Ватанабэ Дзюнъити. Свет без тени

   Маюми огляделась, будто желая убедиться, что вокруг никого нет, тихонько встала, собрала пустые ампулы, аккуратно закрыла стерилизатор и положила его обратно в ящик стола. Прислушалась: Наоэ спал спокойно. Грудь его мерно вздымалась.
   Маюми перевела дыхание. Уф! Точно очнулась от страшного сна. Кто бы мог ожидать… Чистая случайность, что это произошло у нее на глазах. И вот что странно: все началось после ее дурацких рассказов. Связано ли это? Вряд ли. Неужели женская болтовня может так подействовать на мужчину?
   Маюми ничего не понимала, но ее почему-то не оставляло странное чувство вины: будто она сказала Наоэ что-то дурное и причинила ему страдания. «Зря я затеяла этот разговор о костях», – с раскаянием подумала она.
   Наоэ спал очень крепко.
   – Простите меня, – ласково прошептала Маюми, подойдя к нему. Отерла со лба испарину, осторожно перевернула его на спину, поправила простыню, прикрыла одеялом и принялась убирать со стола. На глаза ей попалась пустая ампула. Маюми подняла ее и попыталась прочесть, но ничего не разобрала: какой-то треугольник… и буквы латинские…
   Она отнесла посуду на кухню, вылила остатки сакэ, вымыла стаканы. Невесело усмехнулась. Только что ведь сказала: «Может, и мне позволите прибирать у вас?» – и вот, пожалуйста… Точно в воду глядела.
   Больше делать было нечего: все чисто. Пора идти? Маюми взглянула на часы. Пять минут восьмого. На работу надо к восьми. Еще есть время. Она подошла к спящему Наоэ, снова прислушалась. Дыхание ровное. Тень от носа падает на бледную щеку.
   Оставаться – глупо, а уйти не попрощавшись – неприлично. Но не будить же его…
   Маюми решила подождать еще минут двадцать. Закурила. Резко зазвонил телефон. Маюми вынула изо рта сигарету и обернулась к Наоэ. Он спал крепко и ничего не слышал. Телефон продолжал надрываться. Насчитав пять звонков, Маюми медленно подошла к аппарату. Еще три… Маюми потянулась к трубке, но в этот момент звонки прекратились.
   Маюми вернулась к котацу; Наоэ не шевелился. Где-то далеко внизу шумел большой город, но в комнате было тихо. Ей вдруг показалось, что все это тянется с давних пор. Сиделка при больном Наоэ…
   Снова зазвонил телефон, прервав плавное течение ее мыслей. Она опять дождалась восьмого звонка и сняла трубку.
   – Сэнсэй! – прошептал в трубке женский голос. Маюми покрепче прижала трубку к уху. – Это Микико. Вчера я доставила вам беспокойство… Можно мне зайти к вам сейчас?.. Алло, сэнсэй… сэнсэй…
   Маюми затаила дыхание и даже прикрыла трубку рукой.
   – Алло! Алло!.. Что такое?.. Разъединили?..
   Маюми осторожно положила трубку на рычаг.
   Микико?.. Микико… Так вот в чем дело!.. Значит, все-таки Микико… «Вчера я доставила вам беспокойство… Можно мне зайти сейчас?..» Повторяя про себя эти слова, Маюми изумленно разглядывала Наоэ. Так вот где провела вчерашний вечер папочкина дочка! Страдальческое лицо Наоэ вдруг показалось ей отвратительным. «Неужели он прятал ее? Невероятно!..» Однако ошибки быть не могло.
   Присев на краешек дивана, Маюми склонилась, всматриваясь в черты Наоэ. «В этом человеке живет сам дьявол», – подумала она. И в этот момент веки Наоэ дрогнули: в черных зрачках Маюми увидала свое отражение. Глаза были пустые и тусклые.
   – Ну как, полегче? – спросила Маюми.
   Наоэ потянулся к ней, коснулся плеча, задержал руку на затылке.
   – Не надо, – сказала Маюми, но руку не отвела, а накрыла сверху ладошкой и прижала еще сильней. Наоэ словно ждал этого, рывком привлек Маюми к себе. Губы их встретились.
   – Папочка узнает – убьет, – прошептала она.
   – Не бойся.
   – Нет. Не надо. – Высвободившись, Маюми взглянула на Наоэ. Он лежал на спине, лицо запрокинуто кверху, взгляд отсутствующий, тело как-то странно обмякло. Руки безвольно свисают с дивана. Казалось, Наоэ еще в полусне.
   – Вы спите? Доктор! – осторожно позвала она. Но Наоэ не слышал. Он полуприкрыл глаза, потом медленно повернул к ней лицо.
   – Вы меня узнаете? – испугалась Маюми.
   Наоэ ничего не ответил. Но его рука потянулась к ней, пальцы нащупали молнию на платье.
   – Я сама. – Маюми тихонько сняла его руку. – Сейчас.
   …Шелковое платье лежало на полу. Наоэ одобрительно кивнул и улыбнулся – сначала улыбка тронула уголки губ, потом щеки и расплылась по всему лицу.
   «Как странно он улыбается, – подумала Маюми.
   И вообще, он сегодня не такой, как обычно…» А впрочем, какой он обычно? Она и видела-то его всего один раз в клинике… Но тогда он показался ей совсем иным – холодно-насмешливым и надменным.
   Не сводя с нее глаз, Наоэ приподнялся, сел на диване, облокотившись о подушки. Голос звучал глухо, язык заплетался. Маюми почувствовала, как по спине пополз липкий холодок. Что с ним происходит?! Она отпрянула, прижалась к стене. Наоэ поднялся. На лице у него блуждала странная ухмылка. Кимоно распахнулось. Пошатываясь и шаря в воздухе руками, словно ища опоры, он медленно приближался к ней. Глаза странно сверкали. «Как у зверя», – отметила Маюми.
   – Подойди…
   – Нет!
   Она отчаянно закричала, но он бросился к ней, грубо обхватил длинными руками.
   – А! А-а! – На мгновение у Маюми прервалось дыхание, и она лишь беззвучно раскрывала рот. – Нет! Нет, нет! – опомнившись, завизжала она, отбиваясь.
   Но Наоэ сжимал ее все яростнее, потом размахнулся и несколько раз ударил по щекам.
   Маюми не помнила себя от страха. «Бежать! Скорее отсюда!» – требовал разум, но тело не слушалось; что-то удерживало ее здесь. Она и страшилась, и жаждала продолжения.
   Наконец Маюми окончательно смирилась. Будь что будет. С силой, неожиданной для его худого тела, Наоэ сорвал с Маюми одежду, и кольцо рук, сжимавшее ее, разжалось.
   Маюми молча стояла у белой стены, источая аромат молодости и здоровья.
   Точеное, словно вырезанное резцом мастера тело: удивительной красоты линии плеч и рук; тонкая талия плавно переходит в крепкие бедра – она стояла неподвижно, точно божественное изваяние, освещаемая голубоватым светом лампы.
   Наоэ в упор рассматривал ее. Дыхание его было прерывистым, на лице блестели капельки пота.
   Маюми теперь ждала продолжения. О Ютаро она уже не думала, скорее даже испытывала странное удовольствие от того, что может досадить старику.
   Маюми сама подошла к Наоэ. Положила руки на плечи. Тот молчал, не спуская с Маюми глаз.
   – Ну что же ты… – Маюми закрыла глаза. Вдохнула запах табака, ощутила прикосновение сильного тела. Руки Наоэ медленно ласкали ее. Она тихо вздохнула, изогнулась и прильнула к Наоэ.
   «Я дурно поступаю», – мелькнула мысль, но Маюми тут же забыла о ней. Ну и пусть! Пусть все видят – и Ютаро, и мать, и брат, – пусть все знают, как они любят друг друга.
   – Обними меня, – прошептала она, – крепче! Но Наоэ не слушал. Непонятная улыбка снова тронула его губы, застыла в остекленевших глазах.
   Маюми опять стало страшно.
   – Ты что? – спросила она, отстраняясь. Наоэ опустил руки, отодвинулся.
   – Пойду… приготовлю кофе…
   – Кофе?!
   – Да… Сварю… кофе. – Наоэ еле ворочал языком. – Попьем кофе…
   – В таком виде? Да вы в своем уме? Наоэ подвел Маюми к плите.
   – Давай. Ставь воду.
   – Погодите, я хоть оденусь.
   – Нет!
   – Что за глупости!
   – Делай… что говорю.
   Опять огонек сверкнул во взгляде Наоэ. Маюми сердито взяла спички, подошла к плите. Зажгла газ: вспыхнул красный кружок.
   – Чашки… на полке…
   Маюми вдруг почувствовала дикую злобу.
   – Вы что, со всеми женщинами так?.. И с Микико тоже?
   Что-то зажглось и тут же погасло в пустых глазах Наоэ.
   – Она ведь была здесь вчера! Не отпирайтесь! – Маюми вдруг вспомнила о своей наготе. – С меня достаточно. Я ухожу! Знала бы, какой вы…
   – Не уходи… – идя за ней следом, попросил Наоэ. Не обращая на него внимания, Маюми надела платье.
   Наоэ вдруг опустился на колени, обхватил ее ноги.
   – Прошу тебя.
   «Какое-то безумие!» – подумала Маюми.
   – Доктор, вы в своем рассудке? Или это лекарство так на вас подействовало? – Она оттолкнула его.
   – Побудь со мной… еще… немного…
   Глядя на уткнувшегося в ее колени Наоэ, Маюми поняла: ей открылось тайное лицо этого непонятного человека.

Глава XII

   Наступил декабрь.
   Как обычно в конце года, пациентов в больницах было мало. Все в предновогодних заботах, всем не до болезней. В такое время мало кто ходит по врачам.
   В «Ориентал» тоже наступило затишье. Амбулаторные больные, правда, еще приходили, но палаты опустели – а ведь до Нового года еще две недели.
   Выписались и пациенты из роскошных люксов. На всем этаже осталась одна Дзюнко Ханадзё.
   Теперь, после операции, она по два раза на дню принимала процедуры: сидела в тазу с теплой водой. Процедура приятная, снимает боль – хотя зрелище, конечно, не слишком эстетичное. Но за время пребывания в клинике Дзюнко привыкла ко многому.
   Не меньше Дзюнко Наоэ тревожил Ёсидзо Исикура. В последние дни старик снова стал жаловаться на боли и тяжесть в желудке.
   – Знаете, доктор, просто есть не могу, – чуть не плакал он. Лицо его побледнело, щеки ввалились. – А вчера опять был жар. Простыл, что ли?
   – По ночам выключают отопление, одевайтесь теплее, – ответил Наоэ, изучая температурный лист.
   Всю последнюю неделю температура у Исикуры ежедневно подскакивала до 38°, а иногда и выше. Жаропонижающее почти не действовало, ртутный столбик снова начинал неумолимо ползти вверх. Это был верный признак близкого конца. Последняя стадия болезни. Лечение бесполезно…
   – Может, новая язвочка появилась? – вздохнул Исикура.
   – Не думаю, – хмуро сказал Наоэ.
   – А к Новому году вы меня выпишете?
   Наоэ передал Норико температурный лист и отвернулся к окну, за которым ярко светило утреннее зимнее солнце.
   – Хочу встретить праздник дома, – дрожащим голосом закончил старик, и у Норико болезненно сжалось сердце.
   – Поясница болит?
   – Спасибо, получше стало. Только сил моих больше нет, доктор… Изболелся я.
   – Вам вредно волноваться. Лежите, отдыхайте.
   – Знаете, лезут в голову всякие мысли. – Исикура бросил взгляд на невестку. – Наверно, помру скоро…
   – А вы думайте о рыбалке.
   – Эх! – Старик охотно подхватил любимую тему. – Уже больше года не рыбачил! Вот поправлюсь – буду каждый день ходить. Наверстаю упущенное.
   – Ну что ж, выздоравливайте… – Наоэ попрощался и вышел из палаты. Исикура молча смотрел ему вслед.
   В тот же день Наоэ пригласил к себе старшего сына Исикуры с женой.
   Когда они вошли, он сказал им самым будничным тоном:
   – Вашему отцу осталось жить меньше месяца. Самое большее – до середины января.
   – Как?! Всего?..
   – Я думал, что он продержится еще немного, но сегодня понял, что заблуждался. Он слишком слаб. Это конец.
   Муж с женой переглянулись.
   – Вы уверены, доктор?
   – Да. Скажите, а о той операции отец вам ничего не говорил?
   – Говорил. Удивляется, почему нет улучшения, – кивнул головой Исикура-младший.
   – Он ни о чем не догадывается?
   – Да вот позавчера вдруг обмолвился: уж не рак ли?
   – Надеюсь, вы ему ничего не сказали?
   – Нет-нет, что вы! Ответили, как вы учили.
   – Ну и хорошо. Ни в коем случае нельзя говорить ему правду. Язва желудка, только язва желудка. Понятно? Если сам заговорит про рак – посмейтесь и переведите разговор на другую тему.
   – Но он, кажется, догадывается, что ему уже не поможешь.
   «Как сын похож на отца, – вдруг заметил Наоэ. – Особенно глаза и нос…»
   – Ничего, пусть думает что хочет. А вы, – голос Наоэ звучал твердо, – вы делайте так, как я говорю. Для вас это единственная возможность исполнить сыновний долг. – И Наоэ поднялся, давая понять, что разговор окончен.
   Кобаси находился в мрачном расположении духа. А причиной тому был Дзиро Тода, которого выписали из клиники в конце ноября.
   Уходил он вполне здоровым. Шрам на лбу уже не гноился, боли и головокружение прекратились. Остались, правда, келоидные рубцы, и требовалась пластическая операция. Но Кобаси решил не спешить. Может быть, рассосутся сами. Когда Тода выписывался, Кобаси дал ему мазь, довольно дорогую, велел регулярно смазывать ею шрамы и через день приходить в больницу на осмотр.
   Но неделя уже подходила к концу, а Тода и носа не казал. Кобаси забеспокоился всерьез, нашел в картотеке телефон Тоды, набрал номер. Незнакомый мужской голос ответил, что уже более полугода Тода тут не живет.
   «Куда же он делся, черт его побери?..»
   – У него же энцефалограмма плохая. Говорил ему: обязательно наведывайся в больницу, – расстроенно сказал как-то Кобаси Акико.
   Та нахмурилась.
   – Не нравился он мне с самого начала. Бездельник и пьяница. Ничего странного, что и дома-то нормального у него нет.
   – Ну, полгода назад он все-таки жил здесь, так что не очень и наврал, – буркнул Кобаси.
   Стоило Акико ополчиться на Тоду, как Кобаси немедленно вставал на защиту.
   – Да он же прирожденный враль! Послушать его – такой несчастный! Умеет разжалобить. Не верю ни единому его слову!
   – Он не виноват. Лгунами людей делает жизнь.
   – Вы еще и покрывать его?! – разозлилась Акико. – Да он же надул вас!
   – Почему надул? Просто занял немного денег.
   – Вот-вот. Потому-то и не появляется. Он и не собирался их возвращать!
   – Да нет, не может быть.
   – Может. Еще как!
   – Просто ему негде взять. Пока…
   – Ну и остолоп же ты, – не выдержала Акико. – Ты что, в самом деле веришь ему?
   – Во всяком случае, у меня нет оснований думать о нем так дурно.
   – М-да… – Акико язвительно рассмеялась. – Действительно, какие уж тут основания?
   Кобаси насупился. По правде говоря, его самого грызло сомнение. Но что бы там ни было, а выслушивать такое от медсестры…
   – Я врач и не могу допустить, чтобы погибал человек.
   – «Погибал» – это уж чересчур.
   – Ну ладно, хватит! А деньги… Не очень-то и расстроюсь, если даже и не вернет.
   – Ну и ну… за здорово живешь отвалить прохвосту пятьдесят тысяч иен?..
   – Я дал ему денег по собственной воле, – все более раздражаясь, сказал Кобаси.
   – Не дело это – заниматься благотворительностью. Тем более врачу.
   – Нет, дело. Именно врачу! Это его дело – «творить благо». Только и среди нашего брата немало людишек вроде главврача, которые думают больше о собственной выгоде. Ну а что касается Тоды, то запомни: я не желаю думать о нем дурно.
   – Ага! Ты опять о нем!
   – Это потому, что ты городишь ерунду.
   – А что я такого сказала? – взъелась Акико, но тут появилась разрумянившаяся после ванны Каору с мыльницей и полотенцем под мышкой, мокрые волосы распущены. Увидев Кобаси и Акико, она смутилась.
   – Ну, как помылась? – нарушила неловкое молчание Акико.
   – Спасибо, хорошо. Одна, не спеша… – Опустив голову, Каору прошла мимо Кобаси и повесила сушиться на крючок форменные белые чулки.
   – Как там в палатах? Все тихо?
   – Да. Только…
   – Что «только»?
   Каору украдкой взглянула на Кобаси, не решаясь начать говорить.
   – Ну, говори же. – Акико нетерпеливо взглянула на нее.
   – Да нет, я…
   – Да говори же ты толком, не мямли!
   – Я поднялась на шестой этаж, хотела проверить, везде ли выключен свет…
   – Ну и что?
   – И мне показалось… Что в шестьсот первой…
   – Палата Ханадзё. Так что там такое?
   – …Там, кажется, кто-то есть.
   – Может, сиделка?
   – Нет… – Каору стыдливо опустила глаза.
   – А кто же?
   Щеки Каору стали совсем пунцовыми.
   – Мужчина?! – догадалась Акико.
   Каору виновато опустила голову.
   Акико вздохнула и посмотрела на Кобаси, который сидел, скрестив на груди руки и демонстративно глядя в сторону.
   – Ты что-нибудь ей сказала? Каору покачала головой.
   – Кто же это? – Акико задумалась. – Может, импресарио?
   – Нет. Его она к вечеру отпускает домой. И потом, он занят организацией концерта. Сегодня днем посидел немного и ушел.
   – Значит, кто-то чужой? – заинтересовался Кобаси. – Каору, ты не заметила, никто вечером не проходил через вестибюль?
   – Я не видела. Я ведь не слежу за входом…
   – Да, конечно… – согласилась Акико.
   – В котором часу сегодня закрыли главный вход?
   – В половине десятого.
   – Значит, посетитель пришел раньше.
   Акико выглянула в сумрак коридора. Шел одиннадцатый час, в палатах все спали.
   – Оперировали ее, кажется, всего дня три назад? – спросил Кобаси.
   – В том-то и дело… – ответила Акико с досадой. – Ну, что будем делать?
   – Может быть, сходить, еще раз проверить? – предложил Кобаси.
   – Еще раз идти к ней в палату? – Теперь уже Акико залилась румянцем. – Сэнсэй, – попросила она, – пойдемте вместе. Я боюсь… А если там и в самом деле мужчина?
   – Ну и что? Приведешь его сюда.
   – Ну пожалуйста! – Акико потянула Кобаси за рукав. Тот нехотя поднялся.
   – А ты тогда оставайся тут, – велела Акико Каору. Нажимая кнопку шестого этажа, Кобаси усмехнулся.
   – Уно, кажется, порядочно смутилась. Наверное, увидала их в неподходящий момент.
   – Фу, сэнсэй, как не стыдно! – Акико негодующе хлопнула Кобаси по спине.
   Лифт остановился. В коридоре царила глубокая тишина, тускло светила маленькая лампочка.
   Кобаси и Акико шли пригнувшись, точно заговорщики, стараясь ступать неслышно. Кроме 601-й, все палаты на этаже пустовали. Акико стало даже жаль, что в таких прекрасных палатах – с душем, туалетом и холодильником – никого нет. Крадучись, они подошли к двери и остановились. За дверью находилось помещение для сиделки, дальше – холл, за ним – комната Дзюнко.
   Дверь была плотно закрыта, но в занавешенное оконце, выходившее в коридор, пробивался свет. Дзюнко любила комфорт и, устраиваясь в больнице, велела привезти сюда торшер с красным абажуром, который поставила у изголовья.
   Кобаси с Акико прильнули к двери. Прислушались. Никаких голосов из палаты не доносилось, только приглушенно играла музыка: стереопроигрыватель, стоящий рядом с кроватью Дзюнко. Может, вспугнули «пташек»? Вряд ли. Ведь они шли очень тихо. Кобаси представил себе их нелепое положение и невольно фыркнул: попадись они кому-нибудь на глаза – засмеют.
   – Уйдем, – шепнул он Акико.
   И в этот момент послышался чуть хрипловатый женский голос, без сомнения Дзюнко:
   – Вот недоте-опа! – Она по своему обыкновению кокетливо тянула слова.
   Кобаси и Акико переглянулись.
   Хихиканье. Опять Дзюнко. Другого голоса пока не слышно. Потом послышались тихие шаги. Открывается дверь в холл.
   «Лазутчики» многозначительно переглянулись.
   Кобаси тронул Акико за локоть. Пригибаясь, они отошли от двери и только в конце коридора выпрямились во весь рост.
   В лифте Акико вздохнула с облегчением.
   – Значит, кто-то у нее все-таки есть…
   – Приятель, кто ж еще.
   – А где сиделка?
   – Откуда я знаю. Может, спит в своей комнате.
   – Нет, уж тут не уснешь… – Акико вздохнула. – Да… И это после операции. А еще во время осмотра вопит от боли.
   – Ну как же, – процедил Кобаси. – Чтобы ее пожалели.
   – Интересно, что ей будет за сегодняшнее?
   – А что ей может быть?
   Они умолкли: что, делать? Ворваться в палату и выгнать непрошеного гостя? Но тогда сразу станет ясно, что шпионили ночью под дверью, подслушивали. И потом – а вдруг там все-таки не мужчина? Верхний свет выключен, горит лишь торшер, и проигрыватель играет совсем тихо. Да и включи она громче, все равно никому бы не помешала. Дзюнко одна на всем этаже. Нет, это не повод, чтобы врываться в палату. А если это сиделка?
   – Ничего, скоро узнаем, – проворчал Кобаси.
   Его расчет был прост: гораздо разумнее будет поймать «преступника» в тот момент, когда он попытается улизнуть.
   – Все равно он пойдет через главный вход. В крайнем случае, если останется на ночь, накроем голубчика утром, когда будете мерить больным температуру.
   Кобаси с Акико вернулись в комнату медсестер. Каору сидела на диване, поджидая их.
   – Ты была права, Каору, – сказала Акико.
   – Вы его выгнали?
   – Нет.
   – Почему?
   – Завтра утром поймаем с поличным. А ей предложим покинуть больницу, – ответил Кобаси.
   – Кому? Дзюнко Ханадзё?! – Акико в замешательстве посмотрела на него. – Из-за такой ерунды?..
   – Ерунды?! Приводить в палату мужчин – ерунда? Плевать мне, что она звезда эстрады, – я не стану потворствовать этому безобразию.
   – Но у нас же нет доказательств.
   – Будут. Достаточно того, что посторонний провел у нее ночь.
   – Но доктор Наоэ…
   – Он ее лечащий врач, а за то, что случается ночью, отвечает дежурный. И как дежурный врач я считаю ее поведение недопустимым.
   – Не знаю, согласится ли с этим Наоэ.
   – Он вообще ей слишком многое позволяет. Подумаешь, артистка. А может, у него самого на нее виды? Хотя вряд ли. Он же теперь ее знает как облупленную.
   – Пошляк, – скривилась Акико.
   – Эти мне служители муз… Терпеть не могу их племя, – негодующе заключил Кобаси, и тут в дверях возник человек. Незнакомец был высокого роста – головой почти доставал до притолоки – и по моде длинноволосый.
   Первой его увидела Акико. От неожиданности она даже вскочила.
   – Вы кто? – удивленно спросила она, невольно отметив, что незнакомец очень хорош собой.
   – Я хотел бы выйти отсюда, но парадная дверь закрыта. – У мужчины оказался бархатный бас и четкая дикция.
   – Выйти?.. – Акико беспомощно оглянулась на Кобаси; тот вместе с Каору стоял молча и оторопело смотрел на гостя.
   – Вы кто? – наконец выговорил он.
   – Кэндзи Танимото.
   Девушки переглянулись: фамилия была им хорошо знакома.
   – Кто-кто? – недоуменно переспросил Кобаси, и Акико тихонько шепнула:
   – Самый популярный эстрадный певец. Кобаси оглядел незнакомца.
   – А где вы были до сих пор?
   – В палате.
   – В какой?
   – В шестьсот первой, у Дзюнко Ханадзё, – невозмутимо, без тени смущения пояснил тот.
   Кобаси непроизвольно моргнул.
   – А что вы там делали? – зло спросил он.
   – Ничего особенного. Слушали музыку, разговаривали.
   – Да? И все?
   Танимото только ухмыльнулся. Лицо его приняло добродушное выражение.
   – К сожалению, ничего больше добавить не могу.
   – Вот как?
   – В общем-то я не обязан отчитываться. – Танимото опять рассмеялся.
   Акико с Каору смотрели на него как завороженные.
   – Вам известно, что Ханадзё совсем недавно сделали операцию? Как вы полагаете, это хорошо – беспокоить больного человека?
   – Она сама просила меня прийти.
   – Вечером?
   – Нет, просто сейчас я свободен.
   – По-моему, совсем не трудно сообразить, что это просто неприлично – до поздней ночи торчать в палате у женщины.
   – Прошу прощения. Я не знал, до которого часа можно находиться у больной. – Танимото смиренно склонил голову.
   – Здесь больница, а не ночной бар. – Добродушие и смазливая внешность гостя все больше злили Кобаси. – Да кто вы такой! Не муж, не жених… Удивительное нахальство!
   – Извините.
   – Я обязан отметить это в журнале. Вы допоздна находились в палате больной. Не знаю, кто виновник – Ханадзё или вы, – но я непременно сообщу обо всем главврачу.
   – А дальше?
   – Возможно, придется попросить Ханадзё покинуть клинику.
   – Простите, но я не о ней… Меня-то вы выпустите отсюда?
   Не скрывая неприязни, Кобаси еще раз оглядел Танимото:
   – Адрес? Цель визита? Танимото отвечал с готовностью.
   Кобаси записал ответы в журнал, в графе «Происшествия».
   – Да… Вас, я вижу, ничем не проймешь.
   – Еще раз прошу меня извинить. – Танимото держался так, будто и не чувствовал язвительности Кобаси.
   – Выпусти его. – Кобаси повернулся к Танимото спиной. – Даже разговаривать с ним противно. Ну и прощелыга! – буркнул он, когда за Танимото закрылась дверь.
   – Настоящий мужчина! – все еще глядя на дверь, за которой исчезла фигура певца, мечтательно вздохнула Акико.
   – Тебе нравятся такие идиоты?
   – Идиот или нет – не знаю. Но до чего же хорош…
   – Завтра все выскажу Наоэ.
   Стараясь подавить раздражение, Кобаси запыхтел сигаретой.
   На следующий день Наоэ снова пришел на работу в одиннадцатом часу. Последнее время он постоянно опаздывал, только раз или два явился до десяти.
   Медсестер такое положение дел вовсе не радовало: обход задерживался, множество дел откладывалось на вторую половину дня. Да и Кобаси в отсутствие Наоэ приходилось туго: все заботы ложились на его плечи.
   Не раз сестры пытались поговорить с Наоэ, но тот только согласно кивал в ответ – и все оставалось по-прежнему. А со временем он стал приходить еще позже. Жаловаться главврачу? Но и это не помогло бы. Главный врач регулярно просматривал журнал и не мог не знать, во сколько Наоэ приходит в клинику, но, похоже, смотрел на его опоздания сквозь пальцы, и Наоэ продолжал опаздывать.
   Придя в клинику, он торопливо надел халат и побежал в амбулаторию принимать заждавшихся больных, даже не справившись у сестер о том, что делается в палатах: на это у него уже не было времени.
   Узнав от Кобаси и Акико о ночном происшествии, старшая сестра с самого утра порывалась поговорить с Наоэ. Но больных было много, и он освободился только после обеда. Не начинать же такой разговор при пациентах… Сэкигути пришлось запастись терпением.
   После обеденного перерыва, дождавшись, когда Наоэ, по своему обыкновению не спеша, пошел в комнату медсестер, Сэкигути наконец излила душу, закончив свой монолог патетической фразой: