Витицкий С.. Двадцать седьмая теорема этики

по этой дороге - просто нельзя. Дорога была узкая, извилистая и разбитая.
Ее не чинили лет, наверное, двадцать, а может быть и вообще никогда.
Угрюмые, черные заросли, мокрые и голые, озарившись оранжево-белым,
угрожающе выскакивали из тьмы навстречу и, напугав, уходили во тьму,
вспыхнувши на прощанье красными и синими огнями проблесковых маячков.
Трясло и подбрасывало все время, - не покачивало, не баюкало, а бросало,
трясло и швыряло - никакие суперрессоры "адиабаты" не помогали, а когда
Ванечка, после очередного зубодробительного ухаба, пытался перейти на
подушку - _т_а_к_ вдруг заносило, что казалось уже - все, конец,
доигрались-допрыгались...
Впереди иногда появлялись из-за поворота и снова за поворотом
исчезали мрачно-красные огни Майкла. На этой дороге его преимущества были
очевидны - сказывался класс ПРОФИ. Ванечка был хороший водитель, даже
наверное отличный, но Майкл был - ВОДИЛО. Догнать его здесь было
невозможно, хотя Ванечка, видимо, и тужился (тайком): поддавал на прямых
участках, ювелирно вписывался в повороты, ужом проползал меж рытвинами, но
- куда там. "Что? - спросил он его, не удержавшись. - Кисла курятина?" "Да
ну, - ответил Ванечка небрежно, но мгновенно. - Да имел я его одну тысячу
раз..." А рубиновые широкие полосы Майкловых фонарей впереди мигнули
очередной раз пренебрежительно и вновь исчезли за поворотом.
Места здесь были дикие, но не вовсе необитаемые. Вдруг то влево, то
вправо уходили прямые, военной чистоты и прямизны, просеки - с хорошим
покрытием, двухрядные, но - никуда. Тьма была там в перспективе, или же
моргали желтые невразумительные огоньки: то ли мрачные замки здешних
фермеров-латифундистов, то ли хоздворы какие-то неведомые - полулегальные
плантации конопли и мака, оранжерейные поля, загадочные баскер-фермы...
Один раз на обочине попался вдруг полусъехавший в кювет подбитый и
выгоревший бронетранспортер с люками, распахнутыми в ужасе и отчаянии. Не
посланный ли это был генералом Малнычем БТР? Да нет, вряд ли - это было
нечто старое, заметно обросшее дикими кустами, след какой-то старинной,
основательно подзабытой уже разборки. Странные места. Странные у нас в
России попадаются места, причем совсем недалеко, рукой подать, от
цивилизации......
Интересно, как Ванечка, например, представляет себе движение
Кривошипа Судьбы? Хозяин стоит, окаменев лицом, сосредоточившись и
нацелясь взглядом, а в фокусе - негодяй, подлежащий размозжению.
Беззвучный ход блестящего от смазки Рычага, и - череп разлетается на
куски, мозги - веером, подламываются ставшие тряпичными ноги безголового
трупа, и негодяй - повержен. По-моему, что-то вроде этого представлял себе
Веник Иваныч - папаша его, царство ему небесное. А Ванечка прочитал папин
дневник и - поверил......
Любопытно, что Рок мой словно натренировался с годами и стал работать
по принципу максимальной экономичности. (Опять - экономичность. Принцип
Гамильтона-Оккама. Всякое отсутствие широты натуры). Даже когда я вышел
"на вольную охоту"... Нет, это вспоминать я не хочу. Какого черта я должен
копаться в навозе собственных идиотизмов?.. Во всяком случае теперь это
все выглядит совсем не так, как в прежние, молодые годы. Теперь это
выглядит более чем экономично: маленький некрозик, микроскопическая
язвочка в Варолиевом мосту - и все дела... Да только я тут не причем, вот
чего вы все понять не желаете, лапушки вы мои доверчивые, мистики
материалистические, религиозные вы мои прагматики...
(В последний раз это было так: глаза у него выпали - словно ВЫЛИЛИСЬ
- из глазниц и повисли на ниточках... или прилипли... к щеке, к шее под
подбородком... Вот тут-то меня и вывернуло наизнанку... Но это было один
всего лишь раз, в первый и в последний - летней, жаркой, душной, больной,
горячечной, белой еще ночью, когда безумие мое бродило во мне, круто
замешанное на бессильной ненависти к судьбе, к миру, к себе, ко всему на
свете...)...
Ничего, скоро вы все это увидите в натуре, адепты вы мои лохматые.
Минут через десять-пятнадцать, никак не более. Не будет там, конечно,
никакого завала, и даже простого бревна поперек дороги не будет, и уж тем
более не будет там противотанковой мины: Вакулину, Гроб
Ульянычу-Адихмантьичу, машина нужна, в натуральном виде, а не горелые
трупы вперемешку с горелым железом. Будет, скорее всего, как и
предсказывает наш отважный Иван-блин-Сусанин, старенький, невесть с каких
бдительно-секретных времен задержавшийся здесь, шлагбаум и, - угрюмые
плохо выбритые мужики выйдут вдруг из ледяной темноты и станут поперек
дороги. Вот тут-то и заработает безжалостный Кривошип моего загадочного
Фатума....
Вряд ли. С чего это вдруг? Где опасность? Где преграда моим планам и
каким?.. Да отдам я им машину! Одну - вообще без разговоров. А настаивать
будут, так и обе. До базы - пяток километров, пешком дошкандыбаем как
миленькие. Неужели убивать друг друга станем из-за этого?.. Вот то-то и
оно: "неужели". Это Я в такой вот ситуации не стал бы никого убивать, а
что решит мой Фатум, один только Фатум и знает. Если. If anybody. А может
быть, и Он не знает. (Знает ли монетка, орлом или решкой она сейчас
упадет?) Рука Судьбы полезная штука, но иногда раздражает и унижает, как и
всякая Рука - чужая, волосатая, бесцеремонно отеческая, опекающая,
проталкивающая и поддерживающая....
Странно, что я ничего не боюсь. Вот уже много лет. Это неправильно.
Правильно, если Родитель Страха сам испытывает страх, и чем больше страха
он внушает, тем страшнее становится ему самому. Так всегда было, и это
нормально. Я - исключение. Тут что-то неладно. Патология какая-то. Я давно
это чувствую, но сам понять ни причин, ни сути не могу, а посоветоваться
не с кем. Нет на свете того врача, которому можно было бы пожаловаться на
такие симптомы...
Черт подери, где же этот шлагбаум, наконец? Пора бы уже... "Или в лоб
шлагбаум влепит мне... какой-то инвалид..." Какой? "Усталый"... Нет.
"Унылый"? Нет. "...Мне беспечный инвалид..." Нет. Вот черт. "Иван, ИЛИ В
ЛОБ ШЛАГБАУМ ВЛЕПИТ МНЕ какой-то ИНВАЛИД. Какой инвалид?" Ванечка, вовсю
орудуя органами управления, только фыркнул: "Мне бы ваши заботы, гражданин
начальник", и тут Кронид позвал:
- Первый, Первый, я Кронид, как слышите меня?
- Хорошо вас слышу, Кронид. Говорите.
- Докладываю данные по Вакулину. "Герб Ульянович. Шестьдесят третьего
года рождения. Образование среднее, специальное, слесарь..."
- Давайте только самое существенное.
- Слушаюсь. Афганец. ВДВ. Сержант. Участник военных действий в
Карабахе, Приднестровье, Боснии, и так далее. Последнее участие - Кандым.
Зачинатель "белого движения". Сопредседатель Союза Фермеров, организатор
боевых фермерских дружин. Крупный землевладелец, организатор сети
баскер-ферм. Числится в розыске. Дважды был под следствием, каждый раз
отпускался под залог, а следствие прекращалось за недостаточностью улик.
Обвинения...
- Стоп, - сказал он. Он увидел шлагбаум. - Спасибо. Все. Вхожу в
контакт.
- Удачи вам.
- Спасибо. Отбой, - он, не глядя, но осторожно положил черное яйцо
микрофона в гнездо....
Так. Майкл стоит. Мертво вспыхивает синий маячок. Фары. Прожектор.
Несколько прожекторов, может быть, все... В белом свете - полосатый
шлагбаум. Закрыт. Людей не видно. Вообще никого и ничего не видно, кроме
шлагбаума и мрачной массы зарослей. Никакого движения. И тишина. Только
двигатель шелестит. "Или мне шлагбаум влепит в лоб угрюмый инвалид..."
Нет, имеет место, все-таки, какое-то движение - слева от Майкла. Красные
отсветы какие-то... Или это блики на стекле?.. "...В лоб сейчас шлагбаум
влепит мне бездарный инвалид..."
И вдруг - словно мерзлые кусты сдвинулись и поплыли - пошли
перемещаться по-над дорогой - вертикальные светлые и темные полоски, будто
это голова закружилась и в глазах повело. "Гос-с-с..." - едва слышно
просвистел Ванечка над ухом....
Чудовищное, неестественных размеров, животное. Почти невидимое.
Вернее - почти неразличимое. Желто-серое в черную поперечную полоску - оно
останавливалось и тотчас же сливалось с пейзажем. Воображение отказывалось
воспринимать его как реальность. Бред - да. Галлюцинация - да. Игра
смутных теней на мерзлом голом ивняке. Страшная Лошадь... Конь Блед. Что
угодно, только не реальность. Не бывает такого, и быть не может...
Но это была реальность. Оно было. Здесь. Рядом с машиной. Оно
СМОТРЕЛО. Башка. Тускло-красные тлеющие глазки исподлобья. Кривой
неприятный рот... Не пасть, а рот. Не голова, не череп, а - башка... И
запах вдруг откуда-то появился. Запашок. Гнили. Или смерти... Или -
страха. Если бы у страха был запах, он был бы именно таким... Запашок, от
которого леденит скулы... Значит, у страха ЕСТЬ запах...
- Кто это, Босс? - прошептал Ванечка - губастенький, маленький и враз
осунувшийся, как перепуганный школьник.
- Молчи, - сказал он ему, еле шевеля губами. - Это - баскер. Молчи,
он слышит......


Говорили, что их надо кормить человечиной. Трупами. Которые уже
тронулись.
Говорили, что клыками они рвут железо, а когтями вышибают лобовые
стекла автомобилей. Одним небрежным движением лапы.
Говорили, что они понимают человеческую речь. Что они слышат биение
сердца на расстояние больше километра. Что они видят сквозь туман, как
локаторы. Что они могут дышать под водой. Но зато обоняния у них,
говорили, нет. Совсем. И у них нет голоса. Они молчат. Только иногда -
редко - СМЕЮТСЯ.
Говорили, что они слушаются только детей, не старше тринадцати лет.
Взрослых они не считают хозяевами, взрослых людей они считают едой.
Невкусной, правда. Взрослых они считают - КУЛИНАРНЫМ СЫРЬЕМ.
Говорили, что они в каком-то смысле разумны. Но дело, видимо,
обстояло даже хуже того: "Разумны? - сказал однажды Виконт, угрюмо
усмехаясь. - Они не разумны. Они - БЕЗУМНЫ".
Баскеры были выведены специально для охраны. Они были идеальными
охранниками. Их с большой охотой покупали некоторые страны строгого
режима. Прекрасная статья экспорта! Баскеры не размножались. Баскера можно
было только ВЫВЕСТИ, создать, сформировать, СЛЕПИТЬ - штучная работа, и
как это делается, знали только владельцы баскер-ферм, причем далеко не
все. В России вот уже пяток лет торговля баскерами была запрещена. Сами
баскер-фермы существовали где-то на крайнем краешке юридического
пространства. Но фермеры не знали лучшей защиты от бродяг и бомжей, от
шустрых напористых спецбригад, опустошающих поля, и от мафии, стремящейся
взять под контроль каждого вольного земледельца. Дело в том, что баскера
практически невозможно было убить. Он ВИДЕЛ пули. И снаряды. И тем более -
медленные самонаводящиеся ракеты...
Разумеется, их надо было запретить. Еще вчера. Пока не поздно. Пока
мы еще целы в наших домах. Пока мы их еще не заинтересовали по-настоящему.
Пока они еще не научились пользоваться нами. Пока не все они еще не
сообразили, что свежее, которое им так не нравится, совсем нетрудно
превратить в протухшее, которое они обожают...


Баскер все смотрел на них тлеющими глазами - высокомерно и
равнодушно, а где-то там, на окраине обморочного мира, надрывался криком
Иван Сусанин: не надо... Хозяин... жуткое же дело... добром надо
разойтись, добром!.. И вдруг мегафонный голос проговорил ниоткуда:
- Хозяин, коли ты здесь, так откликнись. Чего в молчалку играешь?
Он медленно, как в воде, протянул руку и включил внешнее оповещение.
- Я здесь, - сказал он.
- Здесь он, видите ли, - произнес голос язвительно. - А зачем ты
здесь, спрашивается? Чего тебе от нас понадобилось?
- Ничего.
- Так а чего тогда приехал? Предвыборную агитацию среди нас проводить
намылился? Так это - мертвый номер.
- Нет. Я вообще не к вам. Я - в институт.
- Зачем?
Все тебе объясни, подумал он. Все тебе расскажи... Баскер тоже
внимательно слушал. Он подошел совсем близко и вдруг - опустил башку,
положил ее косматым подбородком на капот, не отводя страшного своего
взгляда ни на секунду. На кого он смотрел? И что он, собственно, видел,
что он мог видеть сквозь фотохромное стекло?..
- Эй, Хозяин? Чего замолчал? Неужели же соврать собрался? А ведь про
тебя в газетах пишут, что, мол, никогда не врешь.
- Там мой друг. Он умирает. Я могу его спасти.
Он вдруг понял, по наитию какому-то внезапному, что сейчас можно и
нужно говорить все, что захочется. Без размышлений и расчета. Что слова
сейчас ничего не решают. Решает что-то другое... Собственно, все уже
решено, и при этом - еще до начала разговора. Сейчас поедем дальше...
- Ничего себе, придумал! Да ты разве врач?
- Нет. Но я умею его вытаскивать. Оттуда - сюда.
- Экстрасенсор, что ли?
- Да, пожалуй.
- Меня экзема вот замучила, - сказал голос с усмешкой. - Не поможешь?
- Нет. Я умею помогать только одному человеку.
- Хе. Чего же ты тогда в президенты целишься? Это же надо миллионам
помогать...
На это он отвечать не стал. Он смотрел в красные глаза зверя и
старался отогнать привязавшуюся вдруг мысль, что это ОН говорит, баскер, а
никакой не Гроб Ульяныч. Нет на свете никакого Гроб Ульяныча с мегафоном -
сидит Зверь и разговаривает железным шелестящим голосом, насмешливо и
равнодушно-язвительно - только влажные кривоватые губы слабо шевелятся...
- Молчишь? А вдруг выберут? Что тогда делать будешь, Честный Стасик?
Налоги дальше задирать?
- Не знаю. Может быть.
- А с ценами на зерно что будет? А с баскерами что будешь делать?
Запретишь?
- Не знаю пока. Это все мелочи, Герб Ульяныч. Буду искать оптимальное
решение.
- А с чиновниками? Тоже - оптимальное?
- Разгоню к черту. Я люблю их не больше вашего.
- Скорее уж они тебя разгонят... Хотя у тебя - сила! Не очень-то тебя
разгонишь, пожалуй... Что это, кстати, за сила такая, господин
Красногоров? Объясните простому человеку.
- Судьба, - сказал он, глядя в тлеющие глаза Зверя. - Предназначение.
Фатум. Рок.
- Не понимаю. Поподробнее.
- Господин Вакулин, - сказал он. - Я прошу прощения, но, может быть,
в другой раз как-нибудь это обсудим? Я спешу.
Голос помолчал, а потом произнес, растягивая слова:
- Оборзе-ел, однако... Ты мне чего-то не нравишься, Хозяин!
- Взаимно, ГРОБ Ульяныч.
Сейчас поедем, снова подумал он. Все. Сейчас. Еще только несколько
фраз, и поедем...
- А жалко. Давно с тобой поговорить хотел. Давненько... А вот -
спешишь, оказывается...
Он промолчал снова. Никак не отделаться было от ощущения, что
разговариваешь со зверем, а не с человеком. Наваждение. Морок. А глаза
рдели, как огонь, который никак не мог для себя решить: разгореться сейчас
во всю силу или, напротив, тихо умереть...
- Ладно, - сказал голос. - Договоримся так. Завтра жду тебя к себе.
Поговорить хочу. Как следует, спокойно, без спешки.
- Не возражаю.
- Вот и хорошо. Завтра, как поедешь, мой человек тебя встретит на
дороге, договорились?
Он повторил терпеливо:
- Не возражаю.
- Еще бы ты возражал!.. Только не вздумай лететь на вертолете... -
голос усмехнулся. - Не советую.
Он промолчал и на этот раз. Он смотрел, как медленно пошел к черному
небу полосатый журавль шлагбаума. "Иль мне в лоб шлагбаум влепит...
НЕПРОВОРНЫЙ инвалид..." Непроворный. Вспомнил... "Непроворный", - хотел он
сказать Ванечке, но тут отчаянно завопил впереди Иван Сусанин
Маловишерский:
- Герб Ульяныч, ну, ей-богу! Скотину убери! Она ж тут бродит
где-то... Как я выйду?
И тотчас же тоненький детский голосок на всю мрачную ледяную округу
чистенько вывел: "Куковала та сыва зозу-уля..." - и замолчал, резко
оборвав. Это была любимая мамина песня. Песня из детства. Она прозвучала -
здесь и сейчас - внезапным заклинанием Зверя. Она и была заклинанием...
Баскера не стало. Он не ушел, не умчался, не скользнул и не канул во
тьму. Его попросту больше не было. Нигде. "Гос-с-с...", - снова просвистел
Ванечка и глянул на Станислава мелко моргающими своими глазками, все еще
осунувшийся, но уже заметно веселеющий и приободривающийся.
- "Непроворный инвалид", - сказал он ему. - Все. Отмучились. Вперед,
газу. Газу, Иван!

9

Почему, откуда взялось вдруг у него ощущение беды? Почему вдруг
цепенящая ясность возникла: ничего еще не кончилось, ничего не ладно,
самое гадкое по-прежнему впереди?
И ничего не значит, что приняли с распростертыми - распахнули мрачные
неприступные ворота в грязно-белой угрюмой неприступной стене,
вылупившейся, словно опухолями, обманными выпуклостями, за которые нельзя
зацепиться и на которые нельзя опереться - да и что толку, если даже и
можно было бы: по верху густая колючка, явно под током...
И ничего не значили враз смягчившиеся при виде высокого гостя усатые
унтер-офицерские морды, и приветственно вспыхнувшие огни над главным
подъездом плоского грязно-серого здания института (без окон, совсем, ни
одного, а сам парадный вход - словно лаз в капонир).
И ничего хорошего не обещали широкие приветственные жесты возникшего
вдруг из недр генерала Малныча, безмерно радушного, будто перло из него
все радушие всех генералов России вместе взятых...
Была - опасность. Была - угроза. Были: ложь, страх, паутина в темных
углах. Было - обещание беды. Почему? Откуда?
Может быть, он впервые почуял это, поймав ненароком стеклянный лютый
взгляд начальника караула, такого усердного и почтительного всего секунду
назад?
Или не понравилась ему мягкая, вполне вежливая и, в конце концов,
закономерная перепалка, возникшая в вестибюле, когда генерал Малныч
радушно, но непреклонно предложил сопровождающим "задержаться и отдохнуть"
именно в вестибюле. "Вот здесь и диванчики установлены на такой случай,
очень удобно".
- Отлично, генерал, - сказал он бодро и, обратившись к Майклу,
распорядился: - Я полагаю, майор, вам лучше будет вернуться к машинам.
Доложите там обстановку. В штаб.
(Зачем он назвал Майкла майором? Майкл и в армии-то никогда не
служил. Но он назвал бы его и полковником, если бы Майкл был ну хоть
чуть-чуть похож на кадрового военного. Инстинктом старого лиса чувствовал
он, что здесь уместна была бы именно АРМИЯ... Но Майкл тянул в лучшем
случае на сержанта. На сержанта спецназа. Спецухи...)
- Ну, зачем же - к машинам? - тут же среагировал радушный генерал
Малныч. - Господам офицерам будет гораздо удобнее здесь. И потом, вы
знаете, Станислав Зиновьевич, у нас тут - определенный порядок... Не
хотелось бы нарушать... А доложить в штаб - это сию же минуту, я вас
немедленно провожу, чтобы вы могли связаться...
- Отлично, генерал! Благодарю вас.
(В вестибюле - кремовом, матовом, уютно освещенном скрытыми лампами -
было три двери, и около каждой стоял унтер с деревянным лицом и с кобурою,
сдвинутой в боевое положение и расстегнутой. В этом тихом монастыре был
свой устав, и его умели здесь навязать - непреклонно и безоговорочно).
Взгляд Майклу. (Этот - в порядке, не подведет). Взгляд Косте (пустой
номер, ничего не понимает малыш, слишком много курит, чтобы соображать
быстро и ясно, "распущенность и никотин"). Взгляд Ивану. (Полная
безмятежность. Даже видеть это страшно. Бедный, бедный генерал
Малныч...)...
Плохо. Плохо здесь. И пахнет чем-то поганым. Что с Виконтом? Почему
не докладывает, гнида скуломордая?.....
- Однако, связь - это не к спеху, генерал. Я хочу видеть Виктор
Григорьевича.
- Разумеется! Но заверяю вас с радостью: он - в полном порядке! Вы
можете быть совершенно спокойны...
- И тем не менее.
- Обязательно. Понимаю вас. Сам измучился. Не поверите, всю ночь, как
проклятый... Виноват, сударь, - (это - Ивану). - Я же просил остаться...
- Генерал, - сказал веско господин Президент. - Это - мой ЛИЧНЫЙ
телохранитель. Он ОБЯЗАН меня сопровождать. Даже в сортир.
Возникла драматическая пауза. Генерал Малныч мучительно боролся с
инструкцией. С монастырским уставом. А может быть, - проще, проще! - с
нежеланием каких-то неведомых осложнений?.. Это было непонятно. Здесь все
было непонятно. Здесь были порядки спецтюрьмы, а никакого не института,
пусть даже и самого закрытого. Порядки домзака для обладателей
"вялотекущей шизофрении". Вот почему здесь было так мерзко и погано,
несмотря на кремовые эти панели, на бархатистые уютные диванчики и на
добротную копию картины "Русь изначальная", повешенную умело и на место.
Тюрьма.
- Ценю ваш юмор, господин Красногоров, - сказал наконец генерал,
осклабляясь с очевидной натугой. - Однако же, внутрь, я извиняюсь, сортира
даже ему, наверное...
- Ну, генерал, - сказал господин Президент, теперь уже благодушно. -
Ну, мы же все-таки с вами не в сортир идем?..
- Хе-хе... И однако же, вы должны согласиться...
- Безусловно. И соглашаюсь! Двух мнений здесь и быть не может,
генерал. Вы - хозяин, я - всего лишь гость...
- Да. Но с другой стороны... Определенные правила...
- Причем гость - званый, не так ли? Или я ошибаюсь?..
- Естественно, естественно, хотя, согласитесь, уставы не нами писаны,
но - для нас... хе-хе...
- Основной вопрос философии: человек для устава или устав для
человека?..
- Вот именно, вот именно... Но мы - люди военные, представьте себе,
несмотря на наши совершенно мирные занятия, и устав для нас важнее, я
извинясь, конституции...
Переговариваясь таким образом, фальшиво и натужно, проследовали они
из вестибюля (мимо неприязненно закаменевшего унтера) вглубь укрепрайона,
в длинный кремовый коридор, пустой, стерильно чистый, голый, припахивающий
больницей (валерьянка, лизол, слегка подгоревшая кашка), а затем через
ниоткуда вдруг взявшуюся в гладкой стене дверь - в другой кремовый
коридор, не отличимый от первого, и Ванечка, неслышимый и даже почти можно
сказать невидимый (как и надлежит настоящему ниндзя-невидимке), следовал в
почтительном отдалении с постным личиком конфидента и приживалы, а в
третьем коридоре возник вдруг перед ними и молча присоединился длинный и
длиннолицый человек в синем хирургическом халате задом-наперед,
представленный без всякой помпы как "доктор Бур-мур-мур-шин", но из под
халата виднелись у этого доктора бриджи с полковничьим кантом и зеркальные
форменные штиблеты...
Все было плохо, плохо, тревожно, фальшиво, Ванечка прикрывал тылы, но
не с тылу грозила беда, а непонятно откуда... натужная болтовня
генерала... неприкрытое неудовольствие в желтых глазах длинного доктора...
и этот странный шум, на самом краю слышимости, словно предобморочный звон
в ушах - то ли танцы где-то за тремя стенами происходили, то ли работал
машинный зал, то ли толпа статистов на какой-то угрюмо-безумной сцене
твердила, шептала, бормотала, временами вскрикивала: "О чем говорить,
когда не о чем говорить"... И он понял вдруг, почему генерал Малныч,
человек скорее молчаливый и уж отнюдь не светский, болтает непрерывно и
какие-то пустяки: генерал находился в состоянии крайнего нервного
напряжения и, видимо, тщился как-то заглушить этот фоновый, но явственный
шум. (Так нервные домочадцы, принимая уважаемого гостя, тщатся заглушить
собою жуткие мычания домашнего дауна из соседней комнатенки.)
- А где же обещанная вами военная помощь, генерал? - спросил он,
чтобы прервать этот натужный и неестественный поток словес.
- Какая помощь? - генерал прекрасно понял, о какой помощи спрашивает
его Хозяин, и откровенно заметался, не находя готового ответа и не зная
что сказать.
- Обещали же БТР навстречу выслать. Ай-яй-яй, хорошо, что миром все
обошлось...
- Да... Бэтээр... Разумеется. Но представьте себе...
- Дисциплинка, - подал вдруг голос длиннолицый доктор и уставился на
Хозяина желтыми круглыми глазами кота. Этакого помойного непредсказуемого
кошкана, - бойца и вора.
- Вот как? - вежливо сказал ему Хозяин.
- Дисциплинка у нас ни к черту здесь, господин Красногоров. Какие уж
тут бэтээры. Водогреи работают, и на том спасибо.
Хозяин счел необходимым внимательно посмотреть на него и провозгласил
(из неисчерпаемого репертуара Кузьмы Иваныча):
- "Комбат пешком не ходит - берет с собой бэтээр или зампотеха".
- Вот именно, - с готовностью подтвердил помойный кошкан, ничего, как
видно, не поняв, а генерал Малныч торопливо предложил: "Сюда, прошу вас" и
простер белую свою, холеную длань в сторону отъехавшей вбок дверцы лифта,
а бесшумный Ванечка вообще ничего не сказал, но неуловимым движением
скользнул между ними всеми и оказался в незнакомом и замкнутом помещении
первым.
В лифте пахло уже не больницей, а казармой. Сапогами. Ружейным
маслом. Суконной безнадегой всеобщей воинской повинности.
Все молчали. Он боролся с навалившейся вдруг клаустрофобией и сквозь
прижмуренные веки следил за генералом. В сущности, это был совершенно ему
не знакомый и мало приятный человек. Встречались несколько раз. Говорили о
медицине. Виконт помыкал им как холопом. Считал ослом и солдафоном. Но
почему-то продолжал держать при себе. Для пользы дела. Виконт всегда был
великим и безусловным адептом Пользы Дела...
Генерал Малныч временно перестал говорить, но губы его продолжали
шевелиться, а взгляд остекленел. Он был - далеко отсюда. Он словно бы
объявил себе антракт и теперь то ли отдыхал, то ли сочинял текст для
второго действия. Длиннолицый доктор посапывал волосатым носом. От него
мощно и неодолимо несло табачищем. Ванечка стоял индифферентно. Интересно,
что ВАНЕЧКА думает о ситуации?
(Он вдруг вспомнил, как однажды, находясь в раздражении, сказал ему
сварливо: "Интересно, что ты испытываешь, зная, что любого человека можешь
убить сию же секунду..." Ванечку эта фраза задела совершенно необъяснимо и
почему-то весьма болезненно: "А вы что испытываете, когда знаете, что