Витицкий С.. Двадцать седьмая теорема этики

так, без какой-либо определенной и ясно видимой причины), прихватит его,
бывало, так он всю ночь сидит, скрючившись, читает что-нибудь, не
требующее ясных мозгов, пьет слабый чай и заедает сахарным песком. К утру
обычно отпускало, и можно было жить дальше, придерживаясь, по возможности,
какой-никакой диеты.
А теперь вот не отпустило. И через день не отпустило. И через два. И
через неделю. Болело не так чтобы очень уж сильно (на Кавказе было
пострашнее), но зато - непрерывно, упорно и как-то совсем уж безнадежно.
Грызло - молча и страшно.
Лариска извелась с ним - он не хотел идти к врачу, не хотел вызывать
врача, он все надеялся, что как-нибудь обойдется. Однако же - никак не
обходилось.
На восьмой день Виконт, не спрашивая ни у кого и ни с кем не
договариваясь, привел знакомого врача из Военно-Медицинской, полковника,
розового, дьявольски интеллигентного, покрытого по всем видимым местам
золотистым редким пухом. Полковник обследовал красногоровский живот
прохладными мягкими пальцами и сказал: "Ваша болезнь, Станислав
Зиновьевич, к сожалению, миновала свою терапевтическую стадию... Из
терапевтической она перешла теперь в стадию хирургическую." И сказано это
было так, что Станислав тут же и сдался. Да впрочем, у него уже и сил
больше не было сопротивляться: за эту неделю он так измучился, что теперь
уже был готов на все.
В больнице его быстренько (по блату, разумеется) подготовили и, не
теряя ни секунды, повезли в операционную. Он лежал в каталке на спине,
неяркие матовые плафоны проплывали над ним, и он думал, что, вполне
возможно вот, что эти плафоны - последнее, что он видит.
Над столом яростно светили хирургические юпитера, в операционной было
холодно, врачи переговаривались негромко и непонятно, потом (он не стал
смотреть) что-то вцепилось ему в запястье, ему показалось - какие-то
железные когти, но это просто погнали ему в вену (как было объявлено)
некий "кураре-содержащий" препарат, на предмет анестезии. Голоса вдруг
отдалились и превратились в смутный фон, почему-то световой, а не
звуковой, а потом он провалился в ничто, вынырнул, ничего уже не слыша, а
видя один лишь прожекторный свет, потом снова провалился и снова вынырнул
- теперь уже в последний раз.
Ослепительный свет стал тьмой, в то же время оставаясь светом. Это
было так странно... так томительно странно... Но это же и принесло
облегчение. Ничего больше не стало - только тьма, тьма ослепительного
света, и долгожданный покой...
Правда, был еще голос, он возник вдруг и ниоткуда - отвратительно
громкий, гулкий какой-то, с реверберациями, напористый и неотвязный.
"...Красногоров, б..., сука проклятая! Открой рот!... Рот раскрой,
Красногоров, е...й ты по голове! Рот!!!" Но было поздно: уже все умирало
вокруг, даже ослепительный свет, тьма света, черная тьма... и голос тоже
умирал, некуда ему было деваться в этом всеобщем умирании, он умирал... он
умер... "Красногоров! Рот!... Курва заср... я, рот раскрой!!!.." И все
исчезло.
Он очнулся не то ночью, не то ранним утром, было сумеречно и даже
темно, какие-то белые высокие кровати виднелись в этих густых сумерках,
почему-то сильно болело горло, как в разгар ангины, рот был, казалось,
полон крови, и безумно хотелось пить. "Пить", - сказал, а получилось, что
простонал он. Голос у него оказался сиплый и тихий, никто его не услышал,
и никого не появилось рядом. Он снова позвал, и снова без толку. Он
ворочал толстым шершавым языком, пытаясь хоть облизнуть губы, и вдруг
обнаружил, вернее, ему показалось, что он обнаружил, что у него нет
передних зубов. Это было как в тяжелом кошмаре. Он тупо и вяло шарил
языком, пытаясь разобраться, чудится ему или нет, и получалось, что не
чудится: передних верхних зубов не было. Где зубы?.. Он ничего не мог
вспомнить и ничего не понимал. Зубы-то где мои?.. Вдруг возникла рядом с
ним и над ним белая бесшумная фигурка, и он почувствовал у своих губ
прохладный фарфоровый носик какого-то медицинского сосуда - и там была
вода! Он сделал несколько жадных глотков, преодолевая боль в горле, и
снова спросил: "Где мои зубы?" Фигурка ничего не ответила, скорее всего не
поняла, решила, что он бредит, а фарфоровый носик снова оказался около его
губ. Никогда раньше простая прохладная вода не приносила ему такого
наслаждения!.. И он снова заснул - словно в пропасть провалился.
Очнулся он окончательно уже днем. Он лежал в реанимационной на
высокой каталке, один, никого поблизости не было. Болело горло. С правой
стороны прозрачной гибкой трубкой присоединена была к его боку тяжелая
бутылка с густой вишнево-красной пенистой жидкостью внутри. Зубов и в
самом деле не было - двух передних верхних, - и это казалось поразительным
и мучительно непонятным. И снова безумно хотелось пить.


Разумеется, со временем все разъяснилось. Веселый энергичный никогда,
казалось, неунывающий анестезиолог все ему объяснил. Оказывается, тот
самый кураре-содержащий препарат оказал на Станислава нестандартное
("парадоксальное") действие: он привел все мышцы Станислава в состояние
длительной судороги, Станислав, естественно, перестал дышать (оказывается,
мы дышим с помощью специальных мышц) и тут же затеял отбрасывать копыта.
Надо было срочно ввести ему трубку с кислородом, прямо в трахею, и
подавать кислород под давлением. Но челюсти у него были сведены судорогою
точно так же, как и все прочие мышцы, и сколько ему в оба уха не орали,
чтобы он разинул свою пасть, толку от этих криков не было никакого, и
тогда майор Черный, проводивший операцию, принял решение - выдрать ему
передние зубы и в образовавшееся отверстие ввести кислородную трубку. Что
и было сделано, причем с такой энергией, что и горло рассадили совершенно
безжалостно, но уж это-то - сущие пустяки, завтра заживет...
По словам жизнерадостного анестезиолога получалось, что в состоянии
клинической смерти Станислав пробыл всего две или три минуты, вытащили его
ОТТУДА моментально, так что никаких вредных последствий не предвидится,
наоборот - считай, что заново родился! Королеву, например, рассказал он,
генеральному конструктору, повезло гораздо меньше: ему сделали - по поводу
пустяковой операции, между прочим, - такую же анестезию и с тем же
парадоксальным результатом, но растерялись и откачать не сумели,
распустяи, академики... Тут к Станиславу наведался, лично, майор Черный и
прекратил этот поток разглашений. Он отослал анестезиолога заниматься
делом, а сам вручил Станиславу на память два здоровенных - с лесной орех -
черно-зеленых камня из его, Станислава, желчных протоков и с удовольствием
расписал, каков был у Станислава воспаленный его желчный пузырь (с бутылку
ноль-семьдесят пять) и что со Станиславом обязательно произошло бы, если
бы с операцией затянули еще хотя бы на часок...


Через месяц они уже скромно праздновали возвращение Станислава к
пенатам. Виконт с Лариской наслаждались хванчкарой под божественную
яичницу по-сельски, а Станислав хлебал слабый куриный бульон и заедал его
сладким сухариком, очень, впрочем, довольный, что снова дома и все ужасы
позади.
- А ты там - в авторитете, - сказал он Виконту между прочим.
Виконт очень удивился.
- Где? - спросил он, задирая брови.
- Ладно, ладно... Темнило гороховое. В Академии, где.
- Тебе показалось, - небрежно сказал Виконт и тут же попросил Лариску
организовать еще порцию яишенки. Когда Лариска вышла, он сказал с упреком:
- Охота тебе языком зря трепать.
- Ладно, ладно. Темнило. Не буду. Однако же, хрен бы я выкарабкался,
если бы не ты.
- Не преувеличивай, - сказал Виконт строго. - Ты лучше обрати свое
внимание: это был двадцать четвертый случай, не так ли? Или я неправильно
считаю?
- Правильно, правильно...
- И прошел ты по самому краю, насколько я понял доктора Черного, так?
- Инда и за край слегка заехал. Слегка!
- Преклоняюсь, - сказал Виконт. - Но скажи мне: неужели у тебя нет
никаких соображений по этому поводу?
Тут вошла Лариска со сковородкой - спросить, сколько Виконту делать
яиц, и они заговорили о яичнице и том, чем она отличается от омлета.


Соображений не было. Станислав пытался рассуждать примерно следующим
образом. Если ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ реально существует, оно должно проявляться
либо в сфере МОГУ, либо, как минимум, в сфере ХОЧУ.
МОГУ. Могу работать с любым ПэЭлом, с любым БЭЙСИКом, на ассемблере,
в машинных кодах (не говоря уже об АЛГОЛе, ФОРТРАНе и прочих древних
языках). Приходилось работать на МИНСКе, на БЭСМе, работаю на IBM-ке,
полагаю, что могу работать вообще на любой ЭВМ. Могу водить автомобиль.
(Чинить автомобиль - не могу). Могу писать стихи для стенгазеты и для
Лариски, вообще любые "прикладные" стихи, например, рекламные. Видимо,
могу писать романы - не хуже других, но, надо полагать, и не лучше.
Вообще, видимо, не дурак, но этого так мало! Нет абсолютно ничего такого,
что я могу делать лучше всех или хотя бы лучше многих... Мрак. Туман.
Полная неопределенность. А точнее - полная определенность: "взвешен, и
найден легким"...
ХОЧУ. Господи, да ничего особенного я не хочу! Ну, хочу, что-бы
напечатали роман. Но если не напечатают, тоже не удавлюсь, не затоскую, не
запью... Ну, хотел бы создать собственный язык программирования... с
Ежеватовым хотел бы поработать так, чтоб он вдруг похвалил... Господи, да
мало ли чего я хочу, но это все мелочи, это все если и важно, то важно для
меня - исключительно и только для меня. Нет ничего такого ни в умениях
моих, ни в желаниях, ни в намерениях, ради чего стоило бы ОБЕРЕГАТЬ и
СПОСОБСТВОВАТЬ...
"Взвешен, и найден легким".


Правда, были еще ОЗАРЕНИЯ. Или ЗАТМЕНИЯ. Это уж - как угодно.
Размышлять на эту тему было, скорее, неприятно, но однажды он, все-таки,
заставил себя это свое свойство проанализировать. Анализировать оказалось
так же неприятно, как вспоминать какой-нибудь свой давний провал, или
срам, или срамной провал. Какую-нибудь ослиную неуклюжесть при амурном
ухаживании. Или позорный ляп на экзамене. Или постыдную ретираду при виде
уголовных рож на ближних подступах... Хотя на самом деле ничего такого уж
позорного в озарениях-затмениях не было. Скорее уж, наоборот. Но все-таки
это было что-то вроде припадка, о котором потом ничего толком не можешь
вспомнить, кроме ощущения бешенства и дикой неконтролируемой ненависти...
Впервые это, кажется, случилось еще в школьные времена, либо в самом
начале студенческих, когда Виконт со своим идиотским высокомерием зацепил
за живое какого-то чудовищного жлоба, пахана, уркагана, и тот, притиснув
маленького кучерявого сильно побледневшего Виконта в угол (дело
происходило в трамвае), принялся, урча невнятные угрозы, бить его по
глазам кожаной перчаткой, причем второй громила, ничуть не менее жуткий,
стоял тут же рядом и равнодушно смотрел в раскрытую дверь на проносящиеся
пейзажи. Публики в трамвае было полно, но никто и пикнуть не посмел, все
старательно делали вид, что ничего не происходит. Это длилось секунд
десять, Станислав оцепенело смотрел как ходит по бледному Виконтову лицу
коричневая облупленная перчатка, и тут затмение наступило... или,
наоборот, озарение, ибо он вдруг ясно понял, что надлежит делать... Виконт
рассказал потом, что выглядело это жутковато. Станислав издал тоненький,
на самой грани слышимости, визг, прыгнул сверху, на спину, на плечи, на
голову пахану, как-то страшно ловко, по-звериному, запрокинул ему
нестриженую башку и несколько раз, не переставая визжать, укусил его в
лицо.
Весь трамвай мгновенно ополоумел от ужаса. И пахан, естественно,
ополоумел от ужаса тоже - ополоумеешь тут, когда посреди шума городского,
в трамвае, а не в джунглях каких-нибудь, на тебя наскакивают со спины
шестьдесят пять килограммов мускулистого веса, с воем и с визгом хуже
всякого звериного, и кусают за лицо. Он судорожным усилием стряхнул с себя
Станислава, словно это было какое-то ядовитое животное, и бросился вон из
вагона прямо на ходу (благо в те времена автоматических дверей в трамваях
не водилось). Они оба - жлобы, паханы, уркаганы - сиганули без памяти
прямо в кусты, которые тут росли вдоль трамвайных путей (дело происходило
на улице Горького, недалеко от кинотеатра "Великан"), а Станислав остался
стоять, напряженно скрючив пальцы-когти, напружинившись, весь белый с
красными пятнами, и зубы у него были оскалены как у взбесившегося пса.
Им пришлось выйти на ближайшей же остановке, чтобы не пугать и дальше
трамвайный народ... В памяти у Станислава осталось: сначала - ощущение
ОЗАРЕНИЯ, неуправляемое бешенство, чувство неописуемой свободы и
абсолютной уверенности в своей правоте, а потом - сразу, почти без
перехода - обеспокоенные глаза Виконта и его голос: "Эй, ты что это? Ты
меня слышишь или нет?.."


Таких вспышек на протяжении последних пятнадцати лет состоялось
несколько. Вспоминать их было неприятно, а зачастую и стыдно. Тем паче -
рассказывать о них. И дело было не только в том, что никому неохота
признаваться в склонности к припадкам. Тут был и еще один нюанс.
Например, подобная вспышка спасла их с Лариской, когда нарвались они,
гуляючи осенней ночью по набережной, на стаю мелких, но мерзких пацанов -
штук пятнадцать шакалов окружили их, подростки, гнилозубые, грязные,
исходящие злобой и трусливой похотью, Станислава прижали к парапету, а
Лариску принялись хватать за разные места, ржали, гыгыкали, рвали
кофточку, лезли под юбку... Станислав взорвался. Он сделался так ужасен,
что шакалье брызнуло в стороны без памяти и с воем, а Лариска перепугалась
(по ее собственному признанию) чуть не до обморока, - он показался ей
страшнее любой банды, он был как вурдалак в охоте...
Нюанс же состоял вот в чем: опомнившись, он обнаружил, что во время
ОЗАРЕНИЯ обмочился и даже немножко обгадился. Не от страха, конечно же,
нет - никакого страха не было и в помине, только бешенство и ясная
ненависть. Но видимо, что-то происходило с организмом во время таких вот
взрывов - какая-то судорога... или, наоборот, некое расслабление. (Точно
так же, как, говорят, у повешенных в предпоследние секунды их жизни
происходит непроизвольное и совершенно неуместное семяизвержение).


Он попытался проанализировать все эти случаи, они были разные, общее
было в них лишь то, что он за кого-то стремился каждый раз заступиться,
защищал кого-то, справедливость отстаивал: то с хулиганьем воевал; то с
дурой референтшей, затеявшей графологическую экспертизу в масштабах всего
института - на предмет выяснения, кто это посмел написать поперек ее
статьи в стенгазете: "НЕПРАВДА!" ("А вы знаете, что такое ПРЕЗУМПЦИЯ
НЕВИНОВНОСТИ?!" - бешено орал на нее Станислав под испуганными взглядами
членов редколлегии); то с каким-то хамом на бензоколонке, нагло пролезшем
без очереди (как потом выяснилось, к стыду и позору Станислава, никакой
это был и не хам вовсе и пролез он на совершенно законных основаниях - у
него оказался какой-то там специальный талон, пропуск, жетон, в общем -
документ)...
Каждый раз после ОЗАРЕНИЯ пересыхала глотка, язык становился большим
и шершавым, и побаливала голова, и стыд мучил, и как-то неправильно - в
части интимных своих отправлений - функционировал организм. Что-то
происходило с ним во время этих вспышек. Какой-то перебой. А точнее
говоря, - сбой. Станислав наводил осторожные справки у знакомых - ни с кем
из них ничего подобного никогда не случалось. Тут он был, похоже, опять
уникален. Ну и что? Никаким предназначением здесь и не пахло. Пахло,
скорее уж, патологией и нервной клиникой. Это было лишь еще одно
доказательство его необычности, особливости и даже уникальности, но -
ничего более.


Иногда он просыпался ночью от вспышки счастья, сердце колотилось
восторженно, лицо распирало радостной улыбкой: он только что понял,
наконец, ВСЕ! Обрел знание. Проникся - до самых последних закоулков...
Предназначение возвышалось рядом с постелью, как прекрасный призрак. Оно
было ясным, величественным и поражающе очевидным. На грани сна и яви, как
эхо мгновенного обретения, счастливым воздушным шариком моталась одинокая
радостная мысль: "Господи, да где же раньше глаза мои были, до чего же все
это очевидно, Господи!.."
И все тут же рушилось. Лунные квадраты мертво лежали на паркете.
Потрескивали рассыхающиеся обои. Со стены строго смотрела мама... Лариска
рядом дрыхла - тихо и безмятежно. Он вставал, шел в маленькую комнатку и
там выкуривал сигарету, не включая света. Ему казалось, что в темноте, еще
может быть, получится: сформулировать, вспомнить, вернуть, сделать явным.
Это было мучительно. Наверное, на том берегу Стикса точно так же мучаются
ТЕНИ, пытаясь и не умея вспомнить свое прошлое...


Виконт безжалостно повторял одно и то же: "Ишши!" Или, иногда: "Жди".
С некоторых пор ему явно не нравилось более рассуждать на эти темы и
выслушивать жалобы Станислава. Может быть, он догадывался? Догадывался, и
не хотел говорить. Почему? Боялся сглазить? Он бывал иногда суеверен,
причем сам себе придумывал приметы, например: нельзя мыться перед
экзаменом и вообще накануне важного и решающего события. Нельзя смотреть
на Луну через левое плечо. Нельзя наступать на трещины в асфальте. Нельзя,
даже мысленно, напевать песенку "Моряк забудь про небеса..." И ни в коем
случае, никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя идти из дому на
работу иначе, как по Клинической улице. В свое время он начитался
Леви-Стросса и придавал приметам значение особенное и чрезвычайное.
"Суеверие делает сильным". Дурная примета - настораживает, хорошая -
придает бодрости. Мир сложнее любого нашего представления о нем, и поэтому
одного лишь разума - мало; чтобы выжить, приходится изыскивать
дополнительные резервы и заключать странные союзы... Они с Жекой Малаховым
могли обсуждать эту идею часами - ясный, прямой, бесстрашный, исполненный
веселого яду Жека, и прищуренный, окутанный дымом трубки, ускользающий от
понимания и как бы всегда в тени, непостижимый Виконт...


Ни с кем, кроме Виконта, говорить о Руке Рока было немыслимо. Однако,
можно ведь было поговорить о Предназначении вообще.
Семену Мирлину это оказалось неинтересно.
Исполненный яду Жека посоветовал обратиться к философии.
(Жека был белокудрявый, румяный, с лазоревыми васильковыми - чудными!
- глазами, от которых все попавшие под ноги особи женского полу приходили
в остолбенение. Он знал об этом своем свойстве, и его от этого тошнило.
Сама мысль об адюльтере вызывала у него рвотные позывы. Он весь и всегда
был чистый, ясный, красивый, блестящий, словно хрустальный бокал.
Ненавидел ложь. Любую. С трудом и с большими оговорками признавал ложь во
спасение - называл ее нравственным наркотиком. Татьяну свою любил до
неприличия. Насмешки по этому поводу - терпеливо сносил, хотя был вовсе не
толстовец, умел и отбиваться, и при необходимости - бить. Он был - пурист.
"ПРАВИЛА ПОЛЬЗОВАНИЯ МЕТРОПОЛИТЕНОМ! - произносил он, исполняясь яду. -
Какой титан ликбеза это придумал? ПРАВИЛА ПОЛЬЗОВАНИЯ СТАДИОНОМ имени
Сергея Мироновича Кирова... ПРАВИЛА ПОЛЬЗОВАНИЯ НЕВСКИМ ПРОСПЕКТОМ..."
Виконт был уверен, что СНОБ - это светский лев, элита, высокомерный
аристократ. Жека разубеждал его в этом мнении. Сема Мирлин полагал, что
ДОВЛЕТЬ - значит оказывать давление, а Станислав был искренне уверен, что
пурист - личность, страдающая мочеполовыми болезнями... "Ну, пурген же! -
втолковывал он. - Ну, мочегонное же!.." Жека всех терпеливо, а иногда и
ядовито поправлял. Раздраженный этими грамматико-лингвистическими
поучениями Виконт повадилася отвечать ему на его замечания классической
формулой: "Перед каким словом в вопросительном предложении МУЖИКИ, КТО
КРАЙНИЙ ЗА ПИВОМ? надлежит ставить неопределенный артикль БЛЯ?" Пуризм
вообще утомителен, и Жекин пуризм тоже иногда утомлял. Впрочем, Жека, как
правило, без труда улавливал в собеседнике такого рода утомление и
немедленно менял манеру - он был и чуток, и тонок. Работал он, разумеется,
в "ящике" и занимался сверхчистыми материалами. Что характерно.)
Жека презирал философию. Станислав, надо признаться, тоже. Он честно
и безуспешно, еще с аспирантских времен, тщился понять: что такое
философия и зачем она нужна? Пустой номер. У него все время получалось,
что философия - это не более чем многословные рассуждения о Мире, не
подкрепляемые никакими конкретными фактами. Причем не подкрепляемые как бы
из принципа. Рассуждения, важнейшим свойством коих является то
обстоятельство, что их невозможно ни опровергнуть, ни подтвердить. Их даже
и не пытаются ни опровергать, ни подтверждать, словно договорившись
заранее, что будут иметь дело с набором исключительно и только Геделевских
утверждений и никаких других. В лучшем случае философ (Тейяр де Шарден,
скажем) оставлял по себе странное и противоестественное впечатление
писателя-фантаста с недурным воображением, который решил почему-то писать
(на основе осенившей его фантастической идеи) не роман, а некое гигантское
эссе, - как Лем со своей "Суммой технологии"... Видимо, философия, по
самой сути своей, не приспособлена была отвечать на вопросы, она умела их,
разве что, обсуждать.
Однако же, вскоре после разговора с Жекой (в первую же ночь, когда
Лариска отправилась на машину, "в ночное") он приволок стремянку и
забрался на самую далекую полку, где дремали в пыли и забвении сокровища
человеческой мудрости: Маркс-Энгельс, Ленин-Сталин - это уж как водится, -
но, кроме них, и Шопенгауэр, и Гегель, и Платон, и Кант, и Гете, и даже
Ницше, и даже "Новый Завет", и даже Фихте (но - на немецком)... Многое из
этого досталось ему еще от отца, многое он и сам приобрел за последние
двадцать лет, а кое-что появилось неведомо когда и неведомо откуда.
Проку из этой затеи не получилось никакого. Чего, впрочем, и
следовало ожидать. Мохнатая пыль была удалена влажной тряпкой, гора
идеологического хлама переправлена на антресоли, а дюжина (избранных)
томов - просмотрена, без какой-либо надежды на успех, а потому и - вполне
поверхностно. Несколько записей добавилось у него в дневнике, куда не
заглядывал он с прошлого года. Кое-что, показалось ему, касается его дела,
а кое-что - просто понравилось, безотносительно.


Гете:
"Наши желания - предчувствия скрытых в нас способностей, предвестники
того, что мы в состоянии будем совершить..."
"Чувства не обманывают, обманывает суждение".
"Ищите в самих себе и вы найдете все".
"Лучшее счастье мыслящего человека - познать познаваемое и спокойно
чтить непознаваемое".


Ницше:
"Страшно человеческое существование и все еще лишено смысла: паяц
может сделаться судьбой его..."
"...человек есть мост, а не цель: он прославляет полдень свой и вечер
свой, как путь к новой утренней заре..."
"Остерегайтесь также ученых! Они ненавидят вас: ибо они бесплодны! У
них холодные, иссохшие глаза, перед ними всякая птица лежит ощипанной.
Подобные люди кичатся тем, что они не лгут: но неспособность ко лжи еще
далеко не любовь к истине. Остерегайтесь!.. Застывшим умам не верю я. Кто
не умеет лгать, тот не знает, что есть истина".


Как странно было это хриплое камлание Заратустры после ясного и
чистого голоса настоящего мыслителя!..
Он ничего подходящего не нашел у Шопенгауэра, - и не удивительно, ибо
в "Афоризмах житейской мудрости", по признанию самого автора, речь шла,
более, о том, как обучиться искусству "провести жизнь по возможности
счастливо и легко". И ничего не обнаружилось в "Новом Завете", хотя
"Апокалипсисом" он зачитался, как вдруг зачитываются стихами ("...пятое -
сардоникс, шестое - сардолик, седьмое - хризолиф, восьмое - вирилл..."). И
в Платоне - тоже не нашлось ничего, и, естественно, у Джорджа Беркли...
Зато Барух Спиноза не подкачал.


"Теоремы Этики, доказанной в геометрическом порядке":
"Теорема 26. Вещь, которая определена к какому-либо действию,
необходимо определена таким образом Богом, а не определенная Богом сама
себя определить к действию не может".
"Теорема 27. Вещь, которая определена Богом к какому-либо действию,
не может сама себя сделать не определенной к нему".


Аминь! К этому нечего было добавить. Да и времени не оставалось уже:
захрипел под окнами Ларискин "запорож" - ночь кончилась, оператор вернулся
домой, и надо было срочно убирать всю эту груду мудрости на полку, и
прятать дневник, и делать вид, что зачитался титаническим творением
соцреализма - романом "Щит и меч" (о котором злые языки говаривали, что
подан он был в редакцию под названием "Счит и мечь")... Даже и помыслить
было страшно - объясняться с Лариской насчет Предназначения,
Предопределения и Руки Судьбы...
Иногда любить значит - молчать.

3

В декабре Лариска легла на сохранение.
Целый день они проторчали в больнице, пока улаживались бесконечные и
бессмысленные формальности. Лариска была сосредоточена и молчалива. Он
чувствовал себя виноватым, тужился ее отвлечь и развлечь, трепался, как
юный ухажер, - суконно и бездарно, Лариска улыбалась иногда через силу, но
думала о своем.
Возвращался он уже в темноте. Мягкий снег медленно падал в свете
фонарей. Мир был тих и пуст. Мир был чист и добр, от людей в нем остались
только тающие цепочки следов на свежем снегу. А внутри себя он ощущал
неприятную тишину и гнетущую пустоту, в которой плавало нечто лохматое,
многослойное и противное, как китайский чайный гриб. Он робко попытался
разобраться, но ничего, кроме многослойного унылого и упрямого