна просто лошадь, - вздохнула она.
   - Ты знаешь датское предание о том, как черт с ведьмой решили в ночь на Иванов день устроить праздник и отправились на помеле на Блоксберг. С тех пор люди кладут перед дверью веточку рябины, чтобы оградить себя от пролетающей мимо нечисти.
   - Что-то они нынче припозднились, уже темнеет, - засмеялась Дина.
   - Если человек хочет увидеть, как они летят на помеле на Геклу, Блоксберг или куда-то в Норвегию, он должен в полночь спрятаться на перекрестке под бороной, повернутой зубьями к небу. Тогда, возможно, он увидит кое-кого из своих знакомых, несущихся на помеле и считающих, что они стали невидимками. Можно, например, увидеть ведьму... и весьма удивиться, узнав в ней свою знакомую.
   Дина сдвинула шляпу на затылок и повернула ко мне голову. Ее фигура сливалась с зеленью, а покачивающиеся ветви деревьев осыпали золотыми монетами то лицо, то плечи.
   Я подошел и прикоснулся к ней, чтобы убедиться, что она настоящая.
   - Ты думаешь, ведьмы злые? - спросила она.
   - Почему тебя это интересует?
   - Мне показалось, что ты так считаешь.
   Я мог бы загладить неловкость, наклонившись к ней и сказав что-нибудь приятное. Но от нее исходил незнакомый, дорогой запах. Чей? Человека, который проектировал и строил дома? Кто подарил ей эти дорогие духи? Почему я не спросил у нее об этом?
   Вдруг она прижалась щекой к моей груди и сказала:
   - Не считай меня злой!
   Я опустился перед ней на колени и обнял ее.
   - Я так и не считаю, - прошептал я.
   Небеса потемнели. Между стволами сверкали последние стеклянные колонны солнечных лучей. Зелень приобрела коричневатый и призрачно-синий оттенок. Я больше не сопротивлялся. И меня понесло туда, где все было явью и сном. Просто было.
   * * *
   Мы нашли павильон, где можно было поесть.
   Праздник уже начался. Люди шли компаниями. Семьями. Молодежь держалась друг друга. Студенты обнимали своих подружек. В корзинах звенели бутылки.
   Невозможно всегда знать, почему ты что-то сказал или сделал. Я заговорил о сочинениях Кьеркегора. О жертве Авраама и о том, что я об этом думаю. Дина не перебивала меня. Не знаю, понимала ли она, о чем я говорил, но иногда она кивала. Один раз даже улыбнулась, словно про себя. Я как раз упрекал Авраама за то, что он предал Исаака, не сказав ему, что собирается принести его в жертву.
   - Жертвы бессмысленны, - вдруг перебила меня Дина. - Люди не умеют жертвовать, не надеясь получить за это вознаграждение. Авраам надеялся получить расположение Господа. Он не хуже и не лучше других. Просто он хотел принести более серьезную жертву, чтобы Господь обратил на него внимание.
   - Дина, все не так просто! Ведь речь идет о вере! Она поглядела на меня и еще раз улыбнулась.
   - Ты много читаешь! - сказала она.
   - Ты слышала что-нибудь о Кьеркегоре?
   - Возможно. Но, должно быть, забыла. А вот рассказ из Библии я хорошо помню.
   Наверное, мне все-таки следовало поделиться с ней своими мыслями. Чтобы когда-нибудь потом, когда все будет уже в прошлом, я мог говорить: "Мы с матерью ели луковый суп в Дюрехавене и беседовали о Кьеркегоре и Аврааме, который хотел принести в жертву своего сына".
   Я пытался точно вспомнить слова Кьеркегора. Но помнил только то, что он писал о парадоксе веры. И я произнес, глядя поверх ее головы:
   - Вера - какой ужасный парадокс! Он способен превратить убийство в священное и богоугодное дело. И он же возвращает Аврааму Исаака! Никакая мысль не в силах предвидеть его; он и возможен лишь потому, что вера начинается там, где кончается мысль.
   Пока я произносил эту тираду, Дина сидела, закрыв глаза и опустив руки на колени.
   - Я не получила его обратно, - сказала она, не открывая глаз. - Может, я недостаточно верила? Или мысль о тебе, Вениамин, оказалась настолько сильной, что вера отступила... Мысль о том, что принести в жертву следовало тебя...
   - Убийство? Что такое убийство? - спросил я. - Разве война не убийство? Принесение жертвы не убийство? Что такое убийство? - И слово "убийство" сразу все объяснило ей.
   - Это зависит от того, кто судит. Все, что сделала я, обернулось приговором тебе. А должно было быть иначе.
   Нас окружала притихшая вдруг природа.
   * * *
   После захода солнца мы пошли к источнику Кирстен-Пильс. Древнему источнику богов. Там должен был состояться базар, речи, песни и танцы. Предание гласило, что стакан воды из этого источника врачует душу и тело.