Вассму Хербьерг. Сын счастья (Книга Дины - 2)

   Как же я проглядел это раньше! Анна была похожа на героиню из книг матушки Карен. Только не знаю, на какую именно. Но я встречал ее там, это точно.
   * * *
   В библиотеке профессора было много ценных изданий. Я вдруг вспомнил, какое настроение воцарялось в Рейнснесе, когда туда прибывали ящики с книгами для матушки Карен, - сладостное предчувствие чего-то прекрасного. Иногда книги прибывали издалека. Незадолго до ее смерти прибыл ящик с книгами из Копенгагена. Матушке Карен присылали и немецкие книги. Она читала их мне по-немецки и переводила содержание своими словами. Это были мои первые уроки немецкого. Она читала вслух так много стихов Гейне, что ей приходилось время от времени снимать пенсне и вытирать глаз, который у нее постоянно слезился.
   Я не очень разбирался в стихах, но слушал, не шелохнувшись. Ее голос уносил меня куда-то ввысь. Но тогда я этого не понимал.
   Сегодня, глядя на Анну, я думал, что, кроме меня, матушке Карен не с кем было разделить радость поэзии. Уже тогда я чувствовал, что стихи бывают полны лунного света и боли.
   Если чтение происходило днем, в высокие окна падали снопы света и кружились в медленном танце с мебелью и стеблями, изображенными на обоях. Когда же становилось темно, матушка Карен зажигала высокую лампу с зеленым стеклянным абажуром. Черный литой херувим держал этот зеленый купол высоко над головой. Книга и руки матушки Карен казались покрытыми зеленым мхом.
   Этой лампы больше не существовало. Я уронил и разбил ее, когда услышал, что меня отправляют учиться в Тромсё.
   Ящик с книгами стоял посреди комнаты и был полон разных запахов. Пыли, бумаги и старых газет; которыми были переложены книги. Чуть-чуть пахло также влагой и плесенью.
   Однажды я узнал этот запах в одном копенгагенском антикварном магазине. Можно было подумать, что от него на сердце станет грустно и сладко. Но там, среди книжных полок, я ощутил острую боль во всем теле и поспешил на улицу, чтобы не задохнуться.
   В богатой библиотеке профессора, обставленной обитой кожей мебелью, я вдруг подумал, что комната матушки Карен существует для меня более реально, чем многое окружающее меня каждый день. Она принадлежала мне. Я носил ее в себе.
   Снопы света. "Хижина дяди Тома". Сказки Андерсена. Вергеланд "Еврей", "Еврейка" и "Английский лоцман". Все это лежало там, дома, среди подушек и ковров. И кто бы когда бы ни зажег в комнате свет, все герои тут же оживали.
   А теперь я сидел среди чужих книжных шкафов и смотрел на Анну.
   В библиотеке профессора все было крупнее, холоднее и по-мужски целесообразнее. В прошлый раз это не произвело на меня такого впечатления. Возможно, я тогда ни о чем не думал, кроме Анны. Теперь же я как следует разглядел библиотеку, потому что присутствие Анны усиливало разницу между профессорской библиотекой и комнатой матушки Карен.
   - Ну как, молодой человек, вы по-прежнему читаете Кьеркегора? Или работа в клинике и чтение медицинской литературы не оставляют вам свободного времени? - спросил профессор, протягивая мне рюмку коньяку.
   - Раз уж вы спросили об этом, господин профессор, должен признаться: мне хочется перечитать, что Кьеркегор пишет о том, как Авраам собрался принести в жертву Исаака, - ответил я, принимая у него рюмку.
   - Стало быть, старый патриарх не минует суда Божьего. А ты, Аксель, что скажешь на это? Ты ведь сын богослова.
   - Я не считаю богословие своей сильной стороной, - ответил Аксель.
   - Вот-вот, всего, что связано с жертвой Авраама, я и не понимаю в этой книге, - вмешалась в разговор Анна.
   Профессор великодушно налил ей рюмку хереса.
   Я насторожился, когда профессор заговорил о Кьеркегоре. Его слова придали мне отваги, и я уже не мог сдержаться.
   - Странно, но слова Кьеркегора я всегда слышу произносимыми голосом моей бабушки. Она была верующая, читала мне вслух... Так или иначе, но эти слова стали моим девизом, когда я пытался составить для себя образ отца, сказал я и сел на свободный стул напротив Анны.
   - Почему?.. - начала Анна, но профессор перебил ее:
   - Зачем составлять себе образ отца? Отец - это отец, он есть, и к этому нечего прибавить.
   - Возможно. Но мой отец умер еще до моего рождения.
   Воцарилось молчание. Все глядели в свои рюмки. Один из гостей что-то сказал, но я его не слушал. Дождавшись, когда он замолчит, я продолжал:
   - Наверное, именно этим и объясняется моя реакция.
   - Реакция на что, господин Грёнэльв? - спросил профессор.
   - На образ богобоязненного, справедливого отца. Этот глубоко верующий Авраам был готов принести в жертву Богу своего сына, даже не потрудившись сказать об этом тем, кого это также касалось. Тому же Исааку. И Сарре.
   - Вы берете отдельный эпизод из религиозного мифа и рассматриваете его с бытовой и человеческой точки зрения, - улыбнулся профессор.
   Его улыбка больше, чем слова, разозлила меня. Но я сдержал раздражение.
   - Если миф об отце всего лишь отдельный эпизод и обязывает к молчанию и фанатической вере в Божество, мне остается только радоваться, что мой отец умер так рано, - сухо сказал я.
   Опять наступило мучительное молчание. Его нарушало поскрипывание профессорских башмаков.
   - Авраам не мог никому ничего сказать, тогда бы он провинился перед Богом, - равнодушно заметил Аксель.
   Я вдруг понял: Иаков виноват не в том, что он умер до моего рождения, а в том, что он умолчал обо всем. Что висел на стене в черной овальной раме, улыбался неестественной красивой улыбкой и был для меня тем же, чем для всех, кто смотрел на его портрет.
   Во всем этом не содержалось никакого предупреждения. О том, что я буду принесен в жертву.
   - Так же как мясник очищается, глядя в глаза животному на заклании, человек должен быть честным по отношению к сыну, которого по той или иной причине приносит на заклание. В моих глазах Авраам всегда был нечестным трусом, хотя моя бабушка и Кьеркегор боготворили его. Одно дело - исполнить волю Божью, другое - каким образом человек ее исполняет.
   Я перевел дух после этой тирады. Профессор сидел с дымящейся сигарой, брови его были нахмурены. Аксель выглядел озабоченным.
   - А я согласна с господином Грёнэльвом, - вдруг сказала Анна. - Я всегда не понимала, как это Кьеркегор не замечает, что умалчивание - тоже грех. Тот, кого приносят в жертву, должен знать, почему это делается.
   Второй гость без лица что-то сказал, но я даже не стал вслушиваться в его слова. Когда он замолчал, заговорил профессор:
   - Вы, молодые, слишком нетерпимы. У вас нет чувства соразмерности. Вы не понимаете значения мифа.
   - Что вы имеете в виду, господин профессор? - вежливо спросил я.
   - Что я имею в виду? Извольте, скажу! Авраам был избран Богом, чтобы принести эту жертву. Он должен был также принять на себя тяжесть своего молчания - ведь он не мог ничего открыть тем, кого любил и кого это тоже касалось. Отношение Авраама к людям было подчинено его отношению к Богу.
   - Я все-таки не понимаю, почему он не мог сделать и того и другого, заметила Анна. - Почему он не сказал Исааку и его матери, что Исаак должен умереть?
   - И что, по-твоему, тогда сделала бы Сарра? - со вздохом вмешался Аксель. Было видно, что разговор наскучил ему.
   - Пожертвовала бы своим сыном, чтобы угодить мужу, который в свою очередь хотел угодить Богу, - дерзко ответила Анна.
   - А Исаак? - По голосу профессора было слышно, что разговор забавляет его.
   - Позволил бы принести себя в жертву, потому что скрыться ему было негде, - сказал я.
   - Любопытно, - заметил профессор.
   Он перевел взгляд с Анны на меня. Потом опять на Анну.
   * * *
   Пришла черно-белая горничная и сказала, что кофе подан в гостиной. Я задержался в библиотеке. Когда все, уходя, повернулись к нам спиной, я смело коснулся запястья Анны. Она не отдернула руку. Но продолжала внимательно следить за отцом, который теперь рассуждал уже о современном медицинском образовании.
   А Аксель? Он смотрел на нас? Странно, что я даже не подумал об этом.
   - Очень важно, чтобы существовала тесная связь с клиниками и чтобы опытные медики вели занятия со студентами. Это их долг. Надо усовершенствовать существующий порядок, при котором студенты как можно раньше начинают стажироваться в той или иной клинике.
   - Нельзя допускать, чтобы врачи начинали практиковать, не пройдя ординатуру. - Аксель внимательно наблюдал за мной и Анной.
   Мы заняли места вокруг низкого кофейного стола. Дамы тоже. Я бессовестно втиснулся между Акселем и Анной.
   Аксель бросил на меня презрительный взгляд.
   - Пример Вениамина подтверждает эту мысль, - сказал Аксель. - Ведь ты и на войне был, и роды принимал. Правда? - Он насмешливо улыбнулся. Такую насмешливость мог позволить себе только очень близкий друг.
   Он имел в виду тот случай, когда я принимал ребенка, который неправильно лежал в утробе матери.
   - Ну, что касается родов, это далеко не так безусловно, - вмешалась профессорша. - Нужно считаться с чувством стыдливости, присущим каждой женщине, уважать личные пожелания, хотя, конечно, студентам необходима практика.
   - Пока что клинический курс по акушерству у нас проходят только ординаторы, но не студенты, - мягко сказал профессор и погладил жену по руке. - Я считаю, что студентам необходимо минимум два семестра, чтобы они были готовы оказывать подобную помощь. Что же касается практических занятий в клиниках, они должны стать более систематическими.
   - Разумеется, при этом необходимо помнить, что нельзя разрешать всем студентам подряд осматривать женщин, страдающих женскими болезнями, сказала профессорша.
   - Простите, но я с вами не согласен, - вмешался я. - Когда идет речь о трудных родах, нельзя считаться с застенчивостью. Ведь доктор должен знать о родах больше, нежели простая повитуха. От этого зависит жизнь и матери, и ребенка.
   Этого говорить не следовало. Я понял это по Анне.
   - Несомненно. Но нельзя и оскорблять женщин, превращая их в подопытных животных. Это вульгарно, молодой человек, - сказала профессорша.
   Значит, мои слова оскорбили ее.
   - Врача нельзя ставить на одну доску со всеми мужчинами, примирительно сказал профессор.
   - Но от этого он не перестает быть мужчиной! - Голос профессорши звучал резко.
   - Будем довольны, дорогая, что этот молодой человек не взял на себя неприятных практических задач, - заметил профессор.
   - Боже мой, как мне надоели ваши медицинские разговоры! - воскликнула София. - Давайте лучше поговорим о лете. Куда кто поедет?
   - Вы собираетесь съездить домой, господин Грёнэльв? - спросил у меня профессор.
   - Этого я еще не решил. В Копенгагене трудно получить место ординатора. Во всяком случае, сразу после окончания.
   - Я уговариваю его съездить к моим родителям, - сказал Аксель.
   Кажется, я даже рот раскрыл от удивления.
   - И был бы рад ответному приглашению! - Аксель явно дразнил меня.
   - Как интересно! Тогда бы ты мог присутствовать на обручении Акселя и Анны! - вырвалось у Софии.
   Наступило неловкое молчание, которое нарушил Аксель:
   - Вот именно!
   - Простите! Надеюсь, я не выдала тайну? - покраснев, спросила София. Ведь Вениамин Грёнэльв лучший друг Акселя!
   - Конечно! - Аксель был доволен.
   Не думаю, что у меня было желание продолжать этот разговор. Я не спускал глаз с Анны.
   Вскоре мы поняли, что пора уходить. Аксель поднялся. Мы ушли вместе.
   В прихожей, когда мы прощались с хозяевами и благодарили их за вечер, я сжал руки Анны. Впился в нее глазами. Мне хотелось проникнуть в ее мысли так, чтобы она это почувствовала. Но я не мог спросить, поняла ли она меня.
   Я мрачно шагал по аллее, заложив руки за спину. Аксель шел сзади, беспечно насвистывая.
   - Ты не можешь жениться на ней! - Я был в бешенстве.
   - Ты будешь моим шафером.
   - Катись к черту!
   - Тихо! Тихо! Не горячись! Давай выпьем по рюмочке, прежде чем разойдемся по домам.
   - Мне больше не доставляет удовольствия пить с тобой!
   - Ради всего святого, не будем ссориться!
   - Почему же?
   - Вот мы и коснулись этого! Наконец-то! Ты признаешь, что мы соперники?
   - Нет, - буркнул я.
   - Обещай хотя бы, что приедешь на праздник по случаю нашего обручения.
   - Нет! Она не хочет выходить за тебя!
   - Ошибаешься! - Аксель хитро улыбнулся.
   Он почти бежал, чтобы догнать меня. Неожиданно он начал горланить песню.
   - Я ей сказал, что ты ходишь к проституткам! - мрачно изрек я.
   Он перестал петь и уставился на меня:
   - Не лги! Ты не решился бы на такую подлость! Его глаза и рот казались узкими щелками на лунном ландшафте.
   - Но ведь ты ее не любишь! - сказал я как можно спокойнее.
   Он остановился. Осторожно взял меня за воротник и повернул лицом к себе.
   - Это ты ее не любишь, - процедил он сквозь зубы.
   - Думаешь, ты знаешь о любви больше, чем я? - Я вырвался из его рук.
   - Любовь - это не состязание! - сердито бросил он.
   - А что же это такое?
   - Речь идет о том, что человек должен найти себе такую жену, с которой он сможет прожить всю жизнь. Анна замечательная девушка. И она...
   Больше он ничего не успел сказать. Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг заплакал. Сам не понимаю, как это получилось. Всхлипывая, я объяснял свою слабость тем, что в последнее время слишком много занимался и часто дежурил по ночам. Что я плохо переношу коньяк и вино.
   Мы стояли на Конгенс-Нюторв. Прохожие смотрели на нас. Улыбались, пожимали плечами и медленно уходили, обернувшись раз или два. Два молодых хама остановились, один из них смеялся, другой ловко передразнивал меня.
   Вдруг я услышал, как что-то хрястнуло. И тут же тот, который передразнивал меня, уже лежал на спине.
   Одним ударом Аксель сбил его с ног. Две женщины закричали. К нам подошли люди, возвращавшиеся из театра.
   - Что тут происходит? - спросил господин в цилиндре и визитке.
   - Этот человек плюнул на моего друга, который плакал, потому что у него случилось несчастье! - сердито ответил Аксель.
   Толпа разглядывала лежавшего на мостовой парня. Дамы морщились. Потом все разошлись.
   К нам бравым шагом подошел полицейский. Он тоже пожелал узнать, что случилось. Аксель повторил то, что сказал раньше. Но теперь сбитый им парень оправился настолько, что разразился бранью. И напрасно. Мир несправедлив к бранящимся. Полицейский принял сторону Акселя, схватил парня за шиворот и увел его.
   Мы были одеты безупречно. А я к тому же не произнес ни слова.
   Когда мы остались одни, насколько это возможно на Конгенс-Нюторв, Аксель процедил сквозь зубы:
   - Я все-таки должен выпить сейчас водки, даже если это будет стоить мне свободы!
   Я поплелся за ним.
   После третьей рюмки, которую мы выпили в красноречивом молчании, Аксель осторожно спросил:
   - Неужели ты не понимаешь, что никогда не получишь ее?
   Не отвечая, я бросил на него гневный взгляд.
   - Ты хочешь жениться на ней? И увезти ее в свой медвежий угол?
   Я по-прежнему молчал.
   - Я ее знаю, она сбежит оттуда через два месяца!
   - Катись к черту! - горько вырвалось у меня.
   - И ты тоже! Мы помолчали.
   Двоим студентам за соседним столиком, которые уже с трудом сидели на стульях, хозяин предложил отправиться домой в Регенсен, прежде чем их придется везти туда на тачке.
   - Ты лицемер, - вдруг сказал мне Аксель точно таким же тоном, каким хозяин говорил со студентами.
   Слово "лицемер" оживило меня.
   - У тебя нет никакого права называть меня лицемером!
   - Ты играешь с девушками, как кошка с мышью. Но когда это делает другой, ты возмущаешься и поднимаешь шум.
   - Я не играю с девушками.
   - Играешь!
   - Когда? И с кем?
   Он перечислил всех по именам. У него была хорошая память. Очевидно, он основательно развил ее, разучивая в детстве псалмы.
   - Ну хватит! - Я не защищался.
   - Мы даже гадали, уж не подцепил ли ты сифилис, когда вдруг одумался и сдал все экзамены.
   - Кто гадал?
   - Многие. В том числе и Анна.
   - Подлец! Ты говорил об этом с Анной?
   - Нет, она сама спросила меня об этом. Я бессильно откинулся на спинку стула.
   - И что же ты сказал ей?
   Он пожал плечами, опрокинул в рот остатки водки и вытер губы.
   - Сказал, что не знаю, чему верить. Что ты все время сидишь дома над учебниками. Похудел и стал похож на пугало. Даже не моешься...
   - А она?
   - Сказала, что тебя надо спасать.
   Я вдруг понял, что она не случайно встретилась мне на улице. Меня нужно было спасать! Но почему? Значит ли это, что я ей небезразличен?
   - Ты ей не нужен! - сказал я Акселю.
   - Не нужен сейчас, буду нужен потом.
   Я сплюнул, чтобы продемонстрировать свое отвращение и протест.
   - Она сбежит от тебя в Лондон! - вырвалось у меня.
   "Вот я и предал ее", - подумал я.
   Но Аксель был невозмутим:
   - Женщины из приличных семей не сбегают, хотя и грозят сбежать. - Он не спускал с меня глаз.
   Я сильно опьянел. Это был тяжелый, невеселый хмель. Мы помолчали. Наконец он дружески похлопал меня по плечу и сказал:
   - Хватит, Вениамин! Выпьем еще по одной, я угощаю. Сколько нам еще осталось быть вместе?! Скоро со студенческой жизнью будет покончено... Хорошая была жизнь. Мне будет... Да-да, мне будет недоставать тебя! Но надеюсь, мы с тобой попадем в ординатуру в клинике Фредерика и встретимся там опять!
   Он снова похлопал меня по плечу.
   - Неужели Анна поверила, будто у меня сифилис?
   - Какое это имеет значение! С сифилисом ты еще интересней, чем без него, - сказал он. - А такие женщины, как Анна, любят спасать людей.
   ГЛАВА 8
   Все последующие дни Рейнснес представлялся мне раем, скрывающимся за радугой. Я не чаял дожить до того дня, когда доберусь туда. Не говоря уже о том, когда вернусь туда насовсем. Много лет я внушал себе, что больше не считаю его своим домом. Но теперь он завладел мной, и я ни о чем другом не мог думать. Словно нашел старую детскую книжку с картинками и боялся открыть ее.
   Я убеждал себя, что должен поехать домой ради Андерса и что еще неизвестно, получу ли я место ординатора в какой-нибудь копенгагенской клинике.
   * * *
   Уже в Бергене мне стало известно, что солидные силы оказывают давление на норвежский стортинг, чтобы немного проучить шведского короля. Я не мог принять ничью сторону. Слишком долго меня здесь не было. Я даже испытал некоторое злорадство, оттого что и Норвегии приходится отстаивать свои права. Я еще не простил ей, что она позволила Дании одной принять на себя удар Бисмарка. Мне до сих пор было стыдно, когда я думал об этом.
   Чем дальше на север шел наш пароход, выбрасывая клубы дыма, тем больше я жалел, что еду домой.
   Спутник, с которым я делил каюту, мешал мне спать по ночам своим храпом. А в шесть утра он уже начинал кашлять и отхаркиваться. К тому же он болтал, не закрывая рта.
   Я отвечал односложно. Помня, как я презирал Юхана, который вернулся из Копенгагена слишком "одатчанившимся", я решил говорить как можно меньше.
   Мой спутник постепенно все ближе и ближе подбирался к столу, за которым я обедал. Он обложил меня со всех сторон, как зверя в логове. Когда один пассажир сошел в Брённёйсунде и за моим столом освободилось место, он пересел ко мне.
   Когда-то я уже видел его. Оказавшись рядом со мной, он начал донимать меня вопросами. Избежать этого было невозможно. Он и раньше давал мне понять, что знает, кто я. Но своего имени не называл. А я не спрашивал. Однако пытался припомнить, где я мог его видеть.
   На губах у него играла самодовольная улыбка. Время от времени меня прошибал пот. Как будто я боялся, что сейчас он откроет мне страшную тайну.
   Сперва он еще сдерживал себя. Мы передавали друг другу блюда и молча ели. Потом он высоким визгливым голосом заговорил о Рейнснесе. От страха я покрылся испариной. Угроза содержалась не в словах, а в тоне, каким они произносились. Я то пропускал их мимо ушей, отвечая коротко и безразлично, то становился преувеличенно вежливым и внимательным. Однако он не внял этим предостережениям. Настроение за столом было не из приятных - все поняли, что я не хочу разговаривать с этим человеком.
   Он выглядел весьма преуспевающим и был хорошо одет. Из-за безвкусных, слишком больших бакенбард его лицо казалось чересчур широким, словно отраженным в кривом зеркале. Говорил он подчеркнуто медленно, точно изрекал вечные истины и хотел привлечь внимание к важным насущным проблемам. Я весь бурлил, хотя он не сказал мне ни одного неприятного слова. Пока еще не сказал.
   Я чувствовал себя ребенком, для которого этот пассажир олицетворял катастрофу. С той минуты как он упомянул имя Дины, словно она была членом его семьи, я уже не мог есть в его присутствии.
   Он сообщил, что недавно ездил в Трондхейм по делам, и дал мне понять, что является известным и уважаемым человеком. Всем сидевшим за столом приходилось выслушивать, как он поет себе дифирамбы. Весьма витиевато он сообщил, что торгует неводами для сельди и охотно ссужает людей деньгами. Капитан, который тоже сидел с нами за столом, назвал одного своего знакомого и спросил, не приобрел ли тот невод для сельди у нашего хвастуна.
   - Упаси Бог от этого человека! Он же неплатежеспособен!
   Капитан больше ничего не сказал. Другие тоже промолчали. И наш собеседник продолжал гнуть свою линию:
   - Я лично не занимаюсь рыбным промыслом. Мое дело - облагораживать морское серебро, если можно так выразиться. Даю возможность работать тем, кто в этом нуждается. Колесо вертится. Все идет к лучшему. Надо только понимать, куда ветер дует. Я слышал, что в Рейнснесе дела идут неблестяще. Это так?
   Я сдался и отложил прибор. Почему он выбрал именно меня? Почему не донимает других пассажиров? Неужели это я сам спровоцировал его, спросив о его успехах? Или причина в чем-то другом?
   - Я слышал из достоверных источников, что Рейнснес испытывает определенные трудности с платежами. Вам-то это должно быть известно. Это началось давно. После того, как затонула шхуна. Кораблекрушение всегда несчастье... Андерс, конечно, опытный человек, но у каждого есть свой предел. Ему трудно справляться и с лавкой, и с усадьбой. Раньше делами занималась сама Дина Грёнэльв. Это все знали. Что было, то было...
   Люди говорят... Да-да, Андерс пытался промышлять сельдь. Но ему не повезло, или уже не знаю, как это назвать... Похоже, что его вытеснил Страндстедет. Словом, с сельдью у него не получилось.
   Мне захотелось его стукнуть. Или ущипнуть за пухлую розовую щеку. Но я только с растущим отвращением смотрел на его рот, который напоминал мне свиную задницу.
   - Я был знаком с вашей матерью, - сказал он.
   Солнце жарко светило в иллюминатор кают-компании. Хорошо бы уйти. Но для этого мне пришлось бы протиснуться мимо него, может быть, даже прикоснуться к нему. Кусок застрял у меня в горле. Его глаза жадно наблюдали за мной из своих щелок. Он не сдавался.
   - Своевольная была женщина.
   Он наклонился над столом и загородил мне проход.
   - Между прочим, а почему она уехала? Ведь они только-только поженились? - Он вздохнул, очень довольный собой.
   Я пробормотал какое-то извинение, протиснулся мимо него и вышел на палубу. Спрятавшись за трубой так, чтобы меня не было видно из кают-компании, я дал себе волю. Меня вырвало. Весь мокрый от пота, я испытывал мучительный стыд. В конце концов я устроился на каком-то ящике в третьем классе.
   Здесь пассажиры и дневали и ночевали, питались они за свой счет. Они с удивлением разглядывали меня, но вопросов не задавали. Несколько часов я просидел там без верхней одежды.
   Лопасти колес несли нас вперед. Я оправился настолько, что решил составить план, который помог бы мне выдержать оставшееся время.
   Пункт 1. Необходимо придумать и задать этому человеку каверзные вопросы. Личного характера. О его семье, о материальном положении. Сделать вид, будто мне известно, что он кое в чем блефует.
   Пункт 2. Необходимо парировать все его замечания по адресу Андерса и Дины и вообще всех членов нашей семьи.
   Пункт 3. Надо сказать ему в присутствии всех, что его храп и харканье по ночам отвратительны и мешают спать.
   Я немного успокоился и даже увидел в этой ситуации смешные стороны. Я возвращался домой.
   Мне стало ясно, что каждое общество живет по своим законам. Законы, которые годились для копенгагенских пивных и медицинского факультета, были неприемлемы на этом прокопченном от дыма пароходе, ползущем среди норвежских шхер. Здесь зависть и злорадство выглядели иначе и голоса у них были другие. Мне предстояло заново изучить местные нравы, иначе я здесь пропаду. Очевидно, в детстве я недостаточно познакомился с этой стороной жизни. Рейнснес защищал меня от нее.
   К ужину мой план был готов. Я чувствовал себя начинающим режиссером, когда мой мучитель спросил меня в кают-компании, прошла ли моя морская болезнь.
   - Я, видите ли, больше завишу от компании за столом, - ответил я. Бывает, что глупая болтовня вызывает у меня тошноту.
   Его коренастое туловище напряглось, он покраснел, но не осмелился спросить, кого я имею в виду. Первый раунд был выигран. Однако мое торжество длилось недолго. Он очень вежливо спросил меня, чем я занимался в Копенгагене.
   - Учился.
   - Это я уже понял. И кем же вы собираетесь стать, господин студент?
   Подошла горничная с кофейником, и я воспользовался этим, чтобы переменить тему разговора, не удовлетворив его любопытства:
   - Сразу видно, что ваш сын не учится в Копенгагене, иначе вы не задавали бы мне столько вопросов.
   - Конечно... но...
   - Я понимаю, это не каждому по карману. Слишком дорогое удовольствие. Вы любите кофе?
   - Да, очень, - растерянно ответил он.
   - А что вы пьете дома по вечерам - кофе, чай, водку?