Витицкий С.. Двадцать седьмая теорема этики

для изучения.
Станислав воспринимал все эти непрактичные странности, как нечто
самоочевидное. Хотя самоочевидного здесь было - чуть. Почему, собственно,
Виконта не выселили? Квартира же была ведомственная. Почему, как минимум,
не переселили в однокомнатную? В двухкомнатную? Когда, уже в новейшие
времена, въедливый Сеня Мирлин задал Станиславу эти вопросы, Станислав
ответить ничего толкового не сумел, а Сеня в своей классической манере
произнес перед ним яркую речь на тему: только романтические ослы, вроде
Станислава, ищут загадки, тайны, сюжеты и чудеса в мирах непознанного и
непостижимого; нет ничего более таинственного, загадочного и потрясающего
воображение, чем мир советских законов и установлений... Возразить на это
Станиславу было нечего, но и разгадывать бюрократические тайны
квартиросъемщика Виконта-Кикони он тоже на стал.


Довольно быстро он понял, что, на самом деле, никакого литературного
опыта у него нет. То, чем занимались они раньше, никакого отношения,
оказывается, к настоящей литературной работе не имело.
Раньше они ВЫДУМЫВАЛИ, а поэтому были свободны, - вернее, воображали
себя свободными, - и чувствовали себя легко до тех пор, пока не наступала
пора ОРГАНИЗОВЫВАТЬ выдуманное. А как только пора эта наступала, они
начинали испытывать такое сопротивление материала, что тут же бросали
работу: становилось ТРУДНО.
Теперь же выдумывать ничего было не нужно. Все уже было готово. Надо
было только ВСПОМИНАТЬ и расставлять воспоминания в нужном порядке. То
есть - ОРГАНИЗОВЫВАТЬ. Это оказалось неописуемо и необъяснимо трудно.
Несколько раз он бросал работу, казалось, навсегда. Чего ради мучаться? -
спрашивал он себя с раздражением. - Кому это все надо?.. Он перебирал
исписанные листки, перечитывал готовый текст - все было ходульно,
неестественно и тускло. И всего этого было до отвращения мало по сравнению
с тем, что еще предстояло написать.
Но было несколько абзацев, которые ему нравилось перечитывать. Он
даже выучил их наизусть - невольно, совсем того не желая.
Но, проглядывая снова и снова планы, он испытывал острое ощущение
ПОБЕДЫ. Что-то вдруг сжимало горло, и слезы накатывали. Он стыдился себя в
эти минуты, но ничего с собою поделать не мог. Да и не хотел. Все-таки он
был научник и, плохо может быть разбираясь в литературе, он, в то же
время, ясно ощущал НОВИЗНУ - и материала, и самого замысла. Такого еще не
бывало. Он был первый на этой дороге. А значит, должно было ему идти до
конца.
Вдобавок именно в это в доме вдруг появилась пишущая машинка,
старинная, странная, вертикальной конструкции, с удивительно мягкими дивно
отрегулированными клавишами. И он с изумлением обнаружил, что писать стало
ИНТЕРЕСНО: сам процесс писания стал доставлять ему некое
противоестественное (он понимал это) удовольствие. Раньше он был способен
испытывать такое, только выводя формулы и вычерчивая графики. "Бог знает,
из какого сора растут стихи, не ведая стыда..." Святые слова! Но из какого
мусора вырастает вдохновение!


Потом он понял, что писать надо сценами, эпизодами, картинками,
совершенно не думая о связках и переходах от одного эпизода к другому. Ему
сразу стало гораздо легче. Легче, да, но не легко.


Труднее всего было со словами.
Как называется эта перепонка, это место между указательным и большим
пальцем, черт его побери совсем? Он не знал, и никто из знакомых этого не
знал, так что пришлось, к черту, отказаться от эпизода с игрой в
заглотку...
Как называется пространство между двумя дверями - внешней дверью,
выходящей на лестничную площадку, и внутренней, ведущей в квартиру?..
Прихожая? Нет. Тамбур?.. В вагонах - тамбур...
Он назвал это темное пространство тамбуром и попытался описать его. В
тамбуре было совершенно темно и довольно холодно - не так, разумеется, как
на лестничной площадке, где стоял беспощадный мороз улицы и двора, но все
же холоднее, чем в прихожей. Слева там были полки, на которых до войны
хранились съестные припасы и на которых давно уже не бывало ничего, кроме
наколотых дров. И пахло в тамбуре - дровами.
Мальчик стоял в тамбуре одетый. Тулупчик с поднятым воротником,
ушанка с опущенными ушами, шерстяной платок поверх ушанки, валенки,
рукавицы. Он всегда так одевался, когда выходил стоять в тамбур после двух
часов дня.
Мальчик был маленький, всего лишь восьми полных лет, тощий, тщедушный
и грязноватый. Уже несколько месяцев он не смеялся и даже не улыбался.
Несколько месяцев он не мылся горячей водой, и у него водились вши...
Много дней он не ел досыта, а последние два - зимних - месяца он
просто потихоньку умирал от голода, но он не знал этого и даже об этом не
догадывался - он совсем не испытывал никакого голода. Есть не хотелось.
Очень хотелось ЖЕВАТЬ. Все равно - что. Пищу. Любую. Долго, тщательно,
самозабвенно, с наслаждением, ни о чем не думая... Чавкая. Причмокивая.
Иногда ему вдруг представлялось, что жевать, в конце концов, можно все:
край клеенки... бумажный шарик... шахматную фигурку... Ах, как сладко, как
вкусно пахли лакированные шахматные фигурки! Но жевать их было твердо и
неприятно, даже противно... А лизать - горько.


Очень важно было выразить ту мысль, что мальчик этот В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ
был обречен на скорую и неизбежную смерть. Жить ему оставалось В ЛЮБОМ
СЛУЧАЕ не более месяца, самое большее - двух.
До конца января он дотянул только потому, что всю осень они ели
кошатину и потому, что мама имела обыкновение запасаться дровами с весны,
а не к зиме, как большинство ленинградцев. Поэтому в доме у них было
тепло. Однако, кошки были уже съедены в городе все и давно, и все
мало-мальски съедобное, что могло быть обнаружено в городской квартире
(старый столярный клей, засохший клейстер с обоев, касторовое масло,
сушеная морская капуста - довоенное отцово лекарство от сердца) - все это
уже было обнаружено и съедено, и теперь более впереди не было ничего,
кроме смерти. Разумеется, мальчик не понимал этого, ему и в голову не
приходило даже - думать об этом, но положение дел совсем не зависело от
его понимания или не понимания...
Чрезвычайно важно было, однако же, сделать так, чтобы суть ситуации
хорошо понимал читатель (сытый, здоровый, чисто вымытый, сидящий с этим
текстом в руках недалеко от теплой батареи парового отопления). А для
этого надо было очень многое описать, причем сделать это как-то ловко, без
нажима, по возможности естественно и непринужденно.
Сначала он попробовал писать так, что будто мальчик воображает себе
разные сцены и картинки, имеющие строго информационный характер. Как
выглядит лестница, залитая толстым слоем замерзшей воды и нечистот...
Почему в квартире остались пригодны для жилья только маленькая комнатушка
с окнами во двор-колодец, да кухня с плитой, да прихожая... Какие еще люди
остались жить в доме - сколько и в каких квартирах... Все это была
информация, не только создающая антураж и общую атмосферу ПРЕДСМЕРТИЯ, но
и - важная для дальнейшего, для доказательства Основной Теоремы.
Но все это пришлось вымарать без всякой пощады. Мальчик не мог ничего
этого ни представлять себе, ни воображать, ни вспоминать... Он думал
только вот что: "Мама... почему ты не приходишь... я тебя жду... скорее
приходи... почему ты не приходишь, мама... мама... мама..." Он повторял
это про себя сто, триста и тысячу раз, - все время одно и то же, с очень
маленькими вариациями, а иногда вдруг принимался говорить это же вслух, и
говорил все громче, и громче, и громче, повторяя все то же и все так же -
до тех пор, пока за шумом своего же голоса не слышался ему вдруг скрежет
отворяемой далеко внизу парадной двери, и тогда он обрывал себя, и
переставал дышать - замирал, прислушиваясь, готовый задохнуться от
счастья... Но на лестнице стояла мертвая каменная ледяная тишина, и
мальчик тихонько переводил дух и снова, но уже на более высоком градусе
отчаяния заводил все сначала: "...мама... почему ты не приходишь...
мама... пусть ты придешь... скорее... мама..."

3

Поражала неравномерность памяти. Воспоминания всплывали отдельными
кусками, рыхлыми, бесформенными, расплывчатыми, и они всегда были
обособлены друг от друга, между ними стояла глухая пустота непонятных
провалов. А многое не всплывало вовсе.
Как они с мамой носили воду с Невы? Он ЗНАЛ, что воду носили с Невы,
раз в два дня, мама - в ведре, мальчик - в маленьком бидончике, и все так
носили, лестница была залита замерзшей водой, выплеснувшейся из разных
ведер в разное время... Но он не мог вспомнить ни одной ясной и конкретной
сцены добывания воды из проруби - он словно читал об этом когда-то, но не
пережил этого сам...
Как мальчик какал и писал? Канализация не работала, унитаз был забит
куском мутного льда. Испражнения выносили, наверное, в каком-то поганом
ведре во двор, а у кого силы не хватало - выливали прямо на ступеньки
этажом ниже. Он помнил загаженную лестницу, и он прекрасно помнил
невообразимо, невероятно, необратимо загаженный двор... И больше ничего по
этому поводу...


К счастью, все это было несущественно для Основной Теоремы. Об этом
можно было не писать вовсе. Вот если бы мальчик однажды поскользнулся на
краю проруби, из которой доставали воду, и свалился бы в Неву... Впрочем,
тогда уж не было бы больше ничего, все бы кончилось тогда в пять-десять
минут, даже если бы и удалось вытащить его из проруби... (Но ведь он МОГ
бы поскользнуться, не так ли? Ведь на краю проруби было не менее же
скользко, чем на лестнице? А раз мог, значит, опять же ПОДВЕРГАЛСЯ? Так?
И, значит, здесь снова начинается наворачивание друг на друга смертельных
вероятностей, и значит, эта несостоявшаяся случайность тоже работает на
Основную Теорему?.. И значит, это тоже важно и тоже должно быть
вспомнено?.. Он заставлял себя рвать такого рода рассуждения на середине,
иначе - по логике - он должен был в конце концов упереться в самый
банальный из парадоксов: жизнь - смертоносна, ибо чревата смертью по
определению).


Но почему он совсем не запомнил ни своего лица тогдашних времен, ни
маминого? Мама была для него тогда - что-то большое, теплое, живое,
радостное... неколебимо надежное. Мама была - жизнь. Все, кроме мамы, было
- смерть. У мамы не было лица, - как нет и не может быть лица у жизни, у
тепла, у счастья... Мама была - ВСЕ.
Своего же лица он не запомнил потому, что это было нечто вовсе не
существенное - как рисунок обоев... как цвет занавесок... как запах
одеяла... Какая кому разница, чем пахло одеяло?.. Какая кому разница, как
выглядело его лицо?.. А, может быть, он просто никогда не глядел на себя в
зеркало? Да и было ли в доме зеркало?..


Но он запомнил лицо Фроси. Наверное, потому что оно было яркое. Таких
лиц больше не было вокруг: красные щеки, красные губы, черные яркие
брови... И громкий сытый голос. Фрося работала в хлебной лавке.


Всего на их лестнице было двадцать три квартиры. Дом был шикарный,
постройки начала века, и построен был для инженеров Петербурга. (Так
рассказывали). Лестницы были широкие, пологие, удобные. Лифт. Роскошный
парадный вход. Зеленым изразцом выложенная, роскошнейшая печь в нижнем
вестибюле. Дворник. Стены на лестнице отделаны под мрамор. Квартиры в доме
- по десять-пятнадцать комнат каждая... Высокие потолки с фигурными
лепными украшениями, высокие мощные входные двери - под красное дерево...
Конечно, к началу войны роскоши поубавилось: печь внизу уж не
топилась, лифт работал два дня в году, парадная не запиралась никогда. Но
дворник - был, и на широких лестницах было довольно чисто, и надписей на
стенах было еще не слишком много. Конечно, в каждой квартире проживала
теперь не одна инженерская семья с прислугой, а семь-десять-двенадцать
семей, - самых разнообразных, и без всякой прислуги...
В январе на лестнице оставалось жить (кроме мальчика с мамой) еще
только три человека. Остальные - либо эвакуировались еще осенью, либо
умерли (как бабушка мальчика) и находились сейчас в заиндевелых штабелях
во дворе соседнего дома, либо исчезли как-то совсем уж бесследно - может
быть, тихо лежали в своих постелях за крепко запертыми мощными высокими
дверями своих насмерть выстуженных квартир.
Оставались в живых: Амалия Михайловна - в квартире напротив;
"тетенька со шпицами" на втором этаже; и Фрося, из квартиры этажом выше.
Все.


"Тетенька со шпицами" не играет никакой роли в доказательстве
Основной Теоремы, и писать о ней совершенно нечего, кроме того, что до
войны у нее было четыре снежно-белых пушистых шпица, и мальчик думал
тогда, что это именно о ней сочинен анекдот про дамочку с четырьмя
собачками, которых звали Обся, Руся, Крендя и Лями.


Фрося некоторую роль играет определенно. Фрося громким сытым голосом
говорила: "Да что вы, что вы, Клавдия Владимировна!.. Да зачем же вы... Да
не надо же, ей-богу, что вы в самом деле!.." А мама говорила быстренько,
маловнятно, как бы сглатывая слова, и разобрать можно было только какие-то
беспорядочные обрывки: "...нет-нет... очень обяжете... умоляю... от
чистого сердца..." Мама говорила УНИЖЕННО. Она силой впихивала в толстые
пальцы Фроси какие-то колечки, сережки какие-о с цветными камушками... А
потом оказывалось, что к ужину будет лишний кусок хлеба. Это происходило
дважды - один раз в декабре, а второй - в самом начале января. Больше у
мамы, видимо, не нашлось ни сережек, ни колечек, и Фрося более не
появлялась в доме. Лишний кусок хлеба - тоже. Но ДВА КУСКА ХЛЕБА - что
это? Два лишних дня? Пусть даже - только один. Но - ЛИШНИЙ. Которого могло
бы и не быть. Кто сосчитал эти дни, и кто мог бы сказать, который из них
лишний, а который - последний?..


Амалия Михайловна была обрусевшая немка. В сентябре, в самом начале
блокады ее арестовали и посадили в тюрьму при Большом Доме. А в декабре
почему-то выпустили. Ни мама, ни тем более мальчик не понимали тогда, что
это было, на самом деле, ЧУДО. Как думала об этом сама Амалия Михайловна,
осталось неизвестным. "Нет, нет и нет, торогая Клаффтия Флатимировна! -
говорила она почти торжественно. - И таже не спрашифайте меня! Умирать
путу, на смертном отре сфоем никому не скашу ни слофа!.."
(На самом деле, она-таки кое-что рассказала маме о Большом Доме и его
обитателях. Например, она рассказала, как однажды ее привели на очередной
допрос в новый, незнакомый кабинет и велели там сесть на стул у двери.
Сопровождающий вышел, и Амалии Михайловне показалось сначала, что она в
кабинете одна. Она сидела тихонько, боясь даже голову повернуть, только
глазами позволяя себе шарить направо-налево, и вдруг увидела в дальнем
углу комнаты человека. Там, в дальнем углу, у окна с решеткой, был большой
железный шкаф, а перед шкафом стоял человек, в гражданской одежде, сильно
заросший, руки - за спиной. Этот человек стоял лицом к шкафу, почти
вплотную к нему, и боком к Амалии Михайловне, и вдруг он подался вперед,
поцеловал шкаф - прижался к нему губами, - а потом отстранился и снова
замер в неподвижности. Амалия Михайловна совсем оцепенела от ужаса. А
человек снова вдруг подался вперед, снова поцеловал шкаф и снова замер.
Это повторилось несколько раз, Амалия Михайловна чувствовала, что сейчас,
еще немного, и она не выдержит и грохнется в обморок, но тут дверь
растворилась, и вошел ее следователь. Он сразу все увидел и страшно
раскричался. "Вы что - ослепли, что ли? - кричал он на конвоира. - Вы куда
ее привели?.. Не видите?" Амалии Михайловне велено было встать, ее
перевели в другую комнату, и далее в этот день все было уже как обычно...)


Конечно, такого рода обстоятельства и разговоры мальчик мог бы
(теоретически) вспоминать, стоя в тамбуре между дверьми, но ничего этого
он не вспоминал, он только плакал и умолял маму, чтобы она скорее пришла.
Мама не приходила. Она опаздывала уже на час с лишним. И тогда мальчик
отодвинул железную щеколду, с трудом поднял железный крюк, снял железную
цепочку и повернул головку английского замка. Он сделал то, что
запрещалось ему категорически - отворил дверь и вышел на лестницу. Он
больше не мог ждать, он был уверен, что с мамой случилось что-то ужасное,
а значит, все запреты и вообще все остальное потеряло теперь всякий смысл.
Он спускался по ступенькам, цепляясь за перила, скользил валенками по
мерзким наледям и громко плакал. С каким-то странным чувством как бы
постороннего наблюдателя он слушал свой плач и свои жалобные вопли и
думал, что это все равно не поможет. Он никого не встретил на лестнице, но
оставалась еще надежда, что он увидит маму, когда окажется на улице. Он
так ясно представил себе эту плохо протоптанную между сугробами тропинку и
маму в конце этой тропинки, далеко, около самого перекрестка, что даже
перестал плакать. В вестибюле, где справа и слева от парадной двери намело
целые сугробы, где мертво блестел кафельными плитками обледеневший пол,
где было пусто и холодно, как на улице, мальчик задержался на несколько
секунд, соображая, не пойти ли все-таки через черный ход, под лестницу, -
мама иногда возвращалась со службы именно этим путем, через двор, - так
было короче, но противнее, потому что двор был страшно загажен.
Однако, видение мамы в конце тропинки между сугробов было таким
ярким, что мальчик решительно двинулся через вестибюль к парадному входу и
с трудом, скользя валенками по намерзшему на кафель снегу, отворил
огромную парадную дверь.
Все стекла в этой двери были выбиты еще в сентябре, когда в саду ВМА
упала полутонная бомба, и, казалось бы, теперь в вестибюле должна была
стоять температура наружного воздуха, но это только казалось: улица
встретила мальчика таким ожогом мороза, что слезы сразу заледенели у него
на глазах и он инстинктивно прикрыл варежкой рот и нос. Мороз был
неистовый, режущий, бешеный, свирепый, рвущий, оскаленный, убивающий... А
в конце тропинки мамы не было. Там вообще никого не было, сколько хватал
глаз. И мальчик кинулся туда, вперед, где никого не было и где все равно
должна была быть мама. Потому что ей больше негде было быть...
Он дважды оглянулся. Один раз - на всякий случай, а второй раз
специально, чтобы (со страхом) поглядеть на солнце.
Солнце уже ползло к закату и было у него за спиной - слепящий
расплывчатый кусок ледяного тумана на белесом серо-голубом небе,
перечеркнутом белым инверсионным следом немецкого самолета-разведчика. В
этом солнце и в этом небе не было никакой жизни, ничего, кроме обещания
скорой и неизбежной смерти, точно так же, как и в этих высоких, выше
человека, сугробах вдоль тропинки, в этих мертвых, ослепших без стекол,
домах, бездымных мертвых печных трубах и в этой мертвенной тишине и
мертвенном безлюдье вокруг.


(Много лет и даже десятилетий спустя, когда уже и следа не осталось
от того тщедушного, полумертвого, слезоточивого мальчика, и умерла среди
людей сама память об этом мертвом, в белый саван затянутом, опустелом
городе, он продолжал помнить и ненавидеть: январь, белую снежную пелену
улиц и пустырей, это морозное белесое небо и этот слепящий кусок тумана
вместо солнца. Навсегда, до конца, до последней в себе капли жизни...)


Мальчик плелся (ему казалось - бежал со всех ног) вдоль проспекта
имени Карла Маркса, миновал пересечение с коротеньким Финляндским
проспектом, где в октябре упала большая бомба, почему-то неразорвавшаяся
(взрослые говорили, что она оказалась набита песком вместо взрывчатки и в
песке находилась записка по-русски: "чем можем, тем поможем"), слева от
него осталось серое модерновое здание, в котором до войны жила его
школьная подруга красивая Галя и в котором сейчас, наверное, никто не жил,
ему предстояло еще идти и идти, может быть до самого "райсовета", где у
мамы была служба в "райжилотделе", - все эти слова были мальчику знакомы и
привычны, но не означали ничего конкретного, кроме большого здания, где в
пустых коридорах замечательно пахло вареными соевыми бобами, и большой
холодной комнаты, где мама сидела за столом, заваленным папками и
бумагами...
Вокруг никого не было: снег, сугробы, деревья, мертвые дома с окнами,
забитыми фанерой... слева началась глухая высокая стена, огораживающая
территорию какого-то завода - до войны здесь всегда было шумно,
многолюдно, катили туда-сюда грузовики, из-за стены доносились железные
удары, таинственное шипение, валил пар и дым, а иногда вдруг распахивались
огромные ворота и оттуда прямо на улицу, торжественно пыхтя и грохоча,
выползал настоящий паровоз - дымный, грязный и огромный - некоторое время
катился, восхитительно гудя, вдоль проспекта, а потом вновь скрывался на
территорию завода, уже через другие ворота...
Сейчас рельсы были погребены под толстым слоем кристаллического
снега, а у ворот лежала на боку женщина - неподвижная, с оцепеневшими
округло разведенными руками, и лицо ее было светло-желтым и словно бы
светилось, как лакированная головка белой шахматной фигурки. Рядом с нею,
в метре, не больше, лежал кулек из красного стеганого одеяла, обмотанный
поверх еще и шерстяным платком. Кулек молчал, но еще слабо шевелился.
Мальчик прошел мимо, скосив только глаза на мгновение, и сразу же
перестал об этом думать. Он находился в состоянии такого истерического
ужаса и такой безнадежности, что никакие внешние впечатления уже ничего не
могли в этом состоянии переменить. Да и не было, честно говоря, ничего
такого уж особенного в том, что он сейчас увидел... разве что, пожалуй, то
обстоятельство, что кулек _ш_е_в_е_л_и_л_с_я_...
Стена кончилась, начались красного кирпича заводские строения, а
справа открылся переулок, в дальнем конце которого была школа, в которой
мальчик успел отучиться в первом классе и которая теперь была превращена в
госпиталь. Повернув голову, мальчик увидел там, у самой школы, движение -
стояли окутанные паром автомобили и в этом пару появлялись и перемещались
какие-то люди. Мамы там не было, да и не могло быть...
Он ковылял все дальше и все медленнее (а ему казалось - все быстрее),
миновал поворот к Гренадерскому мосту слева и мертвую, без купола, церковь
справа, начались места, которые он до войны не знал и узнал только сейчас,
когда начал иногда ходить с мамой к ней на службу... Надо было
в_с_е_г_д_а_ ходить с ней на ее службу, мало ли что там холодно и скучно,
лучше совсем замерзнуть, чем потерять маму... лучше любая скука, лучше все
на свете, чем остаться одному... Ему захотелось крикнуть изо всех сил, но
сил, оказывается, не было.
Он услышал какой-то грохот... разрывы... или выстрелы. Либо начинался
вечерний артобстрел... либо это зенитки начали бить по немецкому
самолету... Он поглядел в небо. Да, наверное, это зенитки. Рядом с
самолетом появлялись из ничего и повисали клубки рыжего, черного и белого
дыма. Раньше ему было бы интересно понаблюдать за этим, но не сейчас.
Сейчас ничто ему не было интересно...

4

Вот тоже любопытный - с точки зрения Основной Теоремы - вопрос: как
быть с бомбежками, артобстрелами, зажигалками, осколками и прочей войной?
Около дома, где жил мальчик, в радиусе километра упало (по словам
взрослых) четырнадцать бомб. Снарядов никто не считал. Как и зажигалок, -
хотя бензоколонка рядом с домом (совсем рядом, через улицу) сгорела, между
прочим, именно под зажигалками. Во время осенних бомбежек зажигалки
сыпались на крышу дома градом - дежурные едва успевали сбрасывать их вниз,
и там они впивались в тротуар и умирали в ярком праздничном костре,
рассыпая разноцветные искры, расплавляя себя, асфальт, землю, камень
поребрика...
Вначале все очень боялись бомбежек. Едва объявлялась воздушная
тревога, как толпы людей с баулами, чемоданами, узлами, одеялами и
подушками валили в бомбоубежища и терпеливо, часами, готовы были
отсиживаться там, ожидая отбоя. (Страшные, надрывные, античеловеческие
какие-то, завывания сирен тревоги, и такие веселые, торжественные,
победительные фанфары отбоя... И торжественный победный голос диктора:
"Отбой воздушной тревоги! Отбой воздушной тревоги!" Словно это была
последняя воздушная тревога в его жизни).
Но уже осенью в бомбоубежища спускаться перестали - далеко, хлопотно
да и опасно, как выяснилось: из уст в уста передавались страшные истории о
людях, засыпанных разбомбленными домами, - о задохнувшихся, об утонувших в
извержениях прорвавшейся канализации... Лучше уж сразу, чем так-то
мучаться, - решил народ. Теперь во время тревоги жильцы просто выходили на
лестницу и там сидели, стояли, ждали конца в свете синих ламп (которые,
якобы, не видны были летчикам сверху). А ближе к зиме и на лестницы
выходить перестали. Мальчик спал на сундуке в прихожей и просыпался иногда
от далеких бомбовых ударов и тогда слышал характерный ЗВЕНЯЩИЙ гул
немецких самолетов, и свист очередной бомбы, и очередной глухой удар, и
ощущал, как дом медленно, трудно, пошатывается вперед-назад всем своим
телом - и засыпал снова, не дождавшись отбоя.


Видимо, в рамках Основной Теоремы следовало, строго говоря,
рассматривать только один случай - Случай с Осколком.
Однажды они с мамой возвращались вместе из "райжилотдела" и шли по
обширному пустырю (по тому самому, по которому мальчик ковылял и сейчас,
но тогда они шли в обратном направлении, домой). Время было примерно это
же, и шел обычный артобстрел, но это не волновало и не беспокоило их - они
были вместе, и они шли домой, и у мамы в сумке было вкусненькое -
стеклянная баночка с отварной чечевицей.