Вигдорова Фрида Абрамовна. Это мой дом (Дорога в жизнь - 2)

   - А не сухарь ли она - Анюта? - вслух раздумывает Лючия Ринальдовна, раскладывая пасьянс.
   - Нет, тут не то, - откликается Василий Борисович. - Это натура цельная. Она не может уделить часть, немного. Либо все, либо ничего.
   - Если не прощать - жить нельзя, - снова говорит Лючия Ринальдовна.
   - Чтобы прощать, надо очень любить, - отвечает Василий Борисович.
   * * *
   - Что у тебя с головой? Ушибся?
   Виктор стоит передо мной. Лоб стянут белой повязкой, и от белизны бинта еще смуглее кажется лицо, с которого до сих пор не сошел летний загар.
   - Да ну, Семен Афанасьевич... ерунда! - Витя смущенно отводит глаза. Пустяки...
   - А все же? Что стряслось, давай выкладывай!
   - Да нет, Семен Афанасьевич, это так, небольшая авария с примусом. Я ведь прямо от тети Маши. У нее там в коридоре их знаете сколько понатыкано?.. Один стоит на высокой такой тумбочке, мне тетина соседка говорит: "Помоги наладить, он фыркает". Я, понимаете, сунул иголку, а примус как полыхнет, и меня огонь прямо языком по лбу. Ну, тетя такую панику подняла... и вот перевязала. Честь имею представиться - раненый солдат Виктор Якушев!
   Осторожно отвожу бинт с Витиного лба - ожог изрядный.
   - Ну-ка, быстро к Галине Константиновне!
   - Да что, Семен Афанасьевич, вы вроде тети моей, тоже в панику...
   - Без разговоров! И в другой раз, пожалуйста, с примусами поосторожнее,
   После обеда он опять попадается мне на глаза - сидит за уроками. Лоб его перерезан красной полосой; бинт Галя велела снять, без повязки лучше заживет. На руке, держащей карандаш, я тоже вижу следы ожога.
   Он издали чувствует мой взгляд и поднимает глаза. Я дотрагиваюсь до лба, укоризненно качаю головой, он отвечает беглой улыбкой и снова погружается в черчение.
   Через несколько дней я шел по шоссе из школы домой. На полдороге меня обогнала машина, из нее выглянул заведующий роно Глущенко.
   - Семен Афанасьевич, вот удача! На ловца и зверь. Садись, садись, мы к тебе.
   Открываю дверцу машины. Рядом с Глущенко сидит человек с костылями в руках. Лицо незнакомое - широкое, смуглое, большой, с залысинами лоб. Глаза умные, насмешливые. Некрасивое лицо, но такое запомнишь надолго.
   - Вот, знакомься! - говорит мне Глущенко. - Это корреспондент Нариманов.
   Нариманов жмет мне руку и тотчас спрашивает:
   - Есть у вас такой воспитанник - Виктор Якушев? Ну, наконец-то! Я уже который день разыскиваю вашего Виктора. Поздравляю, хорошего парня воспитали!
   - Чем он вас так поразил?
   Мой новый знакомец улыбается: видно, намерен меня помучить. Ну нет, дудки! Отворачиваюсь и гляжу в окно, будто мне ничуть не интересно, что за новость привез этот корреспондент.
   Я немного кривлю душой. Я ведь знаю: если есть новость, наш Глущенко не удержится, где там... И не ошибаюсь.
   - Семен Афанасьевич! Да он герой, твой Якушев! Это, знаешь, такой парень, такой парень, что...
   - Подождите, мы все подробно расскажем товарищу Карабанову, как только приедем, - останавливает его корреспондент.
   Приехали. Как водится, надо показать гостю дом, сад, газету - все что у нас есть хорошего. Плохое пускай сам углядит, на то он и корреспондент.
   - Позови-ка Якушева! - говорю я Борщику, и через минуту Виктор перед нами. Я знакомлю его с Наримановым, прошу показать наши угодья и, оставив их вдвоем, ухожу.
   Глущенко оторопело смотрит то на меня, то на корреспондента. Он стоит секунду в нерешительности, не зная, за мной идти или за Наримановым, потом догоняет меня.
   - Слушай, Семен Афанасьевич! - Он торопится, заглатывает слова. Герой... пожар... прославит дом... на всю республику!
   Не сразу я улавливаю суть. И вдруг все проясняется. Вот что! Вот он откуда, ожог на лбу! Почему же Виктор не сказал мне все, как было? Гале нужно рассказать, вот кто обрадуется, вот для кого эта новость - дорогой подарок. Но как же это стало известно посторонним людям? Что за неразбериха право!
   Через полчаса я уже знаю все. Передо мной сидит Нариманов. Порывшись в портфеле, он дает мне отпечатанный на машинке лист бумаги, и на этом листе вот что:
   Дорогая редакция!
   Я в Старопевске проездом, поэтому пишу письмо, а то бы зашла в редакцию и все рассказала. А не писать не могу, потому что меня очень поразил случай, который я видела.
   В пятом часу я проходила по Красной улице. Вдруг из нижнего окна кирпичного дома полыхнуло пламя. Собралась толпа, все стали кричать, а больше всех одна женщина. Она кричала: "Моя дочка там осталась! Олечка! Олечка!" И вдруг выходит мальчик, ловко вскочил на подоконник и скрылся в окне. А потом он выпрыгнул и протянул той женщине плачущего ребенка. А сам быстро зашагал в горку. Тут приехали пожарные, начался еще больший шум, а я побежала за мальчиком и стала опрашивать, как его зовут. Он не хотел говорить, но я очень просила, и тогда он сказал: "Меня зовут Виктор Якушев. До свидания!" - и очень быстро ушел. Если бы я не уезжала в тот день, я бы непременно узнала, где живет и где учится этот юный герой. Но мне через час уже надо было на поезд.
   Я о Старопевске увожу светлое воспоминание: прекрасный город, в котором живут прекрасные, скромные люди, настоящие герои. Я всем буду рассказывать о замечательном юноше Викторе Якушеве.
   Горячий привет от москвички!
   Светлина Горина.
   Да, не раз уже так бывало: я узнаю о своих ребятах что-то важное со стороны, и для меня эти новости - неожиданность.
   Что-то очень важное должно было произойти в Вите, если он не рассказал о случившемся. Тут ведь не тщеславие даже надо было подавлять, а естественное желание поделиться радостью. Но вот чтоб писали об этом в газете - не надо бы! Да разве этому корреспонденту запретишь...
   - А как же вы нас отыскали? - спросил я его.
   - Ну как? Обыкновенно, как приходится нашему брату газетчику. Помру, а разыщу. Пришлось, конечно, попотеть. Совсем в Шерлока Холмса обратился!
   И в самом деле, он выискивал Виктора по всем староепевским школам. В 12-й кто-то вспомнил, что был такой паренек, но ушел в детдом. Нариманов погнал свою машину по детдомам. Нету. Он готов был объехать все районы, но вот повезло -сразу попал в наш район, и Глушенко повез его в Черешенки.
   Теперь он сидел у меня в кабинете и, от природы, видимо, сдержанный, сиял радостью удачи.
   - Он молодец, ваш Виктор, скромник и молодец, но я все жее напишу об этом!
   - Послушайте, - сказал я. - Человек сделал хорошее дело. Но ведь иначе он поступить не мог. За что же вы начнете его расхваливать? У нас так не положено. Знаете, как мы постановили когда-то: уступил место в трамвае - не оглядывайся!
   - Вот чудак человек, что же вы сравниваете! - возразил Нариманов. Уступить в трамвае место женщине с ребенком - или спасти ребенку жизнь! Нет, я с вами не согласен!
   - Меня в колонии учили так: то, что мы делаем, мы обязаны делать. А сделать что-нибудь хорошее, а потом этим своим хорошим поступком любоваться, благодарности и похвалы ждать - это, если хотите, цинизм. Виктор спас ребенка, значит, он...
   - Значит, он достоин того, чтобы о нем рассказать, - горячо перебил Нариманов. - Без сюсюканья, без любованья - строго и скромно. Именно так я и хочу написать. Я думаю, это очень нужно - показывать молодым, чему следует подражать, а чему нет. Я вот хотел познакомиться с ним - он мне понравился. Скромность. Сдержанность. Немногословие. Очень хороший парень. Когда человек по душе - писать легко. А вот и он!
   В дверь заглянул Витя.
   - Меня звали? - спросил он неуверенно.
   - Не звали, да заходи!
   Я пошел ему навстречу, протянул руку. Он, вспыхнув, подал свою.
   - Молодчина! - сказал я, отводя со лба его волосы, как это иногда делала Галя. - Что же ты мне-то не рассказал? Порадовал бы!
   - А вы... вы всегда говорили: сделал - не хвастайся.
   - Ну ладно, беги!
   - Постой! - сказал Нариманов. - Дай-ка, я запишу номер дома на Красной. Где пожар был.
   Витя удивился.
   - А я не смотрел номер. Мне ни к чему было. Его и так можно найти такой красный, кирпичный, невысокий. Этажа три, не больше. А зачем вам?
   - Хочу с этой женщиной познакомиться, маленькую поглядеть.
   Витя досадливо поморщился.
   - Она подумает - я всем раззвонил.
   - Ничего не подумает, я с умом. А теперь беги!
   Тяжело опираясь на костыли, Нариманов подошел к окну, проводил Витю взглядом:
   - Ах, хорош парень! С удовольствием буду писать!
   * * *
   Ребята были взволнованы. Обрадованы. И конечно же удивлены.
   Горошко честно сознался, что он бы лопнул, если бы не рассказал. С ним согласился Лира, который поступки людей всегда прикидывал на себя: "А я бы смог? А я бы как?"
   - Это он очень хорошо сделал, - сказала Лида, любившая давать точную оценку людям и событиям. - Мы же сами говорили: делать и не оглядываться.
   - Сказать легко, сделать-то трудно, - промолвил Митя. - Если хотите знать - из нас всех кто так сумел бы еще? Только один Коломыта да, может, Степан, больше никто. Верно я говорю, Вася?
   Все посмотрели на Васю, но не поняли, улыбается он или хмурится, да и разглядывать его времени не было: Митя тут же стал изображать в лицах, как повел бы себя Коломыта.
   - Мы бы все к нему: "Васька, молодец, расскажи!" - Тут Митя у всех на глазах весь становится как-то шире, тяжеловеснее и сквозь зубы цедит Васиным баском: - "Чего пристали? Никого я не спасал. Делать мне нечего - спасать!"
   - А Лира? Лира как? - в восторге от этого представления спрашивают ребята.
   Митя страшно таращит глаза и во всю мочь кричит:
   "Семен Афанасьевич! Галина Константиновна! Федька! Митька! Все слушайте, чего было! Вот тут огонь, тут я, здесь ребенок! Я туда, я сюда, я..."
   Голос Мити тонет в общем хохоте.
   - Лида, - продолжает Митя, выждав, когда ребята всласть нахохочутся, Лида бы вот так сказала: "Как мы peшили, так я и сделала..." - Тут он вытягивает губы в ниточку, а брови сводит к переносице. - Не обижайся, не обижайся, - прибавляет он своим обычным голосом.
   Удивительное дело! Наша обидчивая Лида и впрямь не обижается. Она задумчиво смотрит на Митю расширенными глазами. Так смотрит иногда человек, отдавшись на минуту какой-то своей глубинной мысли.
   - А ты? Ты бы сказал? - внезапно спрашивает она.
   Все умолкают. Молчит и Митя, однако недолго.
   - Я? Если б спросил Семен Афанасьевич: что, мол, у тебя за повязка? сказал бы. А может, и дожидаться не стал бы, пока спросит. Ну, постарался бы не очень хвастать... но сказал бы! - добавляет он твердо, словно говоря: "Ничего не поделаешь, врать не буду".
   - А вот напишет этот... корреспондент... А он скажет, что Витька из нашего дома? - интересуется Литвиненко.
   - Скажет, наверно.
   Разговор сразу меняет русло: все начинают прикидывать, что скажут в статье про наш дом, как оно все будет, как в школе вывесят газету и все прочтут и как Виктору не будет спасенья от расспросов... И опять Митя свел все к шутке, изобразив, как Якушеву понадобится секретарь - отвечать на письма и вопросы - и как Литвиненко будет справляться с этими секретарскими обязанностями.
   Так, с шуткой и смехом, прошел у нас вечер, и мне казалось - за смехом этим прячется хорошее волнение, горячие и тревожные мысли. Едва ли не каждый в этот вечер заглянул в себя, задумался "о доблести, о подвигах, о славе".
   Я украдкой поглядывал на Виктора, к которому обращены были дружелюбные и восторженные взгляды, и мне казалось, что по его лицу, радостному и взволнованному, тоже проходит тень тревоги, словно и он понял: "То, что я делаю, принадлежит не мне одному. Вот мои товарищи - они делят мою радость, а если надо будет - возьмут на себя часть моей беды. Я - с ними. Они - со мной".
   * * *
   Через два дня примчался на машине Нариманов. Статья была готова, но не хватало последнего штриха. Нариманов непременно хотел познакомиться с той женщиной и спасенным ребенком. А дома по Витиному описанию, он не нашел и теперь просил дать Якушева ему в проводники.
   Мы дождались возвращения ребят из школы, и я разрешил Виктору съездить с Наримановым. Как и в первый раз, он досадливо махнул рукой:
   - Знал бы - не ввязывался. Теперь никакого покоя не будет. Семен Афанасьевич, мне ведь уроки делать, куда я поеду!
   -Да это недолго! Проедем по Красной, ты покажешь дом, и все. Я тебя мигом доставлю обратно, - пообещал Нариманов.
   Вокруг толпились ребята, малыши смотрели на Виктора с завистью и недоумением: дескать, чудак человек, ему предлагают прокатиться в машине, а он еще раздумывает, про уроки вспоминает! Не поймешь этих старших...
   И вдруг Нариманов сказал:
   - Давайте, я захвачу и мелкоту. Машину веду сам, места хватит.
   Визг поднялся такой, что он зажал уши.
   - Вот тебе и на! Где же Витька?
   Пока малыши усаживались, Виктор исчез. Кинулись за ним, бегали по всему дому и еле отыскали его где-то в саду
   - Вот упрямец! - воскликнул Нариманов и усадил Якушева рядом с собой, а на заднем сиденье спрессовались, как сардины в жестянке, Егор, Настя, Лена, Наташа и Борщик. Галя стояла на крыльце и махала вслед.
   Галя была глубоко счастлива в те дни. Она почти не говорила со мной о случившемся. И не то чтобы она улыбалась или еще как-нибудь выражала свою радость. Но, взглянув на это тихое лицо, каждый понимал: вот человек, который чем-то очень, до глубины души утешен.
   Галя и тревожилась, и горевала, и радовалась всегда про себя. Какое-то облачко - тень заботы - почти всегда ложилось на ее высокий смуглый лоб. А тут оно растаяло.
   Виктор, давно занимал ее и тревожил. Она всегда спешила на помощь - он быстро скисал от неудачи. Теперь она знала: поступок сильного, уверенного в себе человека надолго послужит Виктору. Это будет для него надежная опора, постоянное напоминание: "Я могу. Теперь я знаю, что я могу."
   Заслышав издали машину, я вышел к воротам и удивился: малыши не визжат, не машут из окон, даже не похоже, что в машине ребятня. Мелькнуло лицо Виктора, бледное, застывшее. Я ускорил шаги. Машина остановилась во дворе, из нее почти бесшумно вылезли дети, а чуть погодя - Виктор. Он шел к дому так, словно из него вынули самую главную пружину, - весь обмяк, плечи опустились, движения неуверенные, будто он встал с постели после долгой болезни. Глядя ему вслед, я даже не заметил, как прошел Нариманов, и нагнал его уже у своей двери:
   - Что-нибудь случилось?
   - Понимаете... - ответил он, глядя куда-то в угол, мимо меня. Понимаете... ничего не разберу. Он тоже не нашел того дома... А я звонил в пожарное управление... Они вообще утверждают, что в тот день в городе не зарегистрировано ни одного пожара.
   - Может быть... может, пожар был в другой день? - с надеждой спросил я.
   - В этом районе, на этой улице уже полгода никаких пожаров. ..
   - А может, - продолжал я упрямо, - пожар был такой незначительный, что его не зарегистрировали?
   Он по-прежнему смотрел в сторону. Я чувствовал - ему жалко меня. Помолчав, он все-таки сказал:
   - Но в письме говорится, что приехала пожарная команда. Значит...
   - Значит, пожар был зарегистрирован. Так. Догадались вы по крайней мере захватить письмо? Не копию на машинке, а подлинник?
   Нариманов вынул из кармана листок бумаги - видно, уже давно держал его наготове. Я взял листок, достал из ящика стола протокол, который вел Виктор на последнем заседании совета. Я взглянул на письмо, Нариманов раскрыл протокол.
   Помолчав, мы посмотрели друг на друга. Письмо было написано сильно измененным почерком. Но характерные хвостики у букв "д" и "у" и закорючка буквы "ц" в письме и протоколе были одинаковые.
   Письмо и протокол написаны одной рукой - в этом больше не оставалось сомнения. И я понял, что в глубине души уже догадывался об этом.
   * * *
   Стоя с тем проклятым листком в руках, я думал не столько о Якушеве, сколько о ребятах и Гале. Что я им скажу? Что надо быть подозрительными? Что не следует верить товарищу? И еще: разочарования не прощаешь ни себе, ни тому, в кого верил. Каково же будет сейчас Виктору среди ребят?
   Мне ничего не пришлось им рассказывать. Ребята тесным, молчаливым кругом обступили приехавших малышей. К ним подошел Василий Борисович. Наташа, путаясь и спотыкаясь, поведала всем, как они ездили по Красной улице и по соседним тоже и как Нариманов спрашивал про каждый дом: "Этот? Этот? Погляди хорошенько. Ну, вспомнил?" А Витя мотал головой и говорил: "Нет, не этот". А потом сказал: "Я забыл". И тогда Семен Мартынович повез ребят назад в Черешенки. Виктор сказал: "Я не поеду с вами домой". А Нариманов сказал: "Нет, поедешь"...
   Никто не кинулся искать Якушева, расспрашивать его - ребята всё поняли, словно были готовы к такому известию. Если бы речь шла не о Якушеве, а о Мите, все тотчас бросились бы к нему, чтобы он объяснил, что стряслось: когда дело касалось Мити, все могли оказаться неправы, но уж он-то был, конечно, прав! А вот тут каждый, не спрашивая, сразу поверил нашему позору.
   Когда мы с Наримановым вошли в столовую, все уже были там и все молчали. Виктора, забившегося в какой-то угол поемнее, отыскал и привел Коломыта. Привел, посадил у стены сел рядом - каменный, непреклонный. И во всем его облике сквозит: "Умел нашкодить - умей и ответ держать".
   Нариманов сперва поколебался - идти ли? Не свяжет ли он ребят? Тут ведь нужен разговор начистоту, посторонний може помешать. Василий Борисович сказал сурово:
   - Вы этому делу не посторонний.
   Так все и поняли.
   Это было самое тихое и самое гневное собрание, какое только сохранила моя память.
   - Мы всё знаем, - сказал Степан Искра, - никого он не спасал. Он сам про себя написал в газету. Это верно?
   - Да, это верно.
   Снова все замолчали. Каким разным оно бывает, молчание! Оно бывает легким, полным доверия. Но каким ощутимо тяжким оно было сейчас!
   - Что же мы решим, ребята? - спросил я.
   - Семен Афанасьевич, - сказал Искра, - ну что же тут решать? Объяснять ему - дескать, так не годится? Так он и сам все очень хорошо понимает. Ну что тут решишь? Ты что же, - повернулся он к Якушеву, - ты что, думал - ты для нас нехорош? Тебе показать надо было: вот, мол, я на какое геройство способен?
   - Я думаю, - негромко сказала Лида, -надо снять с выставки его сочинение про Шевченко.
   Все поглядели на девочку, и на многих лицах проступило недоумение: что за чушь, при чем тут сочинение про Шевченко? И только Митя понял. Он сказал:
   - Там эпиграф стоит: "У нас нема зерна неправды за собою"...
   - Семен Афанасьевич, - сказал Лира, - а что, статью все равно напишут?
   - Наверно, напишут. Да вот спроси товарища корреспондента.
   Нариманов посмотрел на Лиру зорко и пристально и тоже сказал:
   - Наверно, напишу.
   - И скажете все, как есть?
   - Да, наверно.
   - И скажете, что он из нашего дома?
   Нариманов ответил не сразу, словно Толин вопрос застиг его врасплох.
   - А ты как думал? - сказал Искра. - Если хвалить, так он из нашего дома, а если ругать, так неизвестно из какого?
   - Эх, - горько вырвалось у Лиры, он крепко сжал губы и отвернулся.
   - Да, брат, - сказал Василий Борисович. - Ты, может, думал: у нас только то общее, что хорошо? А придется и всякую беду расхлебывать вместе. Как говорится, и радость и горе - всё пополам...
   Нариманов поднялся, тяжело опираясь на костыли;
   - Ну, всего вам хорошего, ребята. Я поеду.
   - Счастливо! -ответил за всех Степан.
   - Хочу только сказать вам, - прибавил Нариманов, - добрую славу надо заслужить. Ваш товарищ пока ничего хорошего еще не сделал, а ведь дел кругом немало. Почему же он выбрал такой легкий, такой неверный, такой... позорный путь?
   И он вышел. За ним пошли Степан, Лира, кто-то из девочек. Понемногу собирая книги, негромко переговариваясь - выходили остальные.
   И вот столовая опустела. Я один сижу сбоку у стола, Якушев в другом углу, у печки. Сидит неподвижно, точно закоченев, и не поднимает головы.
   - Помнишь, ты обещал говорить мне правду, одну только правду?
   Он не встал, не взглянул на меня, только еще ниже опустил голову.
   - Я тебе поверил. Верил тебе, как себе самому. И Галина Константиновна верила, и ребята. Запомни сегодняшний вечер. Больше этим доверием шутить нельзя. Никогда. Понимаешь? Ни-ко-гда!
   Я встал, подошел к двери, нажал ручку. И обернулся. Я не обдумывал этого заранее, у меня почти невольно сорвалось:
   - Скажи - где ты тогда спрятал книги из школьной библиотеки?
   Он вскочил как ошпаренный. Казалось, он сейчас крикнет, кинет в меня стулом, разобьет окно - так неожиданно страшно исказилось его лицо. И вдруг он снова обмяк, опустился на стул и выдавил через силу:
   - У тети Маши... на Киевской.
   * * *
   На другой день Виктор не вернулся из школы. Он был на двух первых уроках, сидел, как говорили ребята, бледный и молчаливый, отказался отвечать по физике, а на третий урок не пришел - вышел на перемене и не вернулся.
   - Видать, на поезд - и в Старопевск! - сказал Горошко.
   - Невмоготу ему стало, - откликнулся Витязь.
   - А врать ему вмоготу? - мстительно сказал Лира.
   Вечером, когда все уже спали, Галя сказала, не поднимая оловы от книги, которую, видно, перелистывала, не читая:
   - Я поеду за ним, Сеня. Его надо вернуть. Завтра же поеду.
   Я почувствовал, что гнев и возмущение, весь день не давашие мне дышать, сейчас вырвутся наружу и обрушатся на ни в чем не повинную Галю.
   - Может быть, - сказал я, сдерживаясь как только мог, - мы пошлем за ним кого-нибудь из старших ребят. Может быть... Но ты не поедешь.
   - Поеду, - тихо повторила Галя.
   - Нет.
   Я в бешенстве стукнул кулаком по столу. И тут же Леночка из соседней комнаты позвала испуганно:
   - Мама!
   Галя поднялась и с потемневшим лицом вышла. Я готов был вскочить, побежать за ней, но услышал, как она успокаивает Лену:
   - Спи, Леночка. Я тут. И папа тут, спи.
   Чуть погодя я вошел в темную комнату.
   - Прости меня, Галя. Не сердись. Но ехать не надо. Слышишь?
   Галя не отозвалась.
   ...Я проснулся, едва рассвело. Галина кровать была пуста. Я сплю чутко. Как же это я не услыхал, когда она собиралась и уходила? Видно, очень старалась не шуметь...
   - Мама ушла только что, - сказала Лена, глядя на меня своими круглыми, как у совенка, глазами. - Она велела тебе сказать, что приедет в четыре часа.
   Гм... Ну ладно. Уж не знаю, почему меня никто не спросил, где Галина Константиновна. День шел всегдашним ровным рабочим ходом, и, когда в воротах показались Галя и Виктор с рюкзаком за плечами, никто глазом не моргнул каждый продолжал заниматься своим делом.
   - За самовольную отлучку на месяц без отпуска весь отряд, - сказал я, сухо ответив на его тихое "здравствуйте, Семен Афанасьевич".
   Вечером я спросил Галю:
   - Где ты его отыскала?
   - У тетки.
   - Что у него за рюкзак?
   - С книгами... из школьной библиотеки... Он завтра сам отдаст их Ольге Алексеевне.
   - Уж не за книгами ли он ездил в Старопевск? - зло сказал я.
   - Нет, не за этим. Он не хотел возвращаться. Но ведь если бы он не вернулся к нам... он бы пропал. Ты же знаешь он слабый...
   - Да, слабый. И жадный. И трус.
   ...Через две недели в газете появилась статья Нариманова... Называлась она "Добрую славу надо заслужить" и кончалась почти теми же словами, которые сказал он, прощаясь с нами в тот памятный день: "Нет, никто - ни в Старопевске, ни в Москве - не похвалит Виктора Якушева, потому что ничего хорошего Виктор еще не сделал. А мог бы сделать... И дел кругом много, нужных и интересных. Сделай он хоть одно тогда нашлись бы люди - и не выдуманные, а самые настоящие, - которые, завидев Виктора, с гордостью говорили бы: "Замечательный юноша Виктор Якушев", а сейчас так не скажут, и виноват в этом сам Виктор".
   Семен Мартынович пощадил нас, он не назвал нашего дома но все равно это был наш общий позор, наше общее злосчастье. И я имел случай еще раз убедиться в том, что ребята - такие все разные, несхожие - отнеслись к Виктору, как один человек, умный и благородный, человек с головой и сердцем. Никто ни единым словом не ударил больше Якушева.
   Я увидел в действии наш закон: получил наказание - и дело с концом, больше ни попреков, ни укоров. А когда в школе кто-то с издевкой крикнул Якушеву:
   - Эй, Витька, расскажи, как ты в огонь полез! - между ним и Виктором вырос Митя.
   - Он свое получил. Понятно? И не приставай.
   * * *
   Наверно, так бывает у каждого: серый, беспросветный день, когда ничто не клеится, все идет наперекос. И в довершение всего мы поссорились с Галей.
   Прежде Галя растила Костика и Леночку и только краем души касалась моей работы. Я привык к тому, что она мне очень верит и чаще всего соглашается со мною, - ведь это я работал, а она смотрела со стороны.
   А вот теперь, в Черешенках, мы стали работать рука об руку. Это было счастье, но неожиданно для меня это обернулось вовой стороной: мы стали спорить, да еще как!
   Галя работала по-своему. Ну и что же, разве это плохо? Екатерина Ивановна, Владимир Михайлович, все наши воспитатели в Березовой Поляне тоже не были на одно лицо - это не мешало мне оставаться самим собой. Но Галя, Галя до сих пор была как бы продолжением меня самого, мы почти никогда не думали разно, я привык к совершенному согласию, которое никогда ничем не нарушалось. И вот, к примеру, когда все во мне возмущается при одной мысли о грубой выходке Катаева, Галя гладит его по головке. Разве это правильно нам действовать не в лад? И так бывало все чаще.
   ...Наш дом уже спал, а я все сидел за своим столом, сначала проверял счета, потом читал, но ничего не получалось - и работа не клеилась, и прочитанное не доходило. Я стал наводить на столе порядок. Среди книг и бумаг увидел общую тетрадку, раскрыл ее и прочел первые строчки: "Мы с Семеном стали часто ссориться". Дневник! Я поспешно отложил тетрадь. Потом долго еще возился с бумагами и думал: она дневник ведет и от меня скрывает. Я-то дневника не веду. У меня если возникнет какая-нибудь мысль, я просто скажу Гале, а она вот свои мысли доверяет бумаге, а не мне.