Страница:
Три вопроса повторяются неизменно: что в человеке
является собственно человеческим? Как он приобрел это
человеческое? Как можно усилить в нем эту человеческую
сущность?
Дж.Брунер "Психология познания"
(Изд-во "Прогресс", Москва, 1977, стр. 387)
У всех, без исключения, героев этой книги несколько прототипов. Черты
этих прототипов в каждом из героев перемешаны в достаточно произвольной
пропорции. То же можно сказать и о наиболее острых из описанных в книге
ситуаций. Поэтому, хотя многое и даже очень многое здесь - незамысловатая
калька с реальности, бессмысленно задаваться вопросами типа: "кто есть
кто, что есть что, где и когда именно?"
Большинство процитированных в книге "машинных" афоризмов взяты
автором из сборника "Компьютерные игры" (Лениздат, 1988). Автор пользуется
случаем выразить свою благодарность и восхищение создателям
соответствующих программ для ЭВМ.
Милым друзьям моим, с которыми я сегодня -
чаще или реже, но - встречаюсь, и тем из них,
с которыми, может быть, не встречусь теперь
уже больше никогда.
Вдруг наступает такой момент, когда ты ощущаешь потребность подвести
итоги, сказал тогда Станислав. И вовсе необязательно это случается с тобой
на старости лет... (Он испытывал приступ глубокомыслия). И необязательно
тому должна быть какая-то особая причина! Происходит вот что: некто,
живущий внутри и обычно занятый своими делами, вдруг отвлекается от этих
дел и задумчиво произносит: "Что же, сударь мой, кажется, нам пора
подводить итоги..."
Виконт выслушал этот период благосклонно, хлюпнул трубкой и произнес:
"Покупаю. Записывай..." Но Станислав ничего записывать естественно не стал
- он прислушивался к своему внутреннему ощущению, понимая уже, что это -
предзнаменование. Ощущение постепенно пропадало, теряло остроту...
определенность... первоначальную свою свирепую многозначительность - ясную
непреложность счастливого стиха... Он так и не понял, какие, собственно,
итоги понадобилось ему вдруг подводить.
Это происходило в тысяча девятьсот семидесятом году, весной, в день,
когда Станиславу стукнуло тридцать семь. Точнее, вечером того дня, а еще
точнее - ночью, когда гости все уже разошлись, мама принялась прибирать
посуду, а Станислав вместе с другом своим Виктором Кикониным (по кличке
Виконт) пошли проветриться, а проветрившись, вознамерились еще немного
посидеть - теперь уже у Виконта.
Была бутылка розового "вин-де-масэ", был крепкий кофе со сливовым
вареньем, гитара тихонько звенела, и двое творцов, подлинных поэтов, двое
кровных друзей, почти братьев, осторожно и с чувством выводили:
На штурвале застыла рука,
Мачты срезал седой туман,
Тяжело на душе моряка,
Впереди только ветер и тьма...
Тяжело на душе моряка,
Впереди только ветер и тьма...
[Стихи коллективного автора: Красногоров
плюс Киконин, музыка - его же]
Почему-то Станиславу вспомнилось, что он неоднократно тонул.
Собственно, он тонул трижды. В первый раз - совсем маленьким, еще до
войны, в каком-то пруду Лесного парка. Мама сидела на бережку и
разговаривала с тетей Лидой, а маленький Слава плескался сначала на
мелководье, а потом решил сходить вглубь. Сперва под ногами было твердо,
потом появился тоненький и противный слой ила, потом - что-то вроде
кирпичного поребрика, а потом не стало ничего. Плавать Слава не умел. От
страха он широко раскрыл глаза, увидел тусклый свет вверху, колышущуюся
тьму впереди и забился судорожно, уже зная, что - пропал. И вдруг под
ногами снова появилось твердое с тоненьким слоем ила. Он быстро выбрался
на берег и сел рядом с мамой на разостланное покрывало. Никто ничего не
заметил. И ничего вокруг не изменилось. И он вдруг подумал, что на самом
деле он уже утонул, а на покрывале вместо него сидит кто-то другой, но
никто этого важного обстоятельства не замечает. И вот именно (и только) в
этот момент он испугался по-настоящему.
Второй случай был гораздо интереснее. Это была довольно странная
история. Уже во время войны, в эвакуации - они жили в деревушке Кишла,
Чкаловской области, - Слава с деревенскими ребятишками затеял кататься в
лодке. Они залезли в лодку впятером, разобрали весла, и вдруг Толька
Брунов заорал ужасным голосом и сделался белый, как молоко. Это уже и
само-то по себе было страшно до судороги, а тут еще Слава увидел, ПОЧЕМУ
Толька орет: на корме, на каких-то драных тряпках, сидел, оказывается,
чудовищный, громадный, зеленый с красными пятнами паук величиною с кулак.
Слава и вспомнить потом не мог, как оказался в воде. Все пятеро оказались
в воде, а лодка не перевернулась разве что чудом. Слава к этому времени
уже научился плавать, он вынырнул и только было нацелился рвануть изо всех
сил к недалекому берегу, как обнаружил, что прямо перед лицом его,
раскинув зеленые ноги во все стороны, качается на воде все тот же паук и
смотрит на него кровавыми россыпями блестящих глазок, которых у него было
- миллион. И вот тут Слава отключился. Больше он ничего не запомнил.
Ребята рассказали потом, что он плавал неподвижно у самой поверхности, так
что затылок торчал наружу, и был в полной отключке. Его по-быстрому
вытащили и откачали. Паука больше никто не видел. Потом, много позже, уже
снова в Ленинграде, уже взрослый, Слава перерыл множество определителей
членистоногих и даже ходил консультироваться в Зоологический музей, и все
зря - не известен оказался биологической науке этот странный и страшный
паук. Не существовало его в природе, во всяком случае - на российских
широтах...
А про третье утонутие... утопитие... "катастрофическое погружение в
воду с невыходом из оной...", про третье - Станислав сколько-нибудь
подробно вспоминать не любил, а тем более - рассказывать. Там тонула целая
команда - шесть парней, четыре девушки: провалились под лед на Ладоге во
всем своем обмундировании, с чудовищными рюкзаками своими, с палатками...
Одна девушка утонула совсем, а Слава выплыл. Не должен был выплыть, если
по-честному, но - выплыл...
Так был начат отсчет. Ни с того ни с сего, по сути дела. Совершенно
случайно.
Он рассказал все три случая Виконту, и Виконт (с некоторой горечью)
признался, что сам он не тонул ни разу. Если не считать детского случая с
подрывом на детонаторе, он вообще никогда не подвергал свою жизнь
опасности. Станислав удивился. Ему в голову немедленно пришло еще три или
даже четыре случая, когда он был на волосок от гибели. Это была самая
простая штука - оказаться на волосок от гибели. Он не поверил Виконту. Он
решил, что Виконт по обыкновению темнит. Виконт был темнило, темнило
вульгарис.
Работал он в "ящике", и совершенно непонятно было, чем он там
занимается. "А, ерундой разной...", - отвечал он обычно на расспросы и
брезгливо кривил при этом свое длинное бледное личико - врал. Занимался
он, надо было думать, вовсе не ерундой. За последние десять лет он успел
уже раз сто побывать за границей. Причем все время в каких-то диковинных
странах, куда нормальные советские люди никогда и не ездят: Бразилия,
Лесото, Гайана... Почему-то - Иран. На кой хрен советскому человеку,
окончившему Четвертый Медицинский, ездить в Иран?
Добиться у Виконта сколько-нибудь вразумительного ответа было
невозможно. Он никогда и ничего не рассказывал о своей работе. Никому. Да
и некому было ему об этом рассказывать. У него не было друзей, если не
считать Станислава.
Когда у Станислава собиралась обычная компания, Виконт (изредка)
вдруг ни с того ни с сего принимался рассказывать о чужих странах.
Рассказчик он был редкостный. Все затихали, когда на него это находило, и
слушали не дыша, боясь, что он спохватится и закончит говорить так же
неожиданно и беспричинно, как и начал.
Начинал он всегда с середины, с некоего непонятного пункта,
представлявшегося ему, видимо, ключевым....
- Белый пояс вокруг горы... - начинал он например. - Белые деревья...
вернее, белые СКЕЛЕТЫ деревьев в тошнотворном ядовитом тумане. Будто под
ногами не дикая гора, а какое-то забытое богом испаряющееся кладбище...
кладбище нелюдей... И в тумане - колючие остролистые растения, которые
называются здесь "терновый венец Христа"... И гигантские пауки,
раскинувшие паутину между растениями... Земли не видно совсем - сплошь
густой уродливый мох да ямы, наполненные черной водой, а на каждом белесом
стволе - омерзительные, скользкие, многоцветные грибы...
Узкое лицо его становилось серым, словно от невыносимой внутренней
боли, голос садился - воспоминание мучило его как болезнь. Эти рассказы, и
даже не сами рассказы, а манера рассказывания, производили на слушателей
впечатление ошеломляющее. И на Станислава, разумеется, тоже. Виконт
казался ему в эти минуты сверхчеловеком, или человеком из ада, или даже
оборотнем - он переставал узнавать его в эти минуты...
А потом он вдруг встретил один из Виконтовых рассказов в книжке,
изданной Географгизом (кажется, это был Кауэлл, "В сердце леса").
Совпадение было почти дословное. В первый момент он глазам своим не
поверил. Потом - разозлился. Потом - восхитился. А потом подумал: какого
черта он это делает, пижон задрипанный?..
Конечно, он был пижоном. Он был пижоном во всех своих проявлениях, -
в разговоре, в литературных пристрастиях, в обыденной жизни. Становясь в
очередь к пивному ларьку он мог спросить с неописуемым высокомерием:
"Н-ну-с, кто тут не побоится признаться, что он последний?" На дрожащих с
похмелья остервенелых алкашей это производило неизгладимое впечатление...
На низеньком полированном столике у него стояла обширная деревянная
чаша, черная, с золотыми драконами. С острова Минданао. Чаша была полна
курительными трубками. Их там было штук тридцать - от самодельных корявых
негритянских носогреек до тяжелых, прикладистых, словно пистолет,
самшитовых - (?) - музейных, антикварных, именных... Он, не глядя,
запускал левую свою, беспалую, руку в эту груду, в эту кучу, в эту
провонявшую перегаром роскошную свалку, безошибочно извлекал искомое,
привычно орудуя, набивал, раскуривал от спички, закутывался медвяным
дымом, - щурил левый, слепой, глаз... И вдруг произносил с подвыванием:
Ты сидишь у камина, и отблески красного света
Мерно пляшут вокруг, повторяя узоры портьер,
И, рыдая над рифмой, читаешь ты мраку сонеты,
И задумчиво смотрит на тебя твой седой фокстерьер...
На козетке луи мирно дремлет мартышка из Само,
И картины Ватто застилает клубящийся мрак,
Ты сидишь у камина, закутавшись в шаль "димуамо",
На коленях твоих шевелится страницами Стак...
"Кто такой Стак?" - осведомлялся Станислав, стараясь преодолеть
впечатление. "Какая тебе разница?.. - отвечал Виконт с величественным
раздражением. - Ну, например: СТА-нислав К-расногоров - это тебя
удовлетворяет?" "Ладно, хорошо... А почему Само? Нет никакого Само, есть -
Сомо". "Потому что димуАмо - звучит, а димуОмо - нет". И это было
совершенно справедливо: димуамо - звучало, а димуомо почему-то - нет...
Когда они познакомились (в пятом классе) это был мелкий, не опасный,
но остроумный хулиган. Он ходил тогда в клешах, развалистой походкой
бывалого моричмана и носил тельняшку. Он был шкодник. Мастер шкоды.
Однажды они вместе дежурили в классе на перемене. Была весна сорок пятого.
Класс гудел, топотал и клубился в коридоре, а они сидели на подоконнике
классной комнаты на втором этаже и смотрели вниз. Сначала там не было
ничего интересного, а потом вдруг на панели под самым окном объявился
директор школы. В шляпе. Выдержать это было невозможно, и Виконт (тогда он
был еще всего лишь Кикон или Киконя) сейчас же харкнул на эту шляпу и,
разумеется, попал.
Все было как в душном тягучем кошмаре. Как в замедленном кино.
Директор остановился... аккуратно снял шляпу... внимательно изучил
свисающее с нее... и принялся - неописуемо, мучительно, изнуряюще медленно
- поднимать голову...
Их вихрем снесло с подоконника. Они, как две торпеды, вылетели в
коридор, и тут Станиславу показалось, что Кикон совсем обезумел от страха:
он вдруг подскочил к Папаше - самому страшному, беспощадному и могучему
хулигану пятого "а" класса - и залепил ему по рылу!
Папаша обалдел. Он был на две головы длиннее маленького Кикона, и с
высоты своего роста пучил на него очумелые свои шары, совершенно, видимо,
утратив сцепление с реальностью. Тогда Кикон влепил ему по морде
вторично... И вот тут - началось!..
"Киконя Папаше по чавке накидал!" - пронеслось, казалось, по всей
школе. Мгновенно образовалась толпа жадных зрителей и болельщиков. Папаша
наконец осознал, что с ним произошло, и, ревя дурным голосом, обрушился на
наглеца, работая сразу всеми четырьмя своими гигантскими конечностями...
Так что когда директор со шляпой и со всем, что с нее свисало, возник,
наконец, в коридоре, на него сначала даже не обратили внимания.
"Кто это сделал?" - гремел директор, высоко воздевая шляпу, но его не
слышали и не видели. "Прекратить драку!" - гремел директор, но это уже
была не драка, это была воспитательная работа, спецпроцедура, и прекратить
ее просто так было невозможно... И когда наконец порядок установился, и в
наступившей подобострастной тишине директор задал свой ГЛАВНЫЙ вопрос:
"Кто дежурный?!!!", Кикон радостно откликнулся: "Я!" - с кровавым носом, с
подбитым глазом, в рубахе, разодранной до пупа, - и сразу же стало ясно,
что это - не он преступный грешник, что ТАМ его не было, его там просто не
могло быть, он был ЗДЕСЬ, а кто был ТАМ, - он не знает и знать никак не
может...
"Где умный человек прячет лист? В лесу". Честертона они прочли
двумя-тремя годами позже, и не слишком высоко оценили его тогда - после
Конан Дойля, Луи Буссенара и Понсон дю-Террайля.
Летом сорок пятого Кикон подорвался на детонаторе. Он в очередной раз
сгонял с огольцами за город, где на полях недавних боев еще разлагались
непохороненные толком люди и погибали без всякого проку тысячи и тысячи
единиц разнообразнейшего оружия. Из этой своей последней поездки приволок
Киконя мешок добра, главным образом - пучки желтоватых макарон бездымного
пороха, да мотки бикфордова шнура, да великое множество разнокалиберных
патронов от стрелкового оружия всех видов... Добро он спрятал в подвале
родного дома, а в комнату к себе взял только красивую многоцветную
металлическую штучку размером с карандаш. В этом карандаше он и принялся
ковырять перочинным ножом, стараясь красивую штучку развинтить на части.
Штучка - рванула.
К счастью бабушка оказалась дома, она вызвала знакомого врача из
Военно-Медицинской, и Кикона увезли в больницу - сюда же, рядом, в
Военно-Медицинскую Академию... Три пальца на левой руке пришлось отнять,
мизинец и безымянный уцелели. В левом глазу навсегда остался маленький
осколок - он был медный, и его поэтому не сумели извлечь магнитом. Из
правой ладони был выдран большой кусок мяса и кожи. Дабы возместить
утраченное, врачи прирастили Киконе правую руку к животу, а возникшую
перемычку каждый день разминали раскаленными щипцами, чтобы постепенно
отсоединить. (Такие операции тогда, видимо, были в моде. В палате с
Киконей лежал воин, которому эскулапы таким же вот образом наращивали
утерянную в боях красоту: он ходил с левой рукой, соединенной кожно-мясной
перемычкой с тем местом, где у него раньше, до ранения в лицо, был нос. По
словам Кикони, во всех остальных отношениях воин был абсолютно здоровый и
даже здоровенный мужик. Каждые полмесяца он регулярно уходил из клиники в
самоход, к бабам, там обязательно ввязывался в пьяную драку, и в драке ему
обязательно обрывали эту его перемычку. Утром он, весь в крови,
возвращался с покаянием в палату, и врачи начинали все сначала).
Киконя пролежал в больнице больше полугода, и когда он снова появился
в классе, это был уже совсем другой человек. В нем вдруг обнаружился
интеллектуал. Оказалось, что он начитан, хорошо играет в шахматы и
довольно свободно читает по-немецки и по-английски. С ним стало интересно
разговаривать. О книгах. О кино. О марках. Он способен был с изысканной
небрежностью толковать о Мату-Гросу, Великой Сабане и о таинственных
м_е_з_а_с_, послуживших прообразом Затерянного Мира. Он без запинки
перечислял имена первобытных чудовищ, таящихся в трясинах Конго и
Убанги-Шари: лдау, шипекве, липата, мокеле-мбембе, аилали, бади-уи,
нгакуола-нгоу... Станислав обнаружил все это с некоторым удивлением, и они
стали общаться регулярно. Тем более, выяснилось, что Кикон с бабушкой и с
дедом, медицинским генерал-лейтенантом, профессором Военно-Медицинской
Академии, живет, оказывается, как раз напротив Станиславова дома, так что
они могли через улицу обмениваться условными жестами, а также
перемигиваться электрическими фонариками по системе Морзе.
Рукопись свою Станислав начал следующим образом:
"Свою Основную Теорему я мог бы сформулировать прямо сейчас, но это,
наверное, было бы неправильно. Наверное, правильно будет, если эта Теорема
возникнет из текста по мере его прочтения, как неизбежный вывод, абсолютно
логичный и единственно возможный.
То обстоятельство, что я выжил и дотянул до нынешних своих без малого
уже сорока лет, есть само по себе почти чудо. (Ибо что есть чудо?
Суперпозиция маловероятных событий, и ничего более).
В тридцать седьмом году отца исключили из партии. Он пришел домой в
начале первого ночи, сел за стол, положил мертвые руки по обе стороны от
тарелки с борщом и сидел тихо, - черный, с мертвыми глазами, мертвый, он
даже не дышал - так, по крайней мере, показалось матери, которая все уже
поняла и молча плакала, сидя напротив него, по другую сторону стола.
Потом, уже наверное часа в два, вдруг грянул телефон. Отец бросился.
Невнятный незнакомый голос проговорил из трубки: "Зиновий. Немедленно, как
есть, отправляйся на вокзал и уезжай в Москву. Немедленно, ты понял меня?
Билет возьми с брони обкома..." И заныли короткие гудки.
Через час отец уже был в поезде. В Сталинград он более не возвращался
никогда - до самой войны жил в Питере и боролся за свою реабилитацию - без
всякого толку, впрочем, и без какой-либо пользы.
Однако, как это ясно мне теперь, в ту ночь он должен был быть
арестован. И, скорее всего, расстрелян. Это называлось тогда: десять лет
без права переписки. Именно такое в самом начале тридцать седьмого
произошло с его братом, Афанасием: десять лет без права переписки. А жена
его (вдова?) со всеми детьми была выслана в двадцать четыре часа в
Стерлитамак. Старшие дети выжили, но оба младшеньких - умерли в пути от
дизентерии. Соне было шесть, а Вове - пять.
Мне в это время было четыре. Я был анемичный, дохлый, золотушный
ребенок. Я, разумеется, был бы обречен.
Однако отец уцелел, и я поэтому остался жив. Временно. До следующего
события, как сказал бы специалист по теории вероятностей..."
Основная Теорема его могла бы звучать примерно так: "За тридцать с
лишним лет своей жизни я так часто оказывался на краю пропасти, на волосок
от гибели, совсем рядом с последней чертой, что пытаться объяснить сам
факт моего выживания одной лишь только случайностью - значит издеваться
над здравым смыслом..."
Однако если выжил он не случайно, значит есть некая ЗАКОНОМЕРНОСТЬ,
есть в мире нечто, спасающее, оберегающее, сохраняющее его?..
ЧТО? И - для ЧЕГО?
Он честно постарался вспомнить все обстоятельства, которые приводили
его на самый край пропасти, и честно попытался понять, что именно каждый
раз останавливало его на краю. Он искал закономерность, и не находил ее.
Это превратилось у него в игру, и в эту игру он с удовольствием играл сам
с собою несколько дней. Разумеется, ни в какую закономерность он не верил,
однако, насчитав двадцать три случая своей без пяти минут гибели, двадцать
три ситуации, каждая из которых грозила ему несомненной и зачастую
страшной смертью, он, будучи математиком, не мог не почувствовать здесь
Руки Судьбы...
"Переходя улицу, поглядите сначала направо, а, дойдя до середины, -
налево". Долго ли в большом городе проживет человек, который упрямо будет
следовать этому простенькому правилу? Иногда он казался себе таким вот
человеком, с той лишь разницей, что не ощущал за собою нарушения
каких-либо правил, ни простых, ни сложных... Но что мы знаем о правилах,
которые нам знать не дано и которые мы, может быть, ежедневно нарушаем?..
Виконт выслушал его рассуждения вполне благосклонно (это произошло,
конечно, уже не в ту, историческую, ночь, а неделю спустя), но
отреагировал поначалу лишь анекдотом из обихода преподавателей
марксистской философии: "Что есть случайность и что есть, товарищи,
закономерность? Если человек выходит из дому, и на голову ему падает
балкон, а он все-таки остается жив - что это? Правильно, случайность. А
если он на другой день снова выходит из дому, и на него снова падает
балкон, и он снова остается жив? Нет, это не закономерность, товарищи, это
- ПРИВЫЧКА. А если в третий раз то же самое? Это уже ДОБРАЯ ТРАДИЦИЯ..."
Потом он подумал немного, шевеля толстыми своими африканскими губами,
и вдруг сказал: "А ты знаешь, мой Стак, ведь это - СЮЖЕТ! Тебе не
кажется?.."
На другой день Станислав начал писать.
На самом деле, они оба с незапамятных времен пописывали.
"Брульоны..." - говаривал Виконт, боготворивший Тынянова. Начато было
несколько совместных романов и рассказов - для каждого заводилась
отдельная папка, и в каждой сейчас лежало по три-четыре исчирканных
странички. Сочиненные - и даже до конца! - стихи исчислялись уже
десятками. Большинство из них было положено на музыку. Самими авторами.
Впрочем, все это было несерьезно. Лучшим из литературного наследия
Виконта считалось сочинение под названием "Эксперимент над чужой жизнью".
Оно представляло собою подлинную (дневниковую) запись наблюдений, которые
изнывающий от скуки девятиклассник Виктор Киконин, уложенный в постель по
причине простуды, провел над одним из домашних своих тараканов (каковых в
квартире генерал-лейтенанта профессора Киконина-самого-старшего было
великое множество):
"12.03 - посадил тараканье отродье в банку, лишенную воздуха. Банка
эдак в 50 раз больше таракана. Посмотрим, что получится.
13.34 - жив, сволочь!
14.10 - насыпал ему хлебных крошек - жрет.
14.55 - упустил сволоча!"
Станислав так и не узнал никогда, что случилось с родителями Виконта,
где они, живы ли, и если да, то почему Виконт всегда был при дедушке с
бабушкой? В те времена, когда никакие вопросы не считаются бестактными,
его это не интересовало, а потом он ощутил во всем этом некую неприятную
тайну и спрашивать не рискнул.
Сначала умерла бабушка, и Станислав увидел впервые в жизни плачущего
Виконта. В первый - и в последний раз.
Дедушка протянул в одиночестве еще месяцев пять-шесть. Он был очень
знаменитый - в определенных кругах. Занимался военной микробиологией.
Виконт однажды (явно повторяя кого-то из взрослых) назвал его:
"генерал-чума". Станиславу показалось это незаслуженно обидным, и лишь
много лет спустя он догадался, как это на самом деле следовало, видимо,
понимать.
(Виконт говорил, что у деда больше двух тысяч печатных работ, но
Станиславу довелось прочитать только одну. Она поразила его воображение, в
ней профессор Киконин доказывал замечательно парадоксальное утверждение:
чем страшнее и опаснее болезнь, тем быстрее исчезает она с лица земли. Так
было с древним сифилисом, так случилось со средневековыми штаммами чумных
бактерий. Чем смертоноснее штамм, тем вернее он убивает своего "клиента" и
- себя вместе с ним. У смертоносного штамма нет будущего. Выживают только
те болезни, которые дают возможность выжить сколько-нибудь значительному
числу заболевших. Бактерия, убивающая всех, убивает и себя... Воистину:
хочешь жить сам, давай жить другим)
Родителей Виконта не было ни на первых, ни на вторых похоронах.
Виконт (студент четвертого курса четвертого медицинского института)
остался одиноким владельцем пятикомнатной генеральской квартиры. Теперь
они могли включать "Голос Америки" на полную мощь в любое время суток. И
орать свои песни под гитару. И бить - спьяну - бокалы из дедовских
сервизов... И приводить баб. Но баб они не приводили в эту квартиру
никогда. И никогда не выходили за пределы персональной Виконтовой
комнатушки - три на два метра, кровать, стол, стеллаж с книгами и
постоянно разваливающийся от старости стул полужесткий, артикул АЗ123/47.
Журнальный столик с набором курительных трубок установлен был в ногах
кровати. Виконт обычно сидел (или лежал) на этой кровати, а Станислав - за
столом, на агоническом стуле. Так они выпивали. Так они сочиняли. Так они
дискутировали. За дверью (всегда по привычке закрытой) тихо жила жизнью
теней огромная строго-элегантная и даже по-старинному роскошная пустая
квартира. Вместилище прошлого. Храм. Усыпальница. Виконт категорически
отказывался там что-либо менять. Только дедовскую коллекцию древних монет
он перетащил к себе и держал теперь в правой тумбе стола, извлекая иногда