Ватанабэ Дзюнъити. Свет без тени

   – Сказала, что точно не знаю, но, по-моему, ничего такого не было.
   Наоэ выпустил дым и едва заметно улыбнулся.
   – Потом она допрашивала Каору, а та, кажется, попалась на удочку и все ей выложила.
   – Да ну-у! – Наоэ насмешливо усмехнулся.
   – И нечего смеяться! Старшая сестра обо всем доносит жене главврача. – Норико сердито хмурилась, но в голосе сквозила нежность. – Она и про нас все ей докладывает…
   На слове «нас» Норико сделала многозначительное ударение.
   – Ну-ка, ну-ка! Норико смутилась.
   – Так что же она докладывает? – настаивал Наоэ. Подошла официантка и поставила перед ним кофе.
   – Я давно уже подумываю, не выехать ли мне из общежития, – потупившись, едва слышно проговорила Норико. – Конечно, там и удобно, и дешево, но… Слишком много злых языков. Я больше так не могу.
   Наоэ слушал молча.
   – Сниму комнатку где-нибудь неподалеку…
   – Когда?
   – Не знаю. Я еще не решила окончательно.
   – Решишь – скажи. Денег я дам.
   – Я не для этого рассказала! – Норико вспыхнула и обиженно отвернулась.
   – Ну ладно, ладно. Ты сегодня свободна?
   – Да.
   – Поедем ко мне, в Икэдзири.
   – А я вам не помешаю?
   – Да нет, не особенно.
   Норико заглянула Наоэ в лицо и кивнула. Так и не притронувшись к кофе, Наоэ взял со стола чек и направился к кассе.
   Дом Наоэ стоял в маленьком, удивительно тихом переулке, неподалеку от оживленной улицы Тамагава.
   В квартире было две комнаты: небольшая гостиная, обставленная в европейском стиле, и кухня, одновременно служившая столовой. Кухня была заставлена всевозможной посудой, хотя Наоэ, как правило, дома не ел и никогда себе не готовил. В гостиной на полу лежал ковер, в углу стоял низенький столик, у стены – диван, у другой стены – кровать.
   Когда Наоэ с Норико вошли в квартиру, Норико направилась было на кухню, поставить чай, но Наоэ нетерпеливо обнял ее. Она попыталась высвободиться.
   – Чай можно и потом. – Наоэ снова привлек ее к себе.
   Платье скользнуло на пол. Наоэ подхватил Норико на руки и отнес на кровать. Обычно сухой и сдержанный, сегодня он искал ее ласк с неожиданно грубой страстью. Норико переполнял стыд, смешанный с наслаждением.
   – Погасите свет, – сжавшись в комочек от смущения, взмолилась она, хотя кому, как не ей, было прекрасно известно, что просить – вовсе не значит быть услышанным.
   Она родилась в Ниигате, там окончила школу и лишь потом уехала в Токио, и кожа у нее была светлая, как обычно у тех, кто вырос в снежном краю. На вид маленькая и хрупкая, Норико, раздевшись, против ожидания, оказывалась далеко не бесплотной. Наоэ не отрываясь смотрел, как розовеет ее до голубизны белая кожа, и Норико, ощущая на себе его взгляд, пылала от стыда. Вскочить бы и убежать, но тело не желало ей подчиняться.
   В объятиях Наоэ была какая-то всепонимающая бесстрастность. Порою Норико становилось не по себе: ей казалось, что ее выставили напоказ. Но, как ни странно, это лишь разжигало ее, приносило странное удовольствие.
   Холодные глаза внимательно ощупывали ее тело. «Точно на операции», – думала она. Постепенно она свыклась со странностями Наоэ и лишь потом, в одиночестве, вспоминая его изучающий взгляд, заливалась краской стыда.
   Проснулась Норико поздно – оттого, что затекла неловко подвернутая рука. Она медленно подняла голову: Наоэ лежал к ней спиной и читал газеты. Норико соскочила с постели и, подхватив разбросанные по полу вещи, скрылась в ванной. Ее все еще не покидало сладкое ощущение невесомости, словно она ступала по облакам. Норико взглянула на себя в зеркало. Обычно невыразительные глаза ее лучились.
   Когда она вышла из ванной, Наоэ, лежа все в той же позе, читал какую-то европейскую книгу.
   – Может, чаю? – предложила Норико.
   Наоэ, не отрывая от книги глаз, кивнул. Норико вылила из чайника остывшую воду, налила кипятку. Наоэ нехотя поднялся, накинул на плечи темно-голубую пижаму.
   – Что-то есть захотелось…
   – Приготовить ужин? – встрепенулась Норико.
   – Зачем возиться. – Наоэ поморщился. – Лучше закажем суси, пусть принесут.
   …Когда Норико, дозвонившись до ресторана, вернулась из прихожей, Наоэ сидел, уткнувшись в книгу. Так бывало всегда: утолив страсть, Наоэ превращался в совершенно другого человека. Норико слегка разозлилась. Чем бы его расшевелить? Она лихорадочно попыталась найти тему, способную заинтересовать Наоэ.
   – Я слышала, Исикуре будут делать операцию?..
   – Угу, – буркнул Наоэ.
   – Кобаси, когда услыхал об этом, просто из себя вышел.
   Наоэ наконец оторвался от книги. Заметив, что он хоть и слабо, но все-таки реагирует, Норико воспрянула духом. Проняло!
   – Терапевт Кавахара и тот сказал, что это совершенно необъяснимо.
   – Почему же?
   – Потому что операция только приблизит смерть. Наоэ со скучающим видом сунул в рот сигарету. Норико чиркнула спичкой.
   – Зачем вам его оперировать?
   Наоэ, пропустив вопрос мимо ушей, снова опустил глаза в книгу. Если он не желал отвечать, из него невозможно было выжать ни слова. Зная эту черту Наоэ, Норико отступилась и, вздохнув, встала.
   Чистюля Норико не терпела малейшего беспорядка и, приходя к Наоэ, тут же принималась наводить чистоту. Раз в три дня холостяцкую квартиру Наоэ приходила убирать старуха консьержка. Наоэ, как правило, возвращался домой к ночи, и в квартире, в общем, было не так уж грязно, но везде где попало стояли немытые бокалы с остатками сакэ и чашки с засохшей на дне кофейной гущей.
   Норико мыла грязную посуду, а Наоэ по-прежнему не отрывался от книги. «Он себе почитывает, а я – мой ему чашки!» – возмущенно подумала она, хотя в глубине души ничего не имела против. Домыв посуду, она отчистила раковину и достала пылесос.
   – Привстаньте-ка на минутку. Наоэ раздраженно поднял глаза.
   – Оставь. Не так уж и грязно.
   – Что вы! Вон сколько пыли!
   И, не обращая внимания на протесты, Норико включила пылесос. Наоэ нехотя поднялся и вышел на балкон. Через открытое окно доносился шум города.
   Норико тщательно пропылесосила под диваном и перешла к кровати. Потом протерла стол и перестелила постель. Сдернув покрывало, она сняла подушки и начала расправлять смятые простыни. Неожиданно ее пальцы нащупали что-то твердое. Дамская шпилька. Норико положила ее на ладонь. Черная, в виде буквы U. Норико никогда не пользовалась шпильками, она предпочитала заколки, и не черные, а синие.
   Со шпилькой в руке она вышла на балкон. Наоэ, стоя к ней спиной, курил.
   – Чье это? – с трудом сдерживая себя, спросила Норико.
   Наоэ оглянулся. Увидев, что уборка окончена, закрыл балконную дверь и присел к столу.
   – Здесь была какая-то женщина?.. Это она потеряла?
   – Потеряла? Что?
   – Да так, пустячок!
   – Принеси-ка лучше чаю, – миролюбиво сказал Наоэ.
   – Я нашла это в постели!
   Норико швырнула шпильку на стол. Наоэ молча взглянул на нее и равнодушно отвернулся.
   – Будьте любезны, отдайте завтра в стирку простыни, пододеяльник и наволочки.
   Клокоча от гнева, Норико повернулась и удалилась на кухню. Наоэ не издал ни звука.
   Когда Норико внесла в комнату чайник, шпилька лежала на том же месте. Наоэ сидел, уткнувшись в книгу.

Глава IV

   Прием в клинике «Ориентал» начинался в девять утра и заканчивался в пять вечера. Перерыв на обед длился около часа.
   Медсестры приходили на работу к девяти и собирались на утреннюю летучку: слушали отчет сдававшей дежурство ночной сестры, распоряжения старшей сестры на текущий день и сообщения о плановых операциях. Летучка обычно длилась недолго, минут 10–15, после чего девушки разбегались по своим рабочим местам.
   Врачи приходили около половины десятого. Официально они должны были являться к девяти, но почти никто не приходил к этому часу, тем более что сестры недовольно ворчали, когда кто-то начинал давать указания до летучки. Так или иначе, врачи должны были быть на месте не позже десяти утра: в десять приезжал сам Главный.
   Наоэ приходил самым последним – после половины десятого, а то и почти в десять. Обычно в это время второй хирург, Кобаси, уже осматривал пациентов. Два года назад Кобаси закончил стажировку и получил место на кафедре хирургии при университетской клинике.
   В «Ориентал» же его направили на полугодичную практику два месяца назад: молодой врач начинает представлять для клиники какой-то интерес лишь на втором-третьем году работы, когда набьет руку на простейших операциях.
   Кобаси знал Наоэ по его статьям в научных журналах и по отзывам ученых. Наоэ считали талантливым хирургом, и все были просто поражены тем, что он внезапно оставил университет и перешел работать в частную клинику. Когда Кобаси получил направление в «Ориентал», его приятель, закончивший университет чуть раньше его, сказал с завистью: «Главный врач «Ориентал» – скряга, зато там есть Наоэ. Тот, что прежде работал в университете. Тебе крупно повезло, сможешь у него поучиться. Это куда лучше, чем попасть в паршивую муниципальную больницу». Кобаси и сам так считал. «Подучусь у него полгодика, наберусь опыта», – мечтал он.
   Однако Наоэ оказался на удивление нелюбезным и молчаливым. «Да», «нет» – и больше ни слова. Когда Кобаси пытался расспросить его о чем-нибудь поподробнее, Наоэ отмалчивался. Правда, на операциях Кобаси кое-чему научился, следя за его движениями. Но и только. Наоэ не спешил посвящать его в тонкости, о которых не упоминалось в учебниках. Если оперировал сам Кобаси, Наоэ лишь молча наблюдал за ним. Он никогда не хвалил и не ругал его. Только когда он ошибался, Наоэ коротко ронял: «Не так». Кобаси никак не мог понять: то ли Наоэ просто лень с ним возиться, то ли он с самого начала не принял его всерьез. А ведь Кобаси даже диссертацию Наоэ выучил чуть ли не наизусть. Стоило кому-то сказать: «Не понимаю, что особенного находят в этой диссертации! Кому нужно исследование диализационной мембраны искусственной почки?!» – как Кобаси немедленно вступал в бой: «Этот метод широко применяется не только в Америке, но и в ФРГ и во Франции. Исследования Наоэ очень точны». Те разделы диссертации, в которых затрагивались вопросы хирургии, Кобаси мог рассказать с закрытыми глазами. Он безоговорочно преклонялся перед эрудицией и мастерством Наоэ, но, как ни старался, так и не смог пробить брешь в стене отчужденности. Стоило сделать хоть шаг за запретную черту, как невидимая дверь тут же плотно захлопывалась перед самым его носом. «Что за странный человек!» – недоумевал Кобаси. Конечно, можно было попытаться объяснить все просто дурным характером Наоэ, но Кобаси такое объяснение не устраивало. «Может, все оттого, что мы учились в разных университетах?» Кобаси терялся в догадках. Но однажды в клинику зашел за какими-то материалами знакомый Наоэ, с которым тот когда-то учился вместе, – и встретил у коллеги все тот же холодный прием. «Наоэ-сэнсэй очень переменился», – растерянно сказал он и поспешил откланяться. Значит, Наоэ был неприветлив не только с одним Кобаси…
   Почему он ушел из университета? Этого Кобаси никак не мог понять, но было ясно, что, не разгадав этой загадки, невозможно проникнуть в тайну холодной замкнутости Наоэ. И все же подлинных причин не знал никто – ни его товарищ по университету, приходивший к нему в клинику, ни главный врач, ни даже старшая сестра.
   «Что-то тут не так…» – думал Кобаси. За привычной бесстрастно-красивой маской, казалось, прячется совсем иное, неведомое окружающим лицо, и, может, именно это лишало Кобаси покоя, притягивало точно магнитом.
   «Как бы то ни было, это большая удача, что я работаю бок о бок с таким замечательным врачом!» – горячо убеждал себя Кобаси. И вот теперь Наоэ собирался оперировать Ёсидзо Исикуру! Даже он, так восхищавшийся Наоэ, не мог это понять. Правда, и прежде бывало, что иные рекомендации и методы лечения Наоэ зарождали в душе Кобаси сомнения, но уж на сей раз… Вчера Кобаси, забежав в университет, рассказал обо всем своему приятелю, и разговор с ним окончательно убедил Кобаси в собственной правоте.
   В тот день, когда была назначена операция, Кобаси пришел в ординаторскую пораньше, переоделся в белый халат и, устроившись на диване, развернул газету в ожидании Наоэ. Но не прошло и пяти минут, как в ординаторскую прибежала из амбулатории медсестра Савано.
   – Доктор, больной пришел!
   – Что там еще? – оторвался от газеты Кобаси.
   – Тот паренек, которому вчера удалили ноготь.
   – Ну и что? Ему же на перевязку. Сделай сама.
   – Да, но… Ведь сегодня второй день и…
   – Попроси, чтобы он обождал. Мне нужно поговорить с доктором Наоэ.
   Скорчив недовольную мину, сестра вышла.
   По сложившейся традиции, пациентов, приходивших в клинику впервые, сначала осматривал Наоэ. Он ставил диагноз, назначал лечение, и только потом больной переходил к Кобаси. Оба хирурга сидели по разные стороны одного и того же смотрового стола. Новые больные отнимали довольно много времени, но по сравнению с теми, кто приходил на повторный прием, их было немного. Случалось, правда, что болезнь прогрессировала или лечение не помогало, и тогда пациент снова возвращался к Наоэ. Кроме того, Наоэ лично осматривал больных, приходивших к нему по чьей-либо рекомендации. При всем этом освобождался Наоэ довольно быстро. Тогда он раскрывал журнал и углублялся в какую-нибудь статью. Кобаси, занятый своими пациентами, старался делать безразличное лицо. Разумеется, и опыта, и умения у Кобаси было поменьше, а потому подобное распределение обязанностей не вызывало у него недовольства. Но вообще-то Наоэ, хоть изредка, мог бы подать Кобаси совет или даже помочь ему… Однако этого никогда не случалось. Всем своим видом Наоэ, казалось, говорил: «Оставьте меня в покое». Но даже не столько его эгоизм – леденящее равнодушие, к которому просто невозможно было привыкнуть, больно задевало Кобаси…
   Наоэ по своему обыкновению пришел чуть позже половины десятого.
   – Доброе утро, – поздоровался Кобаси.
   – Здравствуйте, – кивнул Наоэ, отвернувшись к стенному шкафу.
   Кобаси притворился, будто ищет что-то на книжной полке. Взял «Клиническую медицину», перелистал страницы. Наоэ, уже в халате, направлялся к дверям.
   – Сэнсэй, я хочу вас кое о чем спросить.
   – Да?
   Как всегда, лицо Наоэ было очень бледным.
   – Это насчет Ёсидзо Исикуры. Вы все-таки решили его оперировать?
   – Собираюсь.
   – Я против этой операции.
   – Почему же?
   – Поздно. Удаление опухоли, давшей метастазы, только ускорит смерть.
   – А я и не собираюсь удалять опухоль. Просто разрежу и снова зашью, а больной пусть думает, что ему вырезали пораженные ткани.
   – Но… – Кобаси умолк, утратив дар речи.
   Честно говоря, мысль о подобном варианте мелькнула у него вчера вечером, но он тут же отмел ее. Он просто не допускал, что Наоэ осмелится на такое. Возможно, это решение проблемы, но слишком уж жестоко…
   – А больному вы скажете, что удалили все, что требовалось?
   – Скажу, что удалил то, что можно было удалить.
   – Но он же знает про опухоль! Как-то раз он сам взял мою руку и положил себе на живот, как раз туда, где прощупывается уплотнение.
   Наоэ молчал.
   – Он поймет, что мы обманываем его!
   – Поймет, не поймет… Что толку гадать заранее? Сделаем – узнаем.
   – Нельзя же считать больного законченным дураком! Если он спросит, что у него на самом деле, что мы ответим ему?
   – Можно сказать, что у него была обширная язва.
   Наоэ неторопливо застегивал халат. Кобаси почувствовал, как в нем опять закипает гнев.
   – Обман все равно не скрыть!
   – У него рак. Так что обманывать приходится в любом случае.
   – Но резать… Разве необходимо лгать до такой степени?
   – Все зависит от точки зрения.
   – Когда он узнает правду, ему будет очень горько.
   – Возможно.
   – Как быть, когда он пожалуется, что и после операции ему нисколько не лучше?
   – Выслушать молча.
   – А если он припрет нас к стене?
   – Не припрет.
   – Почему?
   – Приближение смерти человек всегда чувствует сам. Нам нет нужды говорить ему об этом.
   – А…
   – Больной будет молчать, сознавая, что ему уже никто не поможет. И при этом – цепляться за последнюю надежду. Он не рассердится, если ему не скажут, что у него рак…
   – Но почему, почему вы считаете, что он будет молча глотать эту ложь?!
   – Потому что он сам не хочет поверить в страшную правду! Не хочет думать, что это – конец. Потому что боится услышать истину. Он будет знать, что врачи лгут, но охотно поверит им. Если мы будем молчать, он постарается убедить себя сам. В конце концов, это не так уж плохо – умирать, веруя во спасительную ложь.
   Внезапно во ввалившихся глазах Наоэ проглянула щемящая, отчаянная тоска. Кобаси неожиданно подумал: а может, Наоэ и прав… Нет! Все-таки это низость. Надругательство над человеком.
   – Я не могу пойти на это, – твердо сказал он.
   – Кобаси-сан! – В тихом голосе Наоэ зазвенели металлические нотки. – Не будьте маменькиным сынком!
   – Я не маменькин сынок. – Кобаси вспыхнул. – Просто я хочу служить людям по возможности честно. Не прибегая ко лжи.
   – Вы медик или родственник больного?!
   – Конечно, медик.
   – Тогда и рассуждайте как медик!
   Наоэ смерил Кобаси уничтожающим взглядом, повернулся и вышел из ординаторской.
   Операция началась, как и было намечено, в два часа дня. Исикура Ёсидзо час назад проглотил таблетку рабонала и уже почти спал, когда его на каталке ввезли в операционную. К началу наркоза он едва ворочал языком:
   – Доктор, вы уж, пожалуйста… постарайтесь… неохота мне умирать…
   Кобаси молча нащупал пульс. Частота ударов и наполнение были в норме.
   – Доктор, – снова забормотал Исикура, – поаккуратнее… Не отрежьте лишнего.
   – Спите, дедушка. – Норико взяла Исикуру за руку. – Сейчас вы заснете. Считайте: «Один, два, три…» Помедленнее.
   – Хорошо, хорошо… Только вы не забудьте о моей просьбе…
   – Можно вводить? – Норико обернулась к Кобаси. Тот молча кивнул. Из-под маски у него были видны одни глаза.
   – Ну, дедушка, начали: раз…
   – Раз…
   – Еще!
   – Раз…
   В голубоватую, вздувшуюся под высохшей старческой кожей вену полилась анестезирующая жидкость.
   – Ра-а-аз… До чего приятно…
   Исикура зевнул и через несколько секунд негромко засопел.
   Когда Наоэ, закончив мыть руки, надел маску и подошел к операционному столу, было уже два часа тридцать минут. Бестеневая лампа ярко освещала обнаженный живот Исикуры, выступавший из белых простынь правильным ромбом. Наоэ внимательно вгляделся в его дряблую кожу, потом рукой в резиновой перчатке слегка надавил на желудок. У нижнего края прощупывался плотный комок. Он не выпирал наружу, но при нажатии пальцы сразу же встречали сопротивление, словно наталкивались на какое-то твердое тело. Точные границы опухоли при поверхностном осмотре определялись с трудом, однако, вне всяких сомнений, она была не меньше, чем в пол-ладони.
   – Скальпель! – коротко приказал Наоэ, определяя длину разреза.
   Исикура крепко спал.
   Поскольку было заведомо известно, что операция будет несложной, специалиста-анестезиолога решили не приглашать, и наркоз давал Кобаси. Ассистировала Норико.
   – Начнем?
   Кобаси молча кивнул в ответ. Скальпель вонзился в тело под грудиной, затем устремился вниз, описал у пупка четкий полукруг вправо и снова заскользил вниз по прямой линии. Разрез, обычный при резекции желудка. За острием потянулась алая полоска крови.
   – Зажим!
   Наоэ, зажав края разреза, быстро остановил струившуюся из раны кровь. Со стороны его движения могли показаться немного замедленными, но пальцы, захватывавшие сосуды, двигались безостановочно. В считанные минуты остановив кровотечение, Наоэ снова потребовал скальпель. За откинутой кожей, под мышцами, виднелась крепкая беловатая ткань брюшины. Норико взяла крючок и слегка раздвинула ткани. Наоэ ловко приподнял пинцетом брюшину и легонько коснулся ее острием скальпеля. Образовалось небольшое отверстие.
   – Ранорасширитель!
   Наоэ ввел ранорасширитель в крохотную ранку и зафиксировал правый край. Растянул отверстие влево. Теперь Норико крючками потянула мышцы вверх и вниз. Ей не требовалась команда Наоэ, она и так знала, что делать: их руки двигались в едином ритме.
   В зияющей тридцатисантиметровой ране виднелись обнажившиеся внутренности Ёсидзо Исикуры, а он, ни о чем не ведая, спал крепким сном.
   Некоторое время Наоэ изучающим взглядом смотрел на волнообразно сокращавшиеся кишки, затем решительно погрузил обтянутые перчатками пальцы в полость живота. Желудок, брыжейки, толстая кишка, задняя брюшная стенка… Чуткие пальцы Наоэ неустанно ощупывали, нажимали, проверяли… Вырезав увеличенный лимфатический узел, он отложил его в сторону, затем приподнял желудок, заглянул за него. Раздвинул кишечные петли, обнажил забрюшинное пространство и прощупал позвоночник.
   Он всматривался так пристально, словно старался запомнить все навечно. Но глаза его были скорее глазами ученого, а не врача, стремящегося помочь больному, и плоть человеческая представала перед ними привычным объектом исследования.
   …Когда Наоэ наконец поднял голову и вынул руки из брюшной полости, с момента начала операции прошло сорок минут. Было десять минут четвертого. За это время, не считая удаления двух лимфатических узлов, не было сделано ничего хотя бы отдаленно напоминающего настоящую операцию.
   – Ясно. Зашиваем.
   Внезапно Норико охватило странное чувство. «Столько копаться у человека в животе… Наверно, не так уж все ясно…» Однако вид у Наоэ был вполне удовлетворенный.
   – Множественные метастазы… – пробормотал он себе под нос.
   Норико был знаком этот термин. «Все поражено», – поняла она.
   – Значит, ничего нельзя сделать?
   – Месяца два – и конец.
   – Неужели так плохо?..
   – Поджелудочная вся в метастазах. – В глазах Наоэ светилась твердая уверенность. – Четвертый шелк.
   Приняв от Норико иглодержатель, Наоэ быстро стянул края брюшины и принялся зашивать. Когда он наложил последний шов, было три часа двадцать минут. Резекция желудка длится час-полтора. Прошло еще слишком мало времени.
   – Артериальное давление?
   – В норме, – подал голос Кобаси, кинув взгляд на монитор.
   – Все верно. Так и должно быть: потеря крови незначительная. – Наоэ с вымученной улыбкой отнял руки от живота Исикуры. Норико быстро подошла к нему сзади и развязала тесемки халата.
   Наоэ повернулся к ней.
   – Пускай еще с полчасика поспит здесь. Норико кивнула.
   – И поставь ему капельницу. Достаточно пятипроцентной глюкозы.
   – А это куда? – Норико подняла над столом пузырек из-под пенициллина, в котором лежали два удаленных лимфатических узла.
   – Отправим на исследование.
   Он взял у Норико пузырек и, отерев пот, мелкими бисеринками усыпавший лоб, ушел в ординаторскую.
   Ёсидзо Исикура пришел в себя через час. Наоэ осматривал в амбулатории пациента, пострадавшего в автомобильной катастрофе. Такси, в котором он ехал, затормозило у светофора, и в этот момент сзади в него врезалась другая машина. От сильного толчка голова пассажира дернулась, и его пронзила острая боль. Сейчас он жаловался на тяжесть в голове и болезненные ощущения у основания шеи.
   После беглого осмотра Наоэ направил его на рентген, а сам пошел в палату.
   Лежавшего на кровати Исикуру было почти не видно под толстым одеялом. Услышав шаги Наоэ, он открыл глаза и приветливо заулыбался.
   – Проснулись?
   – Сэнсэй! Какое же вам спасибо.
   Исикура говорил еще чуть с хрипотцой, но голос был бодрый.
   Наоэ пощупал пульс, проверил капельницу. У кровати Исикуры сидели невестка и какая-то молоденькая девушка – судя по возрасту, внучка.
   – Вы мне все вырезали, доктор?
   – Кое-что удалить оказалось невозможно, но сам очаг ликвидировали.
   Отвечая, Наоэ взял у Норико стетоскоп и приставил к груди Исикуры. Жадно выслушав Наоэ, Исикура закрыл глаза. В сердечных тонах изменений не было. Кобаси, час назад докладывая о состоянии больного, уже сообщал об этом. Собственно говоря, другого просто и быть не могло. Какие могут быть отклонения в совершенно здоровом сердце после такой «операции»? Отложив стетоскоп, Наоэ проверил у Исикуры белки глаз, попросил показать язык.
   – Все хорошо, волноваться не о чем. Теперь вам нужно хорошенько поспать.
   – Доктор, а когда мне можно будет есть рис? – нетерпеливо спросил Исикура.
   – Дня через четыре разрешим кашу.
   – Дня через четыре? Значит, целых четыре дня будет больно?..
   – Придется потерпеть. Все-таки резекция желудка.
   – А меня-то пугали: согласишься на операцию – умрешь. Я с самого начала знал, что все это чепуха. Говорил – пусть режут. И вышло по-моему! – Исикура торжествующе оглянулся на невестку. – Вон мне уже сколько лет, а я ничем по-настоящему не болел. Еще и с молодежью могу потягаться!
   Наоэ улыбнулся.
   – Когда мне разрешат ходить?
   – Думаю, дней через десять.
   Исикура устремил задумчивый взгляд в пустоту – видимо, считал про себя дни.
   – А выпишут когда?
   – Дедушка! – не выдержала невестка. – Вам нельзя столько разговаривать. Вы ослабеете.
   – В феврале я уже выйду отсюда?
   – Мне трудно загадывать так далеко.
   – Да-да, конечно… – Исикура послушно кивнул.
   – Отдыхайте. – Наоэ встал.
   – Спасибо, доктор.
   Женщины поклонились, а Исикура слегка приподнял голову от подушки.