Вигдорова Фрида Абрамовна. Это мой дом (Дорога в жизнь - 2)

   Смотри, Николай, с этими ребятами нельзя рывком, злым словом.
   - А зачем...
   Он, конечно, хотел сказать: "Зачем мне их навязали?"
   - Не прерывай, слушай, если с тобой говорят. Коваль - сирота.
   - Я сам сирота.
   Подавляя бешенство, я сказал очень тихо:
   - Раз сам сирота, должен лучше другого понять. У него мать неделя как умерла, ему восемь лет. А у Артемчука мать в больнице, при смерти. Понял? А не хочешь понять - возьмем их у тебя, передадим другому. Тут сердце нужно, а в тебе, я вижу, сердца еще маловато. Так как же - оставить ребят за тобой или другому передать?
   Прошла длинная минута. Он смотрел куда-то мимо меня и теребил пояс. Ох, до чего трудно было ему сказать то, что я наконец от него услышал:
   - Ладно... оставляйте.
   - Смотри, отвечаешь за ребят. Поставь их койки рядом со своей.
   - Как же рядом, если их двое? По обе стороны, что ли? - угрюмо спросил Николай.
   - Сообрази, как удобнее. Иди.
   Паня Коваль вставал и ложился с плачем. Он только что потерял мать, несколько дней провел у соседей, потом его привезли к нам. Но ему все равно где ни жить - он ничего знать не хотел, горе заполняло его до краев, и он плакал, плакал не переставая, исходил слезами. В первую же ночь, уже около двенадцати, к нам постучался испуганный Катаев.
   - Галина Константиновна, Пашка ревет, никакого сладу нет!
   Галя привела малыша к нам. Его трясло, уже и слез не было, он только судорожно всхлипывал, цепляясь за Галю, не слыша слов утешения. Да тут и не в словах суть, тут больше значит ласковый голос:
   - Ну, сейчас, ну, сейчас... вот так... вот так...
   Повторяя это снова и снова, Галя посадила Пашу к себе на колени и принялась укачивать, как маленького. Наконец он уснул, измученный, она тихо переложила его на свою кровать и продолжала мерно похлопывать по плечу, а он и во сне вздрагивал всем телом.
   Утомленный плачем, он проспал до полудня, а раскрыв глаза, тотчас опять залился слезами. Галя помогла ему одеться, сама умыла. Паша был в ее руках точно кукла - не сопротивлялся и не помогал, ему было все равно. Галя отвела мальчика в столовую и кое-как, с трудом накормила.
   И так весь день. Что бы Галя ни делала, куда бы ни шла, она всюду брала с собой Пашу. Он копался с нею в грядках, поливал клумбы - и вдруг садился на землю и опять заливался слезами. Галя не говорила: "Не плачь", она утирала ему слезы, приговаривая что-то сбивчивое и неясное:
   - Ну вот так... ну вот так...
   Вечером она постелила ему и себе в изоляторе.
   - Галина Константиновна, - сунулся в дверь Катаев, - ведь он мне порученный... Чего же он все с вами?
   Галя приложила палец к губам;
   - Ему пока лучше так. Понимаешь, у него все внутри болит. Он ночью опять всех перебудит. И тебе сейчас с двумя не справиться. Сеня-то...
   Мать Сени болела давно, он уже год жил то у одной тетки, то у другой. Сейчас в больнице признали положение матери безнадежным, и его отправили к нам. Здесь ему стало спокойнее, сытнее, веселее. Ему бы и в голову не пришло плакать и отчаиваться, но он с испугом поглядывал на Пашу, и губы его кривились, вот-вот тоже заплачет.
   - Ты за Сеней присмотри, им вдвоем нельзя, - сказала Галя.
   Катаев удалился очень недовольный. А на другой день ему пришлось пережить уже явное оскорбление.
   - Эх, - сказала Лида, - да разве можно было мальчишке поручать таких маленьких? Разве мальчишки чувствуют? Тут девочку надо...
   - Девочку, скажите пожалуйста! - огрызнулся Николай. - Много ты понимаешь!
   Видно, он был по натуре ревнив; он и после Галиных объяснений не мог примириться с тем, что Коваля у него отобрали, и хоть Гале казалось, что Сеню и Пашу следует держать подальше друг от друга, Катаев со вторым своим подопечным все время оказывался подле нее.
   Паша приходил в себя медленно. "А мама говорила... а вот мы с мамой..." - постоянно вспоминал он, но нам не часто удавалось послушать, что же говорила Пашина мать и как они с Пашей жили: он тут же заливался слезами. Все у нас было ему чужое, непривычное, все не в пору. И только в Гале он почуял что-то такое, что напоминало ему дорогую потерю. Галя не теребила, не торопила его, даже, пожалуй, не старалась отвлечь, она просто давала ему прийти в себя. Но ее постоянно окружали другие ребята, и понемногу у Паши появлялись новые мысли, не связанные с его горем.
   - Галина Константиновна! А на ком Буденный ездит? На кобыле или на коне? - спросит кто-нибудь из малышей.
   - Конечно, на коне! - храбро заявляет Галя.
   - А какой конь - белый или вороной?
   - Белый... - На этот раз Галин голос звучит куда менее уверенно.
   В самом деле, откуда ей знать, белый ли конь под Буденным.
   На помощь неожиданно приходит Катаев.
   - Да разве у Буденного один конь! - с плохо скрытым презрением говорит он. - У него всякие: и белый, и вороной, в в яблоках. В бою, когда под командиром коня убьют, сейчас ему другого! И на параде тоже разные...
   Он так же внезапно умолкает, и на лице его написано: "Что вам толковать... Эх вы, пехота!"
   А правда, на каком коне ездит Буденный? А что это за конь - в яблоках? А вот, говорят, у маленьких есть свои грядки, где они? Что на них растет? Или еще: Галина Константиновна говорит - зимой у маленьких будет тихая комната. Какая такая "тихая"? Зачем? Вот оно что: там будет бумага, клей, карандаши цветные - вырезай и рисуй что хочешь. А если я не хочу? А не хочешь, так и не надо...
   Возникнет мысль, забудется, а там, глядишь, снова родится. Медленно, туго приходил в себя Паша Коваль. Но - приходил...
   * * *
   А с Вышниченко нам всем показалось на удивление просто. Он никого не задирал и вовсе не был строптив. Мы никак ие думали, что у него такой покладистый характер. Мне очень хотелось спросить, какая это муха укусила его тогда, но я решил пока не поминать старого. Миша освоился быстро, не рвался на первые роли и не помнил зла Королю.
   Однажды, когда мы с ним шли по селу, он, мечтательно глядя по сторонам, сказал:
   - Тут старик живет - дуже злой. А в этой хате старуха - ну никогда не спит. А тут собака на цепи, да цепь длинная.
   - А ты почем знаешь? Уж не похаживаешь ли по садам?
   - Ни, - ответил он коротко.
   К вечеру того же дня все разъяснилось. Мы занимались поливкой - делом трудным и затяжным. Лето стояло знойное, земля требовала влаги, и под вечер все поили землю.
   - Где Вышниченко? - Раза три слышал я голос Коломыты, но как-то не вдумывался - слышал, да и все. И вдруг в воротах появились Татьяна Егоровна, Михаил Вышниченко и Анна Семеновна Вакуленко.
   Анна Семеновна вошла во двор первая, крепко держа Мишу за плечо. Он упирался, но приходилось идти - рука у Анны Семеновны сильная и властная. У Михаила вид плачевный: майка разорвана, волосы растрепаны, на лице и страх и досада. А у Татьяны Егоровны лицо сердитое, красное и губы обиженно поджаты.
   - Семен Афанасьевич! - еще издали кричит Анна Семеновна. - Ты что мне говорил, когда приехал сюда? По садам лазить не будем, да еще ваших, деревенских, отучим. А вот, гляди, твой хлопец!
   - За руку его схватила, - заговорила Татьяна Егоровна. - Третий день слежу - забор и так ветхий, а тут с чего-то новая дыра, две доски выломали. Кому, думаю, понадобилось? А он, вот он, и сам пожаловал - здрасте! Милости просим, давно не видались! Это что ж такое?
   - Хорошо ты их воспитываешь, нечего сказать! - прервала Вакуленко. - А я гляжу - Егоровна хлопца ведет. "Что такое, куда ты его?" А она мне и рассказывает - на тебе!
   Созвать собрание - дело одной минуты. Ребята прибежали, как были, - с ведрами, с лейками, на всех лицах удивление: в неурочный час, посреди работы... что такое стряслось?
   Теперь уже я взял Мишу за плечо, поставил его на крыльце, на виду у всех, и коротко изложил суть дела.
   - Мы новичков не наказываем, - прибавил я. - Но ты большой парень, и голова у тебя на плечах есть. Опозорил ты нас на все Черешенки. Как быть? обратился я к ребятам.
   - Прощения пускай просит! - раздались голоса.
   - Не прощу! - отрезала Татьяна Егоровна.
   - Вот что, - сказал я. - Вы слышали, у Татьяны Егоровны забор сломан. Пускай Вышниченко забор починит.
   - Да не подпустит она его к своему забору! - снова вскинулась Анна Семеновна.
   - Нет уж, Анна Семеновна. Раз наш воспитанник сломал, значит, мы в ответе. И починим, и свой материал поставим. Он сломал, он и починит.
   Я говорил это, а сам прикидывал, кого бы послать с Вышниченко. Послать его одного - будет ли толк?
   - Я помогу! - сказал вдруг Коломыта. - Которые доски брать, Семен Афанасьевич, которые в сарае или возле кухни?
   ...Мы шли по селу. Вася, Мефодий, Михаил и я волочили доски. Татьяна Егоровна, цоджав губы, шагала стороной. Вакуленко, не смущаясь присутствием ребят, повторяла:
   - Распустил, распустил. Уж дальше и некуда. Это что ж такое, какую волю взяли!
   - Анна Семёновна, зачем же вы на всех-то?
   - Сам говорил - у вас один за всех, все за одного!
   - Верно. Да ведь этот у нас без году неделя. А прежде разве такое бывало? Вот и Татьяна Егоровна скажет.
   - Не бывало, да вот есть, - хмуро ответила справедливая Татьяна Егоровна.
   Наконец Анна Семеновна, пригрозив, что после все проверит свернула к правлению, и мы пошли дальше молча.
   У Вышниченко лицо было свирепое, но он как воды в рот наорал - слова не вымолвил с той минуты, как его привели к нам, и все время, пока мы потели над забором Татьяны Егоровны. А забор и впрямь оказался ветхий.
   - Вот она, ваша дыра, - сказала Татьяна Егоровна, подведя нас к пролому.
   - Ладно уж, "наша"! Чинить так чинить, не скупиться, - сказал Василий.
   И мы, люди не мелочные, принялись латать все дыры подряд. Мы с Шупиком распиливали доску, Вася и Миша покамест укрепляли те, что расшатались.
   - Вон чем приходится заниматься. Будто дома делать нечего, - неожиданно заявил Коломыта.
   - Да уж, не было печали, - поддержал Шупик.
   - Хотя бы подумал сперва, - беспощадно продолжал Василий. - И куда понесло?
   - Будто у самих яблок нету, - как заведенный вторил Шупик, удивляя меня такой разговорчивостью.
   - Так нет же, чужих ему надо! - доводил вопрос до полной ясности Вася.
   - Свои нехороши! - не унимался Мефодий. И откуда у него этот яд в голосе?
   Если б я не был с ними все время, я бы подумал, что они столковались: диалог шел без запинки, как на сцене.
   - Где же свои? - вдруг, чуть не плача, прорвался Вышниченко. - Где они, свои-то яблоки? Их рвать не велят.
   - А у тебя терпенья нету? Зеленых хочешь? - отвечает Коломыта.
   - Да ничего я не хочу! - завопил Вышниченко.
   Но тут высунулась из окна рассерженная Татьяна Егоровна.
   - Чего кричишь? Скажи пожалуйста, еще шумит!
   Мы продолжали работать молча. Но и половины не успели сделать, как стемнело.
   - До завтра, Татьяна Егоровна, - окликнул я хозяйку. - Будь здорова! Придем с утра.
   - Будь здоров! - Кажется, голос Татьяны Егоровны прозвучал чуть милостивей.
   Наутро чуть свет мы снова были у хаты Татьяны Егоровны. Скоро вышла и сама хозяйка - она спешила в поле. Она сдержанно поздоровалась, мы так же сдержанно ответили - было не до разговоров. Часов в одиннадцать Вася вбил последний кол, и мы отошли, чтоб со стороны полюбоваться на свою работу. Вышниченко стоял столбом, ни на что не любовался и, видно, хотел только одного - поскорей отсюда уйти.
   Окно было настежь, я постучал в стекло:
   - Бывайте здоровы!
   На крыльцо выскочила девушка лет шестнадцати с тарелкой ватрушек в руках.
   - Постойте, постойте! Мама велела, чтобы вы непременно отведали!
   Я отведал. С достоинством, неторопливо, вытерев сперва руки платком, взяли по ватрушке Коломыта и Шупик. Вышниченко не трогался с места и глядел в сторону.
   - А ты? Бери, бери, что ж ты!
   Михаил замотал головой - не хотел он этих ватрушек.
   - Нет, нет, я тебя так не отпущу, мама велела, чтоб все ели, бери, слышишь?
   - Бери! - холодно сказал Коломыта,
   Почти не глядя, Вышниченко протянул деревянную, отяжелевшую руку и неловко взял угощение. Мы пошли домой, на ходу каждый вкусно похрустывал румяной корочкой. Один Миша всю дорогу нес свою ватрушку в вытянутой руке, точно ужа или лягушку. Едва мы вошли в ворота, он отдал ее первому попавшемуся малышу.
   - Ешь, ешь, - буркнул он ошалевшему Артемчуку, который держал ватрушку обеими руками и удивленно озирался.
   * * *
   - Послушай, - сказала мне Галя еще в начале лета, - я давно хотела, да как-то не пришлось... А сейчас - не знаю - не поздно ли будет? ..
   И замолчала. Я поглядел на нее, выжидая:
   - Что поздно?
   - Я... я хотела бы... посадить деревце... яблоню.
   - Да что же тут такого?
   - Ничего.
   - Ну и сажай на здоровье.
   Через несколько дней я привез из питомника саженец. Галя сама выкопала ямку, сняла с корней яблоньки рогожу, потом расправила корешки. Я было хотел ей помочь, но она мягко отвела мою руку. Сунулся Лира:
   - Галина Константиновна, дайте я...
   Она тихо отстранила и его. Я молча смотрел, как она вбила в дно ямы обстроганный кол, как бережно посадила деревце, проверила, не высоко ли оно стоит, - нет, все правильно... Она заботливо уминала землю, потом привязала яблоньку к колышку, чтоб ее не раскачивало ветром, а я все стоял и смотрел с каким-то смутным чувством. Потом невольно поглядел на ребят - их много в этот час оказалось рядом - и по лицам увидел: они поняли, что Галя не просто сажает еще одно деревце на нашем дворе, перед окнами, а вкладывает в это нехитрое дело какую-то особенную мысль. И вдруг меня будто толкнули в грудь. Конечно, эта догадка могла прийти мне одному! Но тут сзади кто-то прошептал:
   - Костикова яблоня...
   Это сказал не Митя, не Лира, а кто-то из новых, совсем недавно пришедших ребят - уже и они знали...
   Яблонька прижилась. Галя бережно ухаживала за нею.
   А потом случилось вот что.
   Однажды Лира стал менять веревку, которой яблоня была привязана к колышку. Он осторожно развязывал узел. Я это видел и решил, что Лира выполняет просьбу Гали. Удивился - обычно Галя ухаживала за своей питомицей сама, - но вмешиваться не стал. Наконец Лира распутал узел, приготовился сменить веревку и тут увидел: мимо идет Крещук.
   - Эй, Федька!
   Тот даже не взглянул. Это уже не впервые: Лиру как магнитом тянет к Феде, а Феде он ни к чему. И Федор не стесняется оттолкнуть его - недобрым словом, а то и просто плечом. Вот и сейчас Лира схватил его за руку. Федя, вдруг вскипев, обернулся и изо всех сил толкнул Лиру. Анатолий отлетел прямо на яблоньку, и она переломилась пополам.
   - Не тронь! - крикнул я на бегу.
   Яблонька повисла на тонкой кожице. Лира стоял рядом, беспомощно разведя руки, смуглое лицо его покрылось свинцовой бледностью. Откуда-то взялись еще ребята, краем глаза я выхватил Лиду, тоже застывшую неподвижно.
   - Лида! Бинт!
   Она помчалась в дом.
   Под нашим навесом вмиг отыскались две плоские дощечки. Я присел на корточки. Стараясь не повредить полоску коры и тонкие волокна древесины, поднял верхушку, пристроил ее к основанию, заключил хрупкий ствол на месте перелома в лубок и, взяв у запыхавшейся Лиды марлю, принялся плотно бинтовать, точно сломанную руку. Вокруг было тихо, так тихо, будто и не стояли кольцом несколько десятков ребят.
   - Ты думаешь, срастется? - раздался надо мною тихий голос Гали.
   - Думаю, срастется, - ответил я, поднимая голову.
   Голос ее прозвучал ровно, и лицо не выдавало волнения, только сведенные брови вздрагивали.
   - Галина Константиновна! - кинулся к ней Лира. - Это я сломал, простите меня...
   Лицо его было смято жалостью и раскаянием.
   Галя быстро провела ладонью по его черным взъерошенным волосам и ушла в дом. Мы молчали. Не я один, многие видели, как случилось, что Лира сломал яблоню.
   - С ума сойти! - не выдержал Горошко. - А ты при чем?
   Но Лира, видно, и не думал выгораживать Федю, он был искренне уверен, что сам во всем виноват.
   - И чего я полез! - горестно сказал он. - Стал зачем-то веревку менять. Галина Константиновна сказала - и так хорошо, а мне захотелось как лучше...
   Я поглядел на Крещука. Лицо его было в красных пятнах, глаза невидяще смотрели куда-то в пространство.
   - Слушай, Крещук... - звенящим голосом начала было Лида.
   Но тут Федя встрепенулся и сломя голову побежал в дом, , вслед за Галей.
   * * *
   Наше первое лето было и счастливым и трудным.
   Хорошо было ощущать себя дома. Это чувство ко мне, как и к ребятам, пришло не сразу, и оно радовало. Когда мы сажали во дворе акацию, мы украшали свой дом. И если возвращались поздно из леса или с поля, навстречу теплились огни в окнах нашего дома. А если уходили, то, оглядываясь, видели, как кто-нибудь из домашних с порога или из окна машет вслед рукой.
   Постепенно с листа бумаги наш план переселялся на землю, зеленел, наливался красками, соком ягод, обретал прохладную свежесть зрелых плодов и овощей - это тоже была радость. Но давалась она не легко. Может, только цветы повиновались нам не прекословя. Они цвели щедро, одни сменялись другими, и наш скромный двор стал наряден и весел: голубое озеро незабудок, пестрая клумба глазастых маргариток, негаснущий костер настурций - чего у нас только не было! Цветы росли и хорошели, благодарно воздавая нам своей красотой за каждую лейку воды.
   Но свекла, картофель, капуста! Как они мстили нам за то, в чем мы не были виноваты, - за беспощадное солнце, за раскаленный воздух того лета!
   На капусту нашу ополчились все беды, какие только случаются в капустной жизни. Сперва налетела капустная муха - и мы без устали окучивали, насыпали возле стебля соломенную резку, сенную труху. Девочки вырезали воротники из бумаги, и мы на каждый стебель надели такой воротник, чтоб муха не пристроила своих яичек на грядке.
   - Не столько того борща поешь, сколько мороки примешь, - сказал Вышниченко, утирая пот со лба.
   - Борщ - не роскошь, а суровая необходимость, - откликнулся Митя, - и борщ мы тебе обеспечим!
   - Я и сам себе обеспечу, - отвечал Выпшиченко, угрюмо обряжая капусту бумажным воротником.
   Потом на капусту напали гусеница и бабочка-белянка. Это вредное существо выгрызает мякоть и оставляет от капустного листа одни жилки получается этакое голубовато-зеленое, кружево. Мы боролись с этой самой белянкой засучив рукава. Мы унитожали кладки яичек на ребристой изнанке капустного листа, а взрослых гусениц собирали и скармливали курам. Коломыта - тот настрогал палочек, намазал их капустным соком и натыкал в грядки: бабочки стали откладывать яички и на них.
   - Она капустный запах любит, вот и попалась, - сказал Василий, собрав палочки, и не то чтобы мстительно, но с удовольствием швырнул их в печку.
   - Что ж ты, сам каких-то два десятка настрогал, а всем не сказал? спросила Лида.
   Василий вскинул на нее глаза - в них недоумение. Он привык отвечать сам за себя. Увидит, что рядом Катаев действует не так, поправит. А вот какую-то свою придумку подсказать всем - на это у него пока догадки не хватает...
   Но главное - тогда же, в августе, обрушилась на нас засуха. В ярко-синем небе ни облачка, не верится, что, бывало, оттуда хлестал дождь тяжелый, непроглядный ливень. Воздух раскален, даже дышать трудно; а посевы требуют поливки, и не как-нибудь - лейкой, поверху, - а настоящей, щедрой, чтоб влага проникала до корня, чтоб напиться вволю. И больше всех хотела пить капуста: на ее распластанный лист солнечные лучи падают отвесно и за день выпивают из кочана добрых полведра воды, - попробуй возмести эти полведра, когда дождя нет, - весь колодец вычерпаешь! Значит, остается одно: речка. Она не очень далеко, но под горой.
   Каждый день один отряд только тем и занимался, что таскал ведра, наполняя бочки снова и снова, без передышки. Истово трудился Коломыта, сварливо - Катаев, весело - Митя.
   - Черт бы ее подрал, эту капусту, пропади она пропадом, - приговаривал Николай.
   - Слыхал такую пословицу: "Под силу беда со смехом, а невмочь беда со слезами" ? - говорит Митя.
   - А кто это плачет, может, я?
   - Думаешь, непременно надо слезы лить? Ты слез не льешь, а ноешь, ноешь хуже всяких слез.
   - Ничего я не ною, и отстань!
   - Ох, и нервный же ты, - вздыхает Зина Костенко.
   Николай свирепо смотрит на девочку и ни с того ни с сего опрокидывает ведро воды себе под ноги - ведро, которое он с таким трудом тащил из-под горки.
   ...Ночью я просыпаюсь невесть отчего и с минуту соображаю - что же меня разбудило? Выглядываю в окно - ночь лунная, тишина. Но нет, что-то не так. Не выхожу - выскакиваю из дому. Под горой у речки движение. Ребята набирают полные ведра и передают друг другу по цепочке все дальше, дальше в гору - к капустному полю. Будь у нас вдвое больше ребят, и тем досталось бы немало работы, а тут, без малышей, не так их много - тоненькая цепочка.
   - Каждый может спать спокойно, а пожарный - никогда, - слышу я голос Мити.
   Он их и вытащил, осеняет меня. Становлюсь в цепь, принимаю от Катаева ведро.
   - Тише, расплещете! - говорит он.
   Может, этой ночью я окончательно понял: мой дом здесь. Эти ребята мои. Никуда я от них не хочу уходить. Даже назад, в мою Березовую.
   II
   Захара Петровича Ступку я разыскал в Криничанске. Он был первоклассный столяр, знал токарное и слесарное дело.
   Ростом Захар Петрович был невелик, щуплый, востроносый, лицо с кулачок, и с этого лица то сурово, то словно бы с печалью и тревогой смотрели крохотные, глубоко запавшие острые глазки. А брови над ними нависли большие, густые и точно чужие на этом детски маленьком личике.
   Мое предложение поехать к нам и обучать ребят ремеслу он поначалу выслушал без интереса. Потом начал набивать себе цену: он, мол, тоже не лыком шит, в учении понимает толк, через его руки прошло видимо-невидимо фабзайцев. Я ответил, что сразу это почуял, потому и уговариваю его, а не другого, и не отступлюсь, пока не уговорю.
   - А чего меня улещать? - вдруг сказал он. - Я давно согласный.
   Он и впрямь был превосходный мастер и неутомимый человек. Лентяев ненавидел и знаться с ними не желал.
   - Мое дело учить, - говорил он упрямо, когда ему доказывали, что и нерадивого надо приохотить к труду, - а кто учиться не расположен, пускай мне глаза не мозолит.
   Он умел и показать и объяснить, но едва замечал небрежность, лень, не стыдил, не увещевал, а попросту выгонял мальчишку из мастерской с одним и тем же напутствием:
   - Пойди скажи, чтоб тебя там воспитали.
   По выходным дням он запирался у себя в комнате и, судя по всему, пропускал рюмочку. К вечеру затягивал украинские песни - хриплым, простуженным голосом. В будни не пил, на работу являлся строгий и даже щеголеватый, в чистой, собственноручно выглаженной спецовке. Такой же до щегольства доходящей аккуратности требовал и от ребят. Не терпел измазанных краской курток, ненавидел нечищеные башмаки или встрепанные вихры.
   - Иди отсюда, - говорил он какому-нибудь Вышниченко. - Не в хлев пришел.
   После долгих поисков, раздумий и размышлений - за какое дело взяться? мы получили в Старопевске, заказ на производство бильярдных столов. Дело это оказалось, в общем, не очень хитрое. Первый блин (он же стол), как и полагается, вышел комом - сукно легло неровно, морщило и коробилось, - но уже на следующем столе зеленая яркая поверхность была гладкой, как озеро в тихий день.
   Ваня Горошко вместе с девочками плел сетки - лузы. В первые же дни он пристроил подле себя планку с бахромой из ниток и время от времени заплетал из ниток косичку - одну, другую, третью...
   - Это чтоб видно было, сколько я сделал сеток, - объяснил он мне. - Я быстрый, глядите, сколько я в день делаю! Я шустрый, за мной не угнаться.
   Похвастать он, конечно, любил, но работал и вправду шустро. В этом нетрудно было убедиться - стоило сосчитать косички из ниток.
   Постепенно для каждого стало важно не только то, как он сам справился с работой. Что из того, что ты свое дело сделал хорошо, когда Литвиненко кладет краску неровно, за ним перекрашивай да перекрашивай. Вечером, глядишь, не на коне, а на верблюде плетется твой отряд. А все из-за чего? Из-за Литвиненко! Эй, Литвиненко, долго так будет?
   Однажды Лира приплясывал у доски соревнования, потому что их отряд оказался впереди всех. И вдруг Искра сказал:
   - Неправильно они впереди. Только нынче за контрольную по арифметике "плохо" получил. А в спальне у них вон сколько пылищи и окна грязные.
   Что тут сталось! Лира кричал обо всем сразу: и что школа - одно, а мастерские - совсем другое. И что "плохо" он получил по чистой случайности ("Вот и Федька скажет, и Колька скажет!") -он просто не понял задачку, а если бы понял, так и решил бы. И контрольная тут ни при чем, и пылища ни при чем, и окна грязные ни при чем, тут не окна считают и не пылищу, тут бильярдные столы, и зачем зря болтать! И Степан всегда так - вдруг ни с того ни с сего лезет со своей арифметикой, и окнами, и пылищей. И чего его слушать!
   Слушать Лиру было одно удовольствие, что бы он ни вопил, - столько страсти он вкладывал в каждое слово, так сверкали его глаза, столько презрения звучало в голосе, когда он произносил "арифметика" или "пылища". И все-таки через несколько дней на совете так и постановили: впереди может идти только тот отряд, у которого все дела хороши - и в школе и дома, а не только в мастерской. Да еще надо не грубить, ни браниться. За каждое черное слово вычитают очки. Гм... а как же быть с Катаевым?
   * * *
   Однажды Казачок вернулся из Старопевска не один. Я был во дворе, он поманил меня.
   - Вот, Семен Афанасьевич, рекомендую: Виктор Якушев. Мы встретились в вагоне, он водой торговал.
   На скамейке сидит мальчик лет четырнадцати и задумчиво смотрит прямо перед собой. По всему видно - устал: ноги вытянуты, руки бессильно опущены, глаза погасшие. Рядом стоит ведро, в ведре - эмалированная кружка. Увидев меня, паренек тяжело, по-стариковски поднимается.